Ты — Христос, —
      ответил Петр — спасся мир. Принял на себя в этот миг и поднял Петр всю тяжесть мира. «Кто Я?» — на этот вопрос Иисуса ответило устами Петра все человечество: «Христос». Петр, в этот миг, больше Иоанна Крестителя, величайшего из рожденных женами, потому что Иоанн все еще сомневается:
      Ты ли Тот, Который должен прийти, или ожидать нам другого? (Мт. 11, 3.), —
      а Петр уже верит. В миг исповедания высшая точка всего человечества — он.
      Очень вероятно, что исповедание Петра, только в его же собственном свидетельстве у Марка, сильнейшее — кратчайшее, в двух словах: «Ты — Христос», — исторически подлинно. Петр не мог сказать по-гречески:; он сказал по-арамейски: entach Meschina, «Ты — Мессия». Но, в устах Петра, «Мессия» значит уже: «Христос».
      Верно угадывают и объясняют этот внутренний смысл исповедания Лука и Матфей:
      Ты — Христос (Помазанник) Божий. (Лк. 9, 20.)
      Ты — Христос, Сын Бога Живого. (Мт. 16, 16.)

XIII

      Вот мы оставили все и пошли за Тобой (Мк. 10, 28), —
      скажут ученики, уже в конце служения Господня; то же могли бы сказать и в начале. Чтобы оставить все и пойти за Ним, должны были уже и тогда начать узнавать, что Иисус есть Христос.
      Мы нашли Христа (Мессию), —
      говорит Симону брат его, Андрей, еще в Вифаваре (Ио. 1, 40–41). Первый шаг учеников за Иисусом есть уже узнавание, исповедание Христа, и каждый следующий тоже: идут за Ним все дальше, потому что узнают Его все больше. Медленно, долго и трудно узнают.
      Кто этот Сын человеческий? (Ио. 12, 34.) —
      недоумевают, может быть, вместе с народом.
      Когда же Он вошел в Иерусалим, весь город пришел в движение, и говорил: кто это? (??. 21, 10).
      …Не знаем, откуда Он, ????? ?????. (Ио. 9, 29.)
      Видят, что Он как будто прячется от них, и не понимают, зачем.
      Кто же Ты? (Ио. 8, 25). — Долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты Христос, скажи нам прямо. (10, 24).
      Прямо не может сказать, так же как знамения с неба не может показать «роду сему лукавому и прелюбодейному»; сами должны увидеть, узнать, что это Он.
      Если так, то значит, много было узнаваний, исповеданий; но такого, как здесь, в Кесарии Филипповой, не было: первое, все-таки, и единственное, — это. Только теперь действительно сделали выбор и, оставив все, пошли за Ним в изгнание, в отвержение, в проклятие всем Израилем, а может быть, и всем человечеством. Бывшие исповедания, все — как во сне; это одно — наяву; те — только бледные зарницы этой Кесарийской молнии; медленно-долго узнавали — узнали вдруг.
      Здесь, в Кесарии, только что Петр сказал: «Ты — Христос», — родилось христианство, потому что все оно — в трех словах: «Иисус есть Христос». Тайна Вифлеема или Назарета — Рождество Христа в человеке; тайна Кесарии Филипповой — Рождение Христа в человечестве. Родилось христианство — умерло язычество, «умер Великий Пан». Только что Петр сказал: «Ты — Христос», — здесь, в священной роще Пана, может быть, пронесся, над головами Тринадцати, в ночной темноте, по верхушкам деревьев, как бы панического ужаса шепот, — умирающего бога Пана последний вздох.
      Умерло язычество — умер и Израиль. Этого Петр еще не знает; узнает Павел. Если «Израиль» значит «Закон» а «конец Закона — Христос» (Рим. 10, 4), то Он же — и конец Израиля. Здесь, в Кесарии Филипповой, Петр, только что сказал: antach Meschina, «Ты — Христос», — убил Израиля.

