I

      «Beati possidentes», — вот что важно:
      Блаженны те, чей кошелек набит
      Кредитными рублями! Пусть отважно
      Их мысль в надзвездной области парит:
      Пробудит вдохновенье аппетит
      Для ужина. Но с пустотой желудка
      Лирический восторг — плохая шутка!

II

      На крыльях грез в какой-то чудный край
      Летишь, бывало. Вдруг жена подходит:
      «Прекрасно, милый друг, — пиши, мечтай!..
      Вот до чего поэзия доводит, —
      Сегодня нет обеда! Так и знай»…
      Она права, скажу я между нами:
      Не будешь сыт красивыми стихами.

III

      Роптать и мне случается порой:
      Зачем я не сапожник, не портной?
      В хорошем сюртуке или ботинках
      Есть польза несомненная: простой,
      Понятный смысл, — а в звездах и в росинках,
      И соловьях — какой в них толк — для тех,
      В ком вдохновенье возбуждает смех?

IV

      Забавный титул юного поэта
      Мне надоел. Что может быть скучней,
      Как вечно у редакторских дверей
      Стоять с портфелем? Слушаясь совета
      Серьезных и практических людей,
      Забуду с музой ветреную дружбу,
      Остепенюсь и поступлю на службу.

V

      Когда пустое место наполнять
      Типографу приходиться в журнале,
      Поэту позволяют выражать
      Свои восторги, думы и печали
      Стихотвореньем строчек в двадцать пять, —
      Никак не более. Вошло в привычку
      У нас стихи печатать «на затычку», —

VI

      Как говорил покойный Салтыков…
      И, может быть, испуганный читатель,
      Взглянув на ряд моих несчетных строф,
      Воскликнет: «Да хранит меня Создатель
      Читать роман в две тысячи стихов!»
      Он прав. Мне эта мысль тревожит совесть…
      Но делать нечего, — окончу повесть.

VII

      Сергей вернулся в Петербург: дома
      В тумане желтом, дождь, гнилая осень,
      Октябрьских полдней серенькая тьма…
      Ему здесь душно: давят, как тюрьма,
      Глухие стены. Запах южных сосен,
      Лазурь небес припоминает он
      На грязных, темных улицах, как сон.

VIII

      Кругом все то же… Дни его так пусты…
      Знакомый красный дом, городовой,
      И вывеска над лавкой мелочной
      С изображеньем хлеба и капусты…
      Узор на ширмах, запах комнат, бой
      Часов в столовой, тишина, и снова —
      Весь ужас одиночества былого.

IX

      «Опять — унылый, бесконечный день!..»
      Проснувшись утром, глаз не открывая,
      Он думал. Скучно. Одеваться лень.
      Часы обеда, ужина и чая —
      Вот все событья. Он читает. Тень
      Все гуще — сумерки; и в эту пору
      Приносят лампу и спускают штору.

Х

      Ну, слава Богу, ночь уж близко! Цель
      Его желаний — броситься в постель,
      Скорей задуть свечу… Дула устала…
      Он с отвращеньем думал: «Неужель
      И завтра то же, и опять сначала —
      Вставанье, кофе, чтенье и опять, —
      Обряд постылый жизни исполнять!..»

XI

      Забелин к доктору зашел от скуки.
      Тот взвешивал его: «Помог Кавказ!
      Прибавилось полпуда. В добрый час!..
      Что значит климат! — потирая руки,
      Смеялся немец. — Поздравляю вас:
      Теперь сто лет вам жить!» — и с жалкой, бедной
      Улыбкою внимал Сережа бедный.

ХII

      «В труде — спасенье! — просветлев на миг,
      Он раз подумал. — Буду на магистра
      Держать экзамен!» — и за груды книг
      Принялся лихорадочно и быстро.
      Сидел две ночи, но едва проник
      Он в смысл одной главы: душа тревожна.
      Он чувствует — работа невозможна.

XIII

      Однажды шел по улице Сергей.
      Сквозь талый снег быт слышен визг саней
      На мостовой, и скользкие панели
      Сияли в мутном свете фонарей;
      Из водосточных труб ручьи шумели,
      И пьяный пел у двери кабака,
      И тихо падал мокрый снег… Тоска!

