I

      Тело распятого, если не будет испрошено близкими для погребения, должно висеть на кресте, пока не расклюют его хищные птицы, или само оно, истлев, не рассыплется прахом: так по римскому обычаю, а по закону иудейскому в самый день смерти, еще до захода солнца, тело должно быть снято с креста и брошено в «общую яму», f?neratricium, чтобы «повешенный на древе», «Богом проклятый», не осквернял земли и неба. Вот почему иудеи, тотчас по смерти Иисуса, просили Пилата снять с креста всех трех распятых. Тот согласился, должно быть, по всегдашнему римскому правилу не нарушать местных обычаев.
      Воины пришли и, чтобы покончить с двумя еще живыми разбойниками, совершили над ними «крестное ломание костей», crucifragium, — перебили им голени железной дубиной.
      Пришедши же к Иисусу и увидев, что Он уже умер, не перебили у Него голеней.
      Но один из воинов пронзил Ему ребра копьем. (Ио. 19,
      33 — 34).
      Лишний ли раз поднять тяжелую дубину поленился или мертвое тело калечить не захотел — ударил копьем куда ни попало и тем нечаянно исполнил два пророчества: «кость Его да не сокрушится» (Исх. 12, 46); и «воззрят на Того, Кого пронзили» (Зах. 12, 10).
      Видевший же то засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили. (Ио. 19, 36).
      Истина — в том, что не «тенью только», quasi per umbram, как будут учить докеты, а действительно страдал и умирал Сын Божий: весь закон естества исполнил — умер Несотворенный, как умирает вся тварь.

II

      Что помешало врагам Иисуса бросить тело Его в «общую яму», вместе с телами разбойников, — это мы узнаем из свидетельства синоптиков лучше, нежели из IV Евангелия, где времена спутаны: «после того (перебития голеней) Иосиф из Аримафеи… просил Пилата снять тело Иисуса, и Пилат позволил» (19, 38). Нет, конечно, не после, а до того: замысел врагов Господних не успел бы иначе предупредить Иосиф.
      Член Синедриона, но в деле Иисусовых врагов участия не принимавший, «человек добрый и праведный» (Лк. 23, 50–51), «ученик Господень, но тайный, из страха от Иудеев» (Ио. 19, 38), «царства Божия ожидавший и сам», Иосиф, —
      осмелившись, ????????, войти к Пилату, просил (у него) тела Иисусова.(Мк. 15, 43.)
      Скорой смерти Его удивившись и справившись о ней у сотника, Пилат велел отдать Иосифу, по Маркову страшному слову (15, 45), «труп» Иисуса, исполнив тем точно нам известную, историческую подлинность евангельского свидетельства подтверждающую, статью римского законодательства: «Должно тела казненных выдавать для погребения тем, кто их испрашивает».
      Вдруг перестать бояться, одному восстать на многих, тело Друга отнять у врагов и «на древе повешенному, Богом проклятому», отдать свой собственный гроб (Мт. 27, 60), — чтобы на это «осмелиться», нужно было Иосифу действительное мужество. Явные ученики отреклись от Учителя; тайный — верен Ему до конца. «Добрый человек», Иосиф, спас от «общей ямы» вместе с телом Господним и душу всего человечества.

III

      Иосиф пошел и снял тело с креста. (Ио. 19, 38.)
      Сделал это, конечно, не один, а с помощью таких же смелых и добрых людей, как он.
      «Сняли» тело, ??????? (Лк. 23, 53), — этим одним словом почти столько же сказано, как и тем одним: «распяли».
      Знают, что надо спешить, чтобы до конца погребения не зашло предсубботнее солнце и какой-либо новою хитростью не отняли Тела враги; а все-таки медленно, бережно, так, чтобы уже почти разодранных гвоздями ладоней и ступней совсем не разодрать, вынимают клещами из ран длинные «крестные гвозди», masmera min haselub. Стоя на приставленной ко кресту лестнице, чувствуют тяжесть и холод бессильно на них валящегося тела — «трупа» и дивятся, может быть, сами того не зная, что так тяжело оно и холодно, так мертво, что очи эти, такие зрячие, слепы; такие вещие, немы уста, и сердце, бившееся так, остановилось, — как будто на что-то другое надеялись: раньше никогда не понимали и только сейчас вдруг поняли смерть. Но, может быть, чувствуют также, что это мертвое Тело — такое сокровище, какого мир не видал и уже не увидит.
      Давеча вдали стоявшие жены теперь подошли, на руки приняли Тело; хотели бы обмыть его слезами, но слез давно уже нет: обмоют водой из колодца (он тут же в саду, где гроб), и черные от запекшейся крови на бледном теле уста зияющих ран будут целовать так страстно, как уст умершего сына — мать и любящая уст любимого не целовали никогда.

