I

      Ступая босыми ногами по грязным лужам дороги, под мелко сеющим, как из сита, дождем, шли в Иерусалим из Вифании двенадцать нищих бродяг, а впереди — самый нищий, Тринадцатый. Вспомнили, может быть, как в прошлую Пасху под таким же точно дождем шли, отверженные Израилем, от своих к чужим, из Капернаума в Кесарию Филиппову.
      Утром же опять пришли в Иерусалим. (Мк. 11, 20.)
      И вошел Он в храм, и учил. (Мт. 21, 23.)
      Если бы действительно хотел, как могло казаться не только Иуде, но и преданнейшим из учеников Его, возмутить народ и объявить Себя «царем Израиля», то понял бы, какую роковую сделал ошибку, покинув вчера, Иерусалим так внезапно, как будто бежал с поля битвы. Все решающий миг упустил; вместо того чтобы ковать железо, пока горячо, дал ему остынуть. Что можно было сделать вчера, в последних лучах заходящего солнца, в красное Воскресенье, нельзя было сделать сегодня, в Серый Понедельник, под серым, скучным дождем.
      Слушают Его, может быть, люди и сегодня так же неотступно, как вчера; так же готовы идти за Ним всюду, куда их поведет. Но если как будто не изменилось ничего снаружи, то изменилось внутри: тень сомнения прошла по сердцам: «Тот ли это, которому должно прийти, или ожидать нам другого?»

II

      Так же и в стане врагов, может быть, кое-что изменилось. Первым ударом оглушенные, за ночь опомнились они, пришли в себя.
      Первосвященники же, и книжники, и старейшины народные искали Его погубить.
      И не находили, что бы сделать с Ним, потому что все народное множество приковано было к устам Его. (Лк. 19, 47–48).
      Видя, что силой ничего не возьмешь, решают действовать хитростью. Лютые между собой враги — фарисеи, саддукеи, иродиане, — все против общего врага соединяются.
      И посылают к Нему некоторые из фарисеев и иродиан, чтобы уловить Его в слове. (Мк. 12, 13.)
      — значит «ставить западню», ловят Его, как охотники — зверя.
      Сходятся, прячутся, наблюдают за пятами моими, чтобы уловить душу мою.
      …Сеть приготовили ногам моим; выкопали передо мною яму. (Пс. 55, 7; 56, 7).
      Сеть их, стальную, адамантовую, рвет Иисус, как паутину. А все-таки из жалости к народу соблазненному вынужден играть в их игру — школьную диалектику раввинов, — с какими, должно быть, отвращением и скукою («скука Господня» и здесь, в Иерусалимских буднях, в конце жизни, так же, как там, в начале, в буднях Назаретских). В спорах этих рабби Иешуа — книжник среди книжников: видишь, кажется, висящие по краям одежд Его из голубой шерсти свитые кисточки-канаффы, давно уже от солнца полинялые, белой пылью дорог запыленные, от дождя потемневшие.
      Весь Израиль — все человечество — ставка в этой игре Сына Божия с дьяволом. Знает это народ или не знает, — дух у него замирает от любопытства и страха: чья возьмет?
      Главное в поединке оружие Господне — змеиное жало насмешки — до мозга костей проникающий яд.
      Будьте мудры, как змеи. (Мт. 10, 16.)
      С кем имеют дело, могли бы узнать слуги Ганановы по этому яду.

III

      Кукольного театра хозяин, спрятавшийся за сценой, дергая куклы за невидимые ниточки, двигает их и делает с ними что хочет: двигатель кукол — всех, от Иуды до Пилата, действующих лиц этой дьявольской комедии, — первосвященник Ганан; он за всеми, а за ним «отец лжи».
      Князь мира сего идет, и во Мне не имеет ничего. (Ио. 14, 30.)
      Три искушения Ганана соответствуют трем, на горе, искушениям дьявола. Те — в мистерии, в вечности, эти — во времени, в истории; но можно бы сказать и об этих, как о тех: «чтобы их изобрести, не хватило бы всей мудрости земной».
      Первое искушение — властью.
      Когда Он ходил в храме, приступили к Нему книжники (Мк. 11, 27) и сказали Ему: какою властью Ты это делаешь? и кто дал Тебе такую власть? (Мт. 21, 23.)
      Жало искушения раздвоено. Дело, конечно, идет об Очищении — Разрушении храма. Если бы на вопрос: «Кто дал Тебе такую власть?» — Иисус ответил: «Бог», то слишком легко уличили бы Его искусители Его же словами:
      если Я свидетельствую сам о Себе, то свидетельство Мое неистинно. (Ио. 5, 31.)
      Это одно жало, а вот и другое, более глубокое, может быть, и от самих искусителей скрытое. Там, на горе Искушения, дьяволом предложенную власть отверг Иисус; не принял ли ее здесь, в храме; бич подняв, не поднял ли меч?
      Здесь уже от большего предателя к меньшему, от Ганана к Иуде, — перекинутый мост.

IV

      Весело, должно быть, слушателям видеть, с какою легкостью оборачивается жало искушения на самих искусителей; как в их же собственную западню ловит их Иисус.
      Спрошу и Я вас об одном, отвечайте Мне; тогда и Я скажу вам, какою властью это делаю.
      Крещение Иоанново откуда было, с небес или от человеков? (Мк. 11,29–30; Мт. 21, 25).
      Они же, рассуждая между собою, говорили: если скажем: «С небес», Он скажет: «Почему же вы не поверили ему?» А если скажем: «От человеков», весь народ побьет нас камнями, потому что он верит, что Иоанн был пророк. И отвечали: не знаем. (Лк. 20, 5–7.)
      Глупый ответ и смешной; умники остались в дураках.
      Мытари и блудницы вперед вас идут в царство Божие….ибо Иоанну поверили они… вы же, и видя т?, не раскаялись. (Мт. 21, 31–32.)
      Вот первый по лицу их удар бича, того же и сегодня, как вчера. Если бы нечто подобное сказано было нищим бродягою в Ватикане наших дней, то поняли бы мы силу удара.
      И начал говорить к народу (Лк. 19, 9), —
      уже не к вождям его, а к нему самому, притчу о злых виноградарях.
      Сына моего возлюбленного пошлю; может быть, увидев его, постыдятся (Лк. 19, 13.)
      В этом слове Отца: «может быть» — уже Агония Сына, как бы уже сквозь Серый Понедельник Страстной Пятницы черная тьма.
      И, схватив его, убили. (Мк. 12, 8.)
      Что же сделает с ними господин виноградника? (Лк. 20, 15.)
      Смерти злой предаст злодеев сих, а виноградник отдаст другим, —
      отвечают у Матфея (21, 41) сами искусители, еще не поняв, что притча — о них; а у Марка (12, 10) и Луки (20, 16) отвечает за них Иисус.
      Слышавшие же т? сказали: да не будет! —
      этим невольно с уст их сорвавшимся криком ужаса сами себя выдают: в злых виноградарях узнали себя. И так же, может быть, как вчера мелькнуло вдруг перед ними в одном лице другое: в Благостном — Яростный, в Агнце пожираемом — пожирающий Лев.
      Он же, взглянув на них пристально, —
      (новый удар бича по лицу), —
      сказал: что же значит слово сие: «Камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла»?
      Всякий, кто упадет на него, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит (Лк. 20, 17–18).
      Поняли, конечно, «охранители», «возмущающий», «революционный» смысл обеих притч: свергнуть надо Израилю — всему человечеству — слепых вождей, чтобы не погибнуть вместе с ними. Снова и сегодня, как вчера, возмущает народ Иисус, Возмутитель Всесветный.
      И хотели схватить Его, но побоялись народа… И, оставив Его, отошли. (Мк. 12, 12.)
      Первое искушение кончено, начинается второе.

V

      И наблюдая за Ним, (первосвященники) подослали лукавых людей, которые, притворившись благочестивыми, уловили бы Его в слове, чтобы предать Его начальству и власти правителя. (Лк. 20, 20.)
      Те же, пришедши, говорят Ему: Равви! мы знаем, что Ты праведен и не заботишься об угождении кому-либо, ибо не смотришь ни на какое лицо, но истинно пути Божию учишь. (Мк. 15, 14.)
      Итак, скажи нам, как Тебе кажется: можно ли нам давать подать кесарю или нельзя? (Мт. 22, 17.)
      Дьявольская хитрость искушения в том, что между двумя огнями ставит оно Искушаемого: если ответит: «Можно», — то будет в глазах народа ложным Мессией, потому что истинный — освободит Израиля от римского ига; если же ответит: «Нельзя», — то выдаст Себя головой римским властям.
      Видя же Иисус лукавство их, сказал: что искушаете Меня, лицемеры?
      Покажите Мне монету, которою платится подать. Они принесли Ему динарий.
      И говорит им: чье это изображение и надпись?
      Так же и здесь, во втором искушении, как в первом, жало вопроса обращается на самих искусителей. Только что ответили: «кесаревы», — сами в западню свою попались; все перевернулось, опрокинулось, как в зеркале.
      Тогда говорит им: отдавайте же кесарево кесарю, а Божие — Богу. (Мт. 22, 18–21.)
      «Умное, наконец-таки, умное слово!» — восхищаются двадцать веков те, кто на все остальные слова Господни плюет. Чем восхищаются? Мудрым «отделением Церкви от государства», царства Божия — от царства человеческого, земного — от небесного. Но если бы что-нибудь подобное мог сказать Иисус, то отрекся бы от главного дела всей жизни своей — царства Божия на земле, как на небе.

VI

      Чтобы понять это слово, надо помнить, что Иисус вовсе не отвечает, а только отражает мнимый вопрос искушающих (мнимые только ответы и могут быть на такие вопросы мнимые); делает с ним то же, что зеркало с отраженным образом. В мнимой глубине ответа — действительная плоскость, где искать глубины настоящей — все равно, что входить в зеркало: никуда не войдешь — только разобьешь стекло и обрежешься.
      «Можно ли воздавать кесарево — кесарю, а Божие — Богу?» — вот в мнимом ответе действительный вопрос.
      Двум господам не может служить никакой слуга, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному усердствовать, а о другом не радеть: не можете служить Богу и Маммоне,
      Богу и кесарю.
      Слышали это фарисеи и, будучи сребролюбивы, смеялись над Ним. (Лк. 16, 13–14.)
      Тогда смеялись они, а теперь — Он. Стоило бы им только прочесть на лицевой стороне монеты: «Tiberius Caesar, divi Augusti filius», «Кесарь Тиберий, Августа Божественного сын» и на стороне оборотной: «Pontifex maximus», «Первосвященник», — чтобы понять насмешку.
      …Сделает (Зверь-Антихрист) так, что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет начертание или имя Зверя. (Откр. 13, 16–17.)
      «Зверю — звериное, Божие — Богу», — мог ли это сказать Иисус? Кесарево кесарю воздал и Он, но так, что был распят по римским законам как «виновник мятежа», auctor seditionis.
      Слово о подати верно поняли враги Его — вернее друзей:
      начали обвинять Его, говоря:…Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, называя Себя Христом — Царем. (Лк. 23, 2.)
      Только для того, можно сказать, жил и умер Иисус, чтобы явить миру, что царство Зверя — против царства Божия и что надо между ними сделать выбор. «Бога или человеков слушаться?» — спрашивает Иуда Галилеянин, подымая против римской власти, римской подати, меч. Крест поднял Иисус; мог ли Он сказать: «Бога и человеков слушаться должно, двум господам служить»?
      Если две тысячи лет, от Павла, учившего во дни Нерона-Зверя:
      нет власти не от Бога (Рим. 13, 1), —
      до нынешних церковных политиков христианство «входит в зеркало», ищет путей в западне, то можно по этому судить, как и здесь, в учении о власти, все еще неизвестен Христос-Царь Неизвестный.
      И не могли уловить Его в слове… и, удивившись ответу Его, замолчали. (Лк. 20, 26.)
      Кончено второе искушение, начинается третье.

