Чудно, страшно и свято сливаются для нас эти три лица, не только над гробом Лазаря, но и над гробом самого Господа. Первое человеческое существо, увидевшее Христа воскресшего, — не он, а она; не Петр, не Иоанн, а Мария. Рядом с Иисусом — Мария, рядом с Неизвестным — Неизвестная.
В древних таинствах воскрешает Озириса Изида, Диониса — Деметра-Персефона: Сына — Брата — Жениха воскрешает Мать — Сестра — Невеста.
Это есть тень будущего, а тело во Христе. (Кол. 2, 17.)
Две Марии — одна в начале жизни, другая — в конце; та родила — эта воскресит.
Тайну Вечно-Женственного в Вечно-Мужественном мог подслушать в сердце Господнем только тот, кто возлежал у этого сердца, — шестнадцатилетний, по древнему преданию Церкви, отрок Иоанн, с лицом, по чудной Винчьевской догадке, женственной, или точнее, страшнее, святее, — мужеженственной прелести; только он мог выпить из сердца Господня, как райская пчела из райского цветка, этот чистейший мед любви чистейшей, для которой нет имени на языке человеческом.
XXXII
Тщетны все попытки отделить в Иоанновом свидетельстве, сплаве двух металлов, один из них от другого — Историю от Мистерии.
Лазарь умер; Иисус тайно беседует о смерти его и воскресении с Марией, сестрой его, — вот история — то, что было однажды во времени. Лазарь воскрес; Мария видит выходящего из гроба Лазаря: вот мистерия — то, что есть, было и будет в вечности. Где порог двери из одного порядка в другой, пограничная между ними черта, — этого мы никогда не узнаем с точностью; но кажется, где-то около слез Господних. Мир для того, кто смотрит на него сквозь такие слезы, как эти, зыблется, тает, течет, как расплавленный металл; в призме слез преломленный, образ мира как будто искажен, а на самом деле восстановлен, выправлен; только сквозь такие слезы можно увидеть мир как следует: «преходит образ мира сего», и сквозь этот мир сквозит иной; в том, что мы называем «видением» или «подобием», «символом», а Иоанн называет «чудом-знаменьем», открывается иная действительность, большая, чем та, в которой мы живем.
XXXIII
«Марфа, услышав, что идет Иисус, вышла к Нему навстречу» и сказала:
Раввуни! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. (11, 20–21.)
То же, теми же словами, скажет и Мария (11, 32), потому что здесь Марфа — Любовь Деятельная, и Мария — Любовь Созерцательная, две сестры, — одно существо. «Брат мой не умер бы», — тихая жалоба всей твари, от начала мира об избавлении стенающей и все еще не избавленной. «Если бы Ты был здесь», — тихий укор любви, как бы ответ на то непостижимое, нечеловеческое слово:
радуюсь, что Меня не было там, дабы вы уверовали.
Марфа-Мария вся еще в мире здешнем, на пороге, отделяющем тот мир от этого.
Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог.
Знает только умом, — еще не сердцем.
Иисус говорит ей: воскреснет брат твой.
…Знаю, что воскреснет в воскресение (мертвых), в последний день.
Вот не переступленный ею, непереступаемый для нас, порог между временем и вечностью. Остановилась на нем и не может сдвинуться. Но с чудною силой сдвигает ее Господь.
Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет.
И всякий живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?
Она говорит Ему: так. Господи, я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир. (11, 21–27.)
Вот сила, которая еще не перенесла, но сейчас перенесет ее за порог, — вера в Него Самого, как чудо из чудес. Верит, а все-таки плачет.
Иисус, когда увидел ее плачущую, —
Марфу-Марию — всю обреченную смерти тварь — плачущую, —
сам восскорбел духом и возмутился (разгневался),
И сказал: где вы положили его? Говорят Ему: Раввуни! пойди и посмотри.
Иисус заплакал.
Вот рубеж двух миров: вечно-женственные слезы — вечно-мужественный гнев. Плачет, как все; как никто, возмущается. Слезы человеческие — до рубежа, а за ним — «возмущение», «гнев» божественный. В этом чувстве все люди с Ним — «сыны Божий», потому что смерть для них всех противоестественна, возмутительна.
…И опять возмутившись, входит в гробницу, —
и говорит:
отвалите камень.
Это сказано уже там, за порогом, в вечности. Но все еще здесь — Марфы-Марии, всей смертной твари ужас смертный:
Господи! уже смердит, ибо четыре дня, как он в гробе.
Не было и не будет более страшного слова о смерти, чем это, сказанное пред лицом самой Жизни. Вот, во всей своей неодолимой, наглой силе, закон механической причинности, логического тождества: а+b+с=а+b+с; «вышел из праха — в прах отойдешь». Кажется, видишь, как Сила на Силу идет, Враг на Врага, Жизнь на Смерть; кажется, слышишь, как устами всей твари Смерть говорит самой Жизни: «его три дня прошло, и вот что с ним; пройдут Твои три дня, и что будет с Тобой?»
Иисус говорит ей, —
Марфе-Марии — всей твари:
если будешь веровать, увидишь славу Божию (38–40).
Все, что затем, и есть это «видение славы». Но только ли «видение», «обман чувств», «галлюцинация» — то, чего нет? Надо быть во сто крат большим лакеем, чем лакей Смердяков, чтобы так решить и на этом успокоиться; не почувствовать, что это видение есть прозрение, прорыв в иную действительность, большую, чем та, в которой мы живем, так что по сравнению с нею все, что мы считаем «действительным», может быть, только «обман чувств», «галлюцинация» — то, чего нет.
XXXIV
Что увидела Мария, мы никогда не узнаем; мы можем только смутно догадываться об этом по слову Господню, сказанному в ту Субботу, когда исцелением Вифездского расслабленного как будто нарушил Иисус, а на самом деле, исполнил — «восполнил» — закон Отца в свободе Сына:
Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете. — Кто соблюдет слово Мое, тот не увидит смерти вовек. (Ио. 8, 36, 51.)
Мы можем судить об этом и по другому слову, сказанному в тот день, когда сами фарисеи-законники, не смея казнить прелюбодейную жену, как будто нарушают, а на самом деле исполняют Отчий закон:
Делает (творит) Отец Мой доныне, и Я делаю (творю). Ибо, как Отец воскрешает мертвых и оживляет, так и Сын оживляет, кого хочет…
Истинно, истинно говорю вам: наступает время и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут…
Ибо, как Отец имеет жизнь в самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в самом Себе…
Не дивитесь сему, ибо наступает время, когда все, находящиеся в гробах, услышат глас Сына Божия. И изыдут… (Ио. 5, 7, 21, 25–28.)
После этого тихого слова во времени, громовое — в вечности:
Лазарь, изыди!
И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лицо его было обвязано платом. (Ио. 11, 43–44.)
Если бы не пала к ногам Господним Мария, испепеленная этим неимоверным видением-прозрением, то не увидела бы и воскресшего Господа, и с нею — вся тварь.
Здесь уже История соприкасается с Мистерией, время — с вечностью. В этом смысле, Лазарь воскрес воистину, и можно бы сказать: не будь воскресения Лазаря, не было бы христианства, не было бы Христа.
XXXV
Ты открыл нам многие тайны, а меня избрал из всех учеников Своих и сказал мне три слова, ими же я пламенею, но другим сказать не могу, —
вспоминает Фома Неверный.
Очень вероятно, что эти три слова, открытые тому, кто сказал:
если не увижу… не поверю (Ио. 20, 25.), —
относятся и к чуду Воскресения. Если для каждого времени они — свои, то для нашего, пред лицом грозящего людям нашествия «человекообразных», «не-людей», рабов-поработителей, — вспыхнули бы на небе крестным знамением Лабарума: Сим победиши, — знамением Сына человеческого, эти три слова:
Чудо — Любовь — Свобода.
