Глава 6

Грейс со стуком поставила портфель, скинула туфли и бросила ключи в низкую вазу, стоявшую на подзеркальнике. Приятный аромат имбиря и жареных овощей доносился из кухни. Этот дом достался ей от родителей, и порой, особенно в осеннее время года, когда в холодные вечера она ступала с мощеной подъездной дорожки в тепло ароматов стряпни, она чувствовала волнение ребенка, вернувшегося из школы.

– Джефф?

Она прошла на кухню. Ее сердце до сих пор радостно вздрагивало и начинало биться сильнее, когда она видела его. А ведь они уже три года прожили вместе. Стоило ей хоть мельком увидеть этот слегка неправильный римский профиль или услышать, как он тихонько подпевает, слушая радио, и все ее тело пронизывал трепет наслаждения. Смотреть, как он готовит, было особым удовольствием. Вытяжку над плитой установили вместе с новой кухней за год до их знакомства. Сделали под человека среднего роста, поэтому Джеффу приходилось пригибаться, чтобы видеть, что он делает.

Обычно он был сдержан, даже неласков, но когда готовил, нарезал, жарил, приправлял блюдо, то превращался в истинного художника, профессионала высокого класса, артистически преображающего ее скромную кухню. Таким он не бывал больше нигде, и она любила его за это.

Его темно-каштановые волосы были слегка взъерошены, как будто он в спешке натягивал через голову домашнюю футболку, на плечах играли мускулы, когда он закладывал продукты в сотейник. Почувствовав, что она смотрит на него, Джефф обернулся, продолжая помешивать в кастрюльке.

– Ты упустил свою настоящую профессию, – сказала Грейс.

Он рассмеялся. Она не смогла определить: с горечью, что ли? Может, даже слегка сердито? Его теплые карие глаза сверкали, как наэлектризованный янтарь. Она заглянула в них, и ей показалось, что в ее тело потек заряд электрической энергии.

Джефф часто готовил, если был голоден. Он снова отвернулся к конфорке, и она подумала: «А может, он чем-то озабочен?» Порой он принимался готовить, если его что-то беспокоило.

– Ужасный день? – спросил он.

– Да нет, все как всегда. Не считая мертвой девушки по дороге на работу.

– Постарайся не думать об этом.

Он пытается успокоить ее, поняла Грейс, – и это после того, как она была с ним так холодна в клинике! Ее охватило чувство острой вины.

– Ты рано сегодня, – пробормотала она.

В ответ он только задумчиво хмыкнул – значит, сейчас не хочет об этом говорить.

Кухня была слишком велика для них двоих. Ее проектировали в прежние времена, когда в таких домах жили большие семьи и народу хватало, чтобы заполнить дом и содержать его в должном виде. Однако Грейс любила свою кухню. Когда собирали новую мебель, здесь переложили плитку. Розовая мраморная плитка, оставшийся от родителей сосновый буфет, кажущийся очень теплым рядом с холодной сталью плиты и вытяжного шкафа. Всю середину занимал старый дубовый стол. Он уже стоял здесь, когда отец с матерью въехали в дом в 1950 году. Да он и семьдесят с лишним лет назад, без сомнения, стоял здесь же! Сейчас он приобрел цвет слоновой кости, посредине столешницы образовалось углубление. Иногда Грейс, когда вспоминала, натирала столешницу маслом, которое впитывалось в старое дерево и исчезало, как ливневый дождь в растрескавшейся сухой глине.

За этим столом они и ели, как ела она каждый день со времен своего детства, кроме тех нескольких лет, которые Грейс провела в Кении, где работала после получения диплома, а по возвращении купила квартиру в центре города, чтобы быть ближе к госпиталю и ночным развлечениям. Вернулась она сюда уже в возрасте двадцати девяти лет, после того как у отца обнаружили рак, который и унес его жизнь через восемь быстротечных месяцев. Мать умерла четыре года спустя, оставив Грейс этот дом. Мысли продать его никогда не возникало: это ее дом, он был им всегда и всегда им останется. В этом доме она мечтала завести детей. Этот вопрос еще не обсуждался, хотя она знала, что Джефф хочет того же.

