Может быть, в эти черные дни шевелилось в душе ее страшное сомнение во всем деле Реформы: если даже такие великие святые, как Бернард Клервосский и Франциск Ассизский, не спасли мира, не победили его, а были им побеждены, то что может сделать она, слабая из слабых, грешная из грешных? Может быть, шевелилось в душе ее и еще более страшное сомнение, в котором не смела она и себе самой признаться, — во всем «пути Совершенства» — монашестве: можно ли мир спасти, уходя из мира? Что, если дело Реформы — не малое горчичное семя, из которого вырастет великое дерево, Царство Божие, а что-то совсем другое? Что именно, не умела бы она выразить словами, но это было оттого еще страшнее.
      Чем отличается вселенское христианство I–II века от римского католичества XVI века? Тем же, чем отличается жатва от парниковых растений. Первохристианство есть попытка передвинуть черту экватора к северу, чтобы изменить весь климат земли. Когда же попытка не удалась, и люди отчаялись в ней, то начали выращивать и в холодном северном климате редкие южные цветы и растения в особых теплицах — монастырях. Семнадцать новых Терезиных обителей — семнадцать новых теплиц, где всходят не смиренные колосья пшеницы и ржи — хлеб для голодных, а невиданные, чудовищно прекрасные цветы, подобные тем орхидеям, которые только что были привезены в Старый Свет из Нового, — роскошь для сытых. Этого, конечно, Тереза не сумела бы сказать, ни даже подумать, но, может быть, мучило ее иногда сомнение: что, если великое дело Реформы — только бессильная борьба с внешним холодом, идущим от «ереси Лютеров и Кальвинов, диаволов»? Чем сильнее холод, тем жарче топка печей в теплицах; но рано или поздно стекла их все-таки будут разбиты, ледяная стужа ворвется в теплицы, и все орхидеи погибнут.

      «Как бы ни презирали нас и ни ругались над нами люди мира сего… мы выше звезд небесных; как бы враги Божии ни мучали нас и ни казнили… мы выше звезд небесных; как бы злые люди — псы и свиньи — ни топтали нас ногами… мы выше звезд небесных». «Радость для нас величайшая — знать, что все происходит по Предопределению Божию… потому что Господь поручил Ангелам своим охранять нас, так что если нет на то воли Его, — ни вода, ни огонь, ни меч не могут нам повредить». «Диавол на нас и мизинца не может поднять, если Бог ему не велит». Если бы св. Тереза услышала эти слова, то, может быть, почувствовала бы не болезненно-страстное и страшное благоухание орхидей, а знакомый с детства милый запах цветов. Но как удивилась бы она и ужаснулась, если бы узнала, что слова эти сказаны Кальвином, «Диаволом»!
      Когда св. Иоанн Креста «смиряет», «унижает» св. Терезу Иисуса, разделяя на две половины Гостию, потому что «духовное присутствие Христа в Причастии действительнее вещественного», то, может быть, смутно чувствует она в этом уже «протестантский», «иллюминатский» соблазн; «Иллюминатами», Alumbrados, называли в Испании XVI века учеников Лютера и Кальвина. И когда Иоанн говорит Терезе на исповеди с неуловимо скользящей, как будто насмешливой, улыбкой о возможном «самообмане» в ее видениях и откровениях, то, может быть, и эта улыбка кажется ей «протестантской». Но всего страшнее для нее то, что в тех черных тенях «Лютеров и Кальвинов, — диаволов», что крадутся, ползут по залитой лунным светом Толедской улице, чтобы, выплеснув из Чаши Кровь и выкинув Тело Господне, растоптать их ногами, — кажется ей иногда, что она узнает и св. Иоанна Креста.

      В эти дни «ересь» Иллюминатов не только тайно, в народных глубинах, но и почти явно, в высшем сословии, распространяется по всей Испании так, что проникает во дворец императора Карла V: один из его секретарей, дон Алонзо де Вальдес, и придворный проповедник, о. Вивес, — протестанты, а дворцовый капеллан, Казалла, даже почти явный учитель «ереси» в Старой Кастилии. В главном же гнезде «еретиков Толедо» имя Эразма известнее, чем в самом Роттердаме.
      Вот основные точки соприкосновения испанских Иллюминатов с «ересью» Лютера и Кальвина: «Внутренняя молитва освобождает верующих от всех прочих обязанностей», внешних церковных молитв и таинств; «Тщетно ходатайство святых перед Богом», «Св. Гостия только кусок теста, pedazo de masa»; «В вере совершенные ни в каких внешних делах не нуждаются».
      Но может быть, страшнее и соблазнительнее для Терезы то, что гонят Иллюминатов, пытают их в застенках и жгут на кострах Инквизиции не добрые и святые люди, а злые и преступные.
      Если, при основании Толедской обители, Тереза не могла не узнать лично тамошнего архиепископа, Бартоломэо де Карранца, то он должен был казаться ей не только праведным, но и святым человеком. С каким удивлением и ужасом узнала она, так же как и весь христианский мир, что Примас Испании, великий святитель Церкви, Бартоломэо де Карранца, обвинен Св. Инквизицией в ереси Лютера и Кальвина. Узнала она также, что христианнейший король Филипп II ответил на это обвинение тем, что просил архиепископа «положиться на его королевское покровительство, и что, вызванный на суд Инквизиции, в Валладолид, тот, полагаясь на слово короля, старался лишь оттянуть это дело, потому что был уверен, что, только что король приедет в Валладолид, куда ожидали его со дня на день, как он, Карранца, будет спасен. Но Филипп II сжег бы собственноручно не только архиепископа Толедского, но и родного отца своего, императора Карла V, если бы тот оказался „еретиком“. С легкостью и даже считая это высшим христианским подвигом, нарушил он королевское слово свое и выдал головой Карранцу Великому Инквизитору, Фердинанду Вальдесу; жирную Толедскую муху отдал на съедение христианнейший король, высший Эскуриальский паук, низшему пауку подпольному, Великому Инквизитору. Если был на земле когда-нибудь негодяй совершенный, то это, конечно, Вальдес. Меньше всего думая о ереси, этот Гарпагон под маской Великого Инквизитора жег „еретиков“, большей частью знатных и богатых людей, так же спокойно, как мясник режет на бойне овец и баранов, только для того, чтобы грабить их не для Церкви, конечно, а для себя самого, сделав из этого более доходную статью, чем все золотые рудники Перу и Мексики.
      Посланные в Толедо люди Вальдеса ворвались в архиепископский дворец, как разбойники, в полночь, когда святитель почивал, подняли его с постели, повлекли по пустынным улицам города и поспешно перевезли в Валладолид. В двух тесных комнатках с наглухо заколоченными окнами и без уборной, в знойное кастильское лето, задыхался он в смраде собственных своих нечистот.
      В 1562 году Тридентский собор потребовал у короля дело архиепископа, „дабы прекратить этот небывалый в Церкви соблазн“. Но король ответил отказом, требуя, чтобы Собор не вмешивался в дела Св. Инквизиции. „Лучше, — говорил король, — чем потерпеть малейшую ересь, я соглашусь потерять все мои владения и тысячу жизней, потому что не хочу над еретиками царствовать“. Нехотя отказался Собор от требования своего, но объявил, что катехизис Карранцы, из-за которого началось все это дело, — добрая и святая книга.
      Папа Пий V, бывший Великий Инквизитор, будущий святой, потребовал выдачи архиепископа вместе с делом его. Но Филипп, выражая свое „сыновнее послушание Св. Престолу“, ответил, что архиепископ все же останется в Валладолидской тюрьме до смерти своей. Папа пригрозил королю отлучением от Церкви, и мысль, что он, „христианнейший“, будет отлучен „на радость всем еретикам“, ужаснула его так, что он наконец уступил, даже согласился сместить Великого Инквизитора Вальдеса „за непослушание Св. Престолу“ и выслал в Рим все дело архиепископа, 40 000 страниц, на зло перепутанных инквизитором так, что нужны были месяцы, чтобы привести их в порядок.
      Папа Пий V умер как раз вовремя, чтобы Св. Инквизиция избегла позора увидеть осужденного ею архиепископа оправданным Церковью; а нового папу, Григория XIII, легче было убедить в виновности Карранцы. Папа объявил его „весьма подозрительным во многих заблуждениях“ и приговорил „торжественно отречься от них, совершив покаяние в семи главных Римских Церквах“. Когда же, через неделю после этого, святитель умер, Филипп II имел бесстыдство сказать об этом человеке, которого довел до могилы:
      „Он, говорят, умер, как святой, и я этому верю. Господь уготовал ему место злачно в раю, какое уготовляет всем святым своим!“
      Очень знаменательно, что ни св. Тереза Иисуса, ни св. Иоанн Креста слова не проронили об этом страшном деле, как будто оно происходило где-то на другой планете. Но более чем вероятно, что Тереза все-таки неотступно следила за делом Карранцы и, может быть, самое страшное было для нее то, что она чувствовала Иллюминатство — Протестантство — не только извне, в других, но и в себе самой.
      „Брат Луис де Гренада хочет, чтобы все были совершенными людьми созерцания и знали то, что следует знать только немногим, а это весьма вредно для общего блага [Церкви]“, — говорит доминиканец Мельхиор Кано в суде своем над „Катехизисом“ Карранцы. Тот же приговор могла бы произнести и над св. Терезой если не вся Римская Церковь, то внутренне и нерасторжимо связанная с нею Св. Инквизиция.

      „Всякий призванный к Благодати Христовой должен умертвить в себе похоть к познанию, libido sciendi… Кто обладает внутренним светом, должен отречься от (внешнего) света естественного разума“, — учит иллюминат, гуманист Жуан де Вальдес, почти повторяя страшное слово Лютера: „Человеческий разум — величайшая блудница диавола“. „Знание — великое сокровище… Да избавит нас Бог от невежественного благочестия!“ — учит св. Тереза, но учит и совсем другому, вместе с Иоанном Креста, — такому же умерщвлению „похоти знания“, libido sciendi, „величайшей блудницы диавола“, какому учат и Жуан Вальдес и Лютер.
      „Быть одной с Ним одним, sola con ?l solo“, — говорит св. Тереза. Как удивилась бы и ужаснулась она, если бы узнала, что это говорит теми же почти словами и Лютер, „диавол“: „то, что происходит между Ним и мной“, — между Ним, Единственным, и мной, тоже единственным. „В самое, в самое внутреннее, в самое глубокое, — в сердце души, en lo muy, muy interior, en una cosa muy honda, en centro del alma“, — этот „путь Совершенства“ у св. Терезы и Лютера один и тот же, а путь св. Игнатия Лойолы, так же как всей католической Реформы, — обратный: от самого внутреннего — к самому внешнему, от одного — ко всем.
      Тот же иллюминат, Жуан дэ Вальдес, учит „самоуничтожению“ человека в Боге, aniquilacion, теми же почти словами, как Лютер: „Самоуничтожение, самоотречение, даже до ада, annihilatio, resignatio ad infernum“. „Должное получает Бог только тогда, когда человек совсем уничтожен“, — учит Кальвин так же, как св. Иоанн Креста, учитель св. Терезы, в „темной ночи, noche oscura, всех представлений, всех внешних чувств“. Борется с ним Тереза, но не побеждает его, а побеждается им. „Бог есть все, а тварь — ничто“, — скажет Иоанн Креста. „Надо искать Творца в твари“, — скажет св. Тереза. „В твари ничтожнейшей, вызванной Богом из небытия, даже в муравье, — больше чудес, чем ум человеческий может постигнуть“. Но бывали, вероятно, такие минуты, когда и ей так же, как Иоанну Креста, казалось, что „путь Совершенства“, „путь на вершину Кармеля“, ведет помимо всей твари — против всей твари; когда им обоим казалось так же, как св. Августину, не только во дни его манихейства, но и в дни христианства, что мир создан не Богом, а Противобогом — диаволом.
      „Вечный Отец подает нам хлеб насущный в плоти Сына Своего… в Причастии… под видом хлеба и вина, — учит св. Тереза. — Только люди мира сего просят у Бога хлеба земного, но люди духа, монахи, довольствуются хлебом небесным, Евхаристией, а о хлебе земном не заботятся вовсе“. Так, для св. Терезы главная мука мира сего — то, что люди наших дней называют „социальной проблемой“, — из христианства выпадает. „Я испытываю иногда большое страдание от необходимости есть и спать“. „Необходимо есть, — это иногда мне так мучительно, что я об этом горько плачу“. „К Богу стремится душа, но вместе с тем чувствует, что ей невозможно обладать Богом, если она не умрет, а так как самоубийство не дозволено, то она умирает от желания умереть“. Это и значит, по Кальвину: „Должное получает Бог только тогда, когда человек совсем уничтожен“; и по св. Иоанну Креста: „Бог есть все, а тварь — ничто“.
      „Без любви все есть ничто, sin amor todo es nada“, — первую половину этого религиозного опыта св. Тереза иногда забывает, хотя и не так часто, как св. Иоанн Креста, и у обоих остается только вторая половина его: „Все есть ничто“.
      „Радости я не могу ни желать, ни просить у Христа… потому что Он сам имел на земле один лишь Крест“, — признается Тереза. Крест помнит она всегда, а Воскресение слишком часто забывает. Даже и в „Прославленном Теле“ воскресший Христос для нее весь в Крови, в страшной „Бане Крови“. Так же и для нее, и для св. Иоанна Креста, как для Паскаля, „Агония Христа будет длиться до конца мира“. Эта бесконечная любовь или, вернее, бесконечная жалость к Сыну так сильна у Терезы, что доводит ее почти до возмущения против Отца и до кощунственного ропота: „Как мог Ты согласиться, Отец, чтобы Сын Твой каждый день отдавал Себя на растерзание?.. О, зачем, зачем Он всегда молчит? Зачем никогда не говорит за Себя, а всегда — только за нас? Неужели никого не найдется, чтобы защитить этого Агнца?“ „Как может быть… чтобы даже Отец Твой Небесный не утешил Тебя?.. Но если так, пойдем же вместе; я хочу следовать за Тобою повсюду и пройти через все, через что Ты прошел“, — через „агонию Христа, длящуюся до конца мира“. Кажется иногда, что и св. Тереза соблазняется тем же опасным уклоном, как все Римское католичество, — что хочет и она страдать не только со Христом, но и за Христа, как будто не Христос за человека распинается, а человек — за Христа; не человек Христом искупляется, а Христос — человеком.
      В эти именно дни появляются, может быть, не случайно две книги с двумя именами Реформы: „Установление христианства“, „Institutio Christianismi“, Кальвина, и ответ на эту книгу, „Восстановление Христианства“, „Restitutio Christianismi“, Михаила Сервета. Слишком иногда напоминает внутренняя католическая Реформа внешнюю, протестантскую. Это именно возможное совпадение двух Реформ и сделается убийственным, потому что смертельно отравленным оружием в руках Обутых, Calcados, против Босоногих, Descalzos.

      Новый Кармель, с восстановленным древним и строжайшим Уставом, давно уже был бельмом на глазу у Обутых: жили они целых три века со смягченным Уставом, mitigatus, в почете и покое, как у Христа за пазухой, и вот оказалось вдруг, что живут в смертном грехе, в отступлении от Христа. И хуже всего было то, что обличила их в этом почти никому не известная женщина, может быть, „одержимая бесами“, вторая Магдалина Креста, Тереза Иисуса. „Некогда ходил Кармель под небом Божиим, а теперь пошел под бабьей юбкой, — срам!“ — негодовали Обутые.
      Первое гонение на Босоногих началось уже в 1571 году, когда, после основания обители Св. Иосифа в г. Авиле, вдруг испугавшись новизны великого дела Реформы, генеральный викарий обоих Кармелей, Старого и Нового, о. Бурэо, велел Терезе удалиться в прежнюю обитель ее, Благовещения, и прекратить основание новых. Длилось это невольное воздействие больше двух лет, от 1571 до 1574 года, но Тереза вынесла его сравнительно легко, потому что верила, что оно продлится недолго, в чем и не ошиблась: с 1574 года основания возобновились и продолжались беспрепятственно до 1575 года, когда Генеральный Капитул Обутых в городе Пиаченце, в Италии, пользуясь покровительством испанского короля Филиппа II и Св. Престола, задумал, под видом „спасения Реформы“, уничтожить ее до конца.
      В 1576 году Капитул Босоногих, собравшись в Альмадоваре, в Испании, в ответ на Пьяченский, постановил отправить полномочных к Папе, в надежде, что распря двух Братств легко будет прекращена Св. Престолом.
      Бурей в стакане воды может казаться вся эта постыдная и жалкая свара монахов, но если глубже в нее вглядеться, то она окажется чем-то совсем иным. Новый генеральный викарий обоих Кармелей, о. Джеронимо де Тостадо, послан был в Испанию не для „спасения“, а для уничтожения Реформы — это сразу поняла Тереза. „Вы должны подчиняться о. Тостадо только в том случае, если он не пойдет против Апостолических визитаторов, ваших непосредственных начальников, потому что это было бы для нас совершенною гибелью“, — пишет она отцам Альмадоварского Капитула. Но о. Мальдональдо, правая рука о. Тостадо, считает несомненным, что Босоногие „нарушили святое послушание Церкви“ и, следовательно, должны подчиниться не Апостолическим визитаторам, а генеральному викарию. Как выйти из этого противоречия двух властей? „Может быть, следовало бы нам обратиться к покровительству какого-либо кардинала“, — робко замечает Тереза, но, кажется, чувствует сама, что это вовсе не выход. Хуже всего то, что противоречие углубляется соперничеством светской власти с духовною, потому что христианнейший король Филипп II хочет сам управлять испанскою Церковью, только с помощью папского нунция. И еще хуже то, что Братство самих Босоногих раздирается внутренней распрей, более глубокой, чем внешняя распря их с Обутыми. „Да простит их Бог, — скажет Тереза по поводу Альмадоварского Капитула. — Кажется, они могли бы избегнуть всех затруднений, если бы только пошли другим путем — [не братоубийственной вражды, а любви]. — Наш о. Иоанн Креста этим весьма опечален“. В Альмадоварском Капитуле Иоанн открыто обличает Босоногих в „жажде власти“ и в „церковном вельможестве“: „Язва эта неисцелима… потому что дает им вид совершенства, так что кажется, что и бороться с нею грех“. Язва эта — в самом сердце Нового Кармеля так же точно, как и Старого; это видят оба, Иоанн и Тереза, и, может быть, думают: „Стоила ли свеч игра?“ Как глубоко чувствует язву Тереза, видно по тому, что, боясь, как бы Обутые не отравили возлюбленного сына ее и главного, после Иоанна, вождя Реформы, о. Джироламо Грациано, кормит она его потихоньку и против устава, в женской обители, в Севилье, и даже посылает ему противоядие, умоляя всегда иметь его при себе, а в эти же дни граф Тендилла, человек великой ревности в делах веры и злейший враг Босоногих, грозит заколоть его кинжалом.
      В 1577 году долго собиравшаяся буря наконец разразилась. Посланные о. Тостадо монахи, вместе с солдатами, окружив обитель Благовещения в г. Авиле, выломали двери, ворвались в кельи, схватили о. Иоанна Креста и бывшего с ним о. Германа, которые отдались в руки палачей, братьев своих, „как агнцы безгласные“, избили их так жестоко, что у о. Германа кровь пошла горлом, а о. Иоанн страдал от последствий этих истязаний до конца жизни, и отвезли обоих в Толедо, где заточили в тюрьму.

      В эти дни Тереза делает „хорошее лицо при скверной игре“. „Мы пострадаем, но не погибнем“, — говорит она с ясной улыбкой, но, может быть, улыбка — для всех, а для нее самой — ужас, и самое для нее ужасное то, что мирская власть в этом деле соединилась с властью духовною, христианнейший король — со Святейшим Отцом, для уничтожения Реформы. В страшную рождественскую, а для нее Гефсиманскую ночь 1578 года, может быть, скорбит она, сама себе не смея признаться в том, о гибели не только Реформы, но и всей католической Церкви. „Весь мир — в огне пожара; снова хочет она распять Христа и Церковь Его уничтожить“. „Не медли же, Господи, не медли… спаси нас, мы погибаем!“ — это могла бы она сказать и теперь, как пятнадцать лет назад, при самом начале реформы.
      Вспомнила, может быть, она, в эту страшную ночь, о давнем покровителе своем, короле Филиппе П. Так же, как Дон Кихот, он — „Рыцарь Печального Образа“, только обратный, — не добрый, а злой. Старый „Царь Похоти“ [слово Паскаля — le roi de la Concupiscence] в „тайниках“ Эскуриала, camerinos, жадно читает он по ночам вещие свитки древней Сибиллы, св. Терезы, — „Жизнь“, „Душу“ ее, отданную на суд его Св. Инквизицией». В этих же тайниках прочел он, может быть, и это письмо ее, написанное в ту страшную Гефсиманскую ночь: «Ваше Величество! Он [о. Мальдональдо] назначен провинциальным викарием, кажется, только потому, что умеет лучше других делать мучеников. Весь г. Авила возмущен; все недоумевают, как смеет он, не будучи вовсе прелатом и не имея на то никаких полномочий, преследовать братиев Нового Кармеля, подчиненных только одному Апостолическому комиссару, и это в месте, столь близком от пребывания Вашего Величества. Кажется, он не страшится ни человеческого суда, ни Божьего… Давно уже хотел он схватить их [о. Иоанна и о. Германа]. Я предпочла бы видеть их в руках Мавров, у которых, может быть, нашли бы они больше милосердия. Что касается этого великого служителя Божия [Иоанна Креста], он так ослабел от всего, что вынес, что я боюсь за жизнь его. Именем Божиим умоляю Ваше Величество освободить его немедленно… Всюду грозят Обутые истребить босоногих… Если Ваше Величество не поможет нам, то я не знаю, чем все это кончится, потому что нет у нас на земле иной защиты, кроме вас».
      «Слишком быстро за его улыбкой следует кинжал», — говорили о короле хорошо знавшие его придворные. Если знала об этом и Тереза, то, посылая ему письмо свое, может быть, думала, чем-то он ответит ей, — «улыбкой» или «кинжалом»?
      Десять лет назад, в 1569 году, заехав однажды, по пути из Авилы, в Толедо, для основания новой обители, передала она королю, через принцессу Жуану, какой-то остерегающий тайный совет или откровение свыше, и, пораженный, может быть даже испуганный этим, король пожелал видеть «святую». Только придворный этикет помешал им увидеться тогда, но если бы «старичок» Филипп II встретился со «старушкой», vejezuela, Терезой и поговорил с ней по душе, то чем бы кончилась эта беседа «царя Похоти» с «Царицей Любви»? Поклонился ли бы он ей, как «великой святой», или отправил бы ее на костер, как «Иллюминатку», повинную в «злейшей ереси»? Признала ли бы она его слугою Бога или диавола? Очень вероятно, что ни тем ни другим беседа их не кончилась бы, а разошлись бы, не поняв, не услышав и не увидев друг друга, как два существа, живущие в двух разных мирах. Ни страшного и гнусного дела архиепископа Толедского, ни сыноубийства, совершенного Его Католическим Величеством перед лицом всего христианского мира, ни 35 000 костров герцога Альбы, ни Варфоломеевской ночи, одного из величайших злодейств всемирной истории, для св. Терезы Иисуса так же, как для св. Иоанна Креста, не существует вовсе, как будто не на земле живут они оба, а на другой планете. «Ангелам подобны эти (святые): что о грехах человеческих надо скорбеть, знают и Ангелы, но даже в милосердных делах своих не ведают человеческой жалости; так же и эти люди», — скажет св. Иоанн Креста. Этого не скажет св. Тереза, но, может быть, бывали у нее такие минуты, когда мучилась она, что этого не может сказать. Между Богом и миром все мосты для Иоанна сломаны, а для Терезы поколеблены, потому что в Боге «все есть ничто, todo es nada».
      На этот раз ответил Филипп II Терезе и великому делу Реформы не «кинжалом», а «улыбкою».
      «Кажется, вся вражда Обутых к Босоногим — только из-за того, что эти ведут жизнь более святую, чем те, — сказал король папскому нунцию, кардиналу Сэга, только что назначенному генеральным викарием обоих Братств. — Вы очень обязали бы меня, монсиньор, если бы защитили это доброе дело [Реформу], потому что все говорят, что вы Босоногих не любите и несправедливы к ним».
      Это было сказано так, что кардинал понял, что противиться королю опасно, и, скрепя сердце, покорился воле его, затаив тем злейшую ненависть к Терезе и к делу Реформы.
      «Не говорите мне о ней, — отмахивался он от всех ее заступников. — Это вечная бродяга, беспокойная и непослушная женщина, такая тщеславная, что хотела бы всех учить, вопреки тому, что повелел ап. Павел: „Жены да безмолвствуют“».
      В 1580 году буллой папы Григория XII сделано было наконец то, о чем Тереза едва смела мечтать, — разделение Кармеля на два, друг от друга независимых Братства, Обутых и Босоногих. Но, кажется, тайное жало сомнения и страха останется в сердце ее до конца дней: это видно по тому, что говорила она во дни гонений и что кажется, в устах ее, почти невероятным: «Страшны мне дела Рима!»

      «Знайте, что душа моя из тех, которые не легко вести принуждением». «Лучше сломаться, чем согнуться, antes quebrar que doblar» — так говорит и чувствует Тереза всю жизнь. Что же, «сломалась» она или «согнулась» перед Римскою Церковью? «Страшны дела Рима», и одно из страшнейших—то, что такие люди, как св. Тереза, должны не только «согнуться», но и «сломаться», чтобы войти в Римскую Церковь. Если так, то личный первородный грех ее—тот же, как у Лютера и Кальвина, хотя и совсем в ином религиозном порядке, не против Римской Церкви, а с нею, — отказ от свободы. «Больше для меня значит одно только слово церковного начальника моего или духовника, чем все откровения Свыше, потому что я могу ошибиться в них, а в послушании—не могу». «Истинное сокровище наше есть глубокое смирение, великое самоумерщвление и послушание, которое, видя самого Бога в каждом начальнике Церкви, подчиняется ему во всем». Если это довести до конца, то значит: Церковь для св. Терезы больше Христа, и даже как будто для самого Христа Церковь больше, чем Он сам.
      Вместе с Иоанном Креста терпит и она, «как агнец безгласный», гонения Обутых не только на себя, но и на святое дело Реформы; оба терпят эти гонения без всякой пользы для себя и для дела, потому что, как бы ни покорялись Обутым, все-таки для них они «мятежники», «волки в овечьей шкуре».
      Может быть, вспоминая всю свою жизнь, видела она себя в самом начале ее между Иисусовым Обществом в монастыре Сан-Жиля, в г. Авиле, и могилой Великого Инквизитора Торквемады в монастыре Санто-Томазо, в том же городе. Будет она и потом, до конца жизни, между двух огней. Плуг Св. Инквизиции взроет для сева ее кровавые борозды. Вся «Жизнь», «Душа» ее, Mi alma, будет под судом Инквизиции.
      Как относится дело ее, Реформа, к делу Инквизиции, — этого вопроса, кажется, она не услышит вовсе, а между тем ответом на него, потому что с ним связан и вопрос о том, как относится ее Реформа ко всей Римской Церкви, — решаются судьбы Терезина дела.
      Книга Макиавелли «Государь» будет переведена на все языки христианского мира, и язык Макиавелли сделался языком не только св. Игнатия Лойолы, но и всего Иисусова Общества и даже всей католической Церкви. Этого не могли не чувствовать св. Тереза и св. Иоанн Креста. Что же они об этом думали — тоже вопрос без ответа.