XIX

      Чего-то ждут, и вдруг звезда вдали,
      Там где-то, в синей бездне, так глубоко,
      Что взоры к ней едва достичь могли,
      Затеплится… И, чуждая земли,
      Она дрожит слезинкой одинокой;
      Тебя все звезды ночи никогда
      Нам не заменят, первая звезда!

ХХ

      Но наш герой наивно верит власти
      Рассудка; он ни разу не любил;
      С душою девственной и полной сил,
      Считал себя он неспособным к страсти.
      Не зная женщин, он о них судил
      С холодностью и с видом утомленным;
      Ему смешно: как можно быть влюбленным?

XXI

      Конечно, от чего не пошутить,
      Не поиграть любовью для забавы;
      Как знать, начнет интригу, может быть,
      Он только для того, чтоб изучить
      Провинциальных барышень и нравы.
      Но я скажу, не тратя лишних слов,
      Он по уши влюбиться был готов,

ХХII

      И вовсе не на шутку… Слава Богу,
      Давно пора ленивый мой рассказ
      Мне вывести на торную дорогу.
      Я с героиней познакомлю вас.
      Забелин ей представлен; как не раз
      О том мечтал, он принял вид небрежный;
      Но взгляд, улыбка, платья шорох нежный —

XXIII

      И вздрогнул он, смущением объят,
      И оба кинули мгновенный взгляд,
      Глубокий, любопытный и бесстрастный,
      Как два бойца пред битвою опасной;
      И ждут они, и пристально следят…
      Так полководцы на полях сраженья
      Обдумывают планы нападенья.

XXIV

      Поклонников толпой окружена,
      Она казалась резвою кокеткой;
      Но видел он сквозь смех ее нередко,
      Что грустью тайною она полна.
      Так в горном озере блестит волна
      И отражает солнца луч беспечный,
      А там, на дне, — там мрак и холод вечный.

XXV

      Как часто в поединок на словах
      Они вступали, полные отваги,
      И скрещивались в воздухе, как шпаги,
      Вопрос с ответом; и порой в очах
      Сверкали гнев, победа или страх.
      Возбуждены приятно были нервы,
      И каждый думал: кто-то сдастся первый?

XXVI

      Ее везде преследует Сергей
      Сарказмами, иронией своей,
      Язвит и сердит с вдохновеньем злобным.
      Так и в любви томит сердца людей
      Желанье власти над себе подобным.
      Меж тем как быть счастливым он бы мог,
      Из гордости остался одинок.

ХХVII

      Забелин увлечен игрой бесплодной.
      Он очень мало с чувствами знаком,
      А между тем исследует умом
      Свою любовь с жестокостью холодной,
      Как скальпелем пытливый анатом.
      Но, к счастью, все сомненья и анализ,
      Не разлагая чувства, притуплялись.

XXVIII

      Сергей был некрасив, и худ, и мал.
      Замечу в скобках: есть обыкновенье,
      Чтобы герой поэмы представлял
      Иль красоты, иль силы идеал;
      Прошу у всех читательниц прощенья
      За бедного героя моего,
      Но истина дороже мне всего.

XXIX

      В его лице был отпечаток серый
      Родных небес, — на нем румянца нет;
      Но Веру — героиню звали Верой —
      Пленял порою мысли чудный свет
      В его очах, среди живых бесед.
      Дышала в нем та внутренняя сила,
      Что больше красоты она ценила.

ХХХ

      Ей нравился его свободный ум,
      Непримиримый, дерзкий и печальный.
      У них так много было общих дум;
      Поклонники, интриги, сплетен шум —
      Ей чуждо все в глуши провинциальной.
      Так лилия порой грустить одна
      Среди болот, чиста и холодна.

XXXI

      На тихие боржомские долины
      Нисходит южной ночи благодать.
      Собрался маленький пикник в теснины
      Окрестных гор прохладой подышать.
      Сергей увидел Верочкину мать:
      Она была вся в трауре, вдовою,
      С лицом приятным, доброй и простою.

ХХХII

      Дремучий лес таинственно молчит,
      Идут с водами пыльные обозы,
      Ночной росы у неба просят лозы,
      Как сердце слез любви, и не блестит
      Луна большая, круглая, как щит.
      Забелин с Верочкой ушли далеко
      К волнами Куры и сели одиноко.