XIV

      Лучше всего объясняет исповедание Петра Иоанн:
      Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. И мы уверовали и узнали, что Ты — Христос. Сын Бога Живого. (Ио. 6, 68–69.)
      Главное — то, что «узнали»; не только «уверовали» но и «узнали».
      Если не узнаете, что это Я, то умрете во грехах ваших (Ио. 8, 24.)
      Когда вознесете — (распнете) — Сына человеческого, тогда узнаете, что это Я. (Ио. 8, 28.)
      Это говорит не только иудеям, но и всем, до конца времен не узнающим, — Неузнанный.
      Начал исповедание Петр — кончит сам Иисус.
      Первосвященник в Синедрионе, судящем Господа, спросит Его:
      Ты ли Христос, Сын Благословенного?…Иисус сказал: Я, и вы узрите Сына человеческого, сидящего одесную Силы (Божией) и грядущего на облаках небесных.
      Тогда первосвященник, разодрав одежды свои, сказал: на что еще нам свидетелей?
      Вы слышали богохульство. Как вам кажется? Они же все признали Его повинным смерти. (Мк. 14, 61–64.)
      «Кто Ты?» — на этот вопрос отвечает Иисус всегда, и не может ответить иначе, как только одним словом: «Я», — «Я есмь».
      Два у Него человеческих имени: «Иисус» и «Христос»; Божеское же имя — только одно: «Я». Каждый человек говорит: «я», но никто никогда не говорил и не скажет этого так, как Он. Все наши «я», человеческие, — временны, частны, дробны, мнимы; только Его — цельно, едино, истинно, вечно, — Я всего человечества. Тот еще не исповедал Его, кто сказал о Нем: «Христос», а только тот, кто сказал Ему самому: «Ты — Христос». — «Это Я», — говорит Иисус, и Петр отвечает: «это, воистину. Ты». — «Я есмь», — говорит Иисус, и Петр отвечает: «Ты еси».
      Вот что значит Кесария Филиппова.

XV

      Что произошло после исповедания Петра? В ответе на этот вопрос, между Марком, с одной стороны, и Лукой и Матфеем, с другой, — противоречие как будто неразрешимое.
      …Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин (по-арамейски, bar-jona), ибо не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах. И Я говорю тебе: ты — Петр (Kifa, «Камень», по-арамейски), и на сем камне Я созижду Церковь Мою, и врата адовы не одолеют ее. И дам тебе ключи царства небесного; и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах. (Мт. 16, 15–19.)
      Против исторической подлинности этих слов говорит многое. Прежде всего, их отсутствие в свидетельстве не только Луки, но и Марка-Петра. Если слова эти помнят другие — те, от кого узнал их Матфей, мог ли забыть их именно тот, кому они сказаны? А если помнит, то почему скрывает, молчит? Все из-за того же «смирения», заставившего его, будто бы, скрыть и хождение по водам? Это так же невероятно, как если бы Петр умолчал из смирения о том, что удостоился первый увидеть воскресшего Господа. Да и нечем было слишком «гордиться» Петру в Кесарии Филипповой: противовес гордыне дан ему тотчас; так же низко пал, как высоко вознесся. Тотчас же за тем словом Господним: «Блажен ты, Симон Ионин», — услышит другое: «Отойди от Меня, сатана!» Подлинным для него смирением было бы не умолчание, а признание того, с какой высоты он пал.

