XVII

      Низость человеческого духа в этом суде над Гефсиманией равна грубости человеческого тела; два равных непонимания того, что совершалось в Агонии: одно — физического страха боли и смерти; другое — метафизического ужаса.
      «Сыну Божию быть таким изнеженным и слабым, чтобы изнемогать до кровавого пота от страха смерти, — какой позор!» — соглашается и христианин с язычником, Кальвин — с Порфирием. В этом согласии — мера нашего общего «летаргического сна».
      Дух бодр, плоть же немощна (Мк. 14, 38), —
      только ли о нашей плоти говорит Господь? Нет, и о Своей. Призраком бесплотным был бы Иисус или автоматом добродетели, если бы не страшился телесных страданий и смерти. Быть живым — значит страшиться смерти и ее бесконечных дробей — телесных страданий. Жив Иисус, как никто, и, как никто, страшится страданий и смерти. «Какой позор!» Да, позор. На него-то Он и идет; вольно берет на Себя этот общий не только всему человечеству, но и всей твари позор — смерть.
      Презрен… и умален перед людьми… и уничижен Богом. (Ис. 53, 4.)
      Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе. (Пс. 21, 9.)
      …Сам опустошил, уничтожил… смирил Себя… даже до смерти, и смерти крестной. (Филип. 2, 8.)
      Вот что значит: «Дух бодр, плоть же немощна», — Его плоть, так же как наша, — в агонии, в смертном борении духа и плоти. «С немощными Я изнемогал» (Аграфон); страдал вовсю — не только во всю душу, но и во всю плоть. Как бы дрожащая тварь. Несотворенный. Вот что значит «позор», «стыд» Агонии. Кто этого «стыда» устыдится, тот не начинал не только любить Его, но и узнавать, что Он был.
      Ранами Его мы исцелились (Ис. 53, 5), —
      этою раною, Гефсиманскою, больше всех остальных.
      Знают ученики, что делают, когда возвещают миру вместе со славой Воскресения «позор» Агонии. Для скольких пламенеющих к Нему любовью сердец — неугасимых лампад, — в масличном точиле Гефсиманском выжат будет чистейший елей! Дорого бы дал князь мира сего, чтобы вырвать из венца Господня этот драгоценнейший темный алмаз.

XVIII

      Но как ни велик в Агонии физический страх страданий и смерти, ужас метафизический в ней бесконечно больше.
      …Сделался за нас проклятием, ??????, чтобы искупить нас от проклятия закона, ибо написано: «Проклят, всяк висящий на древе». (Гал. 3, 13.)
      Верно понял Кальвин: «Должен был Иисус в Агонии бороться лицом к лицу со всеми силами ада, с ужасом вечной смерти, погибели вечной для Себя самого: иначе жертва Его за нас была бы неполной. Наше примирение с Богом могло совершиться только Его Сошествием в ад».
      Весь грех, все зло, все проклятие мира Он должен был больше, чем на Себя поднять, — принять в Себя, чтобы не извне, а изнутри одолеть, как бы соучаствуя во зле мира. Вот какою тяжестью «вдавлены колена Его в твердый камень, как в мягкий воск».
      …Если их (людей) не простишь, то изгладь и меня из книги Твоей (Исх. 32, 12), —
      молится Моисей об Израиле; молится и Сын человеческий — Брат человеческий — о братьях Своих.
      Надо было Сыну сделать выбор между миром и Отцом, — как бы разлюбить Отца — вот чего ужасается Он больше всего; не физических страданий, не смерти, а этого. Он один, Отца бесконечно любящий, Сын Единородный, будет страдать бесконечно. Отцом оставленный, как бы «отверженный», «проклятый». Вот что значит Сошествие в ад.

XIX

      Иисус победил Агонию — это мы знаем по свидетельству всех четырех евангелистов; знаем даже с почти несомненною точностью, когда победил.
      И приходит в третий раз (к ученикам), и говорит им: вы все еще спите и почиваете? Кончено; пришел час: вот предается Сын человеческий. (Мк. 14, 41.)
      «Кончен», сон учеников, и Его агония кончена: значит, победил ее между вторым и третьим приходом. Как победил, мы не знаем, но знаем, чем: тишиной. Так же и этой буре в сердце Своем, как той, на Геннисаретском озере, сказал:
      умолкни, перестань, —
      «и сделалась великая тишина» (Мк. 4, 39).
      В Ветхом Завете Лица Божественной Троицы являются в образе Ангелов. Если и здесь, в Гефсимании, «явление Ангела с небес» есть сошествие Духа-Матери, то все понятно.
      Матерь Моя — Дух Святой, —
      говорит Иисус в «Евангелии от Евреев».
      Сын Мой! во всех пророках Я ожидала Тебя, —
      (так на родном Иисуса и матери Его арамейском языке, где «Дух Святой», Rucha, — женского рода), —
      да приидешь, и почию на Тебе, ибо Ты — мой покой — Моя тишина, —
      говорит Сыну в том же «Евангелии от Евреев» Матерь-Дух в первом Крещении, водою; так же могла бы сказать и в этом втором Крещении, кровью.
      Очень возможно, что явление Ангела у самого Луки, не внешнее, а внутреннее, заключено и в свидетельстве Марка, где так велика и, вероятно, сознательна противоположность между немощью плоти и «упадком духа», в агонии Господа, и непоколебимою твердостью, мужеством Его, в ту минуту, когда он уже слышит приближающиеся шаги «князя мира сего» — Иуды — Диавола:
      вот приблизился предающий Меня. (Мк. 14, 42.)
      Марково свидетельство совпадает с Иоанновым (14, 30):
      князь мира сего идет и во Мне не имеет ничего.
      «Кончено; пришел час», — говорит Иисус с совершенным спокойствием о том самом часе, о котором только что молился до кровавого пота, чтоб миновал Его.
      …С сильным воплем принес мольбы… Могущему спасти Его от смерти и был услышан. (Евр. 5, 7.)
      Тихим дыханием Духа-Матери Сын победил Агонию — победит смерть.

XX

      Встаньте, пойдем; вот приблизился предающий Меня. И тотчас, как Он еще говорил, приходит. Иуда, один из Двенадцати, —
      «один из Двенадцати», — повторяют все три синоптика, как бы с содроганием последнего ужаса, —
      и с ним толпа черни с мечами и кольями, от первосвященников и книжников, и начальников.
      Предающий же дал им знак, сказав: Кого я поцелую. Тот и есть; схватите Его и ведите осторожно. (Мк. 14, 42–44).
      Сделать знаком предательства поцелуй такой любви, какая была между Иисусом и учениками, не мог бы человек, если бы, в самом деле, не «вошел в него сатана».
      «И подойдя» (издали, должно быть, потихоньку, крадучись), —
      вдруг приступил к Нему и говорит: Равви!
      В некоторых кодексах Марка — дважды: «Равви! Равви!» — как будто заикается, — язык не поворачивается у него сказать здесь, у Марка, то, что говорит у Матфея (26, 49):
      радуйся, Равви!.
      Так по-гречески, а по-арамейски: schalom al ?ka, Rabb? — «мир тебе, Равви!»
      И поцеловал Его, —
      нежно-почтительно — в руку, или, еще нежнее, — в уста. Смрадное дыхание Духа Нечистого в целовании любви — вот последнее прощание Сына Божия с людьми. Но если бы князь мира сего заглянул в миг целования со страшным вызовом через глаза Иуды в глаза Иисуса, то увидел бы, что уже «не имеет в Нем ничего»: Он уже все победил, — и это.
      Иудина лобзания не поняли или не вынесли ни Лука, ни Иоанн. В III Евангелии (22, 47) Иуда только «подходит к Иисусу, чтобы поцеловать Его», но неизвестно, целует ли; а в IV-ом поцелуй умолчан совсем.
      Иисус же сказал ему: друг! для чего ты пришел?
      Так у Матфея (26, 50), а у Луки (22, 48):
      Иуда! целованием ли предаешь Сына человеческого?
      Как ни верно и ни сильно выражают оба эти слова то, что произошло, вероятно, без слов, потому что на языке человеческом для этого нет слова, — молчание Господне у Марка все-таки вернее, сильнее: здесь уже последняя тишина победы.

XXI

      И возложили на Него руки, и схватили Его, —
      пользуясь, должно быть, той минутой, когда Одиннадцать, все еще не понимая, что значит поцелуй Иуды, — «одного из Двенадцати», стояли, не двигаясь, как бы в продолжающемся оцепенении сна. Только тогда, когда уже воины схватили Его, — поняли.
      Некто же из стоявших тут, вынув меч (из ножен), —
      значит, был наготове —
      ударил раба первосвященникова и отсек ему ухо. (Мк. 14, 43–47).
      Кто этот ударивший, синоптики не знают; знает или догадывается только Иоанн (18, 10): Симон Петр.
      Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в место его, ибо все, взявшие меч, от меча погибнут.
      Это едва ли возможное и вероятное здесь порицание, — может быть, воспоминание о Нагорной проповеди:
      злу не противься (Мт. 5, 39), —
      только — в I Евангелии; в IV-м (18, 11), — проще и естественнее, — кажется, без всякого порицания:
      вложи меч в ножны; Мне ли не пить чаши, которую дал Мне, Отец?
      В III Евангелии (22, 49–51), — еще дальше от порицания и, может быть, исторически еще вероятнее:
      бывшие же с Ним, видя, к чему дело идет, сказали Ему: Господи! не ударить ли нам мечом?
      И, не дожидаясь ответа, один из них ударяет.
      Тогда Иисус сказал: оставьте, довольно,
      В греческом подлиннике здесь, хотя слово иное, но смысл почти тот же и такой же далекий от порицания, как в том слове, на Тайной Вечере:
      …Господи! вот у нас два меча. Он сказал им: довольно. (Лк. 22, 38.)
      Но, кажется, и здесь опять молчание Господне у Марка исторически подлиннее и религиозно вернее всего.
      Тем, что здесь ученик, обнажающий меч за Учителя, не назван по имени, подтверждается косвенно то, что это сам Петр (никогда в свидетельствах своих не выступающий вперед, разве только в тех случаях, когда это нужно, чтобы обличить себя и покаяться); подтверждается и то, что такое «противление злому» самому Петру-Марку не кажется злом: будь он действительно осужден Иисусом, то, уж конечно, не преминул бы вспомнить об этом, чтобы лишний раз обличить себя и покаяться.
      Итак, если верить надежнейшему, кажется, свидетельству вероятного очевидца, Петра, Господь не осудил обнаженного за Него меча; если же верить тоже довольно вероятному, потому что для Церкви слишком неимоверному, «соблазнительно»-загадочному слову Господню в III Евангелии о двух мечах, то и благословил.
      Надо ли говорить, какое неисчислимое значение это может иметь для отграничения христианства от всех видов буддизма («непротивление злу насилием») и для христианского учения о власти (но только в смысле римской «теократии») на возможных путях человечества к царству Божию?
      Схваченный и «связанный» (Ио. 18, 22), Иисус говорит:
      точно на разбойника, вышли вы с мечами, чтобы схватить Меня.
      Каждый день с вами сидел Я, уча в храме, и вы не брали Меня. (Мт. 26, 55.)
      Но теперь ваш час и держава тьмы (Лк. 22, 53), —
      той самой тьмы кромешной, в которую вышел Иуда из света Сионской горницы.
      Тогда все ученики, оставив Его, бежали. (Мт. 26, 56.)
      Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь, ибо написано: «поражу пастыря, и рассеются овцы» (Мк. 14, 27), —
      предрекает им Иисус еще на пути в Гефсиманию, как будто забывая о том, чем будет их бегство, «отречение», для Него самого, думает только о них, Милосерднейший, — как бы облегчить им будущее раскаяние; как будто извиняет и оправдывает их заранее: если «написано», «предсказано», то неминуемо; берет на Себя и этот стыд.
      То же — и в IV Евангелии, но еще нежнее, милосерднее:
      если Меня ищете, оставьте их, пусть идут.
      Отче!.. из тех, которых Ты дал Мне, Я не погубил никого. (Ио. 18, 8–9).
      Пусть идут, бегут, спасаются, рассеются по всей земле и разнесут по ней семена царства Божия.
      Слышится и в этом последнем, до Воскресения, сказанном ученикам слове Господнем тишина любви, побеждающей жизнь и смерть.

XXII

      Противоречие между синоптиками и IV Евангелием в Гефсиманском свидетельстве кажется неразрешимым; но, может быть, и оно, как столько других подобных, разрешилось бы для нас, если бы мы поняли, что Иоанн и здесь, по своему обыкновению, обнажает религиозную душу истории; переносит невидимое, внутреннее, в видимое, внешнее; то, что происходит в вечности, в мистерии, — в то, что произошло однажды, во времени, в истории.
      …Взяв когорту… Иуда повел ее туда (в Гефсиманию) (Ио. 18, 3).
      Римскую когорту, полтысячи воинов, с трибуном во главе (Ио, 18, 12), весь гарнизон Антониевой крепости. Иуда берет и ведет, куда ему угодно. Кто разрешил ему это сделать? Пилат? Но весь почин в этом ночном походе принадлежит иудейским властям, а Пилат узнает о нем лишь поутру. Кажется, и этой одной исторической невозможности достаточно, чтобы убедиться, что Иоанново свидетельство — не история. Что же это, голый вымысел? Нет, мистерия, или то, что неверующие, а может быть, и не знающие, потому что слишком поверхностные наблюдатели называют «мифом», «легендой», «апокрифом».
      Три глухих намека в Евангельских свидетельствах указывают на то, около каких исторических точек возник этот миф или эта мистерия.

XXIII

      Первый намек — у Матфея (26, 52–53), в слове Господнем Петру или неизвестному, обнажившему меч:
      возврати меч твой в место его… Или ты думаешь, что Я не мог бы сейчас умолить Отца Моего, и Он представил бы Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов!
      Кажется, между этими небесными «легионами» и той земной «когортою» в IV Евангелии существует для самих Евангелистов невидимая связь зарождающейся мистерии. Если не римские «легионы» — Матфею, то, может быть, римская «когорта» Иоанну нужна для того, чтобы противопоставить Христа, Царя Небесного, земному царю, кесарю.
      Второй намек — у самого Иоанна. Римские воины, кажется, по настоянию вождя своего. Иуды, берут с собою употребляемые в ночных походах «фонари и факелы», (Ио. 18, 3), вовсе как будто ненужные в эту светлую лунную ночь. Третий намек, у Марка, объясняет, зачем они нужны. Римских воинов здесь нет и в помине: есть лишь «толпа черни». Ганановой и Каиафиной челядью, вооруженною кое-какими мечами, главное же, вероятно, «дубьем», «кольями», ????? (??. 14, 43). Этим-то малонадежным воинам и объясняет странный вождь их, Иуда, как после данного им знака, поцелуя, следует «брать» Иисуса:
      крепко схватите Его, ?????????, и ведите осторожно, (Мк 14, 44.)
      Это значит: «Берегитесь Его, потому что и безоружный, схваченный, связанный, Он может быть страшен». Чем же именно? ·

XXIV

      «Был осужден Иисус, как чародей, маг, ?????», — вспомнит Трифон Иудей иудейское же, конечно, предание, в котором уцелел, может быть, след исторически подлинного воспоминания. Судя по суеверному ужасу, с каким жители всей Гадаринской земли после чуда с «легионом» бесов (римский «легион» уже и здесь) и с двухтысячным стадом свиней, бросившихся с крутизны в озеро, просят Иисуса, об огромных убытках не думая, — только об одном — выйти поскорее из пределов их (Мк. 5, 17), — судя по этому ужасу, первое, общее и главное от Иисуса впечатление в темных, еще далеких от Него, но уже взволнованных Им человеческих множествах — то, что это могучий и страшный «колдун». Кажется, все, кто приближается к Нему, более или менее чувствуют исходящую из Него чудотворную, «движущую силу», ???????. Сбитые с толку слишком противоречивыми слухами («одни говорили, что Он добр, а другие: нет, но обольщает народ», Ио. 7, 12), люди хорошенько не знают, какая это «сила», злая или добрая, от Бога или от дьявола («не бес ли в Тебе?», Ио. 7, 20), что, конечно, увеличивает ужас. Очень вероятно, что испытывают его и посланные в Гефсиманию схватить Иисуса. Если бы услышали они из уст Его о «двенадцати легионах Ангелов», то, может быть, поверили бы в них и не могли бы только решить, откуда придет к Нему помощь, с неба или из ада. Может спрятаться от них «колдун» в тень гефсиманских маслин или в темную пещеру, свой «вертеп разбойничий»: чтобы там найти Его, понадобятся им «фонари и факелы».
      Ужас этот укрепить в них и увеличить никто не мог бы так, как Иуда: лучше, чем кто-либо, знает он чудотворную силу бывшего Учителя своего и должен страшиться ее в эту ночь, как никогда.

XXV

      Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел к ним (навстречу). (Ио. 18, 4.)
      Очень вероятно, что так оно и было: спасти, сохранить единственных в мире людей, которые могли продолжать дело Его; «никого не погубить из тех, кого дал Ему Отец»; сделать так, чтобы ученики не были схвачены вместе с Ним, — вот главное, чего в эту минуту должен был хотеть Иисус. А для этого Ему надо было избегнуть возможного кровопролития (как оно было возможно, видно по отсеченному уху Малха). Вот почему, услышав приближающиеся издали шаги. Он выходит навстречу посланным.
      …Вышел и сказал им: кого ищете? Они отвечали: Иисуса Назорея. (Ио. 18, 5.)
      Очень возможно, что и это было так. На прямой вопрос Его отвечают не прямо-смело: «Тебя», а боязливо-косвенно: «Иисуса Назорея», как будто после умолчанного здесь, у Иоанна, но слишком все-таки вероятного, потому что неимоверного, Иудина знака-поцелуя могли не знать, что это Он.
      Иисус говорит им: это Я, (Ио. 18, 5).
      Здесь кончается ряд внешних, исторических возможностей и начинается уже иной ряд — возможностей психологических, внутренних; кончается История — начинается Мистерия. Но исторически твердое тело осязаемо и здесь сквозь окутывающие покровы мистерии.

XXVI

      Если бы Иисус явился им таким, как они ожидали, «колдуном» или «пророком», могущим вызвать на свою защиту легионы бесов или Ангелов, то они испытали бы меньший страх, чем теперь, когда Он выходит спокойно и доверчиво, как будто сам отдаваясь им в руки.
      Очень возможно, что были среди них если не те самые служители первосвященников, то подобные тем, что раз уже, будучи посланы схватить Его, не посмели этого сделать и, когда спросили их «Отчего вы не привели Его?» — отвечали так странно: «Никогда человек не говорил так, как этот Человек», — что фарисеи сказали им: «Уж и вы не прельстились ли?» (Ио. 7, 45–47)
      Если такие люди были и среди этих посланных, то в тихом лице Иисуса, в тихом голосе Его, когда Он сказал им: «Это Я», — что-то могло напомнить им то, что и все сыны Израиля помнили всегда, — Кто и кому сказал эти два слова:
      Это Я — Я есмь Сущий,
      ani hu Jahwe.
      Вот имя Мое навек.
      Это сказал Бог Моисею «из пламенеющего огня» — Купины Неопалимой (Исх. 3, 1 — 15). Имя Сына в лоне Отца, святое святых, неизреченное, — те же два слова: «Я есмь», ani hu,
      Сколько раз слышали они из уст рабби Иешуа, когда Он учил народ в храме, эти два слова, как будто самых простых, обыкновенных, но в Его устах, может быть, самых необычайных, неимоверных, невозможных, нечеловеческих из всех человеческих слов: «Я есмь — ani hu».
      Если не уверуете, что это Я — Я есмь, то умрете во грехах ваших. (Ио. 8, 24.)
      Когда вознесете (на крест) Сына человеческого, тогда узнаете, что это Я — Я есмь. (Ио. 8, 28.)
      Прежде чем был Авраам, Я есмь.
      …Взяли каменья, чтобы кинуть в Него; но Иисус скрылся… пройдя посреди них. (Ио. 8, 58–59.)
      Так бы и теперь, если бы хотел, мог скрыться, пройдя посреди них — сквозь них, как дух сквозь тело. И то, что мог бы это сделать и не сделал, было для них, может быть, страшнее всего.

XXVII

      Очень вероятно, что была такая минута, секунда, миг, почти геометрическая точка времени, когда, видя этого идущего к ним человека с тихим лицом, с тихими словами:
      «Это Я», —
      они отступили назад (Ио. 18,16) —
      отшатнулись, попятились вдруг в нечеловеческом ужасе, — Иуда, должно быть, первый: только теперь понял он, как страшно верен был знак: «Кого я поцелую, Тот и есть». Только теперь узнал он то, что хотел и не мог узнать до конца, — что это Он.
      Если бы миг продлился, точка протянулась бы в линию, то они испытали бы нечто подобное тому, что хотел испытать Филипп:
      Господи! покажи нам Отца, и довольно для нас (Ио. 14, 8),
      и что испытал Моисей, услышав глас Божий из пламенеющего огня в Неопалимой Купине, когда «закрыл лицо свое, потому что боялся увидеть Бога» (Исх. 3, 6). И произошло бы в действительности то, что могло произойти только в мистерии:
      отступили назад и пали на землю (Ио. 18, 6), —
      неимоверным видением, как громом пораженные: в «немощном», «бесславном», презренном людьми — торжествующий Царь, —
      Rex tremendae majestatis,
      Царь ужасного величия, —
      Тот, Кто явится в последний день мира, когда люди скажут горам и камням:
      падите и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца. (Откр. 6, 16–17)
      Но миг не продлился, точка не протянулась в линию, и все исчезло: было, как бы не было. Схвачен, связан, осужден, избит, поруган, осмеян, оплеван, распят. Но, может быть, где-то в душе их осталась для них самих почти невидимая, почти геометрическая точка ужаса, как бы молнийного ожога неизгладимый знак — незаглушимый вопрос:
      «Не был ли это Он?»

XXVIII

      И если бы мы все, маленькие и большие, сегодняшние и завтрашние, отчасти и совсем Иуды Предатели, были там, в Гефсимании, и видели Его, идущего к нам, с тихим лицом, с тихим словом: «Это Я», то, может быть, упали бы и мы к Его ногам, как громом пораженные, и узнали бы, наконец, что это Он.

8. СУД КАИАФЫ