Вторая воля Терезы, общая с Братством Кармеля, — воля к действию. Братством пользуется она для того, чтобы переключить внутреннее на внешнее, созерцание на действие. «Когда я читаю в Житиях Святых, как они обращали людей ко Христу, то завидую этому больше, чем всем подвигам мучеников, потому что к этому призвал меня Господь». Чувствует она, что подвиг нового апостольства, обращения людей ко Христу, нужнее всех подвигов, именно в эти дни, когда «ересь» Лютера и Кальвина опустошает мир и Церковь. «Страшно подумать, как усиливается эта проклятая ересь… и сколько душ приобретает диавол». «Разве Ты не видишь, Господи, что враги Твои побеждают?» «В эти дни, узнала я… что Франция опустошается Лютеровой ересью… и как будто я что-нибудь могла, или что-нибудь значила, — плакала я с Господом моим и молила Его помочь людям в столь великом бедствии. Тысячу жизней отдала бы я с радостью, только бы спасти хоть одну из этих погибших душ. Но грешная и слабая женщина, я не могу служить делу Господню, как того хотела бы. Тогда овладело мною — и все еще владеет — желание, чтобы если у Господа так много врагов и так мало друзей, то, по крайней мере, эти друзья были настоящими. И я решила сделать то малое, что могла, следуя евангельскому учению во всем его совершенстве». «Что касается веры, я чувствую себя сильнее, чем когда-либо, и, кажется, не побоялась бы выступить одна перед целым сборищем лютеран, чтобы доказать, что они заблуждаются».
      «Весь мир — в огне пожара». «С ересью пытались бороться силой оружия, но тщетно, потому что никакие человеческие силы этого пожара угасить не могут… Помощи следует ждать не от государственной власти, а от церковной». Как удивилась бы и ужаснулась св. Тереза, если бы знала, что один из тех тезисов, за которые Лютер, «диавол», отлучен был от Церкви, гласил: «Духу Святому противно сжигать еретиков». «Ересь есть нечто духовное: вырубить ее нельзя никаким железом, выжечь — никаким огнем, ни в какой воде — утопить; это делается только словом Божиим». «Что такое свобода совести? Диавольский догмат» — согласилась ли бы св. Тереза с этим учением одного из ближайших учеников и другого «диавола», Кальвина?
      «Снова хотят распять Христа и Церковь Его уничтожить» — ужасается и этому св. Тереза вместе с Лютером, «диаволом». «Как же Ты терпишь, Отец, такое поругание Сына Твоего? Да наступит же или конец мира, по воле Твоей, или конец этих бедствий… Не медли же, Господи, не медли, утишь волны пучины, заливающие корабль Церкви Твоей, — спаси нас, мы погибаем!» Цель Реформы и заключается для Терезы в том, чтобы сделать Кармель орудием этого спасения мира и Церкви. «Видите ли, дочери мои, величие нашего дела? — скажет она в книге своей, „Путь Совершенства“, „Camino de Perfecci?n“, истолковании древнего Устава Кармеля. — Я указала вам цель всех ваших молитв… и подвигов. Если же вы цели этой измените, то знайте, что вы не исполнили того, чего ожидал от вас Христос».
      Людям действия должны помогать в борьбе люди созерцания. «Те, кому вверено знамя на поле сражения, хотя сами не дерутся, но подвергаются большим опасностям, потому что не могут отражать наносимых ударов и должны скорее дать изрубить себя на части, чем покинуть знамя: так же точно и люди, преданные созерцанию, должны держать знамя Христово и не покидать его, несмотря ни на какие опасности… Если простой солдат бежит с поля битвы, этого никто не заметит, а если бегут вожди и те, кому вверено знамя, то битва проиграна».

      Третья воля Терезы, общая с Братством Кармеля, — воля к Экстазу. Братством пользуется она для того, чтобы переключить Экстаз из порядка личного в порядок общественный, «социальный», как мы говорим.