XVI

      Это во-первых, а во-вторых: более, чем вероятно, что говорить о «Церкви», в смысле позднейшего греческого слова, ekkl?sia, Иисус не мог уже потому, что не только этого слова, но и самого понятия не было тогда в Израиле. Он мог произнести, на языке арамейском, только слово kahal, что значит «собрание», «община» иудеев, — по крови и по закону, «обрезанных». Кроме них, никто не входит в kahal; в будущую же Церковь, Экклезию, войдут и язычники, «необрезанные» — «псы». Между Кагалом и Церковью — такая же разница, как между Иудейским Мессией и христианским Христом.
      В-третьих, наконец: слова «Церковь» нет нигде в Евангелии, кроме двух Матфеевых свидетельств, — этого, Кесарийского, и другого, где Иисус, уже на пути в Иерусалим, повторяет слово о связывающей и разрешающей власти Церкви, говоря уже не только Петру: «свяжешь — разрешишь», но и всем верующим: «разрешите — свяжете»:
      ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мт. 18, 18–20.)
      В том, Кесарийском, слове, «Камень», положенный в основание Церкви, — Петр, а в этом — сам Христос; в том Петр — один над всеми, а в этом Христос — один во всех; путь от Церкви ко Христу — в том, а в этом — от Христа к Церкви. Между этими двумя словами — такое противоречие, что если одно было, то другое не могло быть сказано. Вернее же всего, по нашим трем доводам, что ни одно не было сказано, потому что Иисус о Церкви говорить совсем не мог, и что слово это вложено в уста Его самою Церковью, уже возникавшей в лице первохристианской общины. Будущее здесь перенесено в прошлое, внутренний опыт, религиозный, — во внешний, исторический; мистерия — в историю.
      «Ты — Петр, Камень», — говорит не Иисус, а сама Церковь — о своем Верховном Апостоле. В слове этом как бы уже слышится римских и византийских колоколов далекий благовест.

XVII

      Но если не мог говорить Иисус о Церкви, то и не думать не мог о своей общине, выйдя с учениками из общины Израильской.
      Не бойся, малое стадо, ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство. (Лк. 12, 32.)
      «Малое стадо» будет великою Церковью. Но это тихое, как бы тишиной Геннисаретского полдня над озером обвеянное, слово, этот шепот о Церкви — как не похож на тот громогласный Кесарийский благовест.
      Знает и Лука, что Иисус думает о Церкви, но знает также, что Он еще не может о ней говорить. Симона Петра избирает Господь, и в III Евангелии, но уже на Тайной Вечере, и как опять непохоже это избрание на то, Кесарийское!
      Симон! Симон! вот сатана просил (у Бога), чтобы сеять вас, как пшеницу (сквозь сито).
      Но Я молился о Тебе, чтобы не изнемогла вера твоя; и ты, некогда обратившись (покаявшись), утверди братьев твоих. (Лк. 22, 31–33.)
      В том, Кесарийском, слове о Петре какое спокойствие, а в этом — какая тревога, почти страх! Там Петр уже Камень, а здесь все еще только сеемая сатаною пшеница, а если и «камень», то жалко идущий ко дну, как в хождении по водам.
      …Если и все соблазнятся о Тебе, я не соблазнюсь.
      …Хотя бы надо было мне и умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя. (Мт. 26, 32–35.)
      И вот соблазнился, отрекся, хуже всех:
      не знаю Человека сего. (Мк. 14, 71.)
      Нет, Симон Ионин еще не «блажен», в Кесарии.

XVIII

      Очень знаменательно переносит IV Евангелие исповедание Петра и его наречение «Камнем» из конца служения Господня, Кесарии, в начало его, Вифавару.
      Симон, услышав слово брата своего, Андрея:
      мы нашли Мессию (Христа), —
      тотчас же верит ему; если еще не словом, то сердцем уже Христа исповедует. «Иисус же, видя его, идущего к Нему» (в первый раз в жизни, должно быть, видит), говорит:
      ты — Симон, сын Ионин; ты наречешься Кифа (Камень) (Ио. 1,40–41).
      Слово же о будущих судьбах Петра переносится Иоанном уже в последнее явление воскресшего Господа, на Тивериадском озере. Трижды, соответственно, должно быть, трем отречениям Петра, спрашивает Господь:
      Симон Ионин! любишь ли ты Меня; — ·
      трижды слышит ответ:
      Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя, —
      и трижды завещает:
      паси овец Моих. (Ио. 21, 15–17).
      Паства — Церковь. Вот куда перенесено Иоанном Матфеево слово о Церкви, — из времени в вечность, из истории в мистерию. Но и здесь Иисус не называет Церкви по имени. Слово это для Него как бы несказуемо. Никогда не говорит: «Церковь», как никогда не говорит: «Христос»; не хочет или не может сказать. Почему? За две тысячи лет христианства никто об этом не спросит.