VII

      В тот же день приступили к Нему саддукеи, которые учат, что нет воскресения мертвых. (Мт. 22, 23.)
      Скептики-циники, а может быть, и тайные безбожники (Бог для них — Закон), думают они о смерти, как первый саддукей, царь Соломон:
      нет у человека преимущества перед скотом… Все идет в одно место, вышло из праха и в прах отойдет. (Еккл. 3, 19–20).
      Странным приключением семи братьев — семи мужей одной жены на том свете — этим «скверным анекдотом» в вечности — сводят они воскресение мертвых к нелепости, самое святое делают смешным.
      В первом искушении хотят уничтожить тайну Рождества: Сына Единородного спрашивают: «Кто дал Тебе такую власть?» «Тайну жизни Его — царство Божие — хотят уничтожить во втором искушении податью кесарю, а в третьем — тайну смерти Его — Воскресение.
      Будучи еще в живых, обманщик тот сказал: „Через три дня воскресну“» (Мт. — 27, 63), —
      это могли бы они узнать в Четверг или Пятницу от Иуды Предателя; но в Понедельник — от кого, если не от «отца своего, диавола»?
      Весело, должно быть, опять слушателям видеть, как маску с лицемеров срывает Иисус.
      Этим ли приводитесь в заблуждение, не зная Писаний, ни силы Божией?
      Ибо когда из мертвых воскреснут, тогда не будут ни жениться, ни замуж выходить, но будут, как Ангелы на небесах.
      А о мертвых, что воскреснут, разве вы не читали в книге Моисея, как Бог при купине сказал ему: «Я есмь Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова»? (Мк. 12, 24–26.)
      Бог не есть Бог мертвых, но живых, ибо у него все живы. (Лк. 20, 38.)
      Это значит «ваш отец — диавол», «человекоубийца от начала» (Ио. 8, 47, 44), — мертвый бог мертвых.
      Только что были смешны — и вот страшны. Это третий по лицу их удар бича Господня.
      И слыша, народ дивился учению Его. И никто не мог отвечать Ему ни слова; и с того дня никто уже не смел спрашивать Его. (Мт. 22, 33, 46.)
      Все искушения победил. «Весь народ прикован был к устам Его; слушал Его с услаждением». Но что же дальше? Слушали, слушали и «разошлись по домам» (Ио. 7, 53), к малым делам и делишкам своим, «кто на поле свое, а кто на торговлю свою (Мт. 22 5). „Все сойдет на нет, игра будет вничью“, — могли надеяться враги Господни. В слове неуловим для врагов, но и для друзей тоже: слишком „пререкаемое знамение“ для всех.
      Прямо на прямой вопрос: „Можно ли давать подать кесарю?“ — так и не ответил. Слишком тонкое жало насмешки осталось для народа невидимым, противоядие — бездейственным, а яд, может быть, вошел в сердце.
      Ясным казалось одно: начал делом — кончил словом; поднял бич — поднял меч и опустил; мог бы овладеть Царством и не захотел.

VIII

      В славянском кодексе Иосифа Флавия найдена, кажется, очень древняя, потому что слишком очевидно противо-христианская, должно быть, иудейская, вставка, где уцелело исторически подлинное, хотя и очень смутное воспоминание о том, что происходило тогда в Иерусалиме.
      Многие сердца воспламенялись надеждой, что народ иудейский может быть освобожден им (Иисусом) от римского ига. Он же находился, обыкновенно, перед городом, на Масличной горе, —
      (каждый день уходил на ночь из Иерусалима в Вифанию, по свидетельству Марка и Матфея), —
      где творил исцеления, будучи окружен ста пятьюдесятью учениками и множеством народа. И, видя, что может он совершать словом все, чего ни захочет, открыл ему народ желание свое: чтобы, войдя в город, перебил он римских воинов с Пилатом и воцарился. Но этого он (Иисус) не захотел».
      Если бы человек с горящим факелом, войдя в пороховой погреб осажденной крепости, остерегался тщательно, чтобы ни одна искра не упала в порох, то осаждающие могли бы подумать: «Трусит он или изменил, предал нас врагу?» Так об Иисусе мог думать народ.
      Здесь, в Иерусалиме, повторяется то же, что там, в Вифсаиде, по Умножении хлебов: народ хочет сделать Иисуса царем, и Тот, как будто сначала согласившись, потом отвергает царство — «обманывает» всех. Этого Ему никогда народ не простит. Те же уста, что возглашали «Осанна!» — завопят: «Распни!»

IX

      Около всякой трагедии, личной и общей, происходит то, что можно бы назвать «духовным вихрем» или «водоворотом». Души вовлекаются в него, как частицы воды в водоворот, или частицы воздуха — в вихрь. Кажется, и около этой величайшей из вех человеческих трагедий — Страстей Господних — образовался «духовный вихрь» такой силы, какой не было и не будет уже никогда во всемирной истории. Кажется, все приближающиеся к этой трагедии, от Петра до Иуды, от Пилата до Ганана, более или менее смутно чувствуют, что в ней решаются вечные судьбы не только каждого из них в отдельности, но и всего Израиля, а может быть, и всего человечества. Сколько бы люди ни уходили от этого великого дела к малым делам и делишкам своим, «кто на поле свое, а кто на торговлю свою», — с каждым из них могло случиться то же, что с Симоном Киринеянином, который, идучи с поля, попал нечаянно под крест (Мк. 15, 21); каждый более или менее смутно чувствовал агонию общую по неимоверно растущему в нем самом нагнетению ужаса, как бы раздавливающему все, психическому давлению атмосфер.

X

      Очень вероятно, что Иисус провел в Иерусалиме более семи дней (немногим, впрочем, более): семь дней Страстей Господних — символически-образное, священное, как во всех мистериях, число. Но также вероятно, что в неудержимо стремительном у синоптиков беге событий к одной последней точке, в их неимоверной сжатости, сгущенности (по закону трагического действия — «единству времени»), уцелело исторически подлинное воспоминание о том, что люди действительно переживали в эти, по счету Марка и Матфея, пять дней, от Серого Понедельника до Черной Пятницы: это — как бы сжатость, сгущенность воздуха в вихре, а вихрь — Агония. Кажется, лучше всего это понял Иоанн.
      Многие в народе говорили: «Он точно пророк».
      Другие же говорили: «Это Христос (Мессия)». А иные: «Разве из Галилеи придет Христос?»
      …Итак, произошла о Нем распря в народе. (Ио. 7, 40–42.)
      «Распря», может быть, не только в народе — во всех, но и в каждом.
      Бесом Он одержим и безумствует; что слушаете Его? (Ио. 10, 20)
      Кто это говорит сегодня, может быть, скажет завтра: «Это Христос», — и почти поверит этому, — почти, но не совсем; верит сегодня, а завтра опять усомнится:
      не знаем, откуда Он. (Ио. 9, 29.)
      Если этого не знают одни, то другие слишком хорошо знают:
      не Иисус ли это, Иосифов Сын, которого отца и мать мы знаем?
      Как Он говорит: «Я сошел с небес»? (Ио. 6, 42.)
      Вместо слишком для нас привычного Иисуса Плотника представим себе Иисуса портного, столяра или сапожника, и мы сразу поймем, а может быть, и простим негодование и ужас тех, кто слышит, что сапожник этот, столяр или портной есть «от начала Сущий», что Им «небеса сотворены» и что Он «грядет одесную Силы на облаках небесных» (Мк. 14, 62). Только что ел головку чеснока, отирал пот с лица или ступал босыми ногами по грязным лужам иерусалимских улиц — и вдруг: «Я сошел с небес».
      Я и Отец — одно. — Тут опять… схватили каменья, чтобы побить Его.
      Иисус же сказал им: много добрых дел показал Я вам от Отца Моего; за которые из них хотите побить Меня камнями?
      Иудеи же сказали Ему в ответ: не за добрые дела хотим побить Тебя камнями, а за то, что Ты, будучи человеком, делаешь Себя Богом. (Ио. 10, 30–33).
      Теперь узнали мы, что бес в Тебе (Ио. 8, 52).
      Узнали почти, но не совсем. В том-то и мука их, как бы уже неземная, вечная, — «червь неусыпающий, огнь неугасающий», — что не могут этого узнать совсем.
      Кто же Ты? (Ио. 8, 25)
      Долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты — Христос (Мессия), скажи нам прямо (Ио. 10, 24).
      Прямо не скажет, ответит таинственнейшим словом, как бы собственным именем: «Я».
      Когда вознесете Сына человеческого, тогда узнаете, что это Я, (8, 28).

XI

      Держит не только врагов Своих, но и друзей, весь народ, — в «недоумении», в ожидании, в пытке надеждой и страхом, в муке сверх сил человеческих — раздирающей душу надвое муке всех агоний: душу свою погубить или спасти? исповедать Его, как Петр, или предать, как Иуда? с Ним — на крест или на крест — Его? Этого не могут решить, но уже и тем, что не могут, решают.
      То же почти, что сказал Иисус тому книжнику:
      недалеко ты от царства Божия (Мк. 12, 24) —
      мог бы Он сказать всему Израилю: близко подошел и он к царству Божию, почти вошел в него, но совсем не войдет. С медленно в сердце проникающей горечью снова видит Иисус и здесь, в Иерусалиме, так же как там, в Галилее, что люди поворачиваются спиною к Царству.
      Звать послал на брачный пир… и не хотели прийти. (Мт. 22, 3.)
      Снова остался один; косность и тупость людей снова испытал на Себе, как никто.
      Мертвым мертвецов своих погребать предоставь. (Мт. 8, 22.)
      Понял снова, что весь Израиль, а может быть, и все человечество, — поле мертвых костей. «Сын человеческий, пришед, найдет ли веру на земле?»
      Некто имел в винограднике смоковницу, и пришел искать плода на ней, и не нашел.
      И сказал виноградарю: вот я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби же ее; на что она и место занимает? (Лк. 13, 6–7).
      Эта притча — в слове; а вот она же и в действии. Утром в Понедельник, возвращаясь в Иерусалим из Вифании, взалкал Иисус, —
      и, увидев при дороге смоковницу, подошел к ней, и, ничего не нашедши на ней, кроме листьев, говорит ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек.
      И смоковница тотчас засохла. (Мт. 21, 17–19.)
      Если же засохла и не «тотчас», то завтра засохнет наверное: «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут».
      Кто эта смоковница? Весь Израиль, а может быть, и все человечество. В этом-то «может быть» — Его Агония и наша.

XII

      Днем Он учил во храме, а ночи, выходя, проводил на горе Елеонской.
      И весь народ с утра приходил к Нему в храм слушать Его. (Лк. 21, 37–38.)
      Вечером в Среду уйдет из Иерусалима в Вифанию, и народ уже не увидит Его, пока не выведет Его к нему Пилат, в терновом венце и багрянице, осмеянного, оплеванного, окровавленного.
      Се, Царь ваш! (Ио. 19, 14)
      Но, прежде чем уйти, скажет Сын человеческий Израилю — всему человечеству — последнее слово, неумолкаемое до конца времен. В том-то и сила этого слова, что оно никогда не умолкнет; через двадцать веков будет звучать, как будто сказано сейчас.
      Горе вам, книжники и фарисеи, что затворяете царство небесное людям; ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете.
      Горе вам, вожди слепые!
      Самое внутреннее в людях обличает взор всевидящий: гробы набеленные прозрачны под ним, точно хрустальны, и видно, какая нечисть внутри. Слушают фарисеи молча, не двигаясь, точно пригвожденные к позорному столбу; не могут уйти, должны дослушать все до конца. «Горе! Горе! Ouai! Ouai!» — как бича ударяющего свист.
      Первая вспыхнувшая искра Вечного Огня:
      идите от Меня, проклятые, в огнь вечный;
      первая точка Страшного Суда во всемирной истории — вот что такое это слово.
      О, если бы можно было нам сказать: «Это они, а не мы; огненным бичом их лица — не наши исполосованы»! Но стоит нам только посмотреться в зеркало, чтобы и на своем лице увидеть след бича Господня.
      Дополняйте же меру отцов ваших.
      Да придет на вас вся кровь праведная, пролитая на земле, от крови Авеля…
      Истинно говорю вам, что все это придет в род сей… Се, оставляется вам дом ваш пуст. (Мт. 23).
      Чей дом? Только ли Израиля? Нет, и всего человечества.
      Если не покаетесь, все так же погибнете. (Лк, 13, 3.)
      Это — самое огненное, яростное, «мятежное», «переворотное», «революционное» из всех на земле сказанных слов. Только в тот день, когда оно исполнится (а мы все слышим или могли бы услышать, что слово это слишком верно и вечно, чтобы могло не исполниться), только в тот день и начнется не мнимая, а действительная, не наша, «демоническая», а Его, Божественная, Революция — путь к царству Божию на земле, как на небе.

XIII

      «Или Он, или мы; если мы с Богом, то Он с диаволом», — думают враги Господни, не только фарисеи-лицемеры, но и люди глубокой совести. Очень вероятно, что были минуты, когда мудрые политики, слуги Ганановы, надеялись, что дело с Иисусом кончится, как все на свете кончается, — ничем, сойдет на нет, игра будет вничью. Но были, вероятно, и другие минуты, когда чувствовали они, что почва уходит у них из-под ног, и всегдашнее правило их: «не двигать неподвижного» — может оказаться недостаточным: все куда-то сдвинулось, началось-таки «возмущение в народе». «Шут на осле» для них страшнее, чем думал Ганан.

XIV

      Кажется, в Среду под вечер, после той «возмутительной» речи, собрались члены Синедриона в доме Каиафы: