С какою силою чувствует сам Иисус близость Конца, можно судить по тому, что, посылая учеников на проповедь, Он велит им спешить, нигде не останавливаясь; если в одном городе не примут их, идти немедленно в другой:
      ибо истинно говорю вам: не успеете обойти городов Израилевых, как приидет Сын человеческий. (Мт. 10.)
      Все для Него в Израиле, в мире, и в Нем самом, — как на острие ножа: сейчас Конец.

VI

      Нет никакого сомненья, что все эти слова Иисуса о Конце подлинны: вложить их в уста Его не могло бы прийти в голову никому, уже во втором поколении учеников, когда были написаны Евангелия и когда все, о ком сказано:
      «Смерти не вкусят, как уже увидят царствие Божие», — вкусили смерть, а Царства не увидели.
      В этом — великий скрытый, но тем более неодолимый, «соблазн», skandalon, не только первых веков христианства:
      вся его история до наших дней определяется замедлением Царства, отсрочкой Конца, вольным или невольным от него отречением, убылью в христианстве эсхатологии. Слишком очевидным казалось, что конец всемирной истории отменен ее продолжением; сверхъестественный ход ее опровергнут естественным, вечность — временем.
      Где обетование пришествия Его? Ибо с тех пор, как стали умирать отцы, от начала творения, все остается так же. (II Петр. 3, 4)
      Это — (о кончине мира) — слышали мы давно; но вот, состарились, ждавши день за днем, и ничего не дождались.
      Если Конец не пришел, значит, Иисус ошибся? Вывод этот кажется нам неотразимым, может быть потому, что у нас нет религиозного опыта, хотя бы издали приближающегося к Иисусову опыту. Мы живем во времени; Он — во времени и в вечности. Мы разделяем их; Он соединяет. Вечность для Него не мысль, как для нас, а жизнь. Наша мера одна — время; две меры у Него — вечность и время.
      День один у Господа, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день. (Пс. 89, 5.)
      Это знает Он, чувствует так, как никогда никто из людей не знал и не чувствовал. Все наши слова одноцветно временны, тусклы и серы; каждое слово Его, как та жемчужина царства Божия, переливается двумя цветами — розовым, теплым, земным, — времени, и голубым, холодным, небесным, — вечности.
      Если бы доказано было с астрономической точностью, что в 16 — 17-м году кесаря Тиберия к земле приближалась комета, которая могла бы ее уничтожить, и, лишь в последней точке пути своего, увлекаемая силой притяжения окружающих небесных тел, пронеслась мимо земли; если бы доказано было, с такою же точностью, что в известный период времени, вероятно, очень близкий к тому, когда мы живем, та же комета вернется снова на ту же роковую точку и уже от пути своего не уклонится, взойдет над землей великим светилом Конца, в тот предреченный день, когда
      земля и все дела на ней сгорят… воспламененные небеса разрушатся, и разгоревшиеся стихии растают (II Петр. 3, 10, 13);
      если бы, наконец, доказано было, что один только человек на земле, Иисус, знал об этих двух возможных Концах, настоящем и будущем, но не знал, какой из двух совершится, то, может быть, мы поняли бы, что значит в устах Его:
      время исполнилось — кончилось: близко, при дверях.

VII

      Нет, Иисус не ошибся: Он видел то, что действительно совершалось в мире — восходившее тогда, хотя еще не во внешнем, а только во внутреннем небе, в Его же собственном сердце, великое светило Конца, и знал безошибочно, что внешний Конец совпадает с внутренним, потому что Сын человеческий для того и пришел, чтобы эти два конца совпали в царстве Божием; знал, что люди могут войти в Царство сейчас, если только захотят; но захотят ли, не знал, в начале служения; лишь в конце узнал:
      Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз Я хотел собрать детей твоих, как наседка собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! (Мт. 23, 37.)
      Это и значит: чудо царства Божия уже наступало, уже входило во время, в историю, и могло бы войти окончательно, если бы люди этого так захотели, как Он.
      Лучше всех бывших и будущих историков знал Иисус царящий в истории закон необходимости — страшную силу человеческой слабости, косности, тупости, трусости, лжи, маловерия; но знал и то, что если преодолеть их людям невозможно, то «все возможно Богу» (Мк. 10, 27).
      Нет, Иисус не ошибся: действительно, одну минуту, все в Нем самом, в людях и в мире колебалось, как на острие ножа, чтобы в следующую минуту упасть в ту или другую сторону, — в какую именно, — этого Он опять не знал — не мог, не хотел, не должен был знать, чтобы Своей и человеческой свободы не нарушить. Царство Божие, благой конец «дурной бесконечности» — всемирной истории, было действительно, одну минуту, так близко и возможно, как еще никогда, потому что только в те дни был на земле истинный Царь, Помазанник Божий, Христос; а в следующую минуту, когда люди отвергли Его, было оно так же далеко и невозможно. Мимо человечества Царство прошло, как чаша мимо уст. Две были чаши: страданий Голгофских и Царства Божия; та прошла мимо Сына человеческого, если бы не прошла эта мимо человечества. Знал Иисус, что есть две чаши; но мимо кого какая пройдет, не знал — не мог, не хотел, не должен был знать, до конца, до Гефсимании, где все еще молится:
      да минует Меня чаша сия. (Мт. 26, 39.)