IV

      Пришел и Никодим, —
      некогда к Иисусу приходивший ночью, а теперь — днем: значит, осмелел и он так же, как Иосиф, —
      мировой смолы и алоя состав принес, литр около ста, —
      пуда два с половиной: для царского погребения хватило бы.
      И, взявши тело Иисуса, обвил его пеленами с благовониями, как обыкновенно погребают Иудеи.
      «Спи, усопший в гробу, до воскресения мертвых», — такого погребения безнадежный смысл.
      Был же на месте том… сад, и в саду гроб новый, в котором никто еще не был положен.
      Там положили Иисуса… потому что гроб был близко. (Ио. 19, 39–42.)
      Судя по нынешним, близ Иерусалима найденным гробам, а также по свидетельству древнейших паломников, видевших если не тот самый гроб, то подобный тому, где положен был Иисус, — он состоял из двух в толще скалы вырубленных келий — внешней и внутренней, с такою низкою дверцею, что надо было нагнуться, чтобы войти в нее по двум-трем ступеням. Там, внутри, в гробовой пещере, по-арамейски meara, вырублена была, тоже в скале под аркою, узкая, длинная, в рост человека, скамья или ковчегообразное ложе, как бы «ясли» — вторые, смертные, подобные тем первым. Рождественским. Видел св. Аркульф, паломник VII века, рубцы от железной кирки, как будто еще свежие, в мертвенно-белой, известняковой скале, с розовыми, точно живыми от льющейся крови, теплыми жилками.
      Плоский, круглый, тяжелый, как мельничный жернов, камень, golel, что значит «катун», вкатываясь в выдолбленную щель, в скале открывал, а выкатываясь из нее, закрывал устье пещеры.

V

      Там была Мария Магдалина и другая Мария, которые сидели против гроба, —
      вспоминает Матфей (27, 61), и Лука (23, 55):
      женщины… смотрели на гроб, и как полагали Его.
      Смотрят, как будто уже знают, что им это нужно видеть; но еще не знают, зачем. Белое в сумраке пещеры, в пелены закутанное, длинное, узкое, на узкой, длинной скамье или ковчегообразном ложе лежащее тело неизгладимо запечатлеется в их памяти. Это последний, с последним лучом заходящего солнца, взор живых на Умершего.
      Выкатился из щели «катун», глухо стукнул, дверь завалил и как будто всю Блаженную Весть стуком глухим заглушил. «Жизнь», — сказал Господь; «Смерть», — ответил голель. Слышали жены, как стукнул глухо «катун». Мертвый, по живым сердцам покатившись, раздавил их, как жернов давит зерно.
      Миром умастили, туго спеленали, в гроб уложили, завалили камнем. «В третий день воскресну», — забыли все? Нет, не все. Вспыхнет и в раздавленных сердцах надежда, как пламя — в растоптанном жаре углей. Вспомнят жены — услышат:
      сиротами вас не оставлю, приду к вам. (Ио. 14, 18).
      Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас. (Ио. 16, 16.)