Может быть, сейчас, как никогда, могли бы люди услышать, —
что Дух говорит церквам: побеждающему дам… белый камень и на камне написанное, новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает. (Откр. 2, 17.)
Новое имя возвещено будет миру в Судный День, трубой Архангела. Но, может быть, слышится оно уже и сейчас в шепоте узников, помнящих Блаженную Весть:
Дух послал Меня… проповедовать пленным освобождение. Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете.
Нового имени Его еще никто не знает; но, может быть, скоро узнают — вспомнят рабы вечное имя Христа:
Освободитель.
XXXVI
Кажется, не случайно, говоря о начале служения Господня, мы заговорили о конце его, потому что начало связано с концом, первое чудо-знамение — с последним, Кана. Галилейская — с воскрешением Лазаря. Эта связь — лучшее доказательство того, что в Евангельских свидетельствах уцелел исторически подлинный порядок событий в жизни Христа; если же мы этого порядка не видим, то, может быть, только потому, что еще не умеем читать Евангелия как следует.
Сколько лет или месяцев длилось служение Господне? Около года, по синоптикам; около двух лет, по IV Евангелию. Если и это для нас неопределимо с точностью, по евангельским свидетельствам, то, может быть, уже не только потому, что мы не умеем читать их, как следует, но и потому, что у самих свидетелей естественное для нас восприятие времени нарушается слишком острым чувством Конца — наступающей вечности: их время — не наше.
Есть в Евангелии «предварение событий» и «возвращение» к ним, anticipatio et recapitulatio, — учит бл. Августин: истина Евангелия («историческая подлинность», по-нашему) не зависит от того или иного «порядка в рассказе о событиях», — ordo rerum gestarum; этот порядок может и не соответствовать «порядку воспоминаний», ordini recordationis.
Это и значит: надо уметь читать Евангелие, как следует, чтобы увидеть в нем исторически подлинный порядок событий; или, другими словами: вопреки левым критикам, утверждающим, будто бы «жизнь Иисуса Христа не может быть написана, scribi nequit (A. Harnack), это, хотя и труднее, чем даже им кажется, но все-таки возможно: жизнь Христа в Евангелии уже написана.
Чтобы в этом убедиться, вспомним найденный нами порядок событий: первый день в Капернауме; Нагорная проповедь; спор о субботе с фарисеями; первое совещание фарисеев с иродианами, как бы погубить Иисуса; послание Двенадцати на проповедь; открытие царства Божия.
Царство, Блаженство, Чудо: в этих трех словах-делах — все служение Господне. Просто, тихо, однообразно, почти без всяких внешних, видимых событий и с громадою невидимых, внутренних, — большею, чем во всей остальной всемирной истории (жизнь Христа — как ночное небо: чем больше смотришь на него, тем больше видишь звезд), протекает жизнь Иисуса. Странствуя, благовествуя, исцеляя больных, утешая скорбных, собирая учеников, ходит Он по городам и селам Галилеи. Год от Пасхи Блаженств до Пасхи Умножения хлебов — „лето Господне, блаженное“ — блаженнейший год человечества.
XXXVII
Медленно торжественно восходит над миром невидимое солнце — великое светило Конца. Смутно чувствует его все человечество, как слепой — теплоту восходящего солнца. Видит его только один из народов — Израиль; яснее всего Израиля видят идущие за Иисусом, галилейские толпы; еще яснее — те сотни людей, что слышали Иисуса на горе Блаженств; еще яснее — ученики Его. Полным же светом Конца озарен только один человек на земле — сам Иисус.
Если не оледенеет земля раньше, чем наступит на ней царство Божие, то, может быть, потому только, что солнце лета Господня прогрело ее до самого сердца.
День умножения хлебов, полдень Иисусовой жизни — точка наибольшего приближения великого светила Конца к земле, царства Божия — к человечеству. Кажется, в этот самый день посланные Иисусом на проповедь, ученики
вернулись к Нему с радостью (Лк. 10, 17),
…и рассказали Ему все, что сделали и чему научили. (Мк. 6, 30.)
В тот час возрадовался духом Иисус и сказал: славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных, и открыл младенцам. Ей, Отче! ибо таково было Твое благоволение. (Лк. 10, 21.)
Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Возьмите иго Мое на себя, ибо Я кроток и смирен сердцем; и найдете покой душам вашим.
Ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко. (Мт. 11, 28–30.)
Сколько бы ни забывало человечество Того, Кто это сказал, — вспомнит когда-нибудь; сколько бы ни сомневалось, — поверит когда-нибудь, что Им спасется мир.
6. И МИР ЕГО НЕ УЗНАЛ
I
В мире был, и мир через Него начал быть, и мир Его не узнал. Пришел к своим, и свои Его не приняли. (Ио. 1, 10–11.)
Тайну эту — тайну всей жизни человека Иисуса — подслушал у сердца Его один из всех учеников, Иоанн.
II
Как это ни странно сказать, догмат об Искуплении, каков он сейчас для большинства христиан, — не совсем неподвижный, но еле движущийся, не мертвый, но и не живой, — отделяет их от жизни Христа Искупителя; с ней соединял их некогда и, может быть, когда-нибудь вновь соединит лишь догмат живой, движущийся и раскрывающийся в религиозном опыте. Опыт первичнее догмата, — только поняв это, можно понять жизнь человека Иисуса.
III
Петр, Верховный Апостол, „соблазняет“ Христа. Кто это говорит, сумасшедший? Нет, сам Господь:
Отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн. (Мт. 16, 23.)
Мертвому догмату с этим делать нечего, а догмат живой только с таких „соблазнов“ и начинается.
Нет той человеческой немощи — сомнения, искушения, отвержения, проклятья, нет того соблазна человеческого, где бы рядом с нами не был человек Иисус; где бы мы не узнавали в Нем себя. Слишком человеческого нельзя сказать о Нем ничего, ибо Он, —
подобно нам искушен во всем, кроме греха. (Евр. 4, 15.)
В каждой капле воды — та же вода, что в океане; в каждой искре огня — тот же огонь, что в солнце; в каждом человеке — тот же Сын человеческий, что во Христе.
Я есмь Ты, —
сказано с чудным опытным знанием в одной гностической молитве-заклятии для благополучного прохождения души по мытарствам ада.
Только через наше человеческое сердце можем мы заглянуть в сердце человека Иисуса; только через наше смертное борение можем мы заглянуть в Гефсиманию; тяжесть креста Его можем измерить, только взяв крест на себя. Кто же никогда ничего подобного не испытывал, тому нечего делать с Евангелием, и лучше всего согласиться с Цельзом, что „жалкою смертью кончил Иисус презренную жизнь“, или, что едва ли не хуже, — с Ренаном, что „жалкою смертью кончил Иисус великую жизнь“. И не спасет нас от этого согласия никакой догмат. ·
IV
Чем больше мы вдумываемся, вживаемся в жизнь человека Иисуса, тем больше узнаем, что в ней должна была наступить такая минута, когда Он вдруг понял, — медленно, должно быть, понимал, но понял вдруг, что „в мире Он был и мир через Него начал быть, и мир Его не узнал“; „пришел к своим, и свои Его не приняли“; и что эта минута пронзила душу Его, как некогда пронзит тело Его острие крестных гвоздей.
Знал от начала Сын Божий, что „пришел в мир для того, чтобы отдать душу Свою в выкуп за многих“ (Мт. 20, 28), — это очень легко сказать в догмате, но очень трудно понять в опыте.
Видел Иисус, как никто, восходящее светило Конца, — наступающее царство Божие. Но до какой точки светило взойдет; какой из двух возможных Концов наступит, близкий или далекий; царство ли Божие пройдет мимо человечества, или чаша страданий мимо Сына человеческого, — этого не знал Он, — не хотел, не мог, не должен был знать, потому что ни Ангелы, ни Сын о дне и часе Конца не знают, знает только Отец. А не зная этого, должен был говорить, делать, жить, умирать, — все решая надвое. В этом-то раздвоении — вся терзающая мука Его, смертное борение до Гефсиманского кровавого пота и до последнего крестного вопля: „для чего Ты Меня оставил?“ — непостижимая для нас пытка надеждой и тем, для чего у нас нет слова, потому что наше слово „отчаяние“ не для такого, как Он.
Сын человеческий, пришед, найдет ли веру на земле? (Лк. 18, 8.)
Если это значит: „Все, что Я сделал, для чего жил и умер, — не даром ли?“, то, может быть, тихое слово это не менее страшно, чем тот последний вопль на кресте.
V
С каждым днем служения Своего все меньше мог Он надеяться, что мир узнает Его; но должен был сохранять искру надежды, до конца, до креста. Этой нечеловеческой муки Его мы никогда не узнаем.
Если бы могли мы увидеть ту первую точку служения Господня, когда величайшее из всех искушений: „мир не узнает Меня“, пронзило сердце Его, как острие гвоздное, то каким новым светом озарилась бы для нас вся Его жизнь, как приблизилась бы к нашему человеческому опыту!
Очень глухие, но согласные намеки всех четырех Евангелий указывают на день Умножения хлебов, как на эту первую точку. Может быть, так глухи намеки потому, что уже и здесь, в самом Евангелии, религиозный опыт Сына человеческого начинает заглушаться догматом о Сыне Божием. Но, кажется, тайный смысл намеков, если бы раскрыть его до конца, привел бы нас к выводу: именно в этот день — Умножения хлебов, понял Иисус так ясно, как еще никогда (ясности совершенной быть не могло, и в этом вся мука Его), понял вдруг, что вчера еще близкий Конец, сегодня отсрочен; что восходящее солнце царства Божия, достигнув высшей точки своей, начало опускаться; и, поняв это, увидел тоже так ясно, так близко, как еще никогда, — Крест.
Это значит: жизнь Иисуса Христа, Сына человеческого — Сына Божия, мы перенесем из неподвижного, мертвого догмата в живой, движущийся религиозный опыт только в том случае, если поймем до конца, что произошло в этот великий, но, может быть, самый забытый, непонятный, неузнанный — неизвестный день Господень.
VI
Где и когда произошло, мы знаем с почти несомненной исторической точностью.
Взяв учеников с Собою, удалился один, в пустынное место близ города, называемого Вифсаидою. (Лк. 9, 10.)
В северо-восточном конце Геннисаретского озера, на левом берегу Иордана, при его впадении в озеро, в области Ирода Филиппа Четверовластника, находился старый Иудейский городок Beth-Sa?da, что значит „Рыбачий Поселок“, родина трех учеников Господних, Петра, Андрея и Филиппа (Ио. 1, 44), а рядом со старым городком — новый, только что отстроенный во вкусе римского зодчества, Вифсаида Юлия, названный так в честь Августовой дочери, Юлии.
Горные, над Вифсаидой, луга, — вот, вероятно, то „пустынное место“, куда удалился Иисус.
Знаем мы и время с такою же историческою точностью.
„Приближалась Пасха Иудейская“, по свидетельству Иоанна (6, 4), совпадающая с Марковым-Петровым воспоминанием о весенней „зеленой траве“ тех Вифсаидских лугов (Мк. 6, 39). „Было же на месте том много травы“, — вспоминает и IV Евангелие (6, 10).
Пасха Иудейская — в начале апреля, а в конце его, с первым иссушающим полуденным ветром, свежая зелень трав на Геннисаретских лугах вянет, желтеет.
Распят Иисус тоже в Пасху Иудейскую; по очень, кажется, древнему, у Климента Александрийского (200 г.), уцелевшему преданию — воспоминанию Церкви, 7 апреля 30 года нашей эры, 17 — 18-го — кесаря Тиберия.
Если так, то Пасха Хлебов относится к 29 году по Р. X., 16 — 17-му — Тиберия. Та Пасха, Иерусалимская, — годовщина этой, Вифсаидской. Тайна Пасхи той, предпоследней, — Хлеб, а этой, последней, — Плоть.
Я — хлеб живой, сшедший с небес… Хлеб же, который я дам, есть плоть Моя, —
тайну эту подслушал у сердца Господня Иоанн (6, 51).
VII
В этот день, как часто бывает в такие решающие дни, все, от начала жизни к ее концу идущие нити сплелись в один, неразрешимый для жизни, лишь смертью разрешимый узел.
Только что похоронив Иоанна Крестителя, ученики его возвещают о том Иисусу (Мт. 14, 13); возвещают, может быть, и о том, что сказал о Нем Ирод:
это Иоанн, которого я обезглавил, воскрес из мертвых. (Мк. 6, 16.)
И искал увидеть Его. (Лк. 9, 9.)
А может быть, и остерегают Его, как потом — фарисеи:
выйди и удались отсюда, ибо Ирод хочет убить Тебя. (Лк. 13· 31.)·
В судьбе Иоанна свою мог узнать Иисус:
Илия — (Иоанн, предтеча Мессии) — уже пришел, и не узнали ли его, и поступили с ним, как хотели; так и Сын человеческий пострадает от них. (Мт. 17, 12.)
И так же не будет узнан.
В тот же день Умножения хлебов собрались к Иисусу ученики, посланные на проповедь о царстве Божием, —
и рассказали Ему все, что сделали и чему научили. (Мк. 6, 30.)
С радостью, должно быть, такой же вернулись к Нему Двенадцать тогда, как потом — Семьдесят:
Господи! и бесы повинуются нам о имени Твоем. (Лк. 10, 17.)
Радовались так потому, что царство бесов, отходящее, — признак наступающего царства Божия:
Может ли кто войти в дом сильного и расхитить его, если прежде не свяжет сильного? (Мт. 12, 29.)
В тот час возрадовался духом Иисус и сказал, славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных, и открыл младенцам. Ей, Отче! Ибо таково было Твое благоволение. (Лк. 10, 21.)
И обратившись к ученикам, скачал им особо: ваши же блаженны очи, что видят, и уши ваши, что слышат. Ибо истинно говорю вам, что многие пророки и праведники желали видеть, что вы видите, и не видели; и слышать, что вы слышите, и не слышали. (Лк. 10, 23 — Мт. 13, 16–17.)
В жизни всего человечества, а может быть, и в жизни человека Иисуса не было радости большей, чем эта.
Друг жениха, стоящий и внимающий ему, радостью радуется, слыша голос жениха. Сия-то радость Моя исполнилась. Ему должно расти, а мне умаляться (Ио. 3, 29–30.), —
вспомнил, может быть, Иисус это слово Предтечи.
Друг жениха умер, умалился перед Ним, как утренняя звезда — перед солнцем.
VIII
Радовались и толпы галилейских паломников, шедших на праздник Пасхи в Иерусалим, по большой Морской дороге, via Maris, через Капернаум, где находился тогда Иисус, — вероятно, в доме Симона Петра, — и куда собрались к Нему ученики в заранее назначенный день; радовались потому, что надеялись, что
царство Божие откроется сейчас, (Лк. 19, 11.)
„Не Он ли Христос (Мессия), сын Давидов?“ — спрашивал народ об Иисусе (Мт. 12, 23). Громко говорить еще не смел, но, может быть, шепот уже носился в толпе: „Malka Meschiah, malka Meschiah! Царь Мессия, Царь Мессия!“ Как же Царству не быть, если Царь уже есть? Ждали, что не сегодня завтра солнце, восходящее над Галилейским озером, будет солнцем незакатным царства Божия.
Вот почему запружены были несметной толпой тесные улочки Капернаума городка и осажден ею маленький рыбачий домик Симона.
И сказал ученикам Иисус:
Пойдите вы одни в пустынное место и отдохните немного. Ибо много было приходящих и отходящих, так что и есть им было некогда. (Мк. 6, 31.)
