О пустяках он говорить.

ХII

      Но этот смех, но взор холодный,
      Невозмутимое лицо,
      И даже брюки, галстук модный,
      На пальце розовом кольцо
      Борис глубоко ненавидел,
      Как будто в первый раз увидел
      И понял друга своего.
      Он, отвращенья не скрывая,
      Смотрел угрюмо на него.
      Петров пощупал пульс, вставая:
      «Ну, до свиданья, милый мой».
      Тогда не выдержал больной:

ХIII

      «Я умереть хочу спокойно!
      Мне надоела болтовня…
      Игрой в участье недостойной
      Зачем вы мучите меня?..»
      Больного взор жесток и светел.
      Но умный доктор не ответил:
      Скорей в прихожую спешит,
      Прервав неловкую беседу.
      «Давно пора мне на визит…
      Я завтра вечерком заеду».
      И, подавив притворный вздох,
      Шепнул прислуге: «Очень плох».

XIV

      Безмолвье комнату объемлет,
      И близкие предметы вдаль
      Уходят. За стеной — он внемлет —
      Порой чуть слышится рояль.
      Как странны, чужды эти звуки!..
      Он взял с усильем книгу в руки,
      Прочел две строчки… Все равно, —
      Читать теперь уже не стоить:
      Он книги разлюбил давно.
      Его ничто не беспокоит…
      Сквозь дымку смотрит он на все,
      Впадая тихо в забытье…

ХV

      Но вдруг — звонок. Он встрепенулся.
      Блеснула мысль: ужель она?
      И сразу к жизни он вернулся,
      Душа смятением полна…
      Вошла, обвив его руками,
      Еще холодными устами
      Припала к трепетным устам…
      Борис шептал: «Что это значит?..
      Ты — здесь… Не верю я глазам!..
      Ты, Ольга!..» Он смеется, плачет.
      И смерти нет, недуг исчез,
      И он здоров, и он воскрес!

XVI

      Сидел в гостиной тетки важно,
      В кругу внимательных гостей,
      И говорил на «о» протяжно
      Седой старик apxиepeй.
      Когда племянница вернулась,
      Старуха, молча, оглянулась
      В свой черепаховый лорнет
      И, бледность Ольги замечая,
      Промолвила: «В мой кабинет
      Прошу, зайдите после чая».
      С флаконом спирта и платком,
      С многозначительным лицом

XVII

      Она ждала ее: «Вы смели
      Уйти: признайтесь же — куда?»
      — «К Каменскому. Не вижу цели
      Скрывать…» — «Как, вы решились?..» — «Да».
      — «Одна, без горничной!.. Прекрасно!..»
      — «Меня удерживать напрасно:
      Он болен, при смерти…» Но здесь
      Покину сцену мелодрамы
      И в двух словах открою весь
      Расчет глубокий умной дамы:
      Ей нужен Ольгин капитал,
      Ее давно он привлекал.

XVIII

      Старуха говорила много,
      Упомянула этикет
      И честь родной семьи, и Бога,
      И «votre pauvre m?re», и свет;
      Была вполне красноречива,
      Но, холодна и молчалива,
      Ей внемлет Ольга: прежний страх
      Исчез в душе ее бесследно.
      Решимость строгая в очах,
      Хотя лицо немного бледно,
      Тиха, спокойна и светла,
      Она в ответ произнесла:

XIX

      «Мa tante, я ложный стыд забуду,
      Себя, быть может, погублю,
      Пускай! К нему ходить я буду,
      Так нужно: я его люблю!»
      Старуха поднялась со стула
      И с удивлением взглянула:
      «Вы оскорбляете мой дом!..
      Sortez!..» — указывает двери
      Она с трагическим лицом,
      Решась прибегнуть к строгой мере.
      «Страшитесь Божьего суда!
      Вы мне чужая навсегда.

ХХ

      Я с вами больше незнакома;
      Молиться буду я за вас,
      Чтоб вам Господь простил… Из дома
      Прошу вас выехать тотчас».
      Она уходить, шлейфом длинным
      Шурша по комнатам пустынным.
      И Ольга собралась скорей:
      Пошла к себе наверх украдкой,
      Простилась с комнаткой своей,
      С девичьей, старою кроваткой,
      Связала в бедный узелок
      Белье, две книги, образок

XXI

      И вышла. К прежней гувернантке
      Она извозчика взяла,
      К старушке доброй, англичанке,
      Что на Васильевском жила.
      Во мраке улицы холодной,
      Одна, в бобровой шубке модной,
      Под белым шелковым платком
      Она казалась очень странной
      С своим несчастным узелком.
      Печален ряд домов туманный
      И фонарей дрожащий свет…
      Но в сердце Ольги страха нет.

ХХII

      И шла к тому, кого любила,
      Она, все прошлое забыв.
      Откуда в ней — такая сила?
      Откуда в ней — такой порыв?
      Она ли не росла в теплице!
      В благовоспитанной девице
      Сказалась вдруг иная кровь,
      Демократична и сурова.
      О, русской девушки любовь,
      Всегда на подвиг ты готова!..
      Так силы девственной души
      Уже давно росли в тиши…

ХХIII

      С больным сестрою милосердья,
      Служанкой барышня была,
      Сама, смеясь, полна усердья,
      Варила суп и пол мела,
      Все делала легко и смело
      И с нежной строгостью умела
      Улыбкой побеждать каприз;
      Ее, не говоря ни слова,
      Покорно слушался Борис…
      В обитель мрачную больного,
      Как утро вешнее, светла,
      Она поэзию внесла.

XXIV

      Теперь порядок в книгах, в целой
      Фаланге стклянок, в чистоте
      Подушки с наволочкой белой…
      Следя за супом на плите,
      Она с кухаркой подружилась,
      И та в нее почти влюбилась.
      Меняет Ольга простыни
      Больного нежными руками,
      А руки те в былые дни
      Лишь в пяльцах тонкими шелками
      Умели шить, и нет при ней
      Непоэтичных мелочей.

XXV

      Борис не лгал, не лицемерил,
      Он смерть предвидел; но, любя,
      Как будто чуда ждал, не верил,
      Еще обманывал себя:
      В нем страх в борьбе с надеждой тайной…
      Оставшись раз один случайно,
      Держась рукой за шкаф, за стол
      И стены, к зеркалу, пугливо
      Он, озираясь, подошел,
      И долго с жадностью пытливой
      Смотрел, и сам себе чужим
      Казался. Все, что было с ним, —

XXVI

      Он понял вдруг, и, от испуга
      Похолодев, с тоской в очах,
      Печать смертельного недуга
      Он узнавал в своих чертах…
      Вдруг Ольга… «Что с тобой?..» В смущеньи
      Остановилась на мгновенье.
      Он отвернулся, покраснел.
      Она прочла в лице больного
      Весь ужас смерти. Посмотрел
      Он с недоверием сурово,
      К постели подошел и лег.
      Но все ж в очах — немой упрек…

XXVII

      Смутясь, они молчали оба.
      Она не подымала глаз…
      Дыханье смерти, — холод гроба
      Меж них повеял в первый раз.
      Он с непонятным раздраженьем
      За каждым взором и движеньем
      Смущенной Ольги наблюдал,
      Но близость смерти неизбежной
      Ловил намеки, избегал
      Порывов искренности нежной.
      Был рад, когда нашел предлог
      И начал ссору, и не мог

XXVIII

      Он победить в душе волненье:
      «Я от людей давно ушел,
      Чтоб умереть в уединенье…
      Вы сами видите: я зол,
      Жесток и мелочен… Вы правы, —
      Вы трудитесь для Божьей славы!
      Я понимаю вашу цель:
      Вам хочется меня заставить
      Поверить в Бога. Но ужель
      И полумертвого оставить
      Нельзя в покое? Даром сил
      Не тратьте: я умру, как жил —

XXIX

      Лишь с верой в разум!.. Вы молчите,
      Но вам притворство не к лицу:
      Я знаю, к Богу вы хотите
      Вернуть заблудшую овцу.
      Подумайте, какая мука,
      Когда порой вы даже звука
      Не произносите, — в глазах
      У вас я мысль о Боге вижу.
      О, этот детский глупый страх
      От всей души я ненавижу!..
      Прошу вас, уходите прочь, —
      Вы мне не можете помочь!..»