VIII

      «Мог ли Он не лгать перед Самим Собою, говоря, в течение двух-трех лет служения Своего: „царство Божие наступит сейчас“», — спрашивает кто-то из левых критиков. Этот нелепый вопрос показывает только, до какой слепоты доводит людей недостаток религиозного опыта. Надо бы спросить не «мог не лгать Иисус», а «мог ли лгать?». Не был ли Он умнее, чем это кажется левым критикам? На смех не только умным врагам своим, но и глупым детям, мог ли говорить сегодня: «царство Божие наступит сейчас», а завтра: «не сейчас», — если бы между сегодняшним и завтрашним днем не произошло что-то решающее, понятное всем: «и вы не захотели»?
      Надо бы также спросить: легче ли два-три месяца говорить: «конец мира будет сейчас», чем два-три года? Или для Того, Кто вышел, хотя бы на одно мгновенье, из времени в вечность, нет вовсе такой ощутимой между временами разницы, как для нас, погруженных во время безвыходно? Что для Него значит «сейчас», нам трудно понять, потому что мы и Он говорим на разных языках: мы — на языке только времени, Он — на языке времени и вечности. В лучшем случае, мы видим один далекий, будущий Конец; Он видит их два: близкий, наступающий, — в первые дни служения Своего: «время исполнилось — кончилось», а в последние дни, — далекий, будущий:
      это еще не конец… Проповедана будет сия Блаженная Весть царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придет конец. (Мт. 24, 6, 14.)

IX

      Как бы две меры перемежаются в Нем: мера Сына человеческого — время, и мера сына Божьего — вечность: если у Господа «тысяча лет, как день вчерашний», — миг, то две тысячи лет христианства — два дня — два мига.
      Когда Иисус говорит: «близко, при дверях», то главное здесь не то, насколько близко Царство, а то, что оно будет наверное, как завтра наверное солнце взойдет, или сегодня наверное будет гроза, если туча надвинулась, и вдали уже сверкает молния.
      Полного знания о том, когда будет Конец, у Сына человеческого быть не может. С большею ясностью этого нельзя сказать, чем говорит Иисус:
      Дня же того или часа никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын; знает только Отец. (Мк. 13, 32.)
      Сыну открыл Отец все, кроме этого. В этой единственной точке надо было Сыну отделиться от Отца, чтобы войти из того мира в этот, из вечности во время, — жить, страдать и умереть. Если бы знал Иисус наверное, что Конец сейчас, или также наверное знал, что не сейчас, то, в обоих случаях, не возвестил бы Блаженной Вести так, как возвестил; не жил бы и не умер так, как жил и умер. Самое беззащитное, открытое, уязвимое место в сердце Его, самое человеческое в Сыне человеческом, родное людям, близкое, братское, — это незнание: сейчас или не сейчас Конец. Это вольное незнание, как бы отпадение, отречение Сына от Отца, — может быть, величайшая, неизреченнейшая из всех Его жертв. Здесь главная, тайная мука Его, сомнение, искушение, до креста неодолимое; начало страданий — Страстей Господних; здесь же Гефсиманское борение, агония не только Христа, но и всего христианского человечества:
      Доколь же, Владыка святой и праведный, не судишь и не мстишь… за кровь нашу?
      вопиют души убиенных свидетелей Божьих из-под жертвенника перед престолом Всевышнего.
      И сказано им, чтобы успокоились еще на малое время — (Откр. 6, 9-11.)
      Малое — для них, а для нас — великое: «агония» всемирной истории, «дурная бесконечность», вместо благого Конца.