VI

      И, возвратившись (в домы свои), приготовили масти с благовониями.
      Раз уже умастили, до гроба; зачем же снова в гробу умащать? Или сами не знают зачем, только хотят Его снова увидеть, узнать, что будет с Ним, «в день третий»?
      В день же субботний остались в покое. (Лк. 23, 56).
      Страшный покой самого черного из черных дней человечества. Лег во гроб, лежит — встанет или не встанет? Умер Тот, Кто сказал: «Я — воскресение и жизнь», а мир идет, как шел всегда: солнце заходит, солнце восходит, а Он лежит — страшный покой.
      Где же ученики? Явное Евангелие забыло о них, тайное — помнит.
      Мы же… скорбящие и уязвленные в сердце нашем, скрывались, потому что нас преследовали, как злодеев и поджигателей храма. И хлеба не ели, и плакали весь день, всю ночь, до Субботы.
      Что у них в душе — скорбь? Нет, смерть. Мертвым сном «спят от печали», так же, как там, в Гефсимании.
      Симон! ты спишь? часа одного не мог ты пободрствовать. (Мк. 14, 37.)
      Спят и плачут во сне, но уже без слез — слезы иссякли давно:
      разве над мертвыми Ты сотворишь чудо? Мертвые ли встанут и будут славить Тебя? Или во гробе будет возвещена милость Твоя и истина Твоя — в месте тления? (Пс. 87–88, 11–13).

VII

      Рано же весьма, только что солнце взошло, приходят (жены) ко гробу.
      И говорят: кто отвалит нам камень от гроба?
      И, взглянув, видят, что камень отвален; был же он весьма велик.
      И, вошедши во гроб, увидели юношу, облаченного в белую одежду, и ужаснулись.
      Он же говорит им: не ужасайтесь. Иисуса Назарянина ищете, распятого? Он воскрес; Его здесь нет. Вот место, где Он был положен.
      Но идите, скажите ученикам и Петру: «Он пойдет вперед вас в Галилею: там Его увидите, как Он сказал вам».
      И, вышедши, побежали от гроба; трепет объял их и ужас (, «исступление», «восторг»), и никому ничего не сказали, потому что боялись. (Мк. 16, 1–8.)
      Этим кончается Блаженная Весть, Евангелие от Марка-Петра. Все, что следует затем, уже позднее прибавлено неизвестно кем — может быть, Аристионом Эфесским, учеником Иоанна Пресвитера или Апостола, тем самым, о котором упоминает Папий. Судя по тому, что Матфей и Лука черпают уже не из Маркова, а иного, нам неизвестного источника, свидетельство о том, что произошло после бегства жен от гроба, II Евангелие кончалось для Луки и Матфея словами: «потому что боялись», нынешний же конец Марка им еще был неизвестен.
      Бегством живых от Воскресшего, любящих от Возлюбленного могла ли кончаться Блаженная Весть? Нет, не могла, по крайней мере для верующих так, как мы веруем. Страшный, невозможный, как бы нелепый конец: внутреннее в нем логическое противоречие слишком очевидно. Если, бежав от гроба, жены «никому ничего не сказали» и этим кончается все, навсегда, то от кого же знает Марк, от кого узнали ученики, что Иисус воскрес? Есть ли малейшее вероятие, чтобы жены, когда-нибудь опомнившись же, наконец, от страха, все-таки никому ничего не сказали — ослушались воли Господней: «Идите, скажите»?
      Нет, слишком ясно, по крайней мере для нашей логики, что это вовсе не конец, а отсутствие конца; не разумно конченная, а прерванная на полуслове речь; точно вдруг чья-то рука зажала уста говорящего. Но за Марком — Петр: это голос его вдруг умолкает; его уста чьей-то зажаты рукой.
      Что с нами делает Петр? Чашу с водой подносит к жаждущим устам и вдруг отнимает. Слишком понятно, что люди этого не вынесли, прибавили другой конец: утолили жажду кое-как, хотя тоже чистой водой, но уже не из такой глубины бьющего, ледяного источника. И если бы Марк увидел этот чужой конец, то не сказал ли бы: «Мой конец лучше», — и не был ли бы прав?