Она видела, что он кладет в сотейник последние ингредиенты, хвастливо зашипевшие: королевские креветки и спаржу. «И ни кусочка мяса», – отметила Грейс. Они даже не заговорили еще об утренних событиях, тем не менее он прекрасно чувствовал ее настроение.

Бокал-другой вина – и она готова к разговору. Но ей было трудно заставить себя начать, потому она опять спросила:

– Так почему же ты сегодня так рано?

– Не смог быть далеко от тебя.

Теперь уже она задумчиво хмыкнула.

– Извини, что спугнул Наталью.

Грейс пожала плечами:

– Ну, она недалеко убежала.

Последовала неловкая пауза. Они оба знали, что рано или поздно она перейдет к главному, но Джефф, очевидно, не собирался ее торопить.

– Наталья многое пережила.

– Я представляю.

Они смотрели друг на друга поверх пустых тарелок. Он не подталкивал ее, просто ждал, давая возможность самой высказать то, что у нее наболело, о чем не могла промолчать. И наконец она заговорила:

– Я все еще вижу ее.

Рикмен понял, что она говорит об убитой.

Она торопливо пригубила из бокала, чувствуя, как ее покидает приятное тепло легкого опьянения, и судорожно глотнула.

– Она… все падает и падает. Я хочу поймать ее, остановить… – И Грейс содрогнулась, в который раз слыша глухой стук, с которым тело шлепнулось в мерзкую помойную пещеру.

Джефф через стол взял ее за руку. Она подняла на него глаза почти со страхом.

– Полицейский врач – я знакома с ним по госпиталю – спрашивал, не прикасалась ли я к ней. Там был кусок оберточной бумаги… Я хотела… – Она смотрела ему в лицо, пытаясь заставить его понять. Рикмен гладил ее руку и молча слушал, ожидая окончания. – Ее выбросили голую, Джефф, без всякой одежды. Не как человека – как ненужную тряпку!…

Она зарыдала и не могла остановиться. Он держал ее в объятиях, и они стояли на кухне, пока Грейс плакала, уткнув лицо ему в грудь, а он нежно гладил ее рыжевато-золотистые волосы, вдыхая их аромат. Жар ее страдания передался и ему. Так они и стояли в объятиях друг друга, пока не утихли слезы, не притупилась боль. Она чувствовала себя опустошенной, но это было к лучшему, потому что ее так истерзали грубое оскорбление, боль и гнев, что это уже невозможно было вынести.

Они вымыли посуду, передавая тарелки из рук в руки, не разговаривая до тех пор, пока Грейс постепенно не почувствовала, что пришла в себя. Когда Джефф ставил в буфет последнее блюдо, она встала на цыпочки, поцеловала его в мочку уха и спросила:

– Ты когда-нибудь скажешь мне, почему пришел так рано?

Он вздохнул, понимая, что она не успокоится, пока не узнает.

– После еще одного бокала вина, – пообещал он и поцеловал ее в губы. – М-м-м… теплые!

– Хотелось бы надеяться.

Она уже забыла, как мерзла целый день, как ругала себя за решение не возвращаться в дом за курткой. А ведь ее как в лихорадке бил озноб, у нее стучали зубы и тряслись руки. Она проклинала осенний холод, работающие кондиционеры, но даже и мысли не допустила, что у нее шок. Сейчас, дома, холод ушел, и она чувствовала себя согретой и защищенной его присутствием.

Джефф наполнил бокалы, а Грейс поставила диск Норы Джоунс, зажгла свечи и легла на диван, свернувшись калачиком. Он присел рядом, слушая музыку, рука с бокалом свесилась через диванный валик, глаза закрыты. Он был одет по-домашнему, в джинсы и футболку, и сидел босиком, неуклюже вытянув на ковре длинные ноги.

Грейс поглядывала на него время от времени: он изредка делал глоток вина, но напряжение так и не отпустило его – плечи и грудные мышцы периодически вздрагивали. В конце концов Грейс не выдержала и ткнула его пальцем.

– Ну же! – потребовала она. Действие вина уже сказывалось. – Немедленно сознавайся.

Он взглянул на нее из-под полуопущенных век:

– Мне позвонили из госпиталя.

Грейс нахмурилась:

– Кто-то из сотрудников?

– Мой брат.