XIV

      Сереже снилась комнатка; он весел,
      Работает. Уютно и тепло.
      И кроткое, любимое чело
      На темном бархате глубоких кресел
      Под лампой так нежно и светло…
      И шьет она, — чуть слышен безмятежный,
      Приятный звук иглы ее прилежной…

XV

      Он все отверг. От счастья сам ушел.
      Простая жизнь казалась пошлой долей.
      Он гордую свободу предпочел,
      И, одинок, самолюбив и зол,
      Остался он с своей постылой волей.
      Но что в ней? В сердце — холод смерти. Свет
      Любви погас, и в жизни смысла нет.

XVI

      Был вечер. Полон грустными мечтами,
      За книгой у камина он сидел,
      Вдруг дверь открылась: Климов! Он влетел,
      Обняв его, холодными усами
      К щеке прижался, хохотал, шумел.
      «Ну, как живется, милый мой философ?»
      И предлагал он тысячи вопросов.

ХVII

      «Да ты не знаешь горя моего:
      Из школы выгнали. За что, — спроси-ка!
      За вредные идеи!.. Каково?
      Уж кажется старался никого
      Не обижать… Все это глупо, дико…
      ………………………………………
      ………………………………………

XVIII, XIX

      Голубчик, жаль, до слез мне жаль ребят:
      Ведь дело-то пошло у нас на лад!..
      Работа славная! Но нет нам ходу,
      Пока в деревне кулаки царят.
      Со всей любовью искренней к народу,
      С образованьем, с жаждою труда
      Кому теперь я нужен? Ну, куда,

ХХ

      Скажи, куда прикажешь деться?..» Много,
      Он в этом духе говорил. Потом
      Расспрашивал Сережу обо всем
      С участьем, с нежной, дружеской тревогой.
      Тот рассказал, как ездил он в Боржом.
      Он, впрочем, говорил довольно мало,
      С улыбкою небрежной и усталой.

XXI

      «Признайся-ка, Сережа, ты влюблен?..» —
      «Помилуй, что за вздор!..» — и с лицемерной
      Беспечностью он отрицал. — «Смущен…
      Ага, краснеешь, — значит, это верно!..
      Уж вижу по глазам…» — Был удивлен
      Сергей. Один оставшись: «Неужели, —
      Он думал, — Климов прав?.. Так, — в самом деле! —

XXII

      И сердце в нем забилось. — Боже мой,
      Зачем, зачем, все эти муки, бремя
      Тоски и лжи?.. Что сделал я с собой?…
      Ах, Вера!..» — Слезы хлынули волной,
      Душа смягчилась. «Да, люблю, все время
      Любил родную, бедную мою,
      И как я думать мог, что не люблю!..»

ХХIII

      Увы! любовь сомнение затмило.
      Так в комнате луна царить в ночи;
      Внесут огонь, и месяц от свечи
      Померкнет вдруг; уносят — с прежней силой
      Сияют вновь стыдливые лучи:
      В нас ложный свет рассудка чувство губит;
      Любовь, как месяц, тихий сумрак любит.

XXIV

      Он Вере написал. Теперь тоска
      Ему почти отрадна и легка, —
      Надеждой робкою она согрета.
      И пишет вновь дрожащая рука
      Слова любви; он молит, ждет ответа,
      Двух строк, хотя б упрека, и не лень
      Ему на почту бегать каждый день.

XXV

      Закрыв глаза, он шорох платья слышит
      И милый, нежный голос. Чуть звонок,
      В прихожую летит он на порог:
      «Не почтальон ли?» Пятый раз ей пишет, —
      Ответа нет. Он больше ждать не мог…
      В душе росло безумное волненье —
      То детский страх, то радость, то мученье.

XXVI

      Он старое письмо хранил. В тоске —
      То был последний луч его надежды.
      В записке Веры, в желтом лоскутке,
      Как в бедном увядающем цветке,
      Был слабый аромат ее одежды,
      Ее духов; и весь он трепетал,
      Когда тот запах с жадностью вдыхал.

ХХVII

      Ответа нет как нет. Ужель не будет?
      Ужель захочет Вера отомстить
      И оттолкнет его? Ужель забудет?
      Забыть нельзя… А он… ведь мог забыть!..
      О, только бы позволила любить
      Безмолвно, трепетно. Во мраке ночи
      Он видит чьи-то горестные очи,

XXVIII

      И все над ним летают в тишине
      Какие-то мучительные звуки:
      «Сережа, я больна… скорей ко мне!..»
      Она зовет, протягивает руки, —
      Он это знает, чувствует во сне…
      В слезах проснется, смотрит: тьма ночная.
      И он один, и мучит мысль иная:

XXIX

      «Что, если Вера вовсе не больна,
      И даже весела, и все забыла?
      Приеду я некстати, и она
      Промолвит мне, досадою полна:
      „Ведь я писала вам, что разлюбила!..“»
      От этих дум сошел бы он с ума,
      Когда б, бедняга, наконец письма

ХХХ

      Не получил. Писала мать из Крыма:
      Опасно Верочка больна. Врачей
      Пугает грусть ее. Необъяснима
      Болезнь; и мать просила, чтоб Сергей
      Приехал к ним, хоть на немного дней.
      Он понял все: от горя умирая,
      Она рвала все письма, не читая —

XXXI

      Из гордости!.. И вот три дня подряд
      Сергей на поезде курьерском скачет.
      И по ночам, когда в вагон спять,
      Он, на диване прикорнув, объят
      Безвыходной тоской, тихонько плачет.
      Очнувшись вдруг в возке на лошадях,
      В унылых севастопольских степях,

ХХХII

      Он видит: мечется седая вьюга.
      Но только что чрез горный перевал
      Байдарские ворота миновал, —
      Пахнуло теплое дыханье юга;
      В воротах снежный прах еще летал,
      А там, у моря, солнце уж пригрело
      Подснежник трепетный с головкой белой.

XXXIII

      Весна! И он взглянул с обрыва вниз:
      Там лавр, олива, стройный кипарис,
      И тихо плещет море голубое,
      И под январским солнцем вознеслись
      Дворцы Алупки в сладостном покое,
      Внимая вечно ропщущим волнам,
      И наш герой подумал: «Вера там!»

XXXIV

      Над морем, в темной роще — домик белый…
      Он — на крыльцо. Еще в последний раз
      Помедлил: «Неужель теперь, тотчас?..»
      И сердце сжалось. В дверь рукой несмелой
      Стучит; вошел, не поднимая глаз…
      В прихожей — мать. Пред ней, как виноватый,
      Сергей стоял, смущением объятый…

XXXV

      Потом он только помнит чей-то лик
      В подушке… свет сквозь спущенные шторы,
      Лекарства душный запах… слабый крик:
      «Сережа!..» — счастьем вспыхнувшие взоры…
      «Она!..» — узнал он, бросился, приник…
      «Голубчик!..» — голову ему руками
      Обняв, как мать, прижавшись к ней губами,

XXXVI

      Шептала Вера: «О, побудь со мною
      Вот так, еще минутку, бедный мой,
      Хороший мальчик!..» — и его жалела, —
      Простила все и волосы рукой
      Тихонько гладила… но ослабела,
      Сомкнулись очи, замерли слова,
      Упала на подушки голова.

ХХХVII

      В ее чертах искал он Веры прежней…
      Все, все, что было с ней, он понял вдруг,
      Прочел всю повесть гордых, тайных мук…
      Чем дольше смотрит он, тем безнадежней
      Его тоска. Из жалких, слабых рук
      Она его руки не выпускала:
      «Теперь мне так легко, легко!.. Я знала,

XXXVIII

      Что ты придешь когда-нибудь ко мне…
      Все время я томилась одиноко,
      Как будто в темной, страшной глубине,
      Где холодно и душно, как на дне
      Пруда… а ты был там, где солнце… так далеко;
      Но первый луч мне в сердце горячо
      Проник, и хочется еще, еще…

XXXIX

      О, разве мог покинуть ты родную?!
      Ты — мой. Одна я в жизни у тебя,
      Не выдумаешь деточку другую,
      Как ни старайся!.. Прежде для себя
      Любило сердце, мучилось, любя;
      Теперь ты мне, как я сама, — и сила
      Любви навеки гордость победила…»

ХL

      Они твердят: «Люблю», душой, умом
      Все глубже, глубже входят в это слово,
      Уж больше, кажется, нельзя, — потом
      Нежданный смысл в нем открывают снова,
      Опять «люблю», хотят исчезнуть в нем,
      И чувству нет границ, и манят бездной
      Слова любви, как тайны ночи звездной.