XIX

      Принял ли Господь исповедание Петра в Кесарии Филипповой и если принял, то как? Этого не знает Марк, должно быть потому, что сам Петр не знает.
      Кажется, случилось и с Петром то же, что со всем христианством: только что увидел Христа — перестал видеть Иисуса; Бога узнал — не узнал Человека. Мог бы сказать и в эту Кесарийскую ночь, как скажет в ту. Иерусалимскую, во дворе Каиафы:
      не знаю Человека сего.
      Так же могло бы сказать и все христианство: так же знает Христа, Бога, но не знает человека Иисуса.
      Судя по тому, что произойдет, от Кесарии до Голгофы, ясно одно: исповедание Петра не мог принять Господь с той безмятежной радостью, какая слышится в словах Его, у Матфея. Если и радуется, то не за Себя:
      радость Моя в вас пребудет, и радость ваша будет совершенна. (Ио. 14, 11).
      Радуется, что Отец привлечет их к Нему:
      никто не может прийти ко Мне, если не привлечет его Отец. (Ио. 6, 44.)
      Вспомнил, может быть, радость избрания нездешнего:
      Я вас избрал, прежде основания земли.
      Elegi vos antequam terra fierat, —
      по не записанному в Евангелии слову Господню, Аграфу. Но радость эта смешана с великою скорбью.
      Душа Моя скорбит до смерти (Мк. 14, 34.), —
      мог бы сказать, уже и в эту Кесарийскую ночь, как в ту, Гефсиманскую. «Царство Божие приблизилось, — уже наступает»; «конец при дверях» — такова, в начале служения Господня, Блаженная Весть, а в конце — скорбная: Царство отдалилось, отступило:
      еще не скоро конец. (Лк. 21, 9.)
      Званых звал на брачный пир, —
      и не захотели прийти. (Мт. 22, 3.)
      Знает, что будет Церковь, и «врата адовы не одолеют ее»; но, если в этом знании — торжество, то лишь надгробное, — над царством Божиим. Будет Церковь, значит: Царства не будет сейчас; могло быть, но вот отсрочено; мимо человечества прошло, как чаша мимо уст. Думает Иисус о Церкви, но не говорит о ней, как любящий думает, но не говорит о смерти любимого. Знает, что Церковь, вместо Царства, — путь в чужую страну, вместо отчего дома; пост; вместо пира; плач вместо песни; разлука вместо свидания; время вместо вечности. Церковь — Его и наше, на земле, последнее сокровище, но Церковь вместо царства Божия — пепел вместо огня. Знает Иисус, что «мерзость запустения станет на месте святом».
      Будет великая скорбь, какой не было от начала мира…
      …И если бы не сократились те дни, то не спаслась бы никакая плоть. (Мт. 24, 15, 22).
      Вот что значит: Церковь вместо царства Божия; вот о чем душа Его скорбит до смерти.

ХХ

      …И грозно повелел ученикам своим никому не говорить, —
      что Он — Христос. Это, у Марка (8, 30), тотчас по исповедании Петра; это же и у остальных двух синоптиков, почти дословно; должно быть потому, что и это, как тот первый вопрос: «А вы что обо мне говорите, — кто Я такой?» — врезалось в память учеников неизгладимо. «Грозно повелел», — слово одно, у всех трех синоптиков. «Грозно повелевает» и нечистым духам не говорит о Нем, когда, изгоняемые из бесноватых, исповедуют они Его, кричат:
      Ты — Сын Божий! (Мк. 3, 11–12.)
      Знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий! (Мк. 1, 22–25.)
      Что это значит? Так же ли не принимает Господь исповедания учеников (Петр говорит, конечно, за них всех), как исповедания бесов? Или сам не знает, принять ли, отвергнуть ли; знает только, что опереться на него нельзя, как на ветром колеблемую трость; строить на нем, как на песке, нельзя.
      Видит, может быть, по лицу Петра и по лицам остальных учеников, уже в самый миг исповедания, что оно блеснуло, как молния в темную ночь, ослепило, и еще темнее ночь. Понял, что если они и узнали Его, то на одну лишь половину, светлую для них, радостную, а на другую, темную, страшную, Он долго еще, может быть при жизни своей навсегда, останется неузнанным. Плод сорвал, отведал, и бросил: кисел, незрел. Понял, что еще не готовы, а время не терпит, надо спешить, — успеет ли?
      Может быть, в эту минуту, почувствовал вдруг, и среди этих последних, единственных, «друзей» своих, «братьев», как Сам назовет их, свое одиночество, как еще никогда.
      Видим теперь… и веруем, что Ты от Бога исшел, —
      могли бы они сказать Ему уже и в эту Кесарийскую ночь, как скажут в ту, Иерусалимскую, последнюю; и мог бы Он ответить им уже и в эту ночь, как в ту:
      теперь веруете?.. Вот наступает час, и наступил уже, когда вы рассеетесь, каждый в свою сторону, и оставите Меня одного. (Ио. 16, 30–32.)
      …Все вы соблазнитесь о Мне в ту ночь. (Мт. 26, 31.)

XXI

      …Грозно повелел ученикам своим никому не говорить о Нем, — и начал учить их, что Сыну человеческому, —
      (опять только «Сын человеческий», все еще не «Сын Божий», — для Себя и для них), —
      должно быть отвержену старейшинами, первосвященниками и книжниками, и быть убиту, и в третий день воскреснуть.
      И говорил о том открыто (Мк. 8, 30–32).
      Если Марк-Петр вспоминает, что только теперь Иисус начал говорить «открыто», ????????, —
      вот теперь Ты говоришь прямо, и притчи не говоришь никакой; теперь видим, что Ты знаешь все (Ио. 16, 29–30.), —
      то значит, Иисус говорил о том и прежде, но еще сокровенно, в притчах, тоже памятных Марку-Петру:
      могут ли поститься сыны чертога брачного, доколе с ними жених?..
      Но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься в те дни. (Мк. 2, 19–20.)
      «Прямо», «открыто», говорит в первый раз только теперь: «Сыну человеческому должно быть убиту». Это для Него значит: «быть распяту».
      Только что Петр сказал: «Христос», — Иисус ответил: «Крест».

XXII

      Что такое для Него и для них Крест, в эту минуту, одну из самых человеческих в жизни человека Иисуса? Чтобы это понять, нужно бы нам освободиться от двухтысячелетней привычки, от омертвевшего догмата, даже в самых благоговейных чувствах и мыслях наших о Кресте, а это для нас не то, что снять одежду; это почти то же, что содрать кожу с тела; надо бы так увидеть Крест, как если бы мы его видели в первый раз в жизни.
      Павел говорит о «непрекращающемся соблазне креста», (Гал. 5, 11). В нашем, слишком привычном, церковном слове «соблазн», почти однозначащем с греческим, ???????o? «искушение», отсутствует глубокий, в евангельском слове, ?????????, внятный смысл: «стыд», «срам», «смех», «поругание святыни».
      Кажется, глубже всего проникает в метафизическую природу «соблазна-стыда» Достоевский, в тех чудовищно смешных и стыдных приключениях, «скверных анекдотах», в которые умеет он, с таким неутолимо-жестоким злорадством, впутывать своих героев. Каждому, впрочем, из нас случалось, вероятно, лежа ночью в постели, уже с закрытыми глазами, перед тем, чтобы заснуть, и вдруг вспомнив приключившийся с ним за день, «стыд», внутренне корчиться от него, стонать, как от внезапной боли. Есть, может быть, и в аду, вечная мука стыда, плач от него и скрежет зубов.
      Кто постыдится Меня и слов Моих, того и Сын человеческий постыдится, когда приидет во славе Своей и Отца и святых Ангелов (Лк. 9, 26/), —
      говорит Иисус там же, в Кесарии Филипповой, как будто знает, что есть в Нем что-то для людей «стыдное», чем люди «соблазняются».
      Блажен, кто не соблазнится о Мне. (Мт. 11, 6.)
      Крайняя же точка всех человеческих «стыдов-соблазнов» — Крест.