Она замерла, не находя слов, а когда заговорила, он услышал в ее голосе боль и потрясение.

– Ты говорил, у тебя нет родных!

Какая-то мышца снова дернулась у него на груди.

– Я говорил правду.

– Но…

– Он ушел из дома, когда мне было десять лет, Грейс. Я не видел его двадцать пять лет.

Запутанные семейные отношения. Грейс все это понимала. Но двадцать пять лет! Разве недостаточно, чтобы распутать эти узелки? Она не стала заострять внимание на том, что он ее как-никак обманул, и спросила:

– Что ему было нужно?

– Не знаю. Мне звонил врач. Сказал, что Саймон назвал меня как ближайшего родственника.

Грейс прищурилась. У Джеффа есть брат, а у брата есть имя. Саймон. Она прокрутила это в уме. Саймон Рикмен.

– Он хочет меня видеть.

– А ты… Ты не хочешь?…

– Двадцать пять лет, Грейс, – повторил он, глаза его были темны и бездонны. – Какого черта я ему вдруг понадобился?

Она смотрела на огонек свечи через бокал с красным вином, думая, как мало она знает о его родных. Отца нет, мать умерла в возрасте сорока пяти лет от сердечного приступа. Она сделала глоток, глядя на него поверх бокала:

– Есть только один способ выяснить это.

Глава 7

У Грейс это прозвучало так просто. Но Рикмен уже битый час сидел в машине, так ничего и не решив. Стоянка госпиталя была пустынной: время для посещений давно закончилось, остались только дежурный персонал да охрана. Отделение экстренной медицинской помощи ночью работало как автономный блок. Конечно же, Грейс просилась поехать с ним. «Для моральной поддержки», – настаивала она.

Но он решил ехать один. Минимальный контакт – недвусмысленный намек на то, что любые родственные связи между ним и Саймоном разорваны давным-давно. Грейс бы этого не поняла, да Рикмен и не хотел, чтобы она стала свидетелем возможных неприглядных сцен: она и так была опустошена. Того, что ей пришлось хлебнуть в один день, с лихвой хватило бы на целый месяц.

Двадцать пять лет. Две трети его жизни Саймон отсутствовал, а теперь захотел снова войти в жизнь Джеффа так, будто все время был где-то рядышком, а сейчас заскочил за пачкой сигарет.

Рикмен задумался: готов ли он простить? Он знал людей, ждавших очень долго – порою и по двадцать пять лет – возможности получить деньги или отомстить; видел таких, кто боролся за справедливость, за оправдание своего доброго имени. Но ждать двадцать пять лет, чтобы простить? Нет уж.

Он постарался разобраться в собственных чувствах. Что он испытывает? Беспокойство? Может ли он чувствовать беспокойство за человека, которого практически не знает? Или он приехал сюда, чтобы высказать Саймону, что он о нем думает? Нет, это не в его духе. А вот злость… да, злость шевелится в сердце, распирая грудную клетку, хотя он и старается загнать ее на самое дно души…

Выйти из машины его в конце концов заставило любопытство.

Изо рта шел пар, шаги громко хрустели по мерзлой земле. Одинокая дворняга, рывшаяся в пакетах из-под чипсов, подняла голову. Собачьи глаза под искусственным освещением блеснули, как осколки желтого стекла. Мгновение она смотрела на него, затем, поджав хвост и пригнув голову, крадучись убралась прочь.

Увидев полицейское удостоверение, охрана беспрепятственно пропустила его внутрь. Поднявшись в лифте на пятый этаж, он вышел на пустую лестничную площадку. Серая плитка на полу, перламутрово-серые стены, слабый запах дезинфекции и спирта и полная тишина. Пол, казалось, качался под ним, и он подошел к окну, чтобы успокоить нервы.

Внизу парковочные стоянки прострочили асфальт крупными белыми стежками. Там, где заканчивается территория госпиталя, – городская радиовышка, увенчанная телефонными и радиоантеннами, подсвеченная прожекторами – синими, рубиновыми и зелеными. Цветовой узор постоянно менялся, что создавало эффект цветомузыки. Береговая линия была невидна под этим углом, но маячная башня на католическом соборе указывала, где она проходит. Вдруг заспешив, Рикмен оттолкнулся от перил ограждения и направился к двойной двери в травматологическое отделение.

Тишина коридора сменилась едва слышным неясным шумом: шипение и хлюпанье аппарата искусственного дыхания, щелчки и жужжание насосов капельниц, подающих дозы лекарств и плазмы. Слева от Джеффа переговаривались приглушенными голосами две медсестры. Пока он бегло просматривал список палат и пациентов, открылась дверь, и он услышал быстрые шаги.

К нему шла женщина, высокая и элегантная, одетая в коричневое замшевое пальто и высокие сапоги, в темных волосах – золотые и медные пряди. Она держалась с приятным изяществом, и от нее просто-таки несло деньгами.

Выглядела она расстроенной. Увидев Рикмена, женщина остановилась и подвергла его тщательному и критическому осмотру.

– Должно быть, вы и есть тот самый Джефф. – У нее была правильная речь образованного человека, что Рикмен отметил с некоторым удивлением. В ее приветствии не было ни капли тепла.

– Да, я Джефф Рикмен, – кивнул он. – А вы кто?

Она не ответила, только внимательно смотрела на него. У нее были прекрасные глаза, большие и карие, но наполненные горечью.

– Он будет рад вас видеть, – сказала она. – Придя в себя, только о вас и говорит.

– Послушайте, – сказал Рикмен. – Я понятия ни о чем не имею…

– Не вы один. Я тоже ни о чем не имею понятия, хотя мы женаты уже двадцать лет. Ступайте и поговорите со своим старшим братом. Расскажите, как сильно вам его не хватало. – И, обойдя его, она заспешила к дверям.

– Миссис Рикмен, – окликнула ее одна из медсестер, вышедшая узнать, что означает вся эта суета. Женщина не обернулась. Тогда сестра подошла к нему. – Вторая дверь направо, – сказала она, дернув головой в направлении палаты, из которой вышла миссис Рикмен. – Ваш брат там.

«Сегодня, – подумал Джефф, – я не нуждаюсь в представлениях. Все узнают меня сами. А ведь мы с Саймоном никогда не были похожи. Вероятно, это Грейс по телефону расчистила мне путь». Он мысленно пожал плечами.

Дверь в отдельную палату была слегка приоткрыта. Он толкнул ее, раскрыв пошире, но все еще не решаясь войти. Какой-то мужчина взволнованно мерил палату решительными шагами. Он был высокий, почти как Рикмен, но более худощавый и поджарый. У него были широкие германские скулы и густые брови, которые с годами из пшеничных стали скорее седыми. Его ходьба носила маниакальный, навязчивый характер, и Рикмен почувствовал внезапную вспышку возбуждения. Показалось, что он видит своего отца. Хотя в семидесятых их отец носил длинные волнистые волосы, а полуседые волосы Саймона были коротко подстрижены, но напряженные плечи, постоянный нервический позыв к ходьбе, даже легкий широкий размашистый шаг создавали зловещее сходство.

Время от времени, не переставая вышагивать, Саймон встряхивал головой, будто вел сам с собой какие-то внутренние дебаты и вдруг наткнулся на довод, с которым не мог согласиться.

Саймон ходил не переставая. Если он остановится, то начнет сходить с ума. Его голова разлетится вдребезги как яичная скорлупа, и мозги забрызгают стены. И весь мир взорвется. Вот что он чувствовал, вынужденный выслушивать всякую чушь от людей, которые поначалу казались серьезными и заботливыми, внушающими доверие, от людей в белых халатах – врачей и медсестер. На вид вроде нормальные люди, но говорят какие-то глупости, ожидая, что он должен соглашаться с их словами, и к тому же не выпускают его, когда он хочет уйти.

Это, кажется, не тюрьма: на окнах нет решеток и двери открыты; ведь какая же это тюрьма, если камеру не запирают? С другой стороны, может, это дурдом; он знал, что есть другое, лучшее слово, но слова все время от него ускользали, подразнив мнимой досягаемостью. У него перед глазами вставала картина: он пытается дотянуться до верхней полки буфета, где папочка держит свой табак и папиросную бумагу. Один раз он даже прикоснулся к ним кончиками пальцев… но все равно не смог достать. Вот так и с этими словами… Но как это может быть дурдом, если двери никогда не запирают, ведь не запирают же? Разве что ночью… Но на улице темно, значит, сейчас ночь, а дверь открыта. Может быть, потому что здесь все время та женщина, которая все смотрит и смотрит на него?…

Та женщина. Господи! Он провел рукой по волосам. Это не его! Слишком короткие. Его волосы длинные и волнистые, а ему твердят, что такими они были очень давно. А когда он спросил: я так долго спал? каким-то особым, очень тяжелым сном? – ему ответили: нет, прошла всего неделя. Это глупость, потому что совершенно очевидно, что этого быть не может.

Он потер виски, пытаясь заставить мозги шевелиться, но это было все равно, что копаться в вате. Как будто он простудился, и всего его закутали так, что вздохнуть нельзя, только у него-то закутали мозги, и они толком не работают. А если твой котелок не варит, то кто ты после этого? Сумасшедший? Тот, кого надо изолировать для безопасности остальных?

Он опять… опять отклонился от того, что она ему твердит. Она? Все было слегка зыбким, как во сне. Но если то был просто сон, он бы сейчас уже проснулся, разве нет? Он попытался сосредоточиться. Эта женщина. Ну да, перед этим он думал об этой женщине. Она оставила фотографию, где они оба у такой вроде тумбочки, а на ней книга. Как же эта штука называлась? Короче, она сказала, что на фотографии он и она во время венчания. А он там ни капли не похож. Это скорее папочка, только такой современный весь. Ну а женщина, она сказала, что ее зовут Таня. Так вот, эта Таня похожа. Постарела, но еще соблазнительна. Нет, это невозможно, не может быть, чтобы он забыл свою собственную свадьбу! И потом, тот парень на фотографии: говорят, что он и есть тот самый парень, а он такой старый. Если он и в самом деле такой старый, значит, потерял где-то аж полжизни.

Потом его подвели к зеркалу, и он испугался, потому что оттуда на него смотрел папочка, только чуть постаревший и бритый.

– Нет, Саймон, – твердили они ему благоразумными профессиональными голосами. – Это твое отражение. Это ты в зеркале.

Он был в коме. Кома! Вот это слово. Был в коме, и у него какая-то там амнезия. В кино герои всегда впадают в кому. Правда, когда приходят в сознание, у них всего лишь немного болит голова и им нельзя резко садиться в постели. А потом уж они в порядке. Ну а он нет. Сколько дней прошло, а он все еще не в порядке. Поэтому он и попросил вызвать Джеффа. Нет, на самом деле сначала он попросил привести мамочку, но ему сказали, что она давно умерла, и это был шок, потому что ему казалось, что она должна быть где-то рядом, особенно сейчас, когда она ему так нужна. И тогда он разрыдался. Ужас охватил его. Сковал ему руки, сдавил грудь так, что он не мог ни двигаться, ни думать, ни даже умолять оставить его одного.

Он забывался и продолжал ее звать, но сейчас уже твердо усвоил: мама умерла. Остались только они с Джеффом. Джефф сможет заполнить пустоту. К тому же если Джефф окажется старым, то он во все поверит. Поверит, что он тоже старый и, видимо, забыл, как жил все эти годы. Джефф поможет ему вспомнить все, что он забыл, и все будет хорошо, потому что они с Джеффом всегда были близки. Они были похожи. «Похожи, как горошины в стручке», – часто говорила мамочка. Хотя он никогда толком не понимал, что это значит. Он спросит Джеффа, когда тот придет.

Внезапно он остановился и обернулся. Джефф!

Физический эффект присутствия отца разрушился вмиг, и Рикмен увидел Саймона таким, каким он был двадцать пять лет назад, летом семьдесят девятого. Тощий белобрысый взлохмаченный юнец, обожающий драные джинсы и немного важничающий в черной армейской шинели, купленной в стоке при армейских вещевых складах. Рикмен смотрел в ярко-голубые глаза своего семнадцатилетнего брата, человека, которого он любил и которому верил больше, чем всему остальному миру. Странно он чувствует себя: ожили старые страдания, но ожила и надежда, кровь быстрее заструилась по венам.

– Старик, как я рад тебя видеть! – Саймон рванулся к нему, оскалив зубы в ухмылке шире плеч.

Рикмен взглядом остановил его. Этот взгляд был выработан тринадцатью годами тяжелой работы в полиции, напряженными обходами участков в Токстет, патрулированием на пустошах; позже – расследованиями дел наркоторговцев и сутенеров, бандитских убийств и организованной преступности. Тринадцать лет лицом к лицу с закоренелыми преступниками и психопатами.

Ухмылка полиняла и потухла, и Саймон остановился с обиженным выражением лица, безвольно опустив руки. И снова появился он, их отец, только более смуглый и морщинистый и менее рыхлый. Обиженный вид и озадаченное выражение, казалось, говорили: а что я такого сделал? Эту черту Саймон унаследовал от отца.

– Джефф? – промямлил он.

Рикмен почувствовал жалость к нему, затем раздражение, оттого что способен был еще что-то чувствовать.

– Что тебе от меня нужно, Саймон?

– Ничего, я…

Яркие голубые глаза Саймона затуманились, и Рикмен вздохнул. Складывалось все не так, как он предполагал.

– Твой врач сказал, что ты хотел меня видеть.

– Да. – Он нахмурился, будто пытаясь вспомнить беседу с врачом.

– Зачем?

– Ты мой брат, Джефф. Я только… Я хотел увидеть брата.

– До сих пор тебя это как-то не волновало.

Саймон вновь мучительно наморщил лоб, будто с трудом переваривая слова брата, не в силах сосредоточиться.

– Подумал о тебе сразу после того, как очнулся, – наконец заговорил он. – Я был в… – Он сжал губы, пытаясь вспомнить слово, а в памяти Рикмена снова вспыхнуло воспоминание: сорокалетний отец уставился в пространство, стараясь ухватить слово, поймать его в воздухе. – Я крепко спал, – произнес Саймон, явно сбитый с толку невозможностью подыскать нужное слово. И покачал головой – этот жест Рикмен успел подметить раньше. – Слова… Как рыбки. Скользкие… Глубокий сон… Как еще его назвать?… – Он явно просил подсказки.

– Кома, – помог ему Рикмен.

Саймон кивнул.

– Кома, – повторил он, пытаясь сохранить слово в памяти. – Была автомобильная катастрофа. – Он почесал макушку. – Ничего не помню. – Наморщил лоб от напряжения. Затем взглянул на Рикмена, и его лицо прояснилось, он даже слегка улыбнулся. – Хотя нет, тебя я вспомнил.

– Восхитительно, – сказал Рикмен. – Наконец-то ты меня вспомнил!

Саймон не заметил иронии.

– Я вспомнил… – Он нетерпеливо потряс головой. – Я все вспомнил, Джефф, – поправил он себя.

– Все ли?

Рикмен вгляделся в лицо брата. Он увидел неясные проблески чувства – вины, осознания? И тогда Рикмен сказал:

– Ну, раз ты вспомнил все, то поймешь, почему я сейчас отсюда уйду.

И Джефф ушел, а он так и не понял, что же произошло. К тому же он забыл спросить у брата о всех тех вещах, о которых спросить собирался. Например, помнит ли Джефф, как он венчался, и действительно ли та женщина на фотографии его жена. И почему он не может вспомнить названия таких вещей, как… как кома. Ну да, он не понимал этого. Правда, что толку, если он и вспомнит нужные слова, когда уже слишком поздно?

Джефф был зол на него, это точно, а он так и не понял из-за чего. Может, у них с Джеффом произошел скандал и поэтому он разбил машину? Они всегда воевали. Он легонько покачал головой: они всегда воевали, когда были детьми. Они уже больше не дети, потому что сейчас Джефф был… старый.

Несмотря на то, что они ему твердили, несмотря на очевидность собственного отражения, смотрящего на него из зеркала, Саймон все ждал, что в дверях его палаты действительно появится Джефф – десятилетний Джефф с полными карманами всяких сокровищ: резиновая лента, карманный фонарик, серебристый перочинный нож, который Саймон подарил ему на день рождения – Джеффу исполнилось тогда девять. Им удалось утаить ножик, мамочка не сумела его конфисковать. Джефф с вечно разбитыми коленками и потрясающими идеями. Не этот старый Джефф, этот огромный, пугающий Джефф, казавшийся таким сердитым… И голос у него совсем как у папочки.

Этот Джефф, приходивший его навестить, был совсем взрослым. Значит, врачи не врали: ему, Саймону, действительно сорок один. Он посмотрел в зеркало и с новым ужасом увидел глядящего на него отца – с его беспокойными, покрасневшими, испуганными глазами. Он услышал шум в ушах и не понял, что это его собственная бешено пульсирующая кровь.

Ему хотелось броситься за Джеффом, извиниться, только чтобы они снова были друзьями, ведь он не может остаться один. Вот только мир стал больше, враждебнее, ужасно изменился за потерянные годы – между юностью и этой нелепой зрелостью, и он так и не нашел в себе храбрости переступить порог.

В фойе у входной двери Рикмен увидел жену Саймона. Она курила, а охранник делал вид, что не замечает этого, что было весьма трудно, поскольку он глаз с нее не сводил. Рикмен понял, почему тот пялится: природную красоту женщины подчеркивала ее манера держать себя. Джефф предположил, что в свое время она работала моделью. Возможно, тогда-то они с Саймоном и познакомились.

Увидев Рикмена, она выбросила окурок за дверь и заспешила к нему. У нее был смугловатый цвет лица, в темно-карих глазах светился интеллект.

– Послушайте, – сказала она. – Я хочу извиниться за… Дело в том, что, когда он вышел из комы, он как помешался: твердил не переставая только о вас.

– Он говорит, что не помнит саму катастрофу.

Выражение полной безнадежности промелькнуло на ее лице.

– Он ничего не помнит. В памяти остались дни детства и то, как он пришел в сознание уже здесь, в госпитале. Остальное – чистый лист.

Потрясенный услышанным, Рикмен спросил:

– Это надолго?

Она беспомощно приподняла плечи:

– Это называется посттравматическая амнезия. Обычно она проходит, но у некоторых… – Ее глаза снова наполнились слезами, и она нахмурилась, глядя поверх его плеча, пытаясь вернуть самообладание. – Он обращается со мной как с совершенно чужим человеком. Готова поклясться, что к медсестрам он и то испытывает больше теплых чувств. У нас двое сыновей. А он их видеть не желает. Господи, не хочет видеть своих собственных детей! – Она прикрыла рот рукой и всхлипнула.

Рикмен взял ее под руку и отвел присесть. Она стала судорожно рыться в сумочке. Достав салфетку, дрожащими руками промокнула глаза.

– Простите, – сказала она, – но все это так…

– Вы пережили сильнейшее потрясение, – проговорил Рикмен, желая сказать больше, но чувствуя себя более чем неловко.

Она взяла себя в руки, решив объясниться:

– Видите ли, мне совершенно не к кому здесь обратиться.

– Сколько лет мальчикам? – Он не смог заставить себя произнести эти непривычные слова – «мои племянники».

– Джеффу семнадцать, а Фергюсу двенадцать.

– Ого! – Рикмен был потрясен: Саймон назвал сына Джеффом. – Они, должно быть, пропускают занятия.

– Да, мне придется отправить их назад, они учатся в Британской международной школе в Милане, но хотят перед отъездом повидаться с отцом, а тот отказывается их видеть.

– Я хотел бы познакомиться с ними, – сказал Рикмен.

Она, похоже, и удивилась, и обрадовалась:

– Обязательно. Думаю, мальчики тоже не станут возражать. – Слезы опять наполнили ее глаза, и она достала салфетку. – Господи! Удивительно, что я еще не сморщилась от всех этих слез как сушеный чернослив!… Целую неделю мы не знали, выживет ли он, а потом, при первой встрече, он не узнал меня… Все бы не так страшно, но мои родители уже совсем стары и больны – они не в силах приехать из Корнуолла. – Она замолчала, по ее щеке медленно поползла слеза.

– Вы живете в Корнуолле?

Она отрицательно помотала головой:

– В Милане. Там у Саймона основной бизнес. В Корнуолле живут мои родители, там-то я и выросла.

– Как вы оказались в Ливерпуле?

Вопрос, казалось, ее немного испугал. Рикмен понял, что это прозвучало резко, и улыбнулся, извиняясь: