VII

      «Иисусу было девятнадцать лет, когда умер Иосиф», — сообщает один Апокриф, где, может быть, сохранилась исторически-твердая точка предания — воспоминания: трудно, в самом деле, понять, кому и зачем пришло бы в голову выдумывать такую точную цифру; это во-первых, а во-вторых: раньше двенадцатого года Иисусовой жизни (Отрок во храме), 8—9-го года нашей эры, Иосиф не мог умереть; судя же по тому, как память о нем бесследно глохнет в Евангельском предании, он умер задолго до начала служения Господня — около 30-го года, так что этими двумя сроками подтверждается историческая подлинность 19-го года Иисусовой жизни для смерти Иосифа.
      Тихою тенью проходит в этой жизни Иосиф; «Ангел благого молчания», умирает, так и не сказав ни слова в Евангелии, а ведь хотя бы на то, слишком как будто неземное, ледяное, слово Сына к матери: «Разве вы не знали, что Мне должно быть в доме Отца Моего?» — мог бы, кажется, ответить огненным словом земным: «Чти отца твоего и матерь твою»; но вот, молчит, как всегда, может быть, не потому, что больше любит Иисуса, чем мать любит Его, а потому, что лучше помнит то, что забыла она, в ту страшную минуту, — тайну Благовещенья.
      Молча жил, молча умер Иосиф, но сделал все, что надо: миру сохранил такое сокровище, что весь мир его не стоит. Слово сохранил Молчальник. Тихий сам, тишиной оградил и Сына своего нареченного, как стеной нерушимой; тайну Бессеменного зачатия покрыл молчанием своим, как нежнейшее зерно — скорлупой адамантовой.
      Только теперь, после Иосифа, заступника Своего, понял, может быть, Иисус, что «враги человеку — домашние его», и если о друге Своем, Лазаре, плакал, то, уж конечно, и о нареченном отце Своем, друге, Иосифе.
 

VIII

      Вот одно из двух, для нас явных событий в тайной жизни Иисуса, а другое, почти одновременное, — более исторически твердая точка, чем даже Рождество Христово, — смерть императора Августа, в 14-м году нашей эры, 18-19-м — Иисусовой жизни. Линией, проведенной между этими двумя событиями, может быть, и делится вся человеческая жизнь Иисуса, как таинственной чертой Преполовения — Полдня.
 

IX

      «Вышло в те дни повеление от кесаря Августа», — соединяет Лука Рождество Христово с веком Августа; то же делает Виргилий, за 40 лет до Р. X., сам того, конечно, не зная, в мессианском пророчестве:
      Снова и Дева грядет. Век Золотой наступает;
      Новое Чадо богов с неба на землю нисходит.
      Jam redit et virgo, redeunt Saturnia regna,
      Jam nova progenies coelo demittitur alta.
      Слава в вышних Богу и на земле мир, — ангелы поют на небесах, в Золотой Век мира — век Августа. «Римского мира величие безмерное», immensa romanae pacis majestas, — новые ли, для нового вина Господня, мехи, или все еще старые? Как бы мы ни ответили на этот вопрос, то, что Иисус родился под сенью «Римского мира», больше, чем простая случайность.
      Никто, зажегши свечу, не ставит ее… под сосудом, но на подсвечнике, чтобы входящие видели свет. (Лк. 2, 33.)
      Только один был подсвечник для свечи Господней в тогдашнем человечестве, — Рим. Церковь Вселенскую мог основать Петр только здесь, в Риме, потому что «Рим» значит: «мир», «вселенная»; и только отсюда, из «Римского мира», pax Romana, мог быть проповедан «мир Божий», pax Dei.
      Так по нашему земному разумению. Но, может быть, по вечному не так
      Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как дает мир, Я даю вам (Ио. 14, 27.)
      Это и значит: мир Свой даст Господь не так, как дал Рим: надо сделать между ними выбор.
      «Я победил мир» (Ио. 16, 33), мог бы сказать и Август, но как не похоже на Иисуса, — и опять надо сделать выбор.
 

X

      Если строительных дел мастер, Иисус, ходил с нареченным отцом Своим, Иосифом, на отхожие промыслы, что очень вероятно, то мог быть и на стройке Августова храма, воздвигавшегося в те дни царем Иродом Филиппом, на высокой скале у подножья Ермона, над посвященной богу Пану, подземной пещерой, откуда били светлые ключи Иордана, в многоводных и густолиственных рощах той самой Кесарии Филипповой, где лет двенадцать спустя Петр скажет Господу: «Ты — Мессия, antach Meschina» (Мк. 8, 29) и услышит от Него впервые, что «Сыну человеческому должно быть убиту» — распяту (Лк. 9, 29.)
      В тех же самых местах, лет двенадцать назад, Иисус, говоривший, вероятно, по-гречески, мог прочесть посвятительную «божественному Августу», Divus Augustus, на плите белого мрамора, надпись:
      Бог послал нам (Августа) Спасителя… Море и суша радуются миру… Большего, чем он, не будет никогда… Ныне Евангелие, о рождестве бога (Августа) исполнилось.
      Что бы ни подумал тогда Иисус, — в сердце Его должны были врезаться глубже, чем в камень — резцом, эти три, как будто у Него же из сердца похищенные, слова:
      Мир — Спаситель — Евангелие.
      Вспомнит, может быть, о них на сорокадневной горе Искушения, когда покажет Ему сатана «все царства мира и славу их во мгновение времени»:
      Все это дам Тебе, если, падши, поклонишься мне. (Мт. 4, 9.)
      Двадцать лет, от утренней зари до полдня жизни, только к тому Иисус и готовился, чтобы сделать, в это мгновение времени, последний выбор: меч или Крест?
 

XI

      С Августом соединяет Рождество Христово Лука; с Иродом — Лука и Матфей. Чтобы понять, как оба эти соединения исторически подлинны, вспомним, что Иродова сына, Антипы, «лисицы-шакала», как называет его Иисус (Лк. 13, 32), Он был подданным всю жизнь, а умер, по римским законам, как мятежник против власти римского кесаря.
      Августов век для Иисуса — Иродов, — не золотой, а железный, из того же самого железа, что и «длинные гвозди Креста», masmera min hazelub.
 

XII

      Выскочка из низкого Идумейского рода, царского дома Асмонеева выкормленник и убийца, трех сыновей своих и жену умертвивший за то, что в них будто бы асмонейский дух воскрес, начал Ирод с того, что полученное во владение, по указу римского Сената, Иудейское царство, прошел с огнем и мечом, а кончил тем, что восстановил Давидово царство почти целиком, за что и поклонились ему Иродиане, как Мессии, сыну Давидову.
      Маленький полумессия, полуразбойник, — Иуда Галилеянин, а Ирод — большой. Сердцем понял и принял он «Евангелие» Августа. С равным великолепием строит два храма: Богу небесному — в Иерусалиме, и богу земному, Августу, в Кесарии Приморской. Два храма — два Мессии: Ирод на востоке. Август на западе.
      «Ирод хочет погубить Младенца Христа», по евангельской мистерии. В этом злодей неповинен, но недаром все-таки сделался Вифлеемского Младенца противообразом, в самый миг Рождества Христова — Антихристом.
      Иродовой закваски берегитесь (Мк. 8, 15), —
      скажет Господь после умножения хлебов, когда захотят Его сделать царем-Мессией, новым Иродом; скажет и о всех подобных Мессиях:
      все, сколько их ни приходило до Меня, суть воры и разбойники (Ио. 10, 8.)
      Не было тогда иного имени, хотя бы отчасти понятного всем, чтобы выразить надежду Израиля на царство Божие, кроме этого: «malka Maschiah», «царь Мессия». Но принимая его на Себя, знал, конечно, Иисус, что делает; в Иродовой маске лицо Господне, в волчьей шкуре агнец — вот что такое Христос в Мессии, царь Израиля; вот с чем борется Он всю жизнь; под чем изнемогает, как под крестною тяжестью, от Назарета до Голгофы.
 

XIII

      Кто Ему ближе всех в бывшем до Него человечестве? Кажется, мы могли бы ответить на этот вопрос с такою же точностью, как если бы слышали ответ из Его же собственных уст: пророк Исаия.
      За пять веков до Р. X., тот безыменный, может быть, не только в Израиле, но и во всем человечестве, величайший пророк, которого мы называем «Второ-Исаия», как бы глазами увидел Иисуса Распятого.
      Дух Господень на Мне,
      ибо Он помазал Меня
      благовествовать нищим, —
      Исаииным пророчеством начинает Господь служение Свое; им же и кончает:
      должно исполниться на Мне и сему написанному: «и к злодеям причтен». (Лк. 22, 37.)
      Между этими двумя пророчествами — вся явная жизнь Иисуса, и тайная, вероятно, тем же духом обвеяна.
      Казнь мира нашего была на Нем, и ранами Его мы исцелились… Был истязуем и страдал добровольно, и за преступников сделался Ходатаем (Ис. 53), —
      как бы Сам Иисус говорит устами пророка; как бы живой голос Его слышится в этих словах; светится сквозь них живое лицо Его, как сквозь прозрачно-темный покров. Мог ли Он в них Себя не узнать?
 

XIV

 

АПОКРИФ

      За десять лет до начала служения, сидя в Назаретской синагоге, на скамье, среди молящихся, и глядя через открытую за каменным помостом, тебутою, дверь на золотое море иезреельских пажитей, где серой паутинкой вилась дорога в Иерусалим, на Голгофу, слушал Иисус, как чтец возглашал Исаиино пророчество:
      Ebed Jahwe, Раб Господень…
      Казнь мира нашего была на Нем…
      Как овца, веден был на заклание,
      и как агнец перед стригущим
      его безгласен,
      так Он не отверзает уст Своих…
      Предал душу Свою на смерть,
      и за преступников сделался Ходатаем.
      Медленно закрыл глаза Иисус; черную, на белом небе, увидел черту, крайний край горы Киннора над пропастью, и полустертую, на камне жертвенника, надпись:
      Сына Отец принес в жертву.
      А чтец возглашал:
      Господу было угодно поразить Его,
      и Он предал Его на мучение…
      Праведного, Раб Мой, оправдает многих
      и грехи их на Себе понесет…
      Сердце бьется, кровь стучит в висках
      Masmera min hazelub.
      Длинные гвозди креста.
      Острия двух пирамид — одной, нисходящей с неба, другой, от земли восходящей, — сошлись в сердце Иисуса. Зов Отца: «Сын Мой возлюбленный», — острие пирамиды небесной; зов мира: «понес на Себе грехи многих», — острие пирамиды земной. Сердце Его пронзили оба острия; оба зова услышал Он и ответил: «Я».
 

XV

      Сын человеческий пришел, чтобы отдать душу Свою за многих (Мк. 20, 23),
      скажет Господь, восходя в Иерусалим, на Голгофу, последним Путем Крови.
      Сколько людей отдавали душу свою в выкуп за многих, но так, как Он, — никто никогда.
      Вот, Агнец Мой, Который берет на Себя грех мира (Ио. 1, 59), —
      весь грех, — всю тяжесть мирового зла.
      Он искупил нас от проклятья закона, ???????. Сам сделавшись проклятием за нас, ибо написано: проклят всяк висящий на древе (Гал. 3, 13.)
      Прежде чем явиться миру, Он уже знал, что это будет;
      знал, что «вкусит смерть за всех, вне Бога, вдали от Бога», в отвержении, в «проклятии».
      Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мк. 15, 34), —
      этот последний вопль Свой на кресте уже с самого начала жизни предчувствовал; знал, что должен пострадать, умереть, как никто никогда не страдал, не умирал.
      Вы, проходящие, скажите: кто так страдал, как Я?
      жалоба эта, lamentatio, пишется в средние века на подножии распятий, на перекрестке дорог. И до конца времен, на всех путях земных напишется.
      Быстро и для всех равно наполняется чаша страданий телесных, в последний, смертный час; но не равна для всех и бездонна чаша страданий духовных: в нем одном до края наполнится она, и перельется через край; Он один, Отца бесконечно любящий, Сын Единородный, будет страдать бесконечно. Отцом оставленный; крайнюю точку отвержения, отпадения от Бога, — черный, чернее тьмы, ледяной, леденее льда, никому неведомый надир страдания Он один пройдет, чтобы навсегда совершилась «единая жертва» за всех (Евр. 10, 14), и отныне всякий страдающий, отверженный Богом, проходя через ту же точку отвержения, знал, что он не один, потому что рядом с ним — Пострадавший, Отверженный, Проклятый за всех и за него, — за всех и за него Страдающий, Проклинаемый вечно; чтобы каждый мог о Нем сказать:
      возлюбил меня и предал Себя за меня (Гал. 2, 30),
      и услышать от Него:
      в смертной муке Моей, Я думал о тебе;
      каплю крови Моей Я пролил за тебя.

XVI

      «Проклят всяк висящий на древе». — «Сын проклят Отцом?» — искушает нас дьявол. Вот где надо помнить, что «Отца не знает никто, кроме Сына». Мы об этом ни говорить, ни даже думать не можем, а если все-таки думаем, то как бы сходим с ума, и уже не знаем, молимся или кощунствуем. Молится или кощунствует рабби Хилкия в Талмуде:
      Кто говорит, что у Бога есть Сын, и что Бог позволил Его умертвить, тот лжет и безумствует; ибо, если Бог не допустил жертвоприношения Исаака, то мог ли бы допустить убиение Сына, не разрушив весь мир и не обратив его в хаос?
      Мир создать не мог ли Всемогущий так, чтобы Всеблагому не надо было жертвовать Сыном за мир? Всякая душа человеческая, при одной мысли об этом, безумьем испепеляется; только одна душа Его, в этом растет и крепнет, как алмаз в первозданном огне:
      духом возростал и укреплялся (отрок Иисус), исполняясь премудрости. (Лк. 2, 40.)
      Этою огненною пищею питался двадцать лет, как младенец — молоком матери.
 