XXXIII

      Луна встает — и лик ее бледней,
      Бледней и ярче; мир простерт пред ней
      Без сил, без воли, страстью побежденный.
      Как пред своей царицей — раб влюбленный.
      Под властью обаятельных лучей
      Все замерло, затихло, покорилось
      И томным, мягким светом озарилось.

XXXIV

      О, если мир покорен ей, то нам,
      Сердцам людей, неведомым цветам,
      Как не дрожат от этой чудной власти,
      Как не отдаться сладостным лучам,
      Как не открыться и не жаждать страсти?
      Когда цветы, когда сердца полны, —
      Свой аромат пролить они должны.

XXXV

      В тот миг Сергей забыл про осторожность,
      Он лгать не мог, опасности был рад,
      Любил глубоко, чувствуя ничтожность
      Коварных планов, хитростей, засад;
      И, сердце обнажив, как друг и брат,
      Доспехи сбросив, кинув меч ненужный, —
      Перед врагом стоял он безоружный.

XXXVI

      Взяв руку Веры трепетной рукой,
      Он говорил ей: «Оба мы тоскуем,
      О, если бы вы знали, как порой
      Я ласки жажду, тихой и простой!
      Зачем же лицемерим мы, враждуем?
      Простите, я признаний не терплю,
      Скажу вам попросту: я вас люблю…»

ХХХVII

      И, увлечен потоком красноречья,
      Он ничего не видит, как поэт,
      Не слушает, не ждет противоречья,
      Не замечает, что ему в ответ
      Она не говорит ни «да», ни «нет».
      Он был так полн самим собою в счастье,
      Что не подумал об ее участье.

XXXVIII

      А ей на жертву весело глядеть,
      Как рыбаку на золотую рыбку,
      Что блещет, вьется, попадая в сеть.
      О, если б только мог он рассмотреть
      Румяных губ мгновенную улыбку,
      Лукавую, как мягкий свет луны
      На влажном лоне трепетной волны!

XXXIX

      «Еще одно признание, о Боже!.. —
      Так думала, не поднимая глаз,
      Кокетка наша. — Все одно и то же…
      Как я привыкла к звуку нежных фраз, —
      Мне говорили их уж столько раз, —
      Те — из любви, другие — по расчету…
      Он, кажется, пятнадцатый по счету».

XL

      Сергей любил — надолго ль — все равно;
      Он говорил так сильно и умно,
      Такою музыкой и вдохновеньем
      Все было в речи пламенной полно,
      Что даже Веру сладостным волненьем
      Он заразил; она гордилась им,
      А кем гордятся, тот почти любим.

XLI

      Но на другое утро он в постели
      Припомнил все… И вдруг вскочил Сергей:
      «Да я в любви признался… в самом деле…
      Вот глупость-то!» В дали грядущих дней
      Он прозревал твой факел, Гименей,
      Уж перед ним мелькал халат супруга…
      И разлюбил он Веру от испуга.

XLII

      Так вечером (предупреждаю вас,
      Для глупостей весьма удобный час)
      Отважен ум, душа кипит страстями,
      Но глянет утро бледное на нас
      Холодными и строгими очами, —
      Мы потухаем, мы полны стыдом
      Перед его насмешливым судом.

XLIII

      В тот вечер на балу она была.
      Забелин Веру не узнал сначала:
      Как эта ясность милого чела
      Нежданной, дерзкой прелестью дышала!
      Она ему чужда и весела,
      И с видом легкомысленно-беспечным
      Кокетничать готова с первым встречным.

XLIV

      Она задела кружевом его…
      Сергей был в бешенстве: «Нет, каково!
      Прошла — и хоть бы взором подарила!
      Как будто бы меж нами ничего
      И не было!» В нем гордость говорила
      Сильней любви. Угрюмый на балу,
      Нахмурив брови, он сидел в углу.

XLV

      «Постой же, — думал, — глупенькой девчонке
      Я отомщу!» Не прав был наш герой:
      В ней резвая веселость, как в ребенке,
      Была избытком жизни молодой;
      Но он не мог бы, мелочный и злой, —
      Так ум его тщеславье ослепило, —
      Понять, как это плотское в ней мило.

XLVI

      Чтоб слабой воле разумом помочь,
      Он рассуждает: «Прочь отсюда, прочь!
      Какая пошлость!» Но зачем без муки
      Не в силах он припомнить, как в ту ночь
      Любил ее? Зачем же о разлуке
      Так больно думать? Или с гневом вновь
      Воскресла в нем угасшая любовь?