XLI

      А дни проходят. Миндали в садах
      Покрылись цветом розовым. В горах
      Растаял снег. Больная солнцу рада.
      Надежда робко светится в очах:
      Так вспыхивает бледная лампада
      Пред тем, чтобы потухнут в вечной мгле.
      Зазеленели травы на Яйле,

XLII

      Дымились тучи на скалах Ай-Петри.
      В сыром овраге желтый анемон
      Уж распустился, воздух напоен
      Весной, и запах моря — в теплом ветре.
      Перенесли больную на балкон.
      Она за белым парусом следила
      Вдали… Потом, вздохнув, чело склонила:

ХLIII

      «Как хочется мне жить!..» Сергей цветов
      Принес, и Вера с жадностью дышала
      Благоуханьем свежих лепестков
      И прятала лицо в них, и шептала:
      «Как хорошо!..» Он плакать был готов:
      Бескровный лик ее так худ и жалок
      Среди росой обрызганных фиалок.

XLIV

      Однажды у окна они вдвоем
      Сидели в тихий вечер. Огоньком
      Дрожал маяк на темном Ай-Тодоре,
      И в лунном свете, мягком, золотом,
      Едва дышало трепетное море,
      И лишь одна горела над землей
      Звезда, непобежденная луной.

XLV

      Он ей шептал: «Нам больше слов не надо.
      То вечное, что светится в лучах
      Далеких звезд — и у тебя в очах
      Горит и веет в душу мне отрадой,
      Блаженства нет вне нас, оно — в сердцах,
      Нельзя достичь его, понять лишь можно, —
      Все остальное призрачно и ложно.

XLVI

      Бывало, в детстве молишься порой,
      И вдруг, о чем молился, позабудешь,
      Лишь чувствуешь младенческой душой,
      Что близко Бог, что Боженька с тобой,
      Вот тут, сейчас, и если добрым будешь,
      Он не уйдет: так и теперь — в моей
      Душе покой и счастье детских дней»…

XLVII

      Они умолкли. Тишина царила.
      И только сердце билось; и за них,
      О чем они молчали, говорила
      Природа вечным шумом волн морских,
      Мерцаньем звезд… И Божий мир затих,
      Чтобы внимать, как там в ночном просторе,
      Про их любовь немолчно пело море.

XLVIII

      «Прошу тебя, Сережа, об одном, —
      Однажды, подозвав его с улыбкой,
      Она сказала, — помни, я во всем
      Сама виновна. Не считай ошибкой
      Того, что было, и себя ни в чем
      Не обвиняй: я писем не читала, —
      Из гордости любовь я заглушала.

XLIX

      Во мне самой — причина мук и зла,
      Твоя любовь лишь счастье мне дала;
      Я снова бы как прежде полюбила,
      И если б прошлое вернуть могла,
      Я ничего бы в нем не изменила.
      О, что бы ни случилось, знай, Сергей,
      Что нет раскаянья в душе моей!..

L

      Я испытала радостей так много,
      И каждый взор твой в прошлом сердцу мил;
      Я не хотела б, чтоб меня любил
      Ты по-другому, — нет!.. Прошу у Бога,
      Чтоб Он тебя за все вознаградил, —
      За все, что ты мне дал, — и вечно, всюду
      Твою любовь благословлять я буду!»

LI

      Увы! то был последний разговор,
      И ей все хуже делалось с тех пор.
      Предчувствуя, что уж близка могила,
      Вперив на друга долгий, долгий взор,
      Больная ничего не говорила,
      Как будто с ним прощалась, и порой
      Качал в тревоге доктор головой.

LII

      Меж тем вставало в памяти Сергея
      Все прошлое; он позабыть не мог,
      Как был тщеславен, мелочен, жесток,
      Как сам разрушил счастье, не жалея.
      Припоминал он звонкий голосок
      И смех ее, и блещущие глазки,
      И нежность первой, трогательной ласки,

LIII

      Боржомский парк, любимую скамью,
      В сосновой роще милую тропинку…
      Давно, давно… то было, как в раю!..
      Чтоб искупить одну ее слезинку,
      Чтоб видеть Веру прежнюю свою,
      Он отдал бы всю жизнь. Но нет возврата!..
      И вечной тьмой душа его объята.

LIV

      Он раз проснулся ночью. Отчего —
      И сам не знал; как будто до него
      Коснулось что-то. В комнате соседней
      Все замерло… Не слышно ничего…
      Но сердцем понял он, что час последний
      Был близок… К Bеpе бросился: она
      Лежала неподвижна и бледна.