      «Благо душе, познавшей истину в Боге (Экстаз). О, как необходимо это познание людям, стоящим у власти! Насколько бы оно должно быть дороже для них, чем обладание великими царствами! Какой порядок установился бы тогда в государстве, и сколько бедствий было бы избегнуто! Кто знает эту истину, тот не жалеет для нее ни жизни, ни чести. О, как это нужно для тех, кто призван… вести народы… Чтобы сделать только один шаг в деле веры и просветить заблуждающихся (еретиков) только одним лучом света, они должны были бы пожертвовать тысячами царств, потому что приобрели бы этою жертвою то Царство, которому не будет конца… О, если бы я могла это сказать в лицо государям! Я умираю от того, что не могу этого сделать… Боже мой, я отказалась бы от всех милостей Твоих, если бы только могла передать их людям власти!» Все это значит: движущая сила Кармеля, Экстаз, есть начало Царства Божия не только для каждого человека в отдельности, но и для всего человечества.
      «Господи, зачем Ты не поставил меня на такое место, где бы я могла говорить обо всем этом громко? Может быть, мне не поверили бы, но, по крайней мере, мне самой было бы легче. Чтобы открыть людям хотя бы только одну из этих истин, кажется, мне ничего бы не стоило пожертвовать жизнью».
      Все эти три воли, общих у Терезы с Братством Кармеля, — воля к совершенству, воля к действию и воля к Экстазу — сознательны, а четвертая воля — к соединению двух Заветов, Первого и Второго в Третьем, бывшего и настоящего в будущем, Отца и Сына в Духе — Матери, — эта, может быть, сильнейшая воля ее, бессознательна.
      Братство Кармеля «совершенно Мариино», ordo totus Marianus. «Богу и Блаженной Деве Марии даю обет послушания, целомудрия и бедности», — обещал вступающий в Братство.
      Матерь Сына, земная дева Мария есть упование рода человеческого; люди поклонились Ей недаром: только Она и ведет их к Матери Небесной — Духу: это в Братстве Кармеля понято так, как нигде. Если есть у Сына Отец Небесный, то может ли не быть у Него и Небесной Матери?
      «Сын Мой, во всех пророках Я ожидала Тебя, да приидешь и да упокоюсь в Тебе, ибо Ты — Мой покой, to es enim requies mea», — говорит Матерь-Дух, нисходя на Сына в крещении, в «Евангелии от Евреев», нисколько не менее исторически подлинном, чем наши канонические Евангелия.
 
Матерь Моя — Дух Святой,
Н? m?t?r mou to Hagion Pneuma, —
 
      говорит сам Иисус в том же Евангелии.
      В Братство Кармеля, первое из всех монашеских Братств на Западе, начали вступать женщины. «Господи, — скажет Тереза, — когда Ты жил на земле, то женщин не презирал, потому что находил у них столько же любви к Тебе и больше веры, чем у мужчин». Это было тогда, и снова будет в Кармеле… Мир спасет Вечная Женственность, — это поняла и сделала св. Тереза как, может быть, никто из святых. Вот почему в первый же, исходной точке Экстаза — в «молитве успокоения, самопогружения», contentant me, «душа подобна младенцу на руках у матери, которая, играя, выжимает в рот его молоко, так что ему уже не нужно сосать груди»; в этой первой точке Экстаза, как созерцания, Бог есть не только Отец, но и Мать; и в последней точке Экстаза, как действия, Бог тоже Мать.
      Главная движущая сила Терезы в обоих Экстазах — в созерцании так же, как в действии, — бесконечная любовь ко Христу. «Господи, единственное благо мое, Ты не брезгаешь такою жалкою тварью, как я! Кажется мне, что я читаю в Лице Твоем, что Ты утешен тем, что я — с Тобой. Как могло быть, что Ангелы оставили Тебя одного, и даже Отец Твой Небесный не утешил Тебя? Но если так и если Ты принял такие муки ради меня, то все мои — что значат? Пойдем же вместе; я буду следовать за Тобою всюду и пройду через все, через что и Ты прошел».

      Так же, как во многих великих делах, все началось и в этом деле Реформы с маленького случая, — случая ли, впрочем, или Промысла Божия, — выбор и здесь, как везде и всегда, свободен.
      Однажды в Терезиной келье, просторной, уютной и светлой, выходившей окнами в сад, на вершины старых дубов, вязов и сосен, собрались те из молодых монахинь и учениц монастырской школы, которые больше всех ревновали о том же «пути Совершенства», camino de perfecti?n, как и Тереза; все они от нее заразились этим святым безумием. Тут же была и племянница ее, Мария дэ Окампо, шестнадцатилетняя девочка, веселая и умная, но казавшаяся пустой и легкомысленной, думающей только о новых великолепных нарядах, а когда, через немного дней, постриглась она, то в темной и грубой монашеской рясе так же была весела, но еще прелестнее, чем в ярких шелках и золотой парче. Ей-то и суждено было сделаться первым «столпом Реформы».
      «Трудно вести святую жизнь в обители, где так много монахинь, как у нас, в Благовещении», — говорили сестры, полушутя.
      «Ну, так вот, что я вам скажу, сестрицы, — заговорила вдруг, уже совсем не шутя, Мария, и глаза ее загорелись тем огнем, который так хорошо знала Тереза. — Если бы все мы соединились сейчас, чтобы жить в совершенстве, как жили древние пустынники Кармеля, по уставу пророка Илии, и как все еще живут нищие братия св. Франциска Ассизского, то мы могли бы основать новую обитель для такой совершенной жизни…»
      «А денег где возьмем?» — спросила сестра ее, Элеонора дэ Чепеда, такая же, как она, молоденькая девушка.
      «Очень просто где — у меня: тысячу дукатов я дам из моего приданого», — ответила Мария, и только что ответила, как явился ей бичуемый Христос, с обнаженным, израненным и окровавленным Телом, точно такой же, как некогда — Терезе, и так же, как ту, благословил и эту на подвиг. И может быть, Мария ответила Ему так же, как Тереза: «Господи, или страдать с Тобой, или за Тебя умереть, — я больше ни о чем Тебя не прошу»! И вдруг все почувствовали, что Он — среди них и что первая обитель Реформы уже основана.

      «Только что узнали в городе о нашем намерении, как поднялось жестокое на нас гонение», — вспоминает Тереза. Точно от камня, брошенного в воду, все лягушки заквакали. «Не было в городе почти никого даже из благочестивых людей, кто не считал бы нашего замысла величайшим безумием». «Все эти разговоры о новой обители только пустые бредни!» — решили благоразумные люди. И «ропот усилился… Жаловались и наши Благовещенские сестры, что я их осрамила, говоря, будто бы они живут не так, как следует монахиням». «Что мешает ей, — говорили они, — вести и в нашей обители такую же святую жизнь, какую ведут в ней столько сестер, лучших, нежели она?» «Некоторые даже полагали, что надо бы посадить ее в тюрьму, а может быть, и выдать св. Инквизиции».
      Людям помогали и бесы. Только что выстроенная за ночь стена новой обители рухнула так внезапно, что задавила до смерти пятилетнего мальчика, Терезина племянника Гонзальво, того самого, чье возвращение к жизни приписали Терезе как чудо воскрешения. Каменщики, воздвигавшие стену, были так искусны и честны, что Тереза была уверена, что обвал стены есть дело бесов. Только что узнали об этом в городе, как все возликовали, потому что увидели в этом явное знамение гнева Божия, и теперь уже никто не сомневался, что Тереза — вторая Магдалина Креста и что эта кончит хуже, чем та, — не в подземной темнице, а в огне костра.
      «В то же время диавол, — вспоминает Тереза, — открыл людям, что были у меня видения и откровения об этом деле, и когда по городу пошли о том слухи, то многие (даже дружески ко мне расположенные люди) начали меня остерегать, что может быть сделан на меня донос Инквизиции. Но это показалось мне смешным, потому что я была слишком уверена, что отдала бы тысячу жизней не только за веру, но и за малейший из обрядов Церкви. Вот почему я ответила тем, кто остерегал меня, что плохо было бы душе моей, если бы я могла чего-нибудь бояться от Инквизиции, и что, если бы я имела малейшее подозрение в том, я бы и сама на себя донесла».
      Сам Провинциал, главный начальник Кармеля в Старой Кастилии, о. Аджело да Салазар, сначала согласившийся на основание новой обители, вдруг испугался так, что взял свое согласие обратно, потому что «слишком трудным казалось ему идти одному против всех». «Но Бог даровал мне великую милость всем этим вовсе не тревожиться, — вспоминает Тереза, — так что я, отказавшись от этого дела так легко и радостно, как будто оно мне ничего не стоило, осталась в прежней обители Благовещения, спокойная и счастливая, потому что была уверена, что дело это совершится, хотя я и не знала когда и как». «Месяцев пять я ничего не говорила об этом и не делала… а по прошествии этого времени начал Господь побуждать меня возобновить дело мое и велел мне сказать… духовникам моим, чтобы они не отклоняли меня от него… Так я и сделала… и они мне позволили снова приняться за дело».
      «В глубочайшей тайне попросила я одну из моих сестер (Жуану де Агумада), которая жила за городом, купить для меня дом и устроить его, как будто для себя самой… Трудно поверить, чего мне стоило достать денег, найти дом, выторговать цену и устроить его как следует. Все это лежало на мне одной… Дом казался мне таким маленьким, что я отчаялась устроить в нем обитель и решила купить другой, соседний дом, тоже маленький, чтобы устроить в нем церковь, но у меня не было для этого денег, и я не знала, где их достать. Но однажды, после Причастия, Господь сказал мне: „Не велел ли Я тебе устроиться в этом доме, как можешь? — И потом прибавил: — О, человеческая алчность, все-то ты боишься, что земли тебе не хватит, а сколько раз Я спал и на голой земле, не имея где преклонить голову!“ Страшно испуганная этим упреком, я со всех ног побежала в тот маленький домик, взяла план его и, убедившись, что можно в нем устроить обитель, уже не думала покупать соседний дом, а устроила этот, как могла, очень бедно и грубо, — только бы жить».

      «Можно сказать, что все это дело совершил блаженный о. Пэдро д'Алькантара», — вспоминает Тереза. В самые черные дни гонений, когда все были против нее, только один о. Пэдро, из нищих братиев св. Франциска, глубокий старик, «с таким иссохшим телом, что члены его были подобны корням старого дерева», и с сердцем невинным, как у ребенка, был за нее, потому что верил, что в деле Реформы она продолжает путь св. Франциска. И что засвидетельствовал о. Пэдро на земле, засвидетельствовано было и на небе св. Кларой, ученицей Франциска. «В день ее, когда я шла в церковь причаститься, явившись в лучезарном сиянии, она повелела мне продолжить это дело и обещала помощь свою».
      «Так как в новой обители я хотела жить в строгом заключении, в совершенной бедности и в непрестанной молитве, то не слишком надеялась найти для такой жизни много совершенных душ. Но сестры понесли иго свое с такою великою радостью, что считали себя недостойными столь святого убежища». «Однажды Господь на молитве сказал мне, что эта обитель для Него рай сладостей и что Он выбрал те души, которые хотел в нее привлечь».
      А между тем в городе росло возмущение против Терезы, так что о. Провинциал вынужден был, наконец, призвать ее к себе на суд. Но она отвечала ему на все обвинения так разумно, спокойно и просто, что он понял, что судить ее не за что, и отпустил с миром.
      «Два-три дня спустя собрались для совещания корреджидор, эшевены, члены Соборного Капитула, и постановили единогласно, что так как новая обитель вредна для общего блага… то ее должно немедленно разрушить». Корреджидор потребовал, чтобы сестры, — их было всего четыре, — тотчас покинули обитель, и грозил, если они этого не сделают, выломать двери, чтобы войти силой. Но сестры ответили ему, что, имея законного начальника, они будут ждать его приказаний, и не вышли из обители, а выломать дверей он не посмел.
      «Было и в простом народе такое волнение, — вспоминает Тереза, — что больше ни о чем не говорили, как об этом деле, и все меня осуждали, одни, обращаясь с жалобами к о. Провинциалу, а другие — к сестрам Благовещенской обители». Так, из-за четырех бедных монахинь, которые молились и постились в маленьком домике, казалось, что вражеское нашествие постигло город и что ему угрожает скорая и неминуемая гибель. Может быть, авильские граждане и не совсем ошибались, когда смутно предчувствовали в деле Реформы какой-то новый и страшный, не только им, но и самой Терезе непонятный бунт против государства и Церкви: если бы дело это совершилось как следует и как того хотела Тереза, то, может быть, спокойному благополучию не только авильских граждан наступил бы скорый и страшный конец.
      Видя, что с пятью монахинями ему одному не справиться, город Авила перенес это дело в Королевский Совет. «И началась великая тяжба, — вспоминает Тереза. — Посланы были ко двору выборные от города; должно было и нам послать своих, но для этого у нас не было денег, и я не знала, что делать». «Господи, — молилась она, — эта обитель — Твоя; для Тебя она построена, и теперь, когда никто ничего для нее не делает, Ты сам сделай все!» И молитва ее была услышана. Бывший духовник ее, о. Гаспар Даза, «святой рыцарь» г. Авилы, Франческо де Сальчедо, и многие другие духовные и светские люди заступились за нее в Королевском Совете, и буря гонений утихла.

      В эти дни христианнейший король Филипп II, страшный «Эскуриальский паук», уже ткал свою паутину, в которой суждено было запутаться, как мухе, совести всего христианского мира. Славился король своим «благочестием» недаром: тридцать пять тысяч костров, на которых горели «еретики» в Нидерландах, свидетельствовали миру об этом благочестии.
      «Как мог ты меня, рыцарь, — рыцаря предать в руки этих монахов?» — спросил однажды короля, проходя мимо него на костер, один из тридцати осужденных еретиков в Валладолиде.
      «Если бы и родной сын мой был таким еретиком, как ты, я подложил бы дров в его костер!» — ответил король.
      В мрачном дворце Эскуриала он жил, как монах, в таком уединении, что народ почти никогда не видел лица его. Месяцами ждали послы великих держав свидания с королем, а нищие монахи, если только молва провозглашала их святость, могли видеть его когда угодно. «Людям порядочным нет к нему доступа, а вшивую братию ласкает!» — негодовали придворные.
      Столько наслышался король, может быть, от этой «вшивой братии» о новой великой святой в г. Авиле, яснейшей донье Терезе де Агумада, что просил ее молитв за себя и за королевство свое точно так же, как некогда мать его, императрица Изабелла, просила молитв у Магдалины Креста. Если же слышал он и о бывшем Терезе чудесном видении — «Бане Крови», то, может быть, в страшную Варфоломеевскую ночь 1572 года, того самого, когда совершилось «бракосочетание» Терезы с Женихом ее Небесным, — вспомнил король эту страшную Баню и хотя совсем иначе, но почувствовал и он, как Тереза, что «по всему телу его льется Кровь, такая горячая, как будто прямо из ран Господних», и это было ему так же, как ей, «невыразимо сладостно».
      Слишком понятно, что, узнав о буре гонений, воздвигнутых на Терезу и на великое дело Реформы, король их защитил и что одного мановения руки его было достаточно, чтобы сделалась, как некогда на Геннисаретском озере, «великая тишина» после бури.
      В то же время получено было разрешение от папы Пия IV основать новую женскую обитель св. Иосифа в г. Авиле, и «городские власти наконец решили, что если только обитель будет иметь доход, то они оставят ее в покое». «Думала и я, — вспоминает Тереза, — что большого зла не будет для обители иметь доход, пока вся эта смута не кончится, — с тем чтобы потом от него отказаться, и даже мне иногда казалось, что такова и воля самого Господа». «Жили мы прежде милостыней, и многого труда мне стоило получить на то разрешение Св. Отца, чтобы нас не принуждали жить на доход, нарушая обет нищеты».
      В декабре 1562 г. Тереза перешла в обитель Св. Иосифа. Все ее имущество, при выходе из богатейшего монастыря Благовещения, была соломенная постель, железные вериги, веревка для самобичевания да ветхая, заплатанная ряса. Правнучка леонских королей, яснейшая донья Тереза да Агумада, сделалась «смиренною сестрой Терезой Иисуса».
      «Было для меня предвкушением блаженства небесного видеть этот маленький домик, удостоенный присутствия самого Господа в Святейших Таинствах, и ввести в него четырех бедных сирот, великих служительниц Божьих».
      Радоваться бы надо, казалось, что совершилось наконец великое дело, начало Реформы, но радости в душе ее не было: вдруг потухла радость, как пламя свечи, которую кто-то задул; знала кто, — диавол. Страшная тоска напала на нее — чувство какой-то вины бесконечной, — она сама хорошенько не знала какой, но, может быть, в младенчески невинных глазах о. Пэдро и в безмолвно вопрошающих глазах сестер, особенно Марии де Окампо, первой принявшей постриг в новом Кармеле, — читала она свой приговор, и ей казалось тогда, что, согласившись, чтобы обитель имела доход, она изменила Господу и предала Его лобзанием Иуды. «Дочь моя, да не будет монастырей с доходами, — такова воля Моя и Отца Моего», — помнила она эти слова, услышанные некогда из уст самого Господа, и вот захотела соединить бедность с богатством, Христа с Маммоном, как будто один и тот же Христос мог сначала сказать: «Блаженны нищие», а потом: «Блаженны богатые». О, насколько лучше были те внешние гонения людей, чем это внутреннее гонение Врага! Вот когда бесы повалили новую стену обители так, что, падая, задавила она до смерти уже не младенца Гонзальво, а самое Терезу.
      Хуже всего было то, что она уже не могла молиться о прощении, потому что знала, что если бы даже Господь ее простил, то сама она не простит себя никогда, и мучилась этим так, что ей казалось иногда, что уже и здесь, на земле, заживо начались для нее те вечные муки ада, о которых было ей видение, пять лет назад: точно втискивали ее и все не могли втиснуть в маленькую, выдолбленную в каменной стене ямку, — с такою […], как будто не другие, а сама она вырывала из себя душу. «О, скорее бы, скорей наконец, — за Магдалиной Креста на костер!» — может быть, думала она с отчаяньем.
      Но и теперь, как уже столько раз, спасло ее чудо. В самой черноте адова мрака явился ей однажды Христос в таком лучезарном сиянии, что она не могла поднять глаза на лицо Его. Он ничего не сказал ей, — только посмотрел на нее так, что всех мук ее как не бывало, и снова была она так уверена в деле своем, так спокойна и радостна, как будто Он Сам вел ее за руку.

      13 августа 1567 года авильские граждане с удивлением увидели, как четыре тяжелые, крытые полотном телеги, в каких ездят жиды на сельские ярмарки, подъехали к воротам новой обители Св. Иосифа; как вышли из нее четыре монахини и нагрузили на телеги свой нищенский скарб; как вышла и «Мать Основательница», Madre Fundadora, — так теперь называли Терезу, — и, с помощью возницы, судя по смуглой разбойничьей роже, выкреста из мавров, изобралась на одну из телег, держа в одной руке бутыль святой воды, а в другой — восковую куклу Младенца Христа, Nino, с которой никогда не расставалась, и уселась на соломе, среди четырех сестер, точно курица среди цыплят своих. Тут же пронзительно визжал поросенок, «должно быть, подарок какому-нибудь важному духовному лицу, покровителю», догадались граждане. «Гарр! Гарр!» — крикнул возница на тощих, ободранных мулов и защелкал бичом; сплошные, без спиц, деревянные колеса телег заскрипели оглушительно, и поезд медленно тронулся по большой Саламанской дороге.
      К вечеру только узнали авильские граждане, куда и зачем выехала Тереза: в богатый торговый город Медина-дель-Кампо, чтобы и там основать такую же обитель Нового Кармеля, как в Авиле, и что будет их основывать во всех больших городах Испании — в Мадриде, Севилье, Толедо, Саламанке, Валладолиде, Бургосе. Громко люди говорить не смели, потому что знали, что сам христианнейший король покровительствует Терезе; шептались только по углам, но эта ненависть тайная была еще ядовитее, чем явная. Говорили, что ей, как могучей ведьме, заключившей договор с диаволом, ничего не стоит обмануть короля, весь королевский Совет и даже самого Великого Инквизитора так же точно, как обманула их Магдалина Креста; что осрамит она город Авилу не только на всю Испанию, но и на весь христианский мир и что, может быть, следовало бы потихоньку убить ее, сжечь и развеять пепел ее по ветру.
      А в это время поезд Матери Основательницы все так же медленно двигался в лютом зное, по выжженным горам и пустыням старой Кастилии; поросенок визжал все так же пронзительно, — боялись что, не доехав до места, издохнет. В царственно-прекрасных, тонких и бледных, влажных от пота пальцах Матери восковая крашеная кукла Ниньо таяла, и краски линяли на ней. «Надо будет перекрасить заново бедняжку!» — думала она, как в бреду.
      В полночь того же дня добрались наконец до Медины-дель-Кампо благополучно; только поросенок издох. На ночь остановились в купленном для новой обители полуразрушенном доме на улице Св. Иакова, а только что забрезжил день, маленький дребезжащий колокол уже возвестил удивленным гражданам Медины чудом выросшую за ночь, новую обитель. «Чтобы это сделать, нужно было мне великое мужество, а оно у меня, говорят, немалое», — вспоминает Тереза об этом чуде.
      При свете дня оказалось, что новая обитель в худшем состоянии, чем думали: крыша и стены обвалились, так что алтарь и Чаша со Св. Дарами были почти на улице. Очень боялась Тереза, что еретики, которых в городе было множество, ночью, тихонько подкрадутся и, выплеснув из Чаши на землю Кровь, выкинув Тело Господне, растопчут их ногами. Стражу поставила она к алтарю, но, так как ей не очень доверяла, то сама сторожила всю ночь. Яркий лунный свет заливал одну половину улицы, а другая была вся в черной тени, и Терезе все чудилось, что крадутся там, ползут чернейшие тени Лютеров, Кальвинов — «диаволов». Сторожили и сестры, по очереди, пока не починили крыши и стен.

      В первых числах ноября явился в новую обитель молоденький студент Саламанкского университета, брат Жуан де Санто Матиа, кармелит из братства Обутых. Не довольствуясь смягченным уставом Кармеля, задумал он перейти в Картезианское Братство с уставом более строгим, о чем и пришел посоветоваться с Терезой.
      Странное впечатление произвел он на нее. Ростом был так мал, — едва доходил до плеча ее, — что казался иногда совсем маленьким мальчиком; в тонких губах слишком маленького рта и в слишком тонком голоске его было что-то детское, а очень высокий, крутой и обнаженный лоб был похож на лоб древнего мудреца. «Маленьким Сенекой» назовет его Тереза, и прозвище это очень к нему подойдет. Ясные, большие, на выкате, не грустные, а только усталые, как у людей, слишком много читающих, глаза его светились таким умом, что ей казалось, что ни в чьих глазах человеческих не видела она такого ума. И во всем существе его, — особенно в кроткой, тоже как будто бесконечно усталой улыбке, — было то, о чем она подумала: «Это тишина высот».