XXIII

      Проклят всяк, висящий на древе (Втор. 21, 23), —
      этого не могли не вспомнить ученики, только что Иисус сказал: «Крест». Проклят Богом висящий на древе креста — Сын проклят отцом: можно ли это помыслить, без хулы на Бога?
      «Если не допустил Бог жертвоприношения Исаака, то допустил ли бы убиение Сына Своего, не разрушив весь мир и не обратив его в хаос?» — скажет Талмуд, может быть, то самое, что подумали ученики Господни в Кесарии Филипповой. «Сыну человеческому должно быть убиту» — распяту: в этом «должно», ???, самое для них страшное, невыносимое, такое же, как если бы Он сказал: «Сыну Божию должно Себя убить, погубить Себя и дело Свое — царство Божие».
      Разве Он Себя убьет? (Ио. 8, 22.) —
      могли бы и они спросить, как спрашивают не верующие в Него иудеи.
      Крещением должен Я креститься; и как томлюсь, пока сие свершится! (Лк. 12, 50).
      Хочет Креста, томится по нем; алчет его, как умирающий от голода — хлеба; жаждет, как умирающий от жажды — воды.
      …Не мир пришел Я принести, но меч. (Мт. 10, 34.)
      Огонь пришел Я низвесть на землю. (Лк. 12, 49.)
      Что за Мессия, с мечом и огнем, — губящий Спаситель? Самое для них страшное, что, как будто нарочно, хочет Он навлечь проклятие Божие на Себя и на мир. «Вышел из Себя», «сошел с ума», — думают, может быть, и они, как думали некогда братья Его.
      Бесом Он одержим и безумствует; что слушаете Его? (Ио. 10, 20.) —
      вспомнили, может быть, слова мудрейших и святейших людей в Израиле.
      Мысль одна у них у всех: спасти Его от Него самого, остановить на краю бездны. Но кто это сделает? кто первый скажет Ему:
      не бес ли в Тебе? (Ио. 7, 20.)
      Тот же, кто сказал: «Ты — Христос».

XXIV

      …Петр, отведши Его в сторону, начал укорять Его (Лк. 8, 32).
      «В сторону отводит», должно быть потому, что стыдится за Него перед другими учениками, не хочет «укорять» Его при всех. Слово «укорять», «грозить», — то же, как об Иисусе, изгоняющем бесов: прежде Сам изгонял их из других, а теперь другие изгоняют из Него. Что говорит ему Петр, чем «грозит», — не гневом ли Божиим, «проклятием Висящему на древе», — у Марка не сказано, потому ли, что этого Петр уже не помнит (слишком для него все это смутно, невспоминаемо, как бред), или потому, что боится вспоминать. Как это страшно, видно уже из того, что в III Евангелии исключено совсем.
      Марк забыл все, что сказано Петром; Матфей кое-что помнит, но тоже смутно, как бред. Петр у него, только в начале, «грозит», а в конце молит, «сжалившись над Ним», по древнему кодексу, Сиро-Синайскому.
      Милостив будь к Себе, Господи, да не будет этого с Тобою. (Мт. 16, 22).
      Он же, обернувшись и взглянув на учеников Своих, грозно повелел Петру, сказав: отойди от Меня, сатана, потому что ты думаешь не о том, что Божие, а что человеческое. (Мк. 8, 33.)
      Быстро «обернувшись», «взглядывает» на всех учеников, чтобы узнать, с кем они, — с Петром или с Ним; но, может быть, увидев вдруг жадно на Него устремленные, нечеловеческим огнем горящие, глаза Иуды, — только их одни уже и видит.
      «Грозно повелел», то же слово, ??????????, в третий раз, — как бы одной грозы третья молния.
      «Отойди от Меня, сатана» — так же говорит Петру, как самому сатане, на горе Искушения. Дьявол тогда отошел от Него «до времени» (Лк. 4, 13), а здесь, в Кесарии, опять приступил. В третий раз приступил уже на Тайной Вечере, когда в Иуду, вместе с поданным куском, «войдет сатана» (Ио. 13, 27).