ХХХ

      Ее в порыве злобы бурной
      Он с наслажденьем мучил, мстил,
      Бог весть, за что: «Уйди, мне дурно…» —
      Он слабым голосом молил.
      Она в отчаянье уходит,
      По городу без цели бродит;
      Светло; но в тусклых фонарях
      Вечерний газ давно желтеет
      В прозрачном небе. На ветвях
      Деревьев гроздьями белеет
      Пушистый иней: он везде —
      И у прохожих в бороде,

XXXI

      И на косматой лошаденке,
      На белокурых волосах
      Бегущей в лавочку девчонки,
      На меховых воротниках…
      Скрипят полозья, мчатся санки.
      Кипящий сбитень и баранки
      Разносит мужичок с лицом
      Замерзшим, в теплых рукавицах.
      Веселье бодрое кругом —
      И в звонком воздухе, и в лицах,
      И в блеск розовых снегов
      На кровлях сумрачных домов.

ХХХII

      Уж в освещенных магазинах
      И в окнах лавок овощных
      Мороз играет на витринах
      Цветами радуг ледяных.
      Там — масла сливочного глыба
      И замороженная рыба,
      Там зайцы жирные висят.
      Хозяек опытные взоры
      Пленяют дичи, поросят
      И овощей зеленых горы.
      Лазурь вечерняя темней…
      И снежных искр, живых огней

ХХХIII

      Как будто полон воздух синий…
      А в сердце Ольги — тишина.
      Как посреди немой пустыни —
      Она в толпе совсем одна,
      Мертва, бесчувственна… Читает
      Спокойно вывески, не знает,
      Куда идет. Казалось ей
      Такою призрачной, далекой
      И непонятной жизнь людей.
      Душа, затихнув, спит глубоко…
      Но скоро бедная домой
      Вернулась с прежнею тоской

XXXIV

      И робко подошла к постели:
      Он бредил, на его щеках
      Слезинки жалкие блестели…
      Он с тихою мольбой в устах
      И с выраженьем детской муки
      К груди прижал худые руки:
      «Да где ж она?.. Ведь я люблю…
      О, как я мог!.. За что обидел
      Голубку бедную мою…
      Теперь она ушла… я видел, —
      Ей было горько… не придет!..»
      — «Я здесь! — она его зовет, —

ХХХV

      Я здесь, мой милый!..» Он не слышит,
      Напрасно Ольга обняла
      Больного; он с усильем дышит…
      «Она ушла, совсем ушла»…
      И плачет тихими слезами
      И долго мутными глазами,
      Ее не видя, смотрит вдаль.
      В лице — покорная, немая
      И безнадежная печаль…
      Полоска бледно-голубая
      Светлеет в окнах: первый гул
      Столицы слышен… Он уснул.

XXXVI

      И видел сон: идет куда-то
      По длинным комнатам, пустым
      И мрачным… Сердце в нем объято
      Тревогой смутной. А над ним
      По темным лестницам и сводам,
      По бесконечным переходам,
      Как будто шум от сквозняка,
      Был слышен свист однообразный,
      Пронзительный. В груди — тоска,
      Мечты унылы и несвязны…
      Уж он устал, но все вперед,
      Вперед по комнатам идет.

ХХХVII

      И громче ветра шум пустынный;
      И сквозь таинственную мглу
      Он видит — кто-то темный, длинный
      Стоить, не двигаясь, в углу.
      И с головы до ног упало,
      Его закутав, покрывало.
      Порой лишь складки черных риз
      Дыханье ветра подымает, —
      Они колеблются, и вниз
      Одежда медленно сползает…
      Он чувствует — последний час
      Пришел… И не отводит глаз,

ХХХVIII

      И смотрит в ужасе смертельном.
      Напрасно хочет он бежать…
      В его томленье беспредельном
      Есть жажда наконец узнать,
      Проникнуть в страшный смысл загадки.
      Он видит: трепетные складки
      Сейчас лицо откроют… Вот —
      Все ниже, ниже покрывало.
      Еще мгновенье — и падет…
      Вдруг ветер зашумел, — упало,
      Он понял: это — смерть!.. И вдруг
      Проснулся. В комнате вокруг

XXXIX

      Все было ярко в зимнем блеске.
      Сидела Ольга у окна…
      И луч играл на занавеске.
      Борис почти не помнил сна,
      Но поглядел кругом бесстрастно…
      И он почувствовал так ясно
      И понял смерть, как никогда.
      От всех порывов, колебаний
      И от надежды — ни следа.
      И нет любви, и нет желаний!
      В его душе, в его очах —
      Теперь один безмолвный страх.

XL

      Больной о смерти думал прежде
      По книгам, по чужим словам.
      Он умирал в слепой надежде,
      Что смерть еще далеко, там,
      В грядущем где-то. Он сумеет
      С ней помириться, он успеет
      Вопрос обдумать и решить
      И приготовиться заране…
      И — вот он понял: жизни нить
      Сейчас порвется. Не в тумане,
      Не в дымке — подойдя к концу,
      Он видел смерть лицом к лицу.

ХLI

      И стоицизм его притворный,
      И все теории, как дым,
      Исчезли вдруг пред бездной черной,
      Пред этим ужасом немым.
      И жизнь он мерит новой мерой.
      Свой ум напрасно прежней верой
      В науку хочет усыпить.
      Он в ней опоры не находить.
      Нет! Страха смерти победить
      Умом нельзя… А жизнь уходит…
      От всех познаний, дум и книг
      Какая польза в страшный миг?

XLII

      Как физиолог, поневоле
      Он наблюдает за собой
      И ждет, прислушиваясь к боли
      Однообразный и тупой,
      Растущей медленно, зловещей.
      Что это — смерти признак вещий,
      Он понял; Ольге не сказал
      Ни слова. Робок и послушен,
      Он только жалобно стонал,
      К словам участья равнодушен:
      Он разлюбил ее давно,
      Терпел и думал: «Вот оно!»

ХLIII

      Плыло, сходило, приближалось,
      Над ним уж веяло оно
      И снова тихо расплывалось,
      Как мутно-cеpoe пятно.
      «Что это, что?»… в недоуменье
      Он напрягает ум и зренье,
      Он хочет знать: ответа нет,
      Молчит в бессилье ум тревожный…
      Быть может, это — глупый бред,
      Быть может, это — призрак ложный?..
      Но сердце, ужасом полно,
      Не даром чует: «Вот оно!»

XLIV

      Покинуть мир в былое время,
      Не зная смерти, он решил,
      Чтоб сбросить сразу жизни бремя,
      Когда терпеть не хватит сил.
      И что ж? он смерть узнал, увидел,
      Но эту мысль возненавидел.
      Теперь несчастного томит
      Одна боязнь, что искушенья
      Он наконец не победит,
      И будут так сильны мученья,
      Что преждевременный исход
      Он добровольно изберет.

XLV

      А пузырек заветный с ядом
      Так близко. Ночь. Недолгим сном
      Забылась Ольга. Ящик рядом
      С постелью в столике ночном.
      Борис открыл и стклянку вынул,
      На Ольгу взор пугливый кинул,
      И, еле двигаясь, тайком
      К окну замерзшему подкрался,
      Привстал и форточку с трудом
      Открыл: холодный вихрь ворвался…
      В окно он бросил пузырек
      И отошел, и снова лег.

XLVI

      Прошло два дня — сильней страданья.
      Уж он не помнил ничего.
      И Ольга, слушая стенанья,
      Порою голоса его
      Не узнавала: были звуки
      Чужие в нем. Все хуже муки,
      Непобедимей и страшней.
      Несчастный целыми ночами
      Молил: «Убей меня, убей!..»
      В слезах подушку рвал зубами,
      И был ужасен вечный крик,
      Не умолкавший ни на миг.

ХLVII

      Исчезли дни, исчезли ночи.
      За темной шторой на столе,
      Когда уж солнце блещет в очи,
      Краснеет лампе в полумгле
      И длится время бесконечно…
      Казалось Ольге, был уж вечно
      И вечно будет этот крик,
      Очей открытых взор блестящий
      И в душном мраке бледный лик,
      И робко жалости молящий
      Его руки безумный жест.
      Она не спит, почти не ест;

XLVIII

      Очнется бедная порою
      Случайно в кухне где-нибудь,
      И на мгновенье за стеною
      Утихнет крик, но отдохнуть
      Стыдится Ольга и не смеет;
      Кухарка барышню жалеет,
      Тарелку супа принесет…
      И съест она две ложки, стоя,
      И хлеба корочку возьмет, —
      Но уж пора: ей нет покоя…
      Она спешит на казнь, и вновь
      Со смертью борется любовь!

ХLIX

      Подымет очи со слезами
      И на коленях в уголке
      Стоит, закрыв лицо руками.
      Порой, в безвыходной тоске
      Молиться бедная пыталась…
      Но вся душа в ней возмущалась:
      «Ты благ и милостив, Господь, —
      Зачем, зачем же эти муки?..»
      Негодованье побороть
      Не может и ломает руки.
      Потух в душе последний свет,
      И шепчет Ольга: «Бога нет».

L

      Теперь Борис лежал безмолвный.
      Затих усталый, слабый крик…
      Но он не мог, тревоги полный,
      Остановиться ни на миг, —
      Уже с закрытыми глазами,
      Все время шевелил руками
      И то к лицу их подымал,
      То снова, молча без сознанья
      К груди с тоскою прижимал.
      «Ах, лучше б прежние стенанья
      И крик, чем эта тишина!» —
      Невольно думает она.

LI

      Но четырех ночей усталость
      Ее сломила. В глубине
      Души беспомощная жалость
      Еще томительней во сне:
      Чрез полчаса в слезах проснулась,
      Открыла очи, встрепенулась
      И посмотрела на него…
      И что ж? Ни боли, ни испуга —
      Не оставалось ничего
      От побежденного недуга:
      И тих, и светел бледный лик;
      Покой в нем — ясен и велик.

LII

      Она почувствовала радость…
      Он пробужденья Ольги ждал;
      В нем дух неведомую сладость
      Отдохновения вкушал.
      В смиренье Ольга преклонилась:
      Любовь со смертью примирилась:
      И бесконечно далеко
      От прежних ужасов и муки,
      Он дышит ровно и легко,
      Глядит, сложив покорно руки,
      На Ольгу пристально, в упор;
      И новой мыслью полон взор.

LIII

      Он тихо шевелил губами:
      Для слов уж не хватало сил,
      Но детски ясными глазами
      О чем-то Ольгу он просил.
      Она приникла к изголовью
      И сразу поняла любовью,
      Чего пред смертью он хотел:
      Взяла Евангелье, открыла, —
      И взор больного заблестел.
      Тогда весь мир она забыла
      И, вдохновенна и светла,
      Слова великие прочла:

LIV

      «Я жизни хлеб, сходящий с неба.
      И возалкавший человек,
      Вкушая истинного хлеба,
      Лишь Мной насытится навек.
      Я жизнь даю: возжаждет снова
      Кто пил из родника земного, —
      Но утоляет навсегда
      Лишь Мой источник тех, кто страждет.
      Я жизни вечная вода, —
      Иди ко Мне и пей, кто жаждет!»
      Она умолкла, и полна —
      Великой тайны тишина.

LV

      И то, чему не верил разум,
      Что не могла она в словах
      Ему сказать, — он понял разом:
      Она прочла в его глазах,
      Что он уж знает все. А тело
      В ее руках похолодело.
      И долго ни одна слеза
      Земного горя не упала,
      И друга мертвые глаза
      Спокойно Ольга закрывала.
      В ее душе — любовь и свет,
      И нет разлуки, смерти нет.

LVI

      Когда же в окна посмотрела
      На тусклый день, на мокрый снег,
      Внезапно Ольга побледнела
      И одиночество навек
      Тогда лишь поняла, проснулась…
      Но вместе с жизнью смерть вернулась…
      Как будто вспомнила она,
      Что нет его… И вдруг сознаньем —
      Ее душа озарена.
      Без слез, убитая страданьем,
      Упала, обнимая труп,
      Касаясь мертвых бледных губ…
      …………………………………..
      …………………………………..
      …………………………………..

LVII, LVIII, LIX, LX, LXI

      О век могучий, век суровый
      Железа, денег и машин,
      Твой дух промышленно-торговый
      Царит, как полный властелин.
      Ты начертал рукой кровавой
      На всех знаменах: «В силе — право!»
      И скорбь пророков и певцов,
      Святую жажду новой веры
      Ты осмеял, как бред глупцов,
      О, век наш будничный и серый!
      Расчет и польза — твой кумир,
      Тобою властвует банкир,

LXII

      Газет, реклам бумажный ворох,
      Недуг безверья и тоски,
      И к людям ненависть, и порох,
      И броненосцы, и штыки.
      Но вождь не пушки, не твердыни,
      Не крик газет тебя доныне
      Спасает, русская земля!
      Спасают те, кто в наше время
      В родные, бедные поля
      Кидает вечной правды семя,
      Чье сердце жалостью полно, —
      Без них бы мир погиб давно!..

LXIII

      Кладите рельсы, шахты ройте,
      Смирите ярость волн морских,
      Пустыни вечные покройте
      Сетями проволок стальных,
      И дерзко вешайте над бездной
      Дугою легкий мост железный,
      Зажгите в ваших городах
      Молниеносные лампады, —
      Но если нет любви в сердцах —
      Ни в чем не будет вам отрады!
      Но если в людях Бога нет, —
      Настанет ночь, померкнет свет…

LXIV

      ………………………………
      ………………………………
      Как в древних стенах Колизея
      Теперь шумит лишь ветер, вея,
      Растет репейник и полынь, —
      Так наши гордые столицы
      И мрамор сумрачных твердынь —
      Исчезнет все, как луч зарницы,
      Чуть озарившей небосклон,
      Пройдет — как звук, как тень, как сон!

LXV

      О, трудно жить во тьме могильной,
      Среди безвыходной тоски!
      За пессимизм, за плачь бессильный
      Нас укоряют старики:
      Но в прошлом есть у вас родное,
      Навеки сердцу дорогое,
      Мы — дети горестных времен,
      Мы — дети мрака и безверья!
      Хоть на мгновенье озарен
      Ваш лик был солнцем у преддверья
      Счастливых дней… Но свет погас —
      Нет даже прошлого у нас!

LXVI

      Вы жили, вы стремились к цели,
      А мы томимся, не живем,
      Не видя солнца с колыбели!..
      Paзyвеpeние во всем
      Вы нам оставили в наследство,
      И было горько наше детство!
      Мы гибнем, и стремимся к ней,
      К земле родимой, на свободу, —
      Цветы, лишенные корней,
      Цветы, опущенные в воду,
      Объяты сумраком ночным,
      Мы умираем и молчим!..

LXVII

      Мы бесконечно одиноки,
      Богов покинутых жрецы.
      Грядите, новые пророки!
      Грядите, вещие певцы,
      Еще неведомые миру!
      И отдадим мы нашу лиру
      Тебе, божественный поэт…
      На глас твой первые ответим,
      Улыбкой первой твой рассвет,
      О, Солнце будущего, встретим
      И в блеске утреннем твоем,
      Тебя приветствуя, умрем!

LXVIII

      «Salutant, Caesar Imperator,
      Те morituri!» Весь наш род,
      Как на арене гладиатор,
      Пред новым веком смерти ждет.
      Мы гибнем жертвой искупленья.
      Придут иные поколенья,
      Но в оный день, пред их судом
      Да не падут на нас проклятья:
      Вы только вспомните о том,
      Как много мы страдали, братья!
      Грядущей веры новая свет,
      Тебе — от гибнущих привет!
 
      Лето 1890 — зима 1891

ФРАНЦИСК АССИЗСКИЙ
Легенда