Может быть, и Сам Иисус, в скорби Своей об Иоанне Крестителе и в радости о царстве Божием, хотел уйти от людей к Отцу.
IX
И отплыли в пустынное место в лодке одни.
Народ же увидел, как они отплывали, и многие узнали их. И бежали туда пешие из всех городов. (Мк. 6, 32–33.)
Десять километров, включая обход через мост на Иордане, часа два пешего пути, отделяют Капернаум от Вифсаиды Юлии.
К вышедшей из Капернаума толпе присоединялись, должно быть, по дороге все новые толпы, возрастая, как снежный катящийся ком.
…И предупредили их, и собрались к Нему. (Мк. 6, 33).
На гору взошел Иисус, и там сидел с учениками Своими.
…И увидел множество народа, и сжалился над ними, потому что они были как овцы, не имеющие пастыря; и начал учить их много.
…И беседовал с ними о царстве Божием, и требовавших исцеления исцелял.
День же склонялся к вечеру. И, приступив к Нему, Двенадцать говорили Ему:
Отпусти их, чтоб они пошли в окрестные хутора и селения купить себе хлеба, ибо им нечего есть… потому что мы в месте пустынном.
Но Иисус сказал им: не нужно им ходить; вы дайте им есть. Они же говорят Ему:… им и на двести динариев хлеба не хватит, чтобы каждому досталось хотя понемногу. (Мт. 14; Мк. 6; Лк. 9; Ио. 6.)
Тайная досада, может быть, слышится в этом ответе учеников: „Где же взять хлеба для такого множества?“ Иуда, имевший при себе денежный ящик и носивший, что туда опускали (Ио. 12, 6), знал, конечно, лучше всех, что в скудной казне их не могло быть двухсот динариев. В этот миг, с Иудой, „другом“ Своим, как называет его Сам Иисус (Мт. 26, 50) не обменялся ли Он глубоким взглядом?
Если одну из двух тайн подслушал у сердца Господня Иоанн, то, может быть, другую подслушал Иуда. В этом глубоком взгляде Его, может быть, прочел Иисус: „Не Ты ли Сам сказал:
не заботьтесь что вам есть и что пить… взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, а Отец ваш небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше птиц?“ (Мт. 6, 25–26.)
„Что сказал, то и сделай!“
Он же спросил их: сколько у вас хлебов? Они, узнав, сказали: пять хлебов и две рыбы.
Тогда велел им рассадить всех застольными, ложами-ложами, ???????? ????????, на зеленой траве.
И возлегли грядками-грядками, по сту человек и по пятидесяти.
И взяв пять хлебов и две рыбы, и воззрев на небо, благословил и преломил хлебы, и дал ученикам, чтобы роздали им; и две рыбы разделил на всех.
И ели все, и насытились.
И собрали кусков хлеба и рыбы двенадцать полных корзин.
Было же евших около пяти тысяч человек, кроме жен и детей. (Мк. 6, 38–48; Мт. 14, 21).
?
Чудо с хлебами совершается у первых двух синоптиков дважды, хотя и в разные времена, в разных местах, но совершенно одинаково, так что мы имеем о нем шесть евангельских свидетельств, — столько, как ни о каком другом событии в земной жизни Господа, кроме распятия и Воскресения. Но вот что удивительно: все, что предшествует чуду, и все, что следует за ним, мы видим, но само оно остается невидимым; только что дело доходит до него, как непроницаемая завеса падает. Все слова относятся к тому, что было до чуда и будет после него, а о нем самом — ни слова.
Между двумя мигами — тем, когда Иисус раздает ученикам пять хлебов и две рыбы, и тем, когда пять тысяч человек насытились, — как бы зияющий провал, пустота. Сколько бы мы ни хотели верить в чудо, надо видеть его, чтобы верить, а здесь мы ничего не видим. „Чудо с хлебами непредставимо для нас“, — вынуждены сознаться и апологеты церковные.
Чтобы насытить пять тысяч человек, нужно было двадцать, тридцать тысяч тех маленьких „ячменных хлебцев“, какие пеклись тогда в сельских пекарнях или на бедных домашних очагах, считая по три, по четыре хлебца на человека; а маленьких копченых или соленых рыбок, (Ио. 6, 9), вдвое, втрое больше. Если так, то каждый из пяти хлебов должен был раздробиться, размножиться, с неимоверной быстротой, или, увеличиваясь в размере, удлиниться или утолщиться в пять-шесть тысяч раз. Где же это происходит — в руках Самого Господа, когда Он преломляет хлебы, или в руках учеников, когда они раздают их народу? Чудо не могло не быть видимо, но всякая попытка увидеть его приводит нас к нелепости. И вовсе не надо страдать болезнью двух прошлых веков, rationalismus vulgaris, чтобы в таком чуде усомниться.
Отрок Иисус, в апокрифическом „Евангелии Детства“, чудом удлиняет, растягивает слишком короткую доску в мастерской плотника Иосифа.
Нечто подобное происходит и в чуде с хлебами, по толкованию Фомы Аквинского: „Хлебы умножил Господь не сотворением нового вещества, а прибавлением внешнего, не хлебного, к внутреннему, хлебному“.
Если так, то чудо дьявола, отвергнутое Господом на горе Искушения:
вели камню сему сделаться хлебом (Лк. 4, 3.), —
принято здесь, на горе Хлебов.
XI
Неудивление народа и учеников перед чудом также удивительно. Как удивлены, поражены бывают свидетели всех чудес Господних, Марк-Петр никогда не забывает об этом сказать; только здесь почему-то забыл.
Что это значит? Судя по тому, как неизгладимо запечатлелась память об этом событии в евангельских свидетельствах, чувство, испытанное от него учениками, было очень глубоко, но это не удивление, а что-то иное, может быть большее, для чего у них нет еще слов, и у нас все еще нет.
Кажется, не случайно первый из наших свидетелей, едва ли не очевидец события, Петр, говоря о нем устами Марка, слово „Чудо“ не употребляет вовсе, а говорит просто: „не поняли того, что было с хлебами“, (6, 52).
Удивительно и то, что фарисеи требуют чуда-знамения, только что увидев его на горе Хлебов.
Начали с Ним спорить и требовали от Него знамений, искушая Его. (Мк. 6, 11.)
Какое же Ты дашь знамение, чтобы мы увидели и поверили Тебе?
Манну в пустыне ели наши отцы, как написано: „Хлеб с неба дал им есть“. (Ио. 6, 30–31.)
Сами же ели вчера, а сегодня об этом забыли.
XII
Так же забывают ученики в Десятиградии о том, что было в Вифсаиде, повторяя, как бы в беспамятстве, перед этим вторым чудом, слова, сказанные перед первым:
откуда нам взять в пустыне столько хлебов, чтобы накормить такое множество? (Мт. 15, 33; Мк. 8, 4.)
И еще удивительнее: после другого чуда, или видения — прозрения в иную действительность, — Иисуса, идущего по водам, — ученики
чрезвычайно изумились, так что были вне себя.
Ибо того, что было с хлебами, не поняли, потому что сердце их было окаменено. (Мк. 6, 51–52.)
Если бы чудо с хлебами было „прибавлением внешнего вещества, не хлебного, к внутреннему, хлебному“, как учит Фома Аквинский, то как могли бы не понять; как могло бы сердце их „окаменеть“? Сердца не нужно, нужны только глаза, чтобы такое чудо увидеть.
Слово же Господне к ученикам, после второго умножения хлебов, всего непонятней:
Еще ли не понимаете и не разумеете? еще ли окаменено у вас сердце?
Имея очи, не видите? имея уши, не слышите? Когда Я пять хлебов преломил для пяти тысяч, сколько полных коробов набрали вы остатков? Говорят Ему: двенадцать. А когда семь — для четырех тысяч, сколько корзин набрали вы кусков? Говорят: семь. И сказал им: как же не понимаете? (Мк. 8, 17–21.)
