I

      И, воспев, пошли на гору Елеонскую. (Мк. 14, 26.)
      Пели пасхальный галлель, песнь освобождения от рабства египетского для Израиля, а для них (этого они еще не знали) — от рабства тягчайшего — смерти.
      Оба вина — пасхальное, крепкое, красное, jain adom, и крепчайшее, краснейшее, несказанное (думать о нем боялись и назвать его не смели) — должны были им броситься в голову, чтобы все еще могли не спохватиться, что «один из Двенадцати» куда-то ушел, и не понять после того слова Господня: «Один из вас предаст Меня», — куда ушел и зачем.
      Вышли с ними, должно быть, и жены, крадучись в ночной тени, как тени, все так же издали, смиренно, невидимо, неслышимо присутствуя — отсутствуя, как давеча, в Сионской горнице.

II

      Маленькой казалась полная, почти в зените, луна. Надвое делились ею улицы: одна половина — в ослепляющем, почти до боли режущем глаза, белом свете, а другая — в угольно-черной тени. Все везде бело и черно; только редкие, в домах, четырехугольные или узкие, как щели, окна, освещенные пасхальными огнями, в голубовато-белом свете луны рдели, как раскаленные докрасна железные четырехугольники или палочки.
      Пусто было на улицах; мертвая, никакими звуками не нарушимая, как бы навороженная луной, тишина. Хором многоголосым, то близким, то далеким, лаяли и выли на луну бродячие псы (их было множество на иерусалимских улицах); но, одолеваемые тишиной, вдруг умолкали. Так же умолкли и голоса Одиннадцати, певших галлель, и тишина сделалась еще мертвее. Страшное было в ней, похожее на человека в столбняке, с широко раскрытыми глазами и беззвучно замершим в устах криком ужаса.

III

      Вышли из города теми же Восточными воротами, какими входили в него четыре дня назад, при вшествии в Иерусалим, под радостные клики: «Осанна!» — и начали спускаться по крутым ступеням той же Силоамской улочки-лесенки, по которой всходили тогда.
      Молча, должно быть, все в том же оцепенении тишины, сошли в долину Кедрона, чье высохшее русло искрилось лунными огнями кремней. Здесь, в Иософатовой долине, где жались друг к другу, как испуганное стадо, бесчисленные плиты гробов, должны были мертвые, услышав раньше, чем где-либо, звук последней трубы, встать из гробов. Здесь еще мертвее была тишина. Только один голос живой — Того, Кто сказал:
      Я живу, и вы будете жить (Ио. 14, 19), —
      мог ее нарушить.
      Тогда говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь; ибо написано. «Поражу пастыря, и рассеются овцы». Когда же проснусь, пойду вперед вас в Галилею. (Мк. 14, 27–28.)
      Так же просто, как люди говорят о сне обыкновенном, говорит Он о смертном сне: «проснусь — воскресну». Так говорить о смерти мог лишь Тот, Кто ее победил. Но ученики «не поняли слова сего, и оно было закрыто от них, так что они не постигли Его, а спросить Его боялись» (Лк. 9, 45). Только что он сказал «проснусь» — заснули они, очи их ослепли, уши оглохли, сердца окаменели, как у тех, спавших в гробах.

IV

      Но если ученики не поняли, то ученицы, может быть, поняли — вспомнили, что Он говорил давеча, в Сионской горнице:
      вскоре вы не увидите Меня и опять вскоре увидите. (Ио. 16, 16.)
      И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять, чтоб и вы были, где Я. А куда Я иду, вы знаете и путь знаете.
      Фома сказал Ему: Равви! не знаем, куда идешь, и как можем знать путь?
      Иисус сказал ему: Я есмь путь, и истина, и жизнь. (Ио. 14, 3–6.)
      Если бы вы любили Меня, то возрадовались бы, что Я сказал: «Иду к Отцу». (Ио. 14, 28.)
      Любят Его, как никто никогда никого не любил, и вот все-таки, — мало. Любят ученицы больше: поняли — вспомнили, может быть, все, в эту предсмертную ночь, как вспомнят — поймут и в то Воскресное утро, — чт? Он говорил им, когда был еще в Галилее:
      …Сыну человеческому должно быть… распяту и в третий день воскреснуть. (Лк. 24, 6–7.)
      Марк забыл, — забыл, должно быть, и Петр, так же, как все ученики, — но ученицы запомнили, как там еще, в долине Кедрона, в ту предсмертную ночь, назначил им Господь и место свидания.
      На гору, в Галилею, куда повелел им Иисус, пошли Одиннадцать, —
      по воскресении Господа (Мт. 28, 16), — на гору Блаженств, место первой Блаженной Вести, или на гору Хлебов, место первой Тайной Вечери; и там Его увидели, воскресшего.
      Поняли, может быть, все обе Марии, — и та, кто родила, и та, кто первая увидела Воскресшего.