XLVII

      Они сидели в парке утром рано.
      Он наставленья, важный вид храня,
      Читал ей: «Вы не любите меня;
      Но я не понимаю цель обмана…
      К чему? Ужель кокетство? Здесь ни дня
      Я не пробуду; жалкую победу
      Оставив вам, я завтра же уеду».

XLVIII

      Она в ответ: «Недобрый вы!» В тоске
      Поникла головой и замолчала,
      Лишь зонтиком чертила на песке.
      Слезинка на конце ресниц блистала,
      Как дождевая капля на цветке.
      «И уезжайте, пусть я, пусть такая,
      Кокетка, нехорошая и злая,

XLIX

      Одна останусь… что ж, и все равно,
      И пусть одна, — мне никого не надо;
      Я — лгунья, гадкая — и очень рада!»
      И слезы, накипевшие давно,
      Дрожали в голосе; потрясено
      Все существо обидой нестерпимой…
      А он… он встал, глухой, неумолимый.

L

      «Прощайте». И мертва и холодна,
      Непобедимой гордости полна,
      С презрительной улыбкой — как ни больно —
      Хотела руку протянуть она…
      «И вам меня не жaлко?» — вдруг невольно
      У Веры вырвалось… и он упал
      Пред ней и молча, горько зарыдал.

LI

      Когда уйти хотел он, полюбила
      Она его, быть может, в первый раз.
      Так недоступное для женщин мило,
      Так сердцу дорого в последний час
      Разлуки то, что покидает нас.
      Счастливым быть одно страданье учит;
      Мы любим тех, кто нас сильнее мучит.

LII

      Он говорил, послушен, робок, тих:
      «Я помню, как сердился; вдруг увидел
      Я ваши ручки, — гнев в душе затих,
      И я почувствовал, что вас обидел,
      Что я жесток, когда взглянул на них.
      Как не любить мне этих ручек бедных,
      Почти что детских, тоненьких и бледных!..»

LIII

      Но Вера не глядела на него,
      Стыдливая от счастья своего,
      С улыбкой утомленной и спокойной.
      Он ей твердил: «Прости мне!» — «Ничего,
      Уж я простила…» Тополь нежный, стройный
      Листвой в лазури утренней звенел,
      Как будто песнь любви над ними пел.

LIV

      «Вчера, — промолвил он, — как это странно,
      Вчера мне горько было не любить,
      А между тем не мог я победить
      В душе какой-то радости нежданной,
      Что нет любви, что стало легче жить,
      Что вновь свободен я, как птица в поле…
      Я рад был одиночеству и воле.

LV

      Себя мы слишком любим; не хотим
      Иной любви, боимся, как недуга…
      Но если мы тщеславья не смирим,
      Но если только оттолкнем друг друга,
      Потом всю жизнь себе мы не простим.
      Кто много любит, тот страдает много;
      Верь, это крест, нам посланный от Бога».

LVI

      Она молчала. Сердце сжалось в ней
      Предчувствием неведомых скорбей.
      Во взорах — отблеск грусти непонятной;
      Меж тем, под лаской утренних лучей
      Все так дышало жизнью благодатной,
      В лазури тополь листьями звенел,
      Как будто песнь любви над ними пел.

LVII

      Ночь; спит Боржом; шумит один поток…
      Уж утро близко. Открывает взоры
      Росой умытая звезда Авроры;
      На выси гор потухший месяц лег.
      Лишь в комнатке у Веры огонек.
      Открыв окно, она прохладой дышит
      И в дневнике заветном что-то пишет.

LVIII

      «Сергей влюблен; успеху своему
      Дивлюсь я, право; неужель такая,
      Как я, могла понравиться ему,
      Капризная, ленивая, пустая?..
      Я даже некрасива; почему
      Я нравлюсь людям? Рада этой чести
      Я от души, но будь на их я месте…

LIX

      Ужель к любви я окажусь способной?
      Едва ли, — слишком я люблю себя, —
      О, как люблю! Все лучшее губя
      В душе, люблю себя насильно, злобно,
      И как стыжусь, как мучаюсь, любя…
      Но чем ему я нравлюсь? Вот загадка.
      А все-таки любимой быть так сладко…

LX

      Чтоб сразу был развенчан мой герой
      (Я часто наблюдала), мне порой
      Довольно слова, черточки ничтожной,
      Во вкусах, в мненьях мелочи пустой,
      Иль даже в разговоре нотки ложной;
      Стыдишься вдруг того, кем был так горд;
      Фальшивый тон — разрушен весь аккорд.

LXI

      Когда он мне понравился, — я знала,
      Что это очень важно, не умом,
      А сердцем, — долго с жадностью искала
      Я этой черточки фальшивой в нем:
      В манерах, в мыслях, в голосе — во всем,
      Искала так внимательно, злорадно —
      И не нашла… и было мне досадно…

LХII

      Люблю ли я его? И нет, и да…
      Как человека — только иногда,
      По вечерам, когда любовь сильнее
      И как-то ярче… Утром же всегда
      Мечты спокойней, сердце холоднее;
      Тогда не человека, не всего, —
      Люблю в нем только сердце, ум его.

LХIII

      Он не простой; он чувствует так сложно,
      Что я порой совсем теряю нить;
      Он ищет, роется в душе тревожно,
      Он не умеет попросту любить;
      Рассудок может чувство в нем убить.
      И это страшно мне, и я тоскую,
      Его любовь к его уму ревную».

LXIV

      Она закрыла тихо свой дневник.
      Уж холод утра в комнату проник,
      Звезда Авроры дивными огнями
      Переливалась ярче над горами;
      Ответила природа в этот миг
      На первый луч денницы безмятежной,
      Как сонное дитя, улыбкой нежной.

LXV

      Почти два месяца прошло с тех пор.
      У них любовь — все тот же вечный спор
      За первенство; поутру — охлажденье
      И слезы горькие мгновенных ссор,
      А вечером — восторги примиренья…
      Счастливцы, не заметили они,
      Как эти светлые промчались дни.

LXVI

      Сбирался теплый дождь; в лесу молчанье;
      Вечерний отблеск солнца в тучах гас;
      Поцеловал он Веру в первый раз…
      «И только-то?..» — шепнуло им сознанье…
      Так много обещал им этот час,
      Что каждый, грустью странною волнуем,
      Разочарован первым поцелуем.

LXVII

      Вдруг хлынул дождь из набежавших туч,
      Но не померк вечерний солнца луч, —
      Он полон к миру тихого участья,
      И брызнул ливень, светел и певуч,
      Как будто все заплакало от счастья.
      Смешалось солнце с влагой нежных струй,
      Как с теплыми слезами поцелуй.

LXVIII

      Потом, когда они припоминали
      Тот поцелуй чрез много-много дней,
      Исполненный таинственной печали,
      Он был для них чем дальше, тем милей, —
      Им чудился и аромат полей,
      И крыши дач Боржома дорогого,
      И шум веселый ливня золотого.

LXIX

      Однажды полдень пламенем дышал;
      Лесной пожар волнующимся дымом
      Вдали холмы и села облекал;
      Там, над Курой, в обломках желтых скал
      Все онемело в зное нестерпимом;
      Лишь ящерица быстрая порой,
      Как изумруд, блеснет в траве сухой.

LXX

      Зато свежо — под влажной тенью парка,
      Где пенится зеленая волна
      Боржомки горной, вечно холодна.
      Сергей, когда бывало слишком жарко,
      Спускался к ней; здесь мрак и тишина,
      И в чудный свод, таинственно шумящий,
      Сплелись чинары, дуб и клен дрожащий.

LXXI

      К потоку с нежною мольбой они
      Протягивают ветви, словно руки,
      И говорят: «Помедли, отдохни, —
      У нас так хорошо; к чему же муки,
      К чему борьба? Пора уснуть в тени.
      Куда ты рвешься, плача и тоскуя?..»
      А он в ответ гремит им, негодуя:

LXXII

      «Из недр Кавказа, страшен и суров,
      Я вырвался; внимая реву бури,
      Я созерцал рождение громов,
      И мне ль плениться запахом цветов,
      И мирным сном, и прелестью лазури!
      О, нет! Скорей на волю! Жизнь мою
      Лишь с океаном вечным я солью!»

LXXIII

      Сергей глядел, счастливый и безмолвный,
      На Божий мир, и в первый раз он жил,
      Не думая, — как лес живет и волны;
      Он никогда так просто не любил,
      Без гордости; непримиримых сил
      Затихла в нем мучительная битва;
      Теперь любовь спокойна, как молитва.

LXXIV

      С дороги не видать Сергея; свет
      Чуть проникал сквозь чащу; конский топот —
      Два всадника… то Вера, с ней кадет,
      Красавец; но… не может быть, — о, нет, —
      Ему почудилось — влюбленный шепот…
      Он руки жмет, целует, и она…
      Она смеется, радости полна.

LXXV

      Она смеется… Смех знакомый, милый!
      Он столько раз внимал ему в тиши…
      Так это было все игра, — души
      В ней нет!.. И вот на что он тратил силы!
      Как счастливы они, как хороши!
      Помчались вихрем; он высок и строен,
      В сознании победы так спокоен.

LXXVI

      «Да полно, любит ли она? — шептал
      Какой-то голос: любит, да, он молод,
      Красив, а я смешон, и худ, и мал…»
      Он вздрогнул, — пробежал по сердцу холод…
      «Все кончено!» На землю он упал
      С потухшими и мертвыми очами,
      Без слез, немой, закрыв лицо руками.

LXXVII

      Когда б он знал, что, под улыбкой скрыв
      К нему глубокой нежности порыв,
      Как никогда, его любила Вера;
      Лишь им полна, лишь им одним, забыв
      Про все, не слыша глупой речи кавалера,
      Она смеялась; счастлив был тот смех;
      Он говорил: «Сергей мой лучше всех!»

LXXVIII

      Когда б он знал, как ночью, в ожиданье
      Зари желанной, Вера не могла
      Сомкнуть очей, как утром на свиданье
      Она с тревогой радостною шла,
      И как его любила, как ждала
      Шагов, знакомой серой шляпы, встречи,
      Улыбки, ласк и тихой милой речи!

LXXIX

      Шел ночью дождь, разросся мутный вал
      Боржомки бешеной, и с громом мчал
      Он трупы сосен, вырванных с корнями,
      И теплый ветер сыростью дышал;
      Струился пар над влажными лесами,
      На солнце каждый лист блестел, дрожа;
      Лазурь была туманна и свежа.

LXXX

      Вот подошел Сергей; спокойно, гордо
      И вежливо ей руку протянул;
      «На этот раз мое решенье твердо —
      Я уезжаю вечером». Взглянул —
      И вдруг лицо в смущеньи отвернул:
      С такой наивной, робкою мольбою
      Она глядела: «Милый, что с тобою?»

LXXXI

      — «К чему притворство, Bеpa?.. Я вчера
      Узнал, что вы не любите, забавой
      Была любовь… Наскучила игра…
      Ну, что ж, нам разойтись давно пора.
      Расстанемся без объяснений; право,
      Так будет лучше». Молча, побледнев,
      Она встает… И в нем проснулся гнев.

LХХХII

      И, опьяненный сладким чувством мести,
      Он ничего не помнил, говорил
      Наперекор достоинству и чести,
      Остановиться не имея сил, —
      Разрушил все, что прежде так любил,
      Несправедливо, грубо и без цели;
      И очи злобным торжеством горели,

LXXXIII

      Она спокойна; сомкнуты уста
      Печально, строго. Ни одна черта
      Не дрогнула в лице ее бесстрастном:
      То мертвая, немая красота.
      Когда ж Сергей пред этим взглядом ясным
      И пред величьем бледного чела
      Умолк, — она в ответ произнесла:

LXXXIV

      «Нам вместе жить нельзя, я это вижу.
      Во мне вы ошибаетесь; но я
      Любви до оправданий не унижу;
      Скажу вам просто, сердца не тая,
      Но и без клятв: чиста любовь моя.
      Хотите верить — верьте; не хотите —
      Удерживать не буду, — уходите.

LXXXV

      Чего вам надо? — Власти надо мной?
      В душе вы — деспот; но любви такой
      Я не хочу, — неволя хуже смерти;
      О, нет, из сердца вырву страсть, поверьте,
      Но никогда не сделаюсь рабой.
      Простимся». И не прежней робкой девой,
      Она ушла надменной королевой.

LXXXVI

      Сергей на вечер тройку заказал.
      «Тем лучше, я свободен…» — он шептал,
      Укладывая вещи, и руками
      Дрожащими из шкафа вынимал
      Белье, и пледы связывал ремнями.
      А в комнате так пусто и темно,
      Сверчок поет, и дождь стучит в окно.

LХХХVII

      Слуга пришел с вечерним самоваром;
      Сергей дал два рубля ему на чай;
      И тот в восторге, с трогательным жаром,
      Благодарил и кланялся: «Прощай,
      Хороший, добрый барин! Приезжай
      Опять в Боржом». Свеча во мгле мерцала
      И одиночество напоминала.

LXXXVIII

      Вдруг сделалось себя ему так жаль;
      И безнадежною была печаль,
      Как дождь ночной, унылый, однозвучный;
      Казалась жизни сумрачная даль
      Пустынею холодной, мертвой, скучной.
      Он снова брошен всеми, одинок…
      На старенький дорожный сундучок

LXXXIX

      Он сел… Хотелось умереть Сергею…
      Сверчок умолк, и самовар потух…
      Чуть слышалось жужжанье сонных мух…
      И он подумал вдруг: «А что-то с нею?»
      От этой мысли захватило дух,
      И сердце сжалось: вновь оно любило,
      С тоской отчаянья, с безумной силой!

ХС

      Вдруг в двери легкий стук… Он отворил…
      «Как, Вера… вы?» — пред ней он отступил.
      Она под черной, длинною вуалью,
      Вся бледная, дрожала; взор молил
      О чем-то с тихой, робкою печалью.
      «Прости, Сережа, мне, — я не могла…
      Уж не сердись, мой милый, что пришла…»

XCI

      Убитый, жалкий, ноги обнимая,
      Края одежды, мокрой от дождя,
      Он целовал и повторял, рыдая:
      «Ты ль это, Bеpa?.. Недостоин я
      Тебя, родная, деточка моя…»
      И с беспредельным, жгучим состраданьем
      Он грел ей руки влажные дыханьем.

ХСII

      Покорно, ослабев, все существо
      В ней отдавалось нежности его
      С доверием, как материнской ласке.
      Она в тот миг, не помня ничего,
      В изнеможенье, закрывая глазки,
      Склонив головку бедную свою,
      Шептала: «Господи, как я люблю!

ХСIII

      Я слабая и жалкая, ты видишь,
      Уж я тебе всем сердцем отдаюсь;
      Ты можешь зло мне сделать, — не боюсь;
      Ведь деточку свою ты не обидишь…
      Люблю — и не скрываю, не борюсь…
      А знаешь, шла я по лесной дорожке, —
      Там сыро, страшно!..» — «Бедненькие ножки!..

XCIV

      Совсем холодные!» — Ее жалел
      Он как дитя больное, со слезами
      Лаская, ножки маленькие грел,
      Как птенчиков озябнувших, руками
      И поцелуями… Но мрак густел.
      «Пopa!» — он встал, и с грустью молчаливой
      Они простились… Он уснул счастливый.

XCV

      ……………………………………..

XCVI

      Кончался август; с ласкою печальной
      Глядело солнце; мягок и душист
      В тени лесных тропинок желтый лист;
      А небосвод, глубокий и хрустальный,
      Прозрачен, звонок, холоден и чист,
      И с утренней росой на георгины
      Ложатся нити тонкой паутины.

XCVII

      Как веянье отрадной тишины,
      Предсмертный сон объемлет мир неслышно,
      Но грезы смерти негою полны,
      Как счастья и любви живые сны.
      Вознесся лес таинственно и пышно,
      Как золотой, великолепный храм,
      К пустынным, ярко-синим небесам;

XCVIII

      Трепещущий, с улыбкою покорной,
      Он, как жених — невесты, смерти ждет;
      Она к нему, желанная, придет
      Прекрасней жизни, с лаской благотворной…
      Зачем, о смерть, твой радостный приход
      В природе мы одни лишь, дети праха,
      Клянем, полны отчаянья и страха?..

XCIX

      Сергей испуган жизнью и смущен;
      Счастливым дням не доверяет он:
      Так узник бедный, к воздуху темницы
      Давно привыкший, солнцем ослеплен
      И, отвращая взоры от денницы,
      Он все грустит в дубровах и степях
      О сумраке тюремном и цепях.

С

      Ужель опять Забелин мой тоскует?
      Ужель к нему вернулся прежний сплин?
      Он говорит: «Люблю», ее целует —
      И думает: «Я — муж, я — семьянин,
      Уж никогда не буду я один,
      И днем, и ночью — всюду, вечно с нею…»
      От этой мысли холодно Сергею.

CI

      Наедине он рассуждает так:
      «Легко сказать — жениться!.. Это шаг
      Непоправимый; разбирая строго,
      Обуза тяжкая — законный брак;
      И, право, в одиночестве так много
      Поэзии…» Горюет всей душой
      Сергей о жизни вольной, холостой.

СII

      Герой наш, полон робости нежданной,
      Остановился вдруг на полпути.
      Чтоб жизнь начать, не может он найти
      Решимости: как пред холодной ванной,
      Дрожит, не знает, как в нее войти —
      Нелепое, смешное положенье!
      А силы нет, чтоб победить сомненье.

CIII

      Опять сомненье! Бедный мой Сергей!
      Уж он предвидит скуку и заботы,
      И петербургских пятых этажей
      Квартирки плохонькие, визг детей,
      Кухарок, нянюшек, портнихи счеты
      И запах от пеленок; дрязги, чад
      Котлет из кухни и семейный ад.

CIV

      «Но это вздор, ведь я люблю, мне честность,
      Мне долг прямой велит любить…» И вдруг
      Всю душу охватил ему испуг.
      «А если…» — он не кончил; неизвестность
      Его страшила; он искал вокруг
      Поддержки иль опоры; ум слабеет
      От ужаса в нем сердце леденеет.

СV

      О, Боже мой, как тяжко сознавать,
      Что все в любви зависит от мгновенья!
      То любит, то не любит он опять.
      И невозможно чувству приказать:
      Оно — порыв, каприз воображенья,
      Он не владеет им… Меж тем, грозя,
      Пугает мысль, что не любить — нельзя.

CVI

      Но что же делать? Страсть из чувства долга,
      Как скучная обязанность, гнетет;
      Возможное нам мило ненадолго,
      Преступное нас манит и влечет.
      Зачем так сладок нам запретный плод?
      Он чувствует, что воля в нем бессильна…
      И как заставить полюбить насильно?

СVII

      «Я разлюбил!..» — однажды этот крик
      Из сердца вырвался в безмолвье ночи.
      Он пристально заглядывал в тайник
      Души своей, до дна в него проник,
      Смотрел, искал, прислушивался, очи
      Вперив во тьму… и в сердце находил
      Лишь мрак и пустоту, — он разлюбил!

CVIII

      А между тем она так свято верит;
      Он победил, окончена борьба,
      Она теперь покорна и слаба,
      Не взвешивает чувств своих, не мерит;
      Его мгновенных прихотей раба —
      Идет на жертвы, горе и страданье
      Безропотно, как агнец на закланье.

CIX

      Увы! Для бедной девушки порой
      Так ясно, что ее покорность губит,
      Что надо быть кокеткой, гордой, злой, —
      Но силы нет, и с детской простотой
      Она открыто, беззаветно любит;
      И тем неумолимее Сергей,
      Сознав вину, срывает гнев на ней.

СХ

      Послушная, она не возражает,
      Не жалуется, — он бы и не мог
      Ее понять, — тихонько вытирает
      Глаза, в дрожащих ручках свой платок
      Свернув, как дети, в маленький комок,
      И слушает, и горько-горько плачет:
      «Ну что же, Бог с ним, ничего не значит.

CXI

      Пусть он не прав, я все перенесу…»
      Сергей, смотревший с нежностью глубокой
      На бледный, лик, на светлую косу,
      На милую, печальную красу,
      Теперь глядит так злобно и жестоко,
      Как за слезою катится слеза,
      И красные, опухшие глаза

СХII

      Ему не нравятся. Уж в сердце глухо
      Вражда заговорила, — скука, лень
      И отвращенье: так в осенний день
      Бывает пыльно, ветрено и сухо;
      И хоть бы капля чувства, хоть бы тень…
      В душе он ищет жалости напрасно:
      В ней все так жестко, холодно и ясно.

CXIII

      «Ты разлюбил меня, Сережа?» — раз
      Бедняжка молвит; ждет она лишь слова,
      Одной улыбки, взора милых глаз,
      Чтоб верить вновь и все простить тотчас,
      Ему на шею броситься готова…
      Сергей со злобой начал говорить,