XVII

      Был истязуем, но страдал добровольно (Ис. 53, 7), —
      отвечает уже Исаиино пророчество на тот безмолвный, безумный вопрос нашего сердца; отвечает и Сам Иисус:
      Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее от Меня, но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее, и имею власть принять ее. Заповедь сию получил Я от Отца (Ио. 10, 17–18.)
      Но если бы мы поняли, что значит:
      ныне душа Моя возмутилась, и что Мне сказать? Отче, избавь Меня от часа сего? Ho на сей час Я и пришел (Ио. 12, 27);
      если бы мы увидели в этом признании, столь человеческом, как бы из разбереженной раны вдруг хлынувшую кровь, то, может быть, мы вспомнили бы, что Иисус не только воистину Бог, но и Человек воистину, и не заснули бы на две тысячи лет «от печали» — привычки, как ученики в Гефсимании, когда Он был в смертном борении.
      Авва, Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня (Мк. 14, 33; 36.)
      Может Отец пронести чашу мимо Сына — и не хочет? Вот с чем борется Сын, чего ужасается, — не страданий, не смерти, а этого; вот «парадоксальное», «удивительное — ужасное», всей жизни и смерти Его.
      Только ли в Гефсимании это «борение»,? Нет, во всей жизни Его, от Назарета до Гефсимании. Вот о чем до конца мира несмолкаемая жалоба на подножии креста: «вы, проходящие, скажите, кто так страдал, как Я?»
 

XVIII

      Если Ты, Господи, хочешь, чтобы мир был, то нет правосудия (Закона), а если хочешь, чтобы было правосудие (Закон), то мира не будет. Выбери одно из двух, —
      молится Авраам о Содоме — о всем мире, лежащем во зле, о всех людях, а не только об избранных Молится и Моисей:
      Прости им грехи, а если не простишь, то изгладь и меня из книги Твоей. (Исх. 38, 18.)
      Молится и Брат человеческий о братьях Своих: их простишь, — и Меня; их казнишь, — и Меня.
      В сердце его столкнулись, противоборствуя, две величайших силы, какие только сталкивались когда-либо в человеческом сердце: любовь к Богу — любовь к миру. «Выбери одно из двух». Прежде чем здесь, во времени, — там уже, в вечности, выбрал.
      Первая воля к жертве — чья. Отца или Сына? Молятся или кощунствуют Офиты-Наассеяне, когда отвечают на этот вопрос:
      И сказал Иисус: Авва, Отче!
      зри, как страдает Душа,
      далеко от Тебя, на земле;
      хочет от смерти бежать,
      ищет путей, — не найдет.
      Отче! пошли же Меня.
      Я пройду через все небеса,
      к людям на земле сойду,
      тайны открою им всe —
      путь сокровенный к Тебе.
 

XIX

      В тело — темницу — заточена душа за какую-то великую вину, —
      напоминает Климент Александрийский учение орфиков. «Все мы живем в наказание за что-то», — напоминает и Аристотель, кажется то же учение. «Грех человека величайший — то, что он родился» (Кальдерон), — сын ушел от отца. Только один Человек в этом грехе неповинен: Сын от Отца не ушел, — Он послан в мир Отцом. Но вот, и Он «возмущается духом»: «Авва, Отче! избавь Меня от часа сего». Не было ли, и до Гефсимании, в жизни Его таких минут человеческой немощи, когда Он тосковал и ужасался: «Авва, Отче! Кто же от Кого ушел, — Ты от Меня, или Я от Тебя?»
      Этой муки Его мы никогда не узнаем, может быть, потому, что не хотим знать, боимся этого слишком человеческого в лице Его, в жизни и смерти, а не зная этого, никогда не полюбим Его, как надо любить; не поймем, что значат у таких людей знающих, — любящих Его, как Павел и Франциск Ассизский, крестные, на руках и ногах, язвы, «стигматы»; никогда не поймем, что значит на всех земных путях несмолкаемая жалоба: «вы, проходящие, скажите, кто так страдал, как Я?».
 

XX

      Знал ли Отец, на что идет Сын? Бог «всеведущ», — не значит ли, что Бог все может, но не все хочет знать, чтобы не нарушить свободы человеческой, потому что только свобода есть мера любви божественной?
      Кажется, в таинственнейшей притче о злых виноградарях есть намек на то, что Отец не хочет знать, что сделают люди, когда придет к ним Сын.
      Что Мне делать?
      говорит господин виноградника, после того, как всех посланных им, чтобы принять плодов от виноградарей, избили те и выгнали:
      Что Мне делать? Сына Моего пошлю, возлюбленного, может быть, увидев Его, постыдятся (Лк. 20, 9—16; Мк. 18, 1–9.)
      В этом-то «может быть» и вся «агония», смертное борение человека Иисуса, — то, в чем Он больше всего людям, братьям Своим, — Брат. Вот, что значит: «Кто не несет креста своего, тот Мне не брат». И каким новым светом, чудным и страшным, озаряется это «может быть» неизвестнейшее в лице Неизвестного!
 

XXI

      Если нашему сердцу земному неземная мука Его непостижима, то блаженство Его неземное — последняя над всеми человеческими бурями победа — тишина — еще непостижимее.
      Только на малое время Я оставил Тебя, и снова приму Тебя с великою милостью, —
      отвечает, уже в Исаиином пророчестве (54, 7), Сыну Отец на крестный вопль: «для чего Ты Меня оставил?»
      Брат человеческий мог бы сказать людям, братьям Своим, в долгую-долгую, ночь мира, от первого до второго Пришествия, так же, как сказал ученикам Своим, в ту предсмертную ночь:
      все вы соблазнитесь о Мне… и оставите Меня одного; но Я не один, потому что Отец со Мною (Мк. 14, 27; Ио. 16, 32.) Вот Отрок Мой, которого Я держу за правую руку, —
      говорит Господь все в том же Исаиином пророчестве (48, 1.) Руку Свою в руке Отца всегда чувствует Сын.
      Если пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со Мною; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают Меня. (Пс. 22, 4.)
      Этот покой, тишина, — первое в Нем и последнее. Божественное в человеческом.
      Сын Мой, во всех пророках, Я ожидала Тебя, да приидешь, и упокоюсь в Тебе. Ибо Ты — Мой покой. Tu es enim requies mea, —
      говорит в «Евангелии от Евреев», Матерь-Дух, нисходя на Сына в крещении.
 

XXII

      Путник, на очень высоких горах, видит под собою тучи и бури, а над собой — вечно-ясное небо; так, в жизни Иисуса, после всех мук земных и неземных, наступает такая минута, когда Он видит над Собой волю Отца. Стоит Ему только поднять голову к небу и сказать: «Авва, Отче!» — чтобы все земные голоса утихли в Нем и чтобы снова услышал Он голос Отца: «Ты — Сын Мой возлюбленный».
 

XXIII

      Тридцать лет — тишина, молчанье, ожиданье; стрела на тетиве натянутого лука неподвижна. Целит стрелок; туже, все туже натягивает лук, — вот-вот порвется тетива.
      Огонь пришел Я низвесть на землю; и как желал бы, чтоб он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как томлюсь, пока сие совершится! (Лк. 18, 49–50.)
      Если в жизни явной, когда уже стрела летит, томится Он так, то насколько сильнее, в жизни тайной, когда еще стрела неподвижна. Чем измерить в Нем эту муку ожидания, мы должны помножить и ее, как все остальные муки Его, на бесконечность.
      В те последние годы, месяцы, дни, каждый вздох Его — одна молитва: «Авва, Отче! да приидет Мой час».
 

XXIV

      «Весь народ был в ожидании», — говорит об этих днях Лука (3, 15.) Может быть, не только один народ в ожидании, но и все человечество. Ниже, все ниже, чернее нависает гроза; замерло все в тишине бездыханной. В мире — такое ожидание, томление, какого никогда не было. Кажется, только еще миг, — и сердце мира, как слишком натянутая на луке тетива, оборвется.
      В этот-то последний миг, и пустил Стрелок из лука стрелу. Молния сверкнула в душе Иисуса, — ее не увидел никто; но громовый удар — «глас вопиющего в пустыне» — услышали все:
      Царство небесное приблизилось. Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему. (Мт. 3, 2.)
      Явился Иоанн, крестя в пустыне, и проповедовал, говоря:
      идет за мной Сильнейший меня… Я крестил вас водою, а Он будет крестить вас Духом Святым и огнем (Мк. 1, 4; 7–8. — Лк. 3, 16.)
      Голос Иоанна услышал Иисус и сказал:
      Мой час пришел.
 
 

5. ИОАНН КРЕСТИТЕЛЬ