LV

      Он увидал, что больше нет надежды.
      Чуть слышался дыханья слабый звук,
      И тихо, тихо приподнялись вежды;
      В очах — не смутный бред, не ужас мук, —
      В них мысль, почти сознательный испуг…
      Тихонько мать заплакала… сиделка
      Перекрестилась… Часовая стрелка

LVI

      Показывала три… и за стеной
      Сверчок был слышен в тишине ночной.
      Вдруг Вера прошептала: «Там… смотрите!
      Вот там… все ближе, ближе… Боже мой!..
      Ко мне, Сережа, мама… защитите!..»
      И, задыхаясь, думает Сергей
      И просит Бога: «Только б поскорей!»

LVII

      Он на колени стал, изнемогая.
      Мать подошла, и, полная тоской,
      Вся бледная, но тихая, простая,
      Она его жалеет: «Бедный мой
      Сережа!» — гладит волосы рукой
      И плачет с ним, и он, внимая звуку
      Простых речей, целует эту руку.

LVIII

      К рассвету Вере стало легче. Страх
      Совсем исчез. Но не было в чертах
      Уж ничего земного: в них другое —
      Великое, спокойное, чужое.
      Он отблеска любви искал в очах;
      Она смотрела пристально, глубоко,
      Но как-то странно, словно издалёка.

LIX

      С восходом солнца Вера умерла,
      Все так же безмятежна и светла;
      Когда прильнул дрожащими губами
      Сережа к бледной ручке со слезами,
      Уж холодна, как лед, она была…
      Ее в уста целуя на прощанье,
      Тихонько мать сказала: «До свиданья».

LX

      Он выбежал из комнаты… Меж скал
      Волна, не находя себе приюта,
      Шумела и металась. Он не знал,
      Что с ним и где он… Разум потухал…
      Порой хотелось отомстить кому-то
      И громко, громко закричать, проклясть
      Какую-то бессмысленную власть,

LXI

      Людей гнетущую… Он думал: «Боже,
      Ведь я люблю, люблю еще сильней!..
      О, где она?.. Люблю кого?.. Кого же?..»
      Что нет ее, не мог понять Сергей, —
      Так чувствовал он связь живую с ней.
      Он углублялся в скорбь, ее измерить
      Хотел умом, но в смерть не мог поверить,

LХII

      Не мог… и даже мысль, что Веры нет,
      В сознанье не входила… Мягкий свет
      Упал из туч разорванных на море,
      И море небу ясному в ответ
      Затрепетало, засмеялось… Горе
      Затихло в нем. Он вдруг отдался весь
      Нахлынувшему чувству: «Bера здесь!»

LXIII

      Не в душной, темной комнате, а в лоне
      Природы вечной, в шорохе листа,
      В лучах, в дыханье ветра, в небосклоне
      Душа ее незримо разлита,
      Как мысль, как свет, как жизнь и красота!
      Его любовь росла, росла без меры,
      И все ясней, понятней близость Веры.

LXIV

      И каждый луч, и каждая струя,
      И каждый вздох волны, былинки трепет, —
      Все, все слилось в один любовный лепет,
      В одну живую ласку: «Это — я,
      Всегда с тобою деточка твоя!..»
      Он отвечал, от счастия рыдая:
      «Я слышу, слышу, милая, родная!»

LХV

      Что было с ним, он сам понять не мог.
      Перед лицом пустыни молчаливой,
      Меж скал, у волн шумящих, одинок,
      Колена преклонил он на песок,
      Подняв сквозь слезы к небу взор счастливый.
      «Отец небесный мой…» — шептал Сергей
      Забытую молитву детских дней.

LXVI

      Она — в гробу. Вокруг цветы живые.
      Открыты окна: падают лучи
      Весенние на ризы золотые,
      На дым кадил, на серебро парчи…
      И тускло пламя восковой свечи.
      А голубое море ярко блещет,
      Смеется, дышит, пеной волн трепещет.