V

      Петр не понял, мимо ушей пропустил, как будто не слышал вовсе неимоверного слова: «проснусь». Господа забыл; помнил только себя — свою любовь к Нему и верность.
      Если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь.
      Иисус сказал ему: истинно говорю тебе, что в эту же ночь, прежде чем пропоет петух, трижды отречешься от Меня. (Мт. 26, 33–34).
      Но он еще с большим усилием говорил: хотя бы мне должно было и умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя! То же и все говорили. (Мк. 14, 31).
 
      То же будут говорить все люди до конца времен и так же, как Петр, отрекутся; так же предадут, как Иуда. Это знает Иисус, но и тени нет упрека в слове Его Петру — только бездонно-тихая грусть.
      Сын человеческий, пришед, найдет ли веру на земле? (Лк. 18, 8).

VI

      И приходят в место, называемое Гефсимания. (Мк. 14, 32.)
      «Место», ??????, значит: «усадьба» или «участок земли». Здесь, по свидетельству IV Евангелия, был сад.
      …Вышел за поток Кедрон, где был сад…
      Знал же это место Иуда, предатель Его, потому что Иисус часто бывал там с учениками Своими. (Ио. 18, 1–2.)
      Имя усадьбы «Гефсимания», по-еврейски, gat schemanim, по-арамейски, gat schamne, значит: «Масличное Точило». Судя по тому, что сад находится в «усадьбе», он довольно большой и, как все такие подгородные сады, огражден высокой, от воров, стеною с запирающейся, должно быть, на замок, дверью или калиткой. Место Гефсимании, если верно угадано очень, кажется, древним церковным преданием, находилось на ежедневном обратном пути Иисуса из Иерусалима в Вифанию, так что Он мог заходить сюда, чтобы остаться наедине с учениками, что трудно было в Иерусалиме и даже в Вифании, где тотчас окружала Его толпа. Если так, то этим подтверждается историческая точность Иоаннова свидетельства: «часто бывал там с учениками Своими».
      В самой глубине сада, под тенью маслин (нынешние гефсиманские, очень высокие и густолиственные, — может быть, праправнучки тех), находилась уцелевшая до наших дней глубокая пещера, одна из тех, что часто служили для устройства масличных точил, потому что хранили до поздней осени летнюю ровную, для выделки масла нужную теплоту. Праздная до жатвы маслин пещера эта могла служить Иисусу и Двенадцати местом ночлега и надежным от врагов убежищем.
      Стены сада, запертая дверь, укрывающая тень маслин — вот сколько защит, — судя по ним, Иисус не торопил смерти Своей и не облегчал ее врагам.
      Если верно сохранено в памяти предания и то, что хозяин или хозяйка Сионской горницы и владелец или владелица Гефсиманской усадьбы — одно и то же лицо, отец или мать нашего вернейшего свидетеля, Иоанна-Марка, то понятно, что прямо с Тайной Вечери пошел Иисус в Гефсиманию и что Иуда мог легко узнать об этом от одного из Одиннадцати или даже от Самого Иисуса: если бы спросил Его: «куда идешь?» — то меньше всего, конечно, утаил бы это Господь от «друга» Своего, Иуды, потому что любил его и верил ему до конца.

VII

      В сад вошел Сам и ученики Его. (И о. 18, 1.)
      Прямо против них возносился, точно реял, в лунном тумане над долиной Кедрона величественный храм с лунным золотом кровельных плит над голубоватой белизною мраморов, как снеговая в лунном сиянии гора.
      Все везде в эту ночь бело и черно, резко до боли в глазах, ослепительно, а здесь, в саду, под масличной листвой, в путанице белых светов и черных теней, еще белее, чернее, ослепительней; похоже на пожарище: серый пепел маслин, белый пепел луны, черный уголь теней, — все луной точно выжжено.
      Мертвая была и здесь тишина, как везде, но более чуткая. Глухо иногда доносившийся лай и вой городских псов по странной прихоти здешнего эха перемещался так, что, казалось, не на земле, а где-то высоко на небе лают и воют на луну невидимые псы. Птица, встрепенувшаяся вдруг, шуршала в ветвях, точно от испуга кто-то вздрагивал во сне, и еще мертвее становилась тишина, еще белее, ослепительнее свет луны, и все под ним еще более похоже на человека в столбняке, с широко раскрытыми глазами и застывшим на губах криком ужаса.

VIII

      …И говорит (Иисус) ученикам: посидите тут, пока Я пойду, помолюсь там (Мт. 26, 36), —
      как будто указывая рукою место, куда пойдет, успокаивает их, как маленьких детей, что будет от них недалеко, не оставит одних в эту страшную ночь.
      И взял с Собою Петра, Иакова и Иоанна (Мт. 14, 33), — тех же трех, что некогда возвел на гору Преображения, где «просияло лицо Его, как солнце» (Мт. 17, 2), в небесной «славе-сиянии», а теперь низведет их в кромешную тьму, где покажет им другое лицо Свое. Трех сильнейших взял с Собою, чтобы «трудиться с Ним», collaborare — верно и глубоко объясняет Ориген, ибо то, что Ему предстояло в Гефсимании, было величайшим из всех трудов, человеческих и божеских. Помощи в этом труде ищет Сын Божий у людей.
      Люди, помогайте Богу, —
      по чудному слову или безмолвной мысли Господней, не записанной в Евангелии, но, может быть, уцелевшей в Коране.
      Кто не несет креста своего, тот Мне не брат, — по другому, тоже незаписанному, слову. «Люди, помогайте Богу Человеку, братья — Брату».
      Выбрал сильнейших из сильных, вернейших из верных, самых любящих из любящих; выбрал из всего человечества один народ, Израиля, из всего Израиля — Семьдесят, из Семидесяти — Двенадцать, из Двенадцати — Трех. Не будет ли верен Ему до конца хотя бы один из трех? Может быть, и будет. В этом-то «может быть» — уже начало Агонии.

IX

      И начал ужасаться и тосковать (падать духом). (Мк. 14, 33.)
      «Начал дрожать и унывать», — по верному не внешне, а внутренне, чудесно живому толкованию Лютера. Страшное слово, «падать духом», уцелело только у первых двух синоптиков; у третьего выпало, должно быть, потому что показалось слишком человеческим для Сына Божия.
      И сказал им: очень скорбит душа Моя, даже до смерти, (Мк. 14, 34), —
      «так скорбит, что хочет смерти». «Лучше мне умереть, чем жить», — как жалуется Господу Иона-пророк (4, 8). Только что Иисус говорил: «Воскресну», — и вот как будто не захотел жить, воскресать; смерти захотел Тот, Кто говорил:
      Я есмь воскресение и жизнь. (Ио. 11, 25).
      Выпало и это слово из III Евангелия, тоже потому, должно быть, что показалось слишком человеческим. И сказал им:
      побудьте здесь и бодрствуйте.
      Хочет быть наедине с Отцом, но в первый раз в жизни хочет с Ним быть не совсем наедине: и человеческую близость чувствовать хочет; ищет как будто защиты Сын Божий у сынов человеческих; хватается за них, как утопающий за соломинку.
      И, отойдя немного, —
      «на вержение камня» — так далеко, как падает брошенный камень, — с точностью определяет Лука (22, 41), —
      пал на землю (Мк. 14, 35); пал на лицо Свое. (Мт. 26, 39.)
      Новый Адам уподобился ветхому: здесь, как нигде, сделался Небесный земным, к персти земной приник.
      Ты свел Меня к персти смертной. (Пс. 21, 16.)
      «Взят из земли — в землю вернешься», — как будто и о Нем это сказано. «Кость Его да не сокрушится?» Нет, ветхого Адама костяк в новом — сокрушается.
      Часто бывало, идучи за Ним, искал я следов Его на земле, но не находил, и мне казалось, что Он идет, земли не касаясь.
      Так в апокрифических «Деяниях Иоанна». Кажется иногда, что и в Евангелии от Иоанна почти так же: ходит Иисус по земле, земли не касаясь, как бы «на вершок от земли».
      Я уже не в мире (Ио. 17, 11), —
      или «Я еще не в мире». Самого земного из слов земных, самого человеческого из человеческих слов: «умру», — не говорит никогда, а только: «прославлюсь», «вознесусь», «иду к Отцу», — как будто, не умирая, уже воскрес. Смерть для Него здесь, у Иоанна, уже «слава — сияние», ????, а не «бесславие», «позор», тьма кромешная, как все еще у синоптиков. «Скорбит душа Моя, даже до смерти», — это сказать и пасть лицом на землю не мог бы Иисус в IV Евангелии.
      Когда же хотел Я удержать Его… то, проходя сквозь тело Его, рука моя осязала пустоту.
      Чтобы понять, что это не так, что и здесь, в IV Евангелии «Слово стало воистину плотью»; что и в Иисусе Иоанновом — не пустота, а полнота человеческой плоти, — чтобы это понять, ощутить, надо бы нам увидеть и здесь, у Иоанна, Иисуса Неизвестного, что слишком трудно, почти невозможно для нас, — еще невозможнее здесь, чем у синоптиков.

X

      Идучи за Ним, искал я следов Его на земле, но не находил.
      Галльский епископ св. Аркульф, паломник VII века, нашел следы Его в Гефсимании: две вдавленные в твердый камень, «как в мягкий воск», ямки от колен Господних. Понял, может быть, Аркульф, когда целовал эти ямки и обливал их слезами, что значит: «пал лицом на землю». Сделался Небесный земным до конца; Легкий отяжелел, как будто под страшный закон тяготения — механики — смерти подпал и Он. Вот какою тяжестью тело Его вдавливается в твердый камень, как в мягкий воск; входит в землю все глубже и глубже; войдет в нее — пройдет ее всю, до самого сердца, до ада, потому что здесь, в Гефсимании, уже начинается Сошествие в ад.

XI

      Пал лицом на землю и молился:…Авва, Отче! все возможно Тебе: пронеси чашу сию мимо Меня. (Мк. 14, 35–36).
      Сердце молитвы — в этих трех словах: «все возможно Тебе», ????? ?????? ???, и в изливающемся из них, — как из разбереженной раны льется вдруг кровь, — больше, чем мольбе, почти повелении: это всегда бывает в таких молитвах, которые должны или должны бы исполниться: «пронеси чашу сию».
      Это — у одного Петра-Марка; ни Матфей, ни Лука этого уже не смеют повторить: здесь уже не прямо, повелительно: «все возможно Тебе: пронеси», — а косвенно, робко:
      если возможно, да минует Меня чаша сия.
      Так у Матфея (26, 39), а у Луки (22, 42) еще косвенней, робче:
      если есть на то воля Твоя, — пронеси.
      Может Отец пронести чашу сию мимо Сына, — может и не хочет: вот о чем «недоумевает» Сын и чего «ужасается»; вот «удивительное — ужасное» всей жизни и смерти Его, — для Него самого «соблазн» и «безумие» Креста.
      Впрочем, не Моя, но Твоя да будет воля. (Лк. 22, 42).
      Мог ли бы Он это сказать, если бы не знал, что воля Сына — еще не воля Отца?
      Я и Отец одно (Ио. 10, 30), —
      в вечности, а во времени все еще — два.

XII

      Но не чего Я хочу, а чего Ты.
      Это «но» всех трех синоптиков повторяется и в IV Евангелии (12, 27):
      …но на сей час Я и пришел.
      Дважды повторяется оно и у Матфея (26, 39), как бы с задыхающейся, косноязычной поспешностью:
      …но не чего Я хочу, но чего Ты,
      Огненное острие Агонии в этом «но»: здесь между миром и Богом, между Сыном и Отцом противоречие, разверзающееся вдруг до таких глубин, как никогда, нигде.
      Мне ли не пить чаши, которую дал Мне Отец? (Ио. 18, 11.)
      Слово это в IV Евангелии, — заглушенный отзвук Гефсимании, последняя, грозы уже невидимой зарница. Вся гроза — только у синоптиков. «Смертным борением», Агонией, воля Его раздирается надвое, как туча — молнией. Хочет и не хочет пить чашу; жаждет ее и «отвращается» (так в одном из кодексов Марка, 14, 33: вместо, «унывать», «падать духом», — , «отвращаться»);
      страсть к страданию и страх страдания.
      Вся Евхаристия — в трех словах:
      вот тело Мое,
      den hu guphi;
      вся Гефсимания в четырех:
      но чего хочешь Ты,
      ella hekh deatt bae.
      Душу раздирающее, жалобно детское — в этой невозможной, как будто неразумной, безнадежной и все-таки надеющейся мольбе
      Отче! спаси Меня от часа сего… но на сей час Я и пришел (Ио. 12, 27), —
      «сделай, чтоб Я не хотел, чего хочу; не был тем, что Я есмь».
      Сколько бы мы ни уверяли себя, что чаша сия не могла пройти мимо Него, что Он сам вольно шел на смерть:
      Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее… Никто не отнимает ее у Меня, но Я сам отдаю ее (Ио. 10, 17–18);
      сколько бы мы себя в этом ни уверяли и ни верили в это, — остается незаглушимый в сердце вопрос: как мог Отец такой молитвы Сына не услышать? Здесь уже не Его Агония, а наша; или все еще Его и наша вместе?

XIII

      Возвращается (к ним), и находит их спящими, и говорит Петру: Симон!
      (уже не «Петр — Камень»), —
      Симон! ты спишь? часа одного не мог ты пободрствовать? (Мк. 14, 27.)
      Бедный Петр! Так же как от крепкого, красного вина, — и от Крепчайшего, Краснейшего, опьянел и заснул.
      Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти? (Рим. 7, 25.)
      Если ученики спали, как могли они услышать молитву Господню? Этот неумный вопрос левых критиков показывает только, как люди и доныне сонны, слепы и глухи к тому, что совершалось в Гефсимании. Многое могли проспать ученики, но не все: ведь не сразу же заснули, как сели; сначала, вероятно, пытались сделать то, о чем просил их учитель: «Бодрствуйте». В эти-то первые минуты бодрствования и могли услышать кое-что; но и потом, когда уже заснули, сон был, вероятно, не сплошной, а прерывистый: все еще борясь с находившей на них дремотой, то засыпали, то пробуждались. Сон был неестественный, как верно угадывает Лука, «врач возлюбленный» (Кол. 4, 14):
      спящими нашел их от печали, (Лк. 22, 45.)
      Тело мертвеет от холода; душа — от печали. Это как бы летаргический сон, неподвижный, но все видящий, все слышащий; такое же оцепенение, в каком находится все в эту ослепительно белую, лунную ночь, как человек в столбняке, с широко открытыми глазами и застывшим на устах криком ужаса.
      Две агонии: одна Его — наяву; другая их, — во сне. Но как бы ни был сон их глубок, не могли не услышать, как Он молился «с громким воплем», по очень древнему и, может быть, исторически подлинному, в Послании к Евреям (5, 7), уцелевшему свидетельству.
      Не этого ли «громкого вопля» ждала мертвая тишина этой ночи? Не содрогнулось ли все от него на земле, и на небе, и в преисподней? Или сделалось еще мертвее, безответнее? Как бы то ни было, одно несомненно: жалкая мера всего человечества — то, что после такого вопля или между такими воплями, — потому что он, вероятно, был не один, — эти трое сильнейших, вернейших, любящих Его, как никто никогда никого не любил. Им самим из всего человечества избранных, — спят.
      Спят мужи, но, может быть, бодрствуют жены там, за стеною сада; войти в него не посмели, — издали слышат вопль Его и каждым биением сердца на него отвечают; молятся, мучаются, «трудятся» с Ним; помогают Ему, Неизвестному, Неизвестные: Мать-Сестра-Невеста — Сыну-Брату-Жениху.

XIV

      И, опять отошедши, молился, сказав то же слово.
      И, возвратившись, опять нашел их спящими; ибо глаза у них отяжелели и они не знали, что Ему отвечать. (Мк. 14, 39–40.)
      И, оставив их, отошел опять и молился в третий раз. (Мт. 26, 44.)
      В этих повторениях: «опять», «опять», ?????, ????? — как бы агонийные, до кровавого пота, усилия Трудящегося. Места Себе не находит, мечется, как тяжелобольной на постели: то от людей — к Богу, то от Бога — к людям.
      Выпало и это из III Евангелия; не понял или не вынес Лука и этого; понял зато другое, не менее человеческое: всю Гефсиманию страшным светом освещающее слово «агония» — только у одного Луки.
      И, будучи в смертном борении, с б?льшим еще усилием молился. И был пот Его, как падающие на землю капли крови, (Лк. 22, 44.)
      Это еще страшнее, невыносимее, потому что уже после явления Ангела:
      …явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его. (Лк. 22, 43).
      «Будучи Сыном Божиим, мог ли нуждаться в помощи Ангела?» — слишком легко ответить и на этот неумный или лукавый вопрос Юлиана Отступника. Если не только взрослого может утешить ребенок, господина — раб, но и человека — пес, то почему бы Сына Божия не мог утешить Ангел?

XV

      Оба стиха об укрепляющем Ангеле и о кровавом поте выпали из многих древних кодексов, потому, вероятно, что Церковь уже во II веке этого «устрашилась», как свидетельствует св. Епифаний, а в других, столь же древних кодексах уцелели, как будто «смертное борение», «агония» христианского догмата отражается и в этой борьбе кодексов. «Льющейся крови подобен был пот Его», — сообщает Юстин древнейшее свидетельство, может быть, из неизвестных нам Евангелий..
      Был ли это настоящий «кровавый пот», явление редчайшее, упоминаемое и во врачебной науке древних? Вспомнил о нем, может быть, врач Лука, но, кажется, не смеет утверждать, что кровь была настоящая; говорит двусмысленно: «Как бы, ????, падающие на землю капли крови».
      Если кто-нибудь из трех учеников на минуту очнулся от «летаргического» сна и, услышав «громкий вопль» Учителя, делал несколько шагов к Нему, чтобы узнать, чт? с ним, то на большом плоском известняковом белом камне (каких и сейчас много в Гефсиманском саду) темнеющие в ослепительно белом свете луны капли пота могли казаться каплями крови; или потом, когда Иисус подходил к ученикам, — стекавшие по бледному лицу Его капли пота, так же как темные пятна от него на белой одежде, могли казаться кровавыми.
      Было ли то, что казалось, мы не знаем; знаем только, что могло быть. Эту-то возможность в лице Его и увидел Петр, увидел Иоанн, и, увидев, оба заснули; или, хуже того, ничего не видели.

XVI

      «Когда молится он, чтобы чаша сия прошла мимо него, то это недостойно не только Сына Божия, но и простого, презирающего смерть философа», — скажет неоплатоник Порфирий в книге «Против христиан». Только одну «трусость» увидит в Гефсиманском борении Цельз. То же увидит и Юлиан Отступник. Кроме посвященных в мистерии, да и то, вероятно, очень немногих, все философы, все лучшие люди древности, от Сократа до Марка Аврелия, если бы узнали о Гефсимании, увидели бы в ней то же, а может быть, и все философы новых времен, от Спинозы до Канта; да и все вообще только «нравственные», только «разумные» люди, в том числе и нынешние как будто христиане, будь они посмелее перед собой и поискренней.
      Правы ли философы? Правы по-своему. То, что совершилось в Гефсимании, — вечный для них «соблазн», skandalon. Если не самого Иуды предателя, то скольких будущих Иуд совесть успокоит Агония. «Жалкою смертью кончил Иисус не презренную, а великую жизнь», — мог бы исправить слишком грубого Цельза утонченный Ренан. Если понял Иисус на кресте, что вся Его жизнь была «роковая ошибка», и «пожалел, что страдает за низкий человеческий род», то начал это понимать и жалеть уже в Гефсимании. Бремя взял на Себя не по силам. «Я победил мир», — сказал и не сделал; «Вот тело Мое, вот кровь Моя», — тоже сказал и не сделал. Как бы несостоятельный должник: не может заплатить по счету за Тайную Вечерю; чашу хотел наполнить кровью Своей и ужаснулся, начал молить, чтобы мимо прошла. Вольная жертва Его самоубийству подобна: идет на крест, потому что некуда больше идти.