X

      Если Учитель соединяет две меры, человеческую — времени, и божескую — вечности, то ученики смешивают их. С точностью передают они слова Его о том, что Сыну должно пострадать, но не понимают их и ужасаются.
      Слова сего не поняли они, и оно было закрыто от них, так что они не постигли его, а спросить Его… боялись. (Лк. 9, 45.)
      Вот почему так трудно понять, что значит для самого Иисуса отсрочка Конца.
      Все еще земля горит под ногами Марка-Петра, а в III Евангелии, уже остывает. Видя, что Конец не наступает, люди начинают устраиваться для продолжения мира.
      Вдруг — тотчас, ??????, после скорби дней тех… силы небесные поколеблются… и все племена земные… увидят Сына человеческого, грядущего на облаках небесных (Мт. 24, 29–30), —
      так, в I Евангелии, а в III-м:
      не тотчас Конец, (Лк. 21, 9).
      Этим-то и решается все в христианстве. Павел уже переводит стрелку на часах всемирной истории с ночного счета — Конца, на дневной — продолжения мира:
      молим вас, братия… не спешить… и не смущаться… от слова, будто уже наступает день Христов. (II Фесс. 2, 1.)
      Но огненное жало Евангелия, чувство Конца, стынет медленно. «Маран афа, Господь грядет», — все еще воздыхание Павла, так же как всего первохристианства. «Молимся мы, да приидет Господь и да разрушит мир», — скажет Ориген. «Все воздыхание наше — о кончине века сего, vota nostra suspirant saeculi hujus occasum», — скажет и Тертуллиан.
      Ce гряду скоро, —
      трижды повторяет Господь в Откровении (22, 7; 12, 20). Смерти не вкусит, как уже увидит Сына человеческого, «грядущего в силе», Иоанн на Патмосе. Слово Господне о скором пришествии Царства исполнится, хотя и не так, как было понято, — не в Истории, а в Мистерии, Но если бы все первохристианство уже не видело воочию Пришествия — Присутствия Господня, Парузии, то и христианства бы не было.

XI

      Правда ли, что с точки зрения Самого Иисуса, как утверждает левая критика, не может быть и речи о постепенном росте и развитии царства Божия в истории, во времени; что оно совсем есть, или его совсем нет? Правда, в том смысле, что нельзя быть отчасти живым или мертвым, а можно только совсем; но не правда, что долго царство Божие не может долго расти, развиваться в жизни человечества.
      Царство Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю;
      и спит, и встает, ночью и днем; и как семя растет, не знает он. Ибо земля сама собою производит сначала зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе.
      Когда же созреет плод, тотчас — вдруг, человек посылает серп, потому что настала жатва. (Мк. 4, 26–29.)
      Это и значит: царство Божие, вопреки отсрочке Конца, совершается во времени, в истории; медленная в нем постепенность развития сочетается с мгновенною внезапностью Конца: долго грозовая сила копится в туче, прежде чем разразится молнией; туча — история, молния — Конец.
      В царстве Божьем происходит взаимодействие двух сил — постепенной, человеческой, и Божеской, внезапной. Та же и здесь антиномичность, «согласная противоположность», как во всех глубинах религиозного опыта.

XII

      Только при свете Конца, мы понимаем, видим, что такое царство Божие. Можно сказать с точностью математической формулы: наше познание Царства прямо пропорционально чувству Конца и обратно пропорционально чувству исторической бесконечности, того, что мы называем «бесконечным прогрессом».
      Житницы мои сломаю и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое.
      И скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы; покойся, ешь, пей, веселись, —
      говорит Бесконечный Прогресс, и слышит:
      безумный! В эту ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? (Лк. 12, 16–20.)

XIII

      Бесы исповедуют Господа раньше людей. Ближе к нему могут быть бесноватые, чем здоровые: к царству Божьему, земному, malekut schamajim, может быть ближе террорист с бомбою, чем провожающий его на казнь священник. Быть настоящим революционером нельзя, не веря, что завтра будет революция; так же нельзя быть и настоящим христианином, не веря, что завтра будет царство Божие. Надо, конечно, делать мудрую поправку на время — закон исторической необходимости, — ту самую, которую делает Господь: «дня того или часа не знает никто»; но первично-парадоксальное чувство Конца остается: «близко, при дверях»; завтра — сегодня — сейчас Конец.

XIV

      «Иисус есть Христос» — Царь: в этих трех словах все христианство. Но сам Иисус никогда не называет Себя ни «Христом», ни «Сыном Божиим», а только «Сыном человеческим». Левая критика предполагает, что имя «Сын человеческий», в мессианском значении, основано на ошибочном переводе арамейского barnasch (bar enach, по-еврейски, у Даниила, ben adam): «человек»; что, следовательно, Иисус называл Себя просто «человеком», и только позднейшие христиане, не поняв, что значит, в устах Его, «человек», сделали из этого слова мессианское наименование «Сын человеческий». Но, должно быть, слово «человек», в устах Самого Иисуса, звучало так, что не могло быть передано иначе, как этим загадочным, на языке греческих классиков не существующим вовсе, сочетанием слов: «Сын человеческий». Слова этого нет ни в посланиях Павла, ни во всем Новом Завете (кроме видения первомученика Стефана, Д. А. 7, 56), ни у ранних Отцов; только к началу II века, у гностиков, Маркиона, Валентиниана и Офитов, оно появляется снова.
      «Ныне Иисус уже не Сын человеческий, а Сын Божий», — учит Послание Варнавы, в конце I века. Имя «Сын человеческий», в смысле первичном, евангельском, здесь уже забыто, или еще не понято. Лучшая порука в исторической подлинности этого слова и есть именно то, что Церковь не поняла его и не усвоила.
      Кто этот Сын человеческий? (Ио. 12, 34), —
      спрашивают иудеи самого Иисуса; так же могли бы и мы спросить, через две тысячи лет: это и для нас все еще непонятное имя Непонятного, неизвестное — Неизвестного.

XV

      Имя «Сын человеческий» ничего не значило бы, в устах Иисуса, если бы не напоминало Даниилова пророчества:
      Вот, с облаками небесными, шел как бы Сын человеческий, bar enach; дошел до Ветхого деньми, и подведен был к Нему. И дана Ему власть, и слава, и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, оно же не пройдет, и царство Его не разрушится. (Дан. 7, 13–14).
      Именем этим утверждает Иисус Свою нерасторжимую связь с Израилем:
      Ибо спасение от Иудеев. (Ио. 4, 22.)
      Именем этим говорит Иисус, что Он есть Тот, в Ком исполнилось Даниилово пророчество. Полного, однако, понимания не мог Он ожидать от слушателей и, как бы нарочно, загадывал им загадку этим прозрачно-темным именем, чтобы заставить их самих подумать, кто Он такой. Только «посвященные», может быть, знают, — «вам дано знать тайну царства Божия», — что «Сын Человеческий», bar enach, в смысле Даниилова пророчества, — сам Иисус; остальные же думают, что Он говорит о третьем лице. Сам Себя называть «Мессией-Христом» не мог Иисус, потому что нужно было, чтобы люди узнали и признали Его свободно; сами для себя сделали Его Христом — Царем единственным не извне, а изнутри; поняли, узнали, что «это Он»,
      Кто же Ты? —
      спрашивают Иудеи, кажется, с искренним недоумением (Ио. 8, 25). Но на этот вопрос — единственный ответ Его:
      «Я».
      Если не уверуете, что это Я, то умрете во грехах ваших. Когда вознесете — (на крест) — Сына человеческого, тогда узнаете, что это Я. (Ио. 8, 24, 28.)
      Раз только в жизни открыл Иисус, что значит «Сын человеческий», когда на вопрос первосвященника:
      Ты ли Христос, Сын Благословенного? —
      ответил: «Я» (Мк. 14, 61–62), и это Ему стоило жизни.

XVI

      Каждый день Кущей совершалось шествие вокруг жертвенника (в Иерусалимском храме), с возглашением псалма (117, 15): «О, Господи, спаси же!» — вспоминает Мишна. «Молились же так: Ani we-Hu, „спаси!“» — сообщает рабби Иегуда. В этом «Ani we-Hu — то неизреченное имя Божье», которое Бог откроет людям только тогда, когда придет Мессия. «Ani we-Hu, значит: „Я и Он“; „Я есмь Он“», — объясняет Мишна. «Чтобы открыть тайну этого имени, и пришел Иисус», — учит раввин XX века, и, может быть, поняли бы его, хотя и прокляли, раввины I — 11 века.
      Когда Иисус открывает тайну Свою ученикам:
      Я и Отец одно (Ио. 10, 15), —
      то это и значит: «Я есмь Он», Ani we-Hu.