XXV

      Петр «сатана». Иуда «дьявол», — здесь, в Кесарии, — не близнецы ли двойники неразличимые, как сатана от дьявола? Нет, как один слабый и грешный человек отличим от другого, такого же грешного и слабого. Да и все остальные ученики, может быть, не лучше и не хуже этих двух: двенадцать Петров — двенадцать Иуд.
      Отойди от Меня, сатана! Ты мне соблазн, ?????????, —
      три последних слова, у одного Матфея прибавленные, освещают все Кесарийское свидетельство внезапным, страшным светом. Если и самому Иисусу «человеческие, не Божий» мысли Петра — «соблазн», то, значит, не совсем ошибся Петр, верно угадал, что и сам Иисус идет на крест не с легким сердцем; что противен и Его естеству человеческому крест: хочет его и не хочет; покорствует и возмущается:
      ныне душа Моя возмутилась… Отче! избавь Меня от часа сего. (Ио. 12, 27.)
      …Начал ужасаться и тосковать, — падать духом. (Мк. 14, 33.)
      Здесь уже, в Кесарии, начал — кончит в Гефсимании. Вот на что Петр, «сатана», в Нем самом опирается, чтобы с Ним на Него же восстать. Вот когда завеса в сердце Господнем перед нами раздирается, так же, как завеса в храме «раздерется надвое, сверху донизу», с последним вздохом Распятого (Мт. 27, 51); вот, когда, видя в этом Божественном Сердце человеческий соблазн, мы понимаем, что значит:
      …должен был во всем уподобиться братиям (Своим), чтобы милостивым быть…
      …Ибо, как сам Он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь. (Евр. 2, 17–18)
      Только теперь мы вдруг понимаем, что значит: «Сын человеческий» — «Брат человеческий».

XXVI

      Тогда сказал Иисус ученикам своим:
      …если кто хочет идти за Мною, отвертись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною.
      Ибо кто хочет душу свою спасти, тот погубит ее, а кто погубит душу свою, тот спасет ее.
      Ибо что пользы человеку приобрести весь мир, а себя самого погубить или повредить себе?
      Ибо кто постыдится Меня и Моих слов, того постыдится и Сын человеческий, когда приидет во славе Своей и Отца и святых Ангелов.
      Говорю же вам истинно: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят царство Божие. (Лк. 9, 23–27.)
      Это второе слово о Кресте — как непохоже на первое! Между этими двумя словами произошло такое же чудо, как на Геннисаретском озере, когда Иисус «грозно повелел» буре:
      умолкни, перестань!
      и сделалась вдруг «великая тишина» (Мк. 4, 37–39).
      В первом слове — все еще непобедимый для человека «соблазн Креста», а во втором — уже начало победы. Кто победит, — Иисус? Нет, Христос. Но что это значит, мы никогда не поймем, если не скажем Иисусу, как Петр:
      Ты — Христос.

10. ПРЕОБРАЖЕНИЕ