VIII

      А если бы и мы вгляделись пристальней в Марков конец, то поняли бы, может быть, что лучшего конца и не надо: здесь уже сказано все, ни мало, ни много, а ровно столько, сколько нужно; чуть-чуть побольше или поменьше, — и ничего бы не было сказано, а так — все.
      Марк говорит для тех, кто умеет слышать тихое. Большая часть истолкователей думает, что здесь чего-то недостает; нет, здесь все, и «было бы жаль, если бы что-нибудь оказалось прибавленным», — верно и тонко чувствует Вельгаузен, хотя и не религиозным, а только эстетическим чувством.
      Вся Тайная Вечеря — в тех трех арамейских словах: den hu gubhi, «вот Тело Мое»; а в этих двух: ho hakha, «Eгo здесь нет», — все Воскресение.
      Марк как будто знает нашу математическую теорию «бесконечно малых величин»: чем меньше, тем больше; умолчанное больше иногда, чем сказанное, рождает в чутком слухе немолчно-отзывные гулы.
      Нет, чаши с водой никто не отнимал от наших уст: мы сами ее оттолкнули, не увидев слишком прозрачной воды и подумав, что полная до краев чаша пуста. О, если бы мы увидели воду, как утолили бы жажду!

IX

      Тайну вам говорю, ?????????, —
      не говорит, а шепчет на ухо Павел эллинам, верящим так же легко, как мы, в «бессмертие души» и так же трудно — в «воскресение плоти»; шепчет «несказуемое», всех «мистерий», а этой, Воскресной, — больше всех:
      тайну вам говорю… все мы изменимся вдруг (в атом времени,), во мгновение ока. (I Кор. 15, 51–52.)
      «Человек должен измениться физически», по слову Кириллова («Бесы» Достоевского); «человек есть то, что должно быть преодолено», по слову Нитцше. Так «изменился физически», «преобразился», ???????????, «совершил в теле своем метаморфозу» Иисус на горе Преображения; так же, качественно, но количественно больше, бесконечно «изменился» Он и в гробу.
      «Чтобы действительно мертвое тело ожило, надо, чтобы нарушено было столько несомненнейших законов, физических, химических и физиологических, что какую угодно гипотезу должно предпочесть евангельскому свидетельству о Воскресении, будь оно даже в пятьдесят раз сильнее», — решает какой-то философ наших дней (все равно какой, — имя ему легион). Как бы удивился он, а может быть, и задумался бы, если бы, напомнив ему Павлову тайну: «Все мы изменимся», — мы сделали из нее простейший вывод: в пройденных уже, ведомых нам, ступенях мировой Эволюции — превращения неорганической материи в живую клетку, клетки растительной — в животное, животного — в человека, — не были вовсе нарушены, а были исполнены — восполнены — законы физические, химические и физиологические: так же и в последней, еще не пройденной, неведомой нам, ступени — в «превращении», «метаморфозе», смертного человека в бессмертного, — те же законы не будут нарушены, а исполнены — восполнены, по Лотцевой формуле логического закона необходимости — смерти, преодолеваемой жизнью: a+b+c=a+b+c+x, — «чудо» (слово это недостаточно, но у нас другого нет): «все мы изменимся» — умрем — воскреснем.

X

      Более чем вероятно, что Павлове «изменение» включает в себя исчезновение тела: здесь умрем — «исчезнем»; там «воскреснем» — «явимся». Вот почему и «Первенец из мертвых» (I Кор. 15, 20), Иисус, умер — «исчез» — воскрес.
      Этого нельзя сказать святее, страшнее, точнее, исторически подлинней, чем сказано Марком:
      Он воскрес; Его здесь нет, —
      по-арамейски: ha hakha. Сказанному «нет» отвечает несказуемое «есть»: здесь нет — там есть; мертвый здесь — там Живой; умер — исчез — воскрес.
      То же, теми же словами повторяют все три свидетеля, потому что самое для них нужное, главное, все решающее, — это.
      Здесь Его нет; вот место, где Его положили, —
      по-арамейски: ha atra han deshhavon lek, — говорит «юноша в белых одеждах» — Ангел или не Ангел, а кто-то неузнанный. В I Евангелии (28, 6) — еще сильнее, настойчивей:
      здесь Его нет… Подойдите, посмотрите место, где Он лежал.
      «Если моим словам не верите, то пустому гробу поверьте», vacuo credetis sepulcro, — верно понял Иероним.