LXVII

      Среди подснежников, фиалок, роз,
      Как будто спит она… и прядь волос
      Колеблет ветерок… и слышно пенье:
      «Рабу усопшую прими в селенья
      Блаженные, Господь, где нет ни слез,
      Ни воздыханья, ни земной печали…»
      Слова святые радостью звучали

LXVIII

      И прямо к небу уносился дым
      Кадил звенящих, легкий и прозрачный.
      Сергей взглянул, — она была пред ним,
      Как будто пред избранником своим
      Невеста юная в одежде брачной.
      И с ней тогда он заключил союз
      Ненарушимых клятв и вечных уз…

LXIX

      И сделалась любовь великой силой,
      Всю жизнь согрела теплотой своей, —
      Он чувствовал, что не изменит ей.
      И многому страданье научило:
      Он стал сердечней, проще и добрей.
      Урок судьбы прошел ему недаром, —
      Сергей под первым жизненным ударом

LХХ

      Окреп душой. И Вера с ним была —
      Всегда, везде, ревниво берегла,
      Как будто бы следила нежным взором.
      И с милой тенью связан договором,
      Сергей не смел, не мог бы сделать зла,
      Мучительно боясь ее обидеть,
      Немой укор в очах ее увидеть.

LXXI

      В большой аудитории шумит
      Толпа студентов… Сквозь морозный иней
      Дерев развесистых в окно глядит
      С далекою звездою вечер синий.
      Уж с легким шумом в лампах газ горит…
      Вошел профессор молодой — и волны
      Толпы затихли… Все вниманья полны.

LХХII

      Он говорил, — и речь его лилась
      С волнующей сердца свободной силой,
      Как будто бы меж ними родилась
      Глубокая, невидимая связь, —
      Он знал, что слово каждое входило
      В их душу молодую глубоко.
      Ему немного страшно, но легко.

LXXIII

      И бесконечно радостно, и ново…
      Ты в нем героя повести моей
      Узнал, читатель. Обаяньем слова
      Лишь потому в толпе царит Сергей,
      Что сам был молод, сердцем близок ей.
      Он чувствовал с улыбкой гордой, смелой,
      Что делал доброе, святое дело.

LXXIV

      Но не видал он, радостью объят,
      Как там в окно из синевы глубокой
      Упал сквозь иней луч звезды далекой:
      Он был похож на благодарный взгляд,
      Когда в нем слезы нежности дрожат, —
      Мерцающий из бесконечной дали
      И полный тихой, сладостной печали.

LXXV

      Рогожей крытый, маленький возок
      Тащился в снежных тундрах под метелью…
      Сидел в нем Климов. В дальний уголок
      Сибири едет он все с той же целью —
      Узнать народ; как прежде, одинок,
      Он странствовал в деревню из деревни,
      Ночуя в юрте у якут, в харчевне

LXXVI

      Или в избе, — при свете ночника
      Он слушает рассказы ямщика,
      Мотивы заунывных русских песен
      Иль разговор о Боге старика…
      И если матерьял был интересен,
      Торжествовал исследователь наш,
      И в книжке быстро бегал карандаш.

LХХVII

      Он счастлив был, как птица на свободе.
      Родную землю всей душой любил
      За то, что дремлет в ней так много сил;
      И как Сергей в науке, он — в народе
      Успокоенье сердцу находил.
      Был каждый прав в своем любимом деле,
      И оба шли к одной великой цели.

LXXVIII

      Бог помочь всем, кто в наш жестокий век
      Желает блага искренне отчизне,
      В ком навсегда не умер человек,
      Кто ищет новой меры, новой жизни,
      Кто не изменит родине вовек!
      Привет мой всем, кто страстно жаждет Бога,
      В ком не затихла совести тревога!

LXXIX

      Пусть к вам летит простая песнь моя,
      Безвестные, далекие друзья!
      Мы все полны одним негодованьем,
      Одной любовью и одним страданьем.
      Нас, братья, много: мы — одна семья,
      Мы одного мучительно желаем,
      Мы вместе плачем над родимым краем.

LХХХ

      Там, на прибрежье теплых синих волн,
      Вблизи часовни ветхой над аулом,
      Откуда виден в море дальний челн,
      Где ароматный, свежий воздух полн
      Зеленых сосен бесконечным гулом,
      Есть одинокая могила. В ней
      Уснула та, кого любил Сергей.

LXXXI

      Кругом покой и тишина: лишь пчелы
      В цветах шиповника гудят весной;
      О чем-то детском шепчет ключ веселый…
      Как реквием таинственный, порой
      Здесь слышен моря вечного прибой.
      И радостна, тиха ее могила:
      Она была любима и любила.