XVII

      Именем «Сын человеческий» Иисус как бы говорит людям: «Я такой же человек, как вы». Но в этом принятии человеческого равенства чувствуется, может быть, больше всего иная, нечеловеческая природа, иное существо Иисуса: сколько бы ни погружался Он в человечество, не может погрузиться в него до конца, потому что у Него иной удельный вес. Bar enosch, «Сын человеческий», в устах Его звучит как bar elaha, «Сын Божий».
      Если бы людей спросили жители другой планеты, по ком судить им о человечестве, то не на кого бы людям указать, не о ком бы сказать, кроме Иисуса:
      Се Человек. Ессе Homo.
      Можно во Христа не верить, но нельзя не признать, что было что-то в человеке Иисусе, что заставило людей преклониться перед Ним, как ни перед кем никогда еще не преклонялись они и, вероятно, никогда уже не преклонятся.
      Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого человеческого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус есть Христос-Царь. (Филлип. 2, 9 — 11.)

XVIII

      После одной неудачной попытки превратить Иисуса в «миф» сделана была другая, столь же неудачная, — доказать, что Иисус не Христос, сам Себя никогда не называл «Христом» и никем не был Им признаваем при жизни, а был только после смерти признан. Но крестная надпись, titulus crucis:
      Иисус Назорей, Царь Иудейский (Ио. 19, 19), —
      самое первое и подлинное историческое свидетельство о жизни и смерти человека Иисуса, делает невозможным сомнение, что Он осужден и казнен римской властью как Мессия, Царь Израиля, «противник кесаря» (Ио. 19, 12), «виновник мятежа», auctor seditionis. Если же Он умер за это, то с этим, конечно, и жил. Надо отвергнуть историческую подлинность распятья, надо превратить Иисуса в «миф», чтобы отвергнуть мессианство Христа.
      Что же значит «Иисус есть Христос-Царь?» Этот вопрос ставится и разрешается жизнью всего христианского человечества, всемирной историей. Чтобы заглушить вопрос или пройти мимо него, как мы заглушаем или проходим мимо, надо уничтожить христианство.
      И одели Его в багряницу, и, сплетши терновый венец, — возложили на Него,
      И начали приветствовать Его. «радуйся, царь Иудейский!»
      И били Его по голове тростью, и плевали на Него, и, становясь на колени, кланялись Ему. (Мк. 15, 17–19.)
      Это люди сделали с Ним и все-таки поверили, что Бог
      посадил Его одесную Себя на небесах, превыше всякого начала, и власти, и силы, и всякого имени, именуемого не только в сем веке, но и в будущем;
      и все покорил под ноги Его и поставил Его выше всего. (Ефес. 1, 20–22.)
      Можно во Христа не верить, но нельзя не признать, что не было в мире большей силы, чем та, которая заставила людей в это поверить. Сколько бы люди ни забывали об этом, вспомнят когда-нибудь, что единый Царь царствующих и Господь господствующий — этот поруганный, осмеянный, оплеванный, тернием венчанный, распятый Царь.

XIX

      Кажется, и людям наших дней, меньше всего думающим о царстве Божьем, чаще всего приходит в голову, что европейская, бывшая христианская, цивилизация доживает свои последние дни. Если даже «конец Европы» не значит еще «конец всемирной истории», а значит только подъем на один из тех перевалов, откуда виден ее горизонт, — действительный Конец, — то, за две тысячи лет христианства, не был никто на таком крутом перевале, как мы, и никому не открывался горизонт всемирной истории, конец ее с такою ясностью, как нам. Если же, по найденной нами формуле, познание царства Божия прямо пропорционально чувству Конца и обратно пропорционально чувству исторической бесконечности, то мы, как никто, могли бы знать, что такое царство Божие. Почему же не знаем? Почему так забыли о нем, как, за две тысячи лет христианства, не забывал никто? Почему самая непонятная для нас, невозможная, бессильная, безнадежная из всех молитв: «да приидет царствие Твое»? Кажется, все потому же: потому что два религиозных опыта, нерасторжимых в первом же слове Иисуса о Царстве, — опыт Конца: «время исполнилось, кончилось», и опыт Царства: «приблизилось», — для нас уже расторгнуты; потому что царство Божие для нас уже не на земле и на небе, а только на небе, и весть о нем, труба, некогда звавшая к победному бою, теперь звучит как похоронный колокол; потому что Церковь, как царство Божие на земле, есть на половине прерванный, сделавшийся домом, путь, и люди успокоились в Церкви, как в Царстве, уже потеряв надежду вернуться в отчий дом, поселились на большой дороге, как дома; и, наконец, главное, потому, что мы все еще не «обратились», не «перевернулись», не «опрокинулись», не поняли, что больные, а не здоровые, имеют нужду во враче; не праведников пришел Господь призвать к покаянию, а грешников; что не святые, богатые, сытые, пьяные, а нищие, голодные, жаждущие, — такие, как мы, может быть, первые услышат из уст Его: «блаженны»; мытари и блудницы могут войти в царство Божие вперед тех «праведных». Кажется, мы не знаем, что такое царство Божие потому, что все еще не поняли, что значит:
      брачный пир готов, а званные не были достойны. Итак пойдите на распутья, и всех, кого найдете, зовите на брачный пир.
      И рабы те, вышедши на дороги, собрали всех, кого только нашли, и злых, и добрых; и брачный пир наполнился возлежащими. (Мт. 22, 8 — 10.)
      Может быть, эти, на распутьях найденные и лишь в последнюю минуту званные, злые с добрыми смешанные, — мы. Кажется, Господу сейчас нужнее святых, ушедших из мира и спасшихся, грешные, погибающие с миром, почти отчаявшиеся, готовые всунуть шею в петлю, но все-таки надеющиеся, хотя и сами этого не знающие, — что, в последнюю минуту, Он придет и спасет их, вынет их шею из петли, — точно такие, как мы.
      О, если бы мы только могли сказать, как разбойник на кресте:
      помяни меня. Господи, когда приидешь в царствие Твое!
      мы, может быть, услышали бы:
      сегодня же будешь со Мною в раю. (Лк. 23, 42–43.)
      Не завтра, не через две тысячи лет, а сегодня, сейчас, — в этом вся Блаженная Весть, Евангелие.
      О, если бы мы только поняли, что значит:
      да будет воля Твоя и на земле, как на небе, —
      мы, может быть, спаслись бы, и с того самого места, в ту самую минуту, где и когда поняли бы это, начался бы для нас путь к царству Божию; если бы мы только поняли, что нам, может быть, больше, чем кому-либо, за две тысячи лет христианства, сказано:
      люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются.
      … Когда же начнет сбываться то, тогда восклонитесь и подымите головы ваши, потому что приблизилось избавление ваше. (Лк. 21, 26–28).
      Ужас конца для одних — радость избавления для других: в этом вся Блаженная Весть о царстве Божьем.

XX

      Ужас христианского человечества в том, что миром овладели сейчас, как никогда, не злые люди и не глупые, а совсем не-люди — человекообразные, «плевелы», не-сущие, не только русские, но и всемирные слуги Мамоновы-Марксовы, гнусная помесь буржуя с пролетарием. И люди запуганы так, что уже не смеют быть людьми и спешат потерять человеческое лицо свое, чтобы сделаться такими же безличными, как те, над ними царящие «не-люди». Больше, может быть, и сейчас людей, а человекообразных меньше, чем это нам кажется; но сплоченные в дьяволову церковь — Всемирный Интернационал, они всемогущи, а люди бессильны, безвластны, потому что разрозненны: Церкви Вселенской, единственного места, где могли бы они соединиться, все еще нет. Вот почему, если дело христианского человечества и дальше пойдет, как сейчас, то человек, потеряв лицо свое окончательно, приобретет насекомообразную мордочку, и кучка термитов-титанов (такими кажутся они запуганным людям), или даже один из них, единственный, станет во главе человеческого термитника, что и будет концом всемирной истории, — царством Не-сущего.
      «Не-люди» делают с людьми уже и сейчас то же, что с русскими удельными князьями делали татаре Золотой Орды: кладут их на землю в ряд и, придавив досками так, что хрустят у них кости, садятся на них и, празднуя победу, пируют. Выбиться из-под не-людей, вскочить и увидеть, как те опрокинутся навзничь, и прахом и пылью рассыплются, — вот уже всем людям понятное, простейшее начало царства Божия.
      Не-люди хоронят людей заживо, а те и пошевелиться не могут, как в летаргическом сне. Сон встряхнуть, встать из гробов и увидеть, как могильщики сами в вырытую ими яму рухнут, — вот опять понятное всем, начало царства Божьего.
      Если Богу и нам будет угодно, то, может быть, завтра, когда нас ударят по одной щеке, мы подставим другую; но сегодня, может быть, святее и праведнее вспомнить, что здесь еще, на земле, в истории, Страшный Суд начинается; здесь еще услышат не-люди приговор:
      идите от Меня, проклятые, в огонь вечный. (Мт. 25, 41).
      И пойдут, и сгорят, и ничего от них не останется, кроме кучки смрадного пепла. Это увидеть — тоже понятное нам всем начало царства Божия.

XXI

      Грешные Царство начнут — кончат святые.
      Меч обоюдоострый да будет в руке их, для того чтобы совершать мщение над народами, суд над племенами (Пс. 149, 6–7),
      … Господи! вот здесь два меча. Он сказал им: довольно. (Лк. 22, 38.)
      И один из них ударил раба первосвященникова и отсек ему правое ухо. (Лк. 22, 50).
      Не было бы, может быть, и христианства, если бы Господь не сказал Петру:
      вложи меч в ножны (Ио. 18, 11);
      но, если бы Петр не обнажил меча, может быть, тоже христианства бы не было.
      Завтра, может быть, святые падут от меча, но сегодня праведно и свято обнажат они меч на овладевших миром не-людей. Сущих против не-сущих крестовый поход — тоже понятное всем людям начало царства Божия.
      Были святые, одинокие, от мира ушедшие, безвластные, бессильные; будет «народ святых»:
      Царство, и власть, и величие царственное дано будет народу святых. (Дан. 7, 27.)
      Так же, как сейчас правит миром «народ окаянных», «Всемирный Интернационал», будет править «народ святых».
      Будут царствовать с Ним (Христом) тысячу лет (Откр. 20, 6),
      еще до конца мира, — во времени, в истории.

XXII

      Все это и значит: с того самого места, в тот самый миг, где и когда мы это поймем, начнется для нас путь к царству Божию, и, если оно еще не наступит, то приблизится безмерно уже здесь, на земле, в каждой точке пространства и времени.
      Буду ходить пред лицом Господним на земле живых. (Пс. 114, 9).
      Если мы это поймем, то сердце наше — размагниченная стрелка на компасе, снова намагнитится, дрогнет и обратится к магнитному северу, — царству Божию; снова почувствуем мы, что «близко, при дверях»: «не прейдет род сей, как все это будет», по непреложнейшему слову Господню:
      небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут. (Мт. 24, 35).
      Только бы не успокоиться на большой дороге, как дома, — в Церкви, как в Царстве.
      «Ищущий да не покоится… пока не найдет; а найдя, удивится;
      удивившись, восцарствует; восцарствовав, упокоится».

XXIII

      Первые точки царства Божия теплятся уже и сейчас, как первые звезды в ночи.
      Все, или почти все наше искусство — «Не-божественная Комедия», притча о царстве Не-божьем. Но если было в средние века и еще за много веков до христианства, в древних мистериях, иное искусство, то, может быть, и снова будет.
      Иная Десятая Симфония иного Бетховена, может быть, восславит уже не древний хаос, а новый космос, новое небо и землю, — царство Божие.
      Все, или почти все наше знание учит нас биться головой об стену, голую или обитую подушками, как в одиночной камере для буйных помешанных, — о «закон тождества» — смерти. Но если было иное знание, от Гераклита до Паскаля, ломающее стену, то, может быть, и снова будет.
      В ночь самоубийства, уже с холодком пистолетного дула на виске, вспоминает бесноватый Кириллов «минуты вечной гармонии»; вспоминает и то, что понял в одну из них: почему Ангел Откровения «клянется Живущим во веки веков, что времени уже не будет» (10, б): «время исполнилось — кончилось»; наступила вечность — царство Божие.
      Мальчик влюбленный еще не знает, но, может быть, узнает, выросши, что в благоухании розы — дыхании уст возлюбленной — есть уже райское веяние новой земли и нового неба — царства Божия.
      После изгнания, такого долгого, что мы успели в нем состариться, снова, может быть, вернемся мы в отчий дом; ранним утром откроем окно, всею грудью вдохнем росистую свежесть черемухи, такую знакомую, вчерашнюю, как будто чужбины вовсе не было; вслушаемся в райский щебет только что проснувшихся птиц; вглядимся в голубое, без единого облачка, небо, такое же далекое — близкое, как в самом раннем детстве, — и вдруг поймем, что значит: