Иван Сергеевич Краснокутский, земский деятель, 56 лет.
      Федор Иванович, студент-медик, 28 лет.
      Григорий Иванович, студент-математик, 23 лет.
      Федор и Григорий — сыновья Ивана Сергеевича от первого брака.
      Татьяна Алексеевна, вторая жена Ивана Сергеевича, 29 лет.
      Катя, курсистка, 25 лет.
      Домна Родионовна, мать первой жены Ивана Сергеевича, 79 лет, почти слепая.
      Пелагея, послушница, 24 лет.
      Мавра Кузьминишна, старая няня.
      Действие происходит в наши дни в России.

      Старинная усадьба Александровских времен, близ уездного городка. Терраса с колоннами. Сад. Внизу река. За нею монастырь и фабрика. Вечер.

I

      Домна Родионовна и Пелагея. Пелагея ведет Домну Родионовну за руку и усаживает на скамейку.
      Домна Родионовна. В обители благовест, что ли?
      Пелагея. В обители, матушка. Служба нынче с полиелеем да кондаками Владычными.
      Голоса (на дороге, за забором сада, поют под гармоники).
      У нас ножички точеные.
      Гири кованные.
      Мы ребята удалые.
      Практикованные…
      Домна Родионовна. Вишь, черти, горло дерут. Слободские, что ли?
      Пелагея. Слободские, матушка, фабричные. С бабами да с девками, из кабака в кабак шляются. Пьяным-пьяно!
      Домна Родионовна. Тьфу, окаянные! Люди в церковь, а они в кабак.
      Голоса.
      Мы урядника убили,
      Станового бить идем.
      Вся полиция знакома.
      Губернатор нипочем…
      Пелагея. Озорники, охульники! Вот нынче леса-то в уезде горят: все они, слышь. Того и гляди, весь город спалят. Одно слово — революцьонеры!.. Ох-ох, матушка, анафема веку сему… О летунах-то этих намедни старец повествовал…
      Домна Родионовна. О каких летунах?
      Пелагея. Да вот, что на машинах-то — как их, еропланах; что ли, — летают по воздуху. У святых отцов писано: превознесется сын погибели, человек беззакония паче всех глаголемых властей и прельстит народы чудесами ложными — возьмет крыле и взыдет на небо. А Господь поразит его, змия древнего, убьет духом уст Своих. Ну, а там и кончина веку сему, светопреставление… А вот и Гришенька…
      Домна Родионовна. Какой Гришенька?
      Пелагея. Виновата, матушка, Григорий Иванович.
      Домна Родионовна. Ну, то-то же, смотри у меня, востроглазая!

II

      Домна Родионовна, Пелагея и Гриша.
      Домна Родионовна. К старцу ходил, Гришенька?
      Гриша (целуя руку Домны Родионовны). Да, от него, бабушка.
      Домна Родионовна. Ну, что, как?.. Ступай, Пелагея. Подожди внизу, у калитки. Да смотри, егоза, не подслушивай.
      Пелагея. Что вы, матушка! Разве я когда?.. Обижать изволите…
      Домна Родионовна. Ну, ладно, ступай.

III

      Домна Родионовна и Гриша.
      Домна Родионовна. Что же старец?
      Гриша. Вас, бабушка, слушаться велел во всем.
      Домна Родионовна. Во всем? Так и сказал?
      Гриша. Да. И если что против совести казаться будет, то все-таки…
      Домна Родионовна. Видишь, Гришенька. Ну, так как же, миленький, о чем говорили-то намедни, сделаешь?.
      Гриша. Сделаю, если велите, то сделаю. Но трудно мне, бабушка, если бы вы знали, как трудно…
      Домна Родионовна. Знаю, родимый. Послушания подвиг труднее всего. А ты и потрудись для Бога-то: что труднее, то Богу угоднее.
      Гриша. Бабушка, да, ведь, грех-то какой! Воровство, подлость, предательство… и против кого же?..
      Домна Родионовна. Жаль стало брата?
      Гриша. Жаль? Нет… Вы же знаете: не люблю я его, враг он мне. Да, ведь, то-то и подло, что враг: с другом подло, а с врагом еще подлее.
      Домна Родионовна. Ну, спасибо на добром слове, внучек. Кто же тебя на подлость подбивает? Мы со старцем что ли?
      Гриша. Не сердитесь, бабушка, милая. Не к тому я сказал…
      Домна Родионовна. Да ты, брат, не виляй, не отлынивай. Говори прямо: не хочешь? Не сделаешь?
      Гриша. Сделаю. Как сказал, так и сделаю.
      Домна Родионовна. Обещаешься?
      Гриша. Обещаюсь.
      Домна Родионовна. Ну, смотри же, помни. (После молчания). А я Пелагее скажу: девка проворная, на все руки мастер, да положиться нельзя — шельма. Ты за нею посматривай. Ключ достал ли?
      Гриша. Достану. У няни есть другой от того же замка.
      Домна Родионовна. А письма где, знаешь?
      Гриша. Знаю. Когда переносили вещи в павильон из дому, я с братом бумаги укладывал.
      Домна Родионовна. Ну, значит, ладно все. Спасибо, Гришенька. А насчет греха, не испытуй, смирись. Старец лучше нашего знает. Бывает и грех во спасенье. Тут премудрость Божия тайная. Старцу-то веришь?
      Гриша. Верю. Вам да ему только и верю. Только вас двое и есть у меня… Ох, бабушка, милая; скорее бы к вам совсем уйти от них! Измучился я, устал, не могу больше…
      Домна Родионовна. Небось, миленький, теперь уж недолго. Это тебе испытание последнее: как совершишь, одолеешь, — так и уйдешь от них. Вместе уйдем. «Изыдите, изыдите, люди Мои, из Вавилона». Уйдем от безбожников. В ущелиях да пропастях земных скрываться будем, а им не дадимся… Смотри же, блюди себя, внучек, от соблазна ихнего, от премудрости дьявольской. Премудрые, ученые, «образованные»! Вон ведь и ты все книжки читаешь, в университете учишься, по стихиям мира сего ищешь премудрости. А мы люди простые, темные. Может, и тебе не пара?
      Гриша. Нет cero бабушка, этого не бойтесь cero — чего другого cero только не этого. Я же знаю их, вижу насквозь: пустое все у них, гнилое, трухлявое. Вот как волчья яма: сверху покрыто, а ступишь ногой и провалишься.
      Домна Родионовна. У нас-то покрепче?
      Гриша. Да. крепкое у вас, крепкое, вечное! Оттого к вам и иду.
      Домна Родионовна. Так будешь с нами?
      Гриша. С вами, бабушка, с вами на веки веков.
      Домна Родионовна. Аминь! (Встает и кладет ему руки на голову). Спаси тебя Господи! Заступи, помилуй Матерь Пречистая! (После молчания). Ну, ступай. Гришенька, а то как бы не увидел кто. Скличь-ка Пелагеюшку. Гриша. Пелагея, Пелагея Савишна!
      Пелагея выходит из-за кустов, — видно, что подслушивала, — уводит Домну Родионовну. Иван Сергеевич идет из сада. Мавра накрывает на террасе стол к чаю.

IV

      Иван Сергеевич и Гриша.
      Иван Сергеевич. А, Гриша, здравствуй. Мы ведь с тобой сегодня не видались. Опять у старца весь день?.. А это что у тебя? (Берет у Гриши книгу). Pens?es de Pascal. Старцу, что ли, носил?
      Гриша. Да. старцу.
      Иван Сергеевич. А он по-французски разве читает?
      Гриша. Что вы! Университет кончил…
      Иван Сергеевич. Ах, да, ученый. — я все забываю… Ну, что ж понравилось?
      Гриша. Папа, зачем? Ведь вам неинтересно вовсе…
      Иван Сергеевич. Нет, отчего же? Умный человек…
      Гриша. А «с умным человеком и поговорить приятно», по Смердякову?
      Иван Сергеевич. Ну, вот, и Смердяков! Что же ты сердишься? Я ведь попросту… А. впрочем. Бог с тобой — не хочешь, не надо…
      Гриша. Нет, папа, милый, я не сержусь, а только трудно мне с вами об этом… А насчет Паскаля, старец говорит: книга хорошая, но нельзя смешивать веру с вероятностью — «держать пари на Бога» …
      Иван Сергеевич. А ведь и правда, нельзя… Мавра, что ж самовар?
      Голос Мавры (из окна). Кипит, батюшка. Сейчас несу.
      Иван Сергеевич. Федя, Таня, Катя! Чай кипит! Экие, право — опять запропастились — не докличешься.
      Голоса (из дому). Идем! Идем!
      Иван Сергеевич. А вечер-то какой, воздух! (Заглядывает через окно в комнату). Катя, а, Катя, будет вам стукать, — опять до мигрени достукаетесь. Если бы я знал, что вы такая рьяная, ни за что бы не взял в секретари.
      Голос Кати. Сейчас, Иван Сергеевич. Только страницу кончу.
      На террасу выходят Федор и Татьяна Алексеевна; потом Катя.

V

      Те же и Федор, Татьяна Алексеевна и Катя. Садятся за стол. Мавра — с самоваром.
      Иван Сергеевич. А где же караси, Мавра?
      Мавра. Будут, батюшка, мигом поспеют.
      Иван Сергеевич. Ну, смотри же, не ударь лицом в грязь! (Мавра уходит). Сам наловил. Федю угощаю. Он ведь нынче карасей наших капитанских еще не пробовал. Ах, хороши карасики! Ежели, после купания, вот как я сейчас, караси в сметане на сковородке, с лучком да с перцем, да водочки, — нектар и амброзия! Что ты, Федя, смеешься?
      Федор. Вкусно вы, папа, живете!
      Иван Сергеевич. Вкусно живу? Да, брат, не то, что вы, нынешние! А ты не мудри, брось метафизику и тоже вкусно заживешь… А мы о тебе сегодня все утро с Катей проспорили.
      Федор. Обо мне?
      Иван Сергеевич. Ну да, о статье твоей в «Психиатрическом вестнике», о «Философии самоубийства».
      Федор. Ну, и что же?
      Иван Сергеевич. Да что? Катя говорит: верно или почти верно. А я говорю: вздор. Да ты не обижайся, брат! Не дурак же я: понимаю, что умно, блестяще, талантливо, ну, и этой самой премудрости вашей медицинской бездна, а все-таки вздор, вздор и вздор! Книжно, отвлеченно, нежизненно. Главного нет…
      Федор. Что же главное? Ах, да, условия социально-экономические… Только я ведь это устранил нарочно.
      Иван Сергеевич. Нарочно? Самоубийство вне условий социальных? Что ты говоришь, душа моя, подумай…
      Федор. Тут мало думать, папа. Тут надо знать, и не только вашу статистику…
      Иван Сергеевич. Вот именно — знать надо! Оставь-ка на минуту свою метафизику, «веревка вервие простое», — погляди, что у тебя под носом делается. Какая-то чума, эпидемия! Кажется, ни в одной стране, ни в одну эпоху не бывало такого…
      Федор. Ну, так что же? При чем тут социальные условия? Или «от хорошей жизни не полетишь?» Устроятся люди получше — и самоубийства прекратятся?
      Иван Сергеевич. А ты что думаешь?
      Федор. Я думаю: чем лучше люди устроятся, тем больше будет самоубийств. Начали только устраиваться — и самоубийства возрастают и будут возрастать в геометрической прогрессии.
      Иван Сергеевич. А ты, голубчик, не пророчествуй. Говори толком, доказывай… И чего ты все усмехаешься? Ведь это дело серьезное.
      Федор. Еще бы! А только статья-то моя не очень серьезная. Не мог же я сказать всего в этом дурацком «Вестнике»:ученые ослы меня бы на смех подняли.
      Иван Сергеевич. Ну, мы не ученые и не ослы, надеюсь? Говори же все, не бойся.
      Федор. Увольте, папа. Не люблю я отвлеченных разговоров: до добра не доводят. Вон Гриша на меня уж волком смотрит, да и Катя тоже. Катя, вы на меня сердитесь?
      Катя. Нет, а только Иван Сергеевич прав: надо об этом говорить серьезно или совсем не говорить. Тогда и печатать было незачем.
      Федор. Пожалуй, незачем. Я, впрочем, надеялся, что кое-кто поймет и между строк — «безумной шалости под легким покрывалом»… Ведь вот вы же поняли?
      Катя. Не все. Мне ваша главная мысль непонятна.
      Федор. Неужели? А как просто! Главная мысль в том, что людям свойственно убивать себя не менее, а, может быть. и более, чем умирать так называемой естественной смертью. Звери умирают, люди убивают себя. Одна из всех живых тварей, человек сознает смерть и может убить себя и всегда убивает, хотя бы только частично — трудом, болезнью, пороком, святостью, безумием, — ну, словом, всем своим человечеством. И еще потому человек — самоубийца естественный, что тоже одна из всех тварей любит свободу больше, чем себя. А сделать смерть вольною, убить себя, как следует, значит победить страх смерти, начало всякого рабства, «оказать своеволие в высшем градусе», как верно определяет Кирилов у Достоевского.
      Иван Сергеевич. Федя, родной! Ты это серьезно?
      Федор. Очень серьезно.
      Иван Сергеевич. Да ведь Кирилов — больной, сумасшедший…
      Федор. Сумасшедший? Нет, отчего же?.. А впрочем, если не хотите Кирилова, то вот вам профессор Мечников, здравомыслящий в высшей степени.
      Иван Сергеевич. Мечников! Вон куда хватил! Да ведь это совсем из другой оперы…
      Федор. Нет, из той же. Желание смерти, по Мечникову, так же нормально, как желание сна: усталый хочет спать — старый хочет умереть. Только здоровая старость наступает в 150; 200 лет. Но ведь уже это вопрос биологии, а психически мера жизни от числа лет не зависит: Пушкины, Байроны в тридцать лет прожили больше, чем другие могли бы прожить в двести. Да и всякий, кто был хоть на минуту счастлив, действительно счастлив, кто хоть раз в жизни сказал: «остановись, мгновение!» — знает эту последнюю грусть в самом счастье, предел желаний — тихий зов смерти… или «вечности», как говорят поэты. Теперешние самоубийства — от страха, от горя, от слабости — словом, от недостатка чего-то — почти такие же рабские, как животная смерть. Но придет время, когда люди будут умирать вольною, действительно вольною смертью — от избытка, от роскоши, от силы, от радости. Вот как пена вина, когда полон стакан, через край переливается…
      Татьяна. Ах, как красиво!
      Федор. Красиво? Неужели «красиво»?
      Татьяна. Ну, да. Чего же вы так испугались?
      Федор. Виноват, Татьяна Алексеевна, но я боюсь «красивого»; как черт ладана: «красиво» значит не прекрасно и не без пошлости.
      Иван Сергеевич. А ты не груби дамам и не отвиливай, говори прямо, к чему ведешь?
      Федор. Кажется, ясно: что для каждого человека в отдельности, то и для всего человечества…
      Иван Сергеевич. Стой, погоди! Что же именно? Когда все будут счастливы, то убьют себя? Конец человечества — самоубийство всеобщее, так, что ли?
      Федор. А почему бы и не так? Надо же чем-нибудь кончить. И отчего хороший конец хуже «дурной бесконечности»?
      Иван Сергеевич. Опять смеешься?
      Федор. Нет; не смеюсь.
      Иван Сергеевич. Ну, так спятил, ей Богу, голубушка, спятил; вместе со своим Кириловым!
      Федор. Может быть. Но ведь тогда и вся буддийская Азия, сотни миллионов людей…
      Иван Сергеевич. К черту Азию! Мы в Европе живем…
      Федор. Ну, и в Европе — Шопенгауэр, Толстой, современные теософы, средневековые мистики… Спросите-ка Гришу: он со своим старцем кое-что знает об этом… Гриша, а, Гриша, да что ты на меня так смотришь, право? Уж лучше сразу облегчи душу, изреки анафему. «Тихий бес», что ли?
      Иван Сергеевич. Какой еще бес?
      Федор. А это ему старец намедни сказал, что во мне «тихий бес». «Немой и глухой». Вот он и смотрит на меня, как будто хочет изгнать беса…
      Гриша (вставая и бледнея). Я бесов не изгоняю.
      Федор. А что же с ними делаешь?
      Гриша. Ничего. В лицо им плюю…
      Федор. О-го! Значит, и мне в лицо плюешь?
      Гриша. Ты хуже делаешь: не в меня, а в мое святое плюешь… Как ты смеешь!.. И что вы его слушаете? Разве вы не видите, что он над вами смеется?..
      Федор. Послушай, Гриша. Нельзя любить других больше, чем себя: если я над вами смеюсь, то и над собой…
      Гриша. И над собой, и над собой! Надо всем! На все плюешь… Хулиган! Шут! Провокатор!
      Иван Сергеевич. Гриша! Гриша! Что ты… разве можно так?..
      Гриша. Папочка!.. если бы вы знали, папочка, какой все это ужас! Какой ужас! Господи! Господи! Господи!
      Гриша убегает почти в истерике. За ним — Катя.
      Татьяна (вставая). Это, наконец, невыносимо! Бог знает что такое…
      Федор. Не волнуйтесь, Татьяна Алексеевна, Гриша болен.
      Татьяна. А если болен, то лечиться надо. Есть же всему предел! И как вы позволяете, Иван Сергеевич?..
      Татьяна тоже убегает. Мавра — со сковородкою; ставит ее на стол и уходит.

VI

      Иван Сергеевич и Федор.
      Иван Сергеевич. Да, брат, вот тебе и караси в сметане, вот тебе и «вкусно живем»! Видишь, Федя, все мы тут как на пороховом погребе…
      Федор. Это я, папа. Спровоцировал его нечаянно. Закурил в пороховом погребе. Ну, да ничего, — обойдется. Ведь, мы с ним друзья… были, а, может быть, и будем. В нем тоже «тихий бес», только другого рода…
      Иван Сергеевич. Да, болен он, в самом деле, болен. А тут еще со своим старцем измучился… Надо с ним осторожнее, Федя.
      Федор. Не бойтесь, папа. Сегодня мне урок — не забуду.
      Иван Сергеевич. Ну, пойду, посмотрю, что с ним.
      Иван Сергеевич уходит. Федор идет в сад, садится на скамейку и, согнувшись, упершись локтями в колени, опускает голову на руки. Сумерки. Зарницы. Входит Катя.

VII

      Федор. А, Катя, вы! А я и не слышал. Какая вы тихая! Ну, что, все еще сердитесь?
      Катя. Нет. За что? Какое мне дело? (После молчания). Федор Иванович, разве вы не чувствуете, что есть вещи, о которых нельзя говорить?
      Федор. «Мысль изреченная есть ложь»?
      Катя. Да, мысль изреченная есть ложь.
      Федор. Это ваша заповедь?
      Катя. Зачем вы все шутите?
      Федор. Шучу? Нет, Катя. А если и шучу, то назло себе. Хочу плакать и смеюсь. Какой-то «демон иронии». В самом деле, «бес».
      Катя. И то, что вы говорили давеча, и в статье, — не шутка?
      Федор. Вы же знаете, Катя, вы все знаете!
      Катя. Ну, тогда еще хуже. Нельзя говорить и не делать. А ведь вы не сделаете?
      Федор. Не знаю, ничего не знаю. Заблудился в самом себе, запутался. Может быть, сейчас и не сделаю, а когда-нибудь…
      Катя. Нет, никогда. Оттого и говорите. Если бы сделали, то молчали бы, стыдились… У вас нет стыда.
      Федор. Верно, Катя, верно! Именно, стыда нет. Какая вы вещая! Все знаете… Что нет стыда, это и старец мне говорил намедни. «Макаки, — говорит, — макаки… не люблю макак!»
      Катя. Что это?
      Федор. Обезьянка такая бесстыжая. Я сначала не понял. А это он обо мне, о таких, как я, нестыдящихся.
      Катя. А вы и теперь не стыдитесь?
      Федор. Да, и теперь, — только по-другому… А, может быть, я теперь слишком стыжусь?
      Катя. Все равно. У вас нет меры стыда, нет меры ни в чем.
      Федор. И это — «ах, как красиво»?
      Катя. Да, не без пошлости.
      Федор. Как же быть, Катя? Кальвин, что ли, учил, что есть люди погибшие: что бы ни делали, все равно не спасутся, потому что осуждены от века, прокляты. Вот и старец намедни толковал притчу о плевелах: посеял человек пшеницу на поле своем, а ночью пришел враг и всеял плевелы. Враг — диавол, пшеница — сыны Божьи, а плевелы — сыны диавола — несуществующие души.
      Катя. И вы себя считаете плевелом?
      Федор. Да, не пшеницею.
      Катя. Кто это может знать? Тут что-то не так.
      Федор. В притче не так?
      Катя. Не в притче, а мы чего-то не знаем.
      Федор. И старец не знает?
      Катя. И старец.
      Федор. А вы, Катя, знаете?
      Катя. Нет, я тоже не знаю. Но я знаю, что не знаю, а старец думает, что знает все.
      Федор (после молчания). А можно, Катя, с вами так не стыдиться, как я сейчас?
      Катя. Можно, — так можно.
      Федор. Ну, так вот что. С детства, с самого раннего детства, как помню себя, у меня такое чувство, что все люди как люди, а я… «макака».
      Катя. Это не от гордости?
      Федор. Может быть, и от гордости… И вот еще что. У портных иногда зеркала углом поставлены, платье примерять, чтобы лучше видно было сбоку и сзади. Боюсь я этих зеркальных углов, ох, как боюсь! Спереди-то я ничего, даже недурен как будто, — «ах, как красиво!» А вот сбоку-то, сбоку, почти сзади — не узнаю себя, — в затылке, там, где скоро плешь начнется, да и в лице, особенно, в нижней челюсти, в углу носа и лба — что-то звериное, хищное, и смешное, и стыдное, стыдное… Сам себе чертом кажусь, своим собственным чертом…
      Катя. А вы в черта верите?
      Федор. Не знаю, право. В Бога-то вот не верю, а в черта, не знаю, может быть, и верю… Должно быть, это от бабушки да дедушки, купцов Вахрамеевых. Говорят, прадед наш старовером был, федосеевцем. Ну, и от матери тоже: святая, смиренница, воды не замутит, а черта боялась; — так и умерла со страху. Вот и Гриша в нее… А знаете, Катя, я вам сейчас как на духу каюсь — вот, как старцу. И почему это вдруг?.. А кажется, что вы поймете, — не простите, нет, да и что прощать?.. А только поймете, но ведь и этого довольно.
      Катя. Да, пойму. А простить вас, значит, и себя простить: когда вы о себе говорите, мне кажется, что и я в зеркальном углу, и тоже себе не очень-то нравлюсь. У каждого свой черт. А насчет проклятых от века, кто это подумал, тот был сам во власти черта.
      Федор. Какая вы тихая, Катя, тихая, вещая, грозная — вот как эти зарницы на небе! Тишина, тишина, молчание, «Silentium».
      Молчи, скрывайся и таи
      И чувства, и мечты свои…
      Катя, милая, отчего вы мне помочь не хотите?
      Катя. Хочу, да не могу. Мы с вами в разных «колодцах» сидим, — рядом, но в разных. Помните, «Колодцы молчания»?
      И сторожит Молчанья Демон
      Колодцы черные свои…
      Федор. Ну, так перекликаться давайте, перестукиваться, вот как в одиночных камерах.
      Катя. А вы не шутите?
      Федор. Да нет же, нет, милая! Ну, посмотрите мне в глаза, разве так шутят? Разве вы не видите?
      Катя. Вижу… нет, не вижу… (После молчания). А может быть, вы… Федор Иванович, вы не обидитесь?
      Федор. Нет, Катя, не обижусь. Я никогда ни на что не обижаюсь.
      Катя. Потому что презираете — «плюете на все»?
      Федор. Ни на что я не плюю. Вы знаете: я не других, а себя презираю… Что же вы хотели сказать?
      Катя. Может быть; вы жалкий, такой жалкий, что с вами нельзя говорить; как я сейчас?
      Федор. Ну, так пожалейте, Катя!
      Катя. А Татьяна Алексеевна… Татьяна Алексеевна вас не жалеет?
      Федор (усмехаясь). Почему вы вдруг о ней вспомнили?
      Катя. Мне казалось, вы друзья…
      Федор. Любопытство, Катя?
      Катя. Простите. Я думала, что вы постучались ко мне… А любопытство — нет: уж если я чем страдаю, так нелюбопытством.
      Федор. Какая вы странная! Как будто что-то знаете, и не хотите сказать…
      Катя. Не умею… и не знаю. Слышу звук сквозь стену, но еще не понимаю азбуки.
      Федор. А все-таки спасибо, Катя!
      Катя. За что?
      Федор. За стук. Когда долго сидел в одиночной камере и стук услышал, то радостно: значит не один.
      Катя. Вы тоже странный. Вы, может быть, не то, чем кажетесь.
      Федор. О, если бы, если бы так, милая! Зарница моя, тихая, вещая, грозная…
      Катя (вставая). Не надо… не говорите…
      Федор. Молчание? Silentium?
      Катя. Да. Silentium.
      Федор целует у Кати руку. Из двери на террасу выходит Татьяна Алексеевна и идет в сад. Катя не видит ее; потом, вдруг, обернувшись и увидев, проходит быстро мимо нее, склонив голову. Татьяна Алексеевна следит за нею пристально, пока она не уходит; потом взбегает на террасу, гасит лампу, запирает на ключ стеклянную дверь и возвращается в сад к Федору. Но темнеет, зарницы ярче, и кое-где, вдали, за рекою, огни лесных пожаров рдеют, как красные точки. Оттуда же, из-за реки, доносятся пьяные песни под звуки гармоники.

VIII

      Татьяна. Ты опять с ней? О чем?
      Федор. Тише… Слышишь?
      Татьяна (оглядываясь и прислушиваясь). Нет никого. Он у Гриши во флигеле; Катя прошла к себе; Мавра спит. Разве старуха с Пелагеей? Да нет, завтра праздник — ночуют в обители… Никого… Не бойся.
      Федор. Да, верно, почудилось, у страха глаза велики… А знаешь, Таня, ведь бабушка следит за нами.
      Татьяна. Знаю. Ходит по пятам, как тень, подслушивает, подсматривает. Слепая, а видит все. Страшная… Ну, да все равно. Когда я с тобою, мне все — все равно… О чем же ты говорил с Катей?
      Федор. Тоже за нами следишь, как бабушка?
      Татьяна. Берегись, Федя: Катя не то, что я, — с ней шутки плохи.
      Федор. Ревнуешь?
      Татьяна. Как грубо!
      Федор. И — «ах, как некрасиво»?
      Татьяна (кладет ему руки на плечи). Федя, зачем?.. Ну, зачем, милый?.. Ведь уже недолго нам. Может быть, в последний раз… Ведь скоро уедешь?
      Федор. Скоро.
      Татьяна. Когда?
      Федор. Не знаю. На днях.
      Татьяна. Может быть, лучше — мне?
      Федор. Ты все равно не уедешь.
      Татьяна. Да, не могу. Говорю, что уеду, и вот не могу. А ты можешь?
      Молчание.
      Федор. Таня, чем это кончится?
      Татьяна. Не знаю. Мне все равно.
      Федор вынимает револьвер. Татьяна хочет отнять, он не дает и прячет.
      Татьяна. Дай же, дай! Ты мне обещал, помнишь?
      Федор. Пустяки, ребячество! Чем бы ни кончилось, только не этим. Ношу с собою, балуюсь и знаю, что ничего не будет. Как вот в гимназии мы все, мальчишки, были «А. М»·— «анархисты мистики» и носили с собою по браунингу. Нет, Таня, не бойся: не годимся мы с тобою в трагедию. Ты не Федра, а я не Ипполит. Будущий психиатр и бывшая актриса — хорошая парочка! Ничего не будет. С такими, как мы, никогда ничего не бывает, кроме пошлости. Было, как бы не было. Мало ли в жизни гнусностей? Не пойман — не вор. Потихоньку да полегоньку, разъедемся и забудем, привыкнем, обтерпимся. До свадьбы заживет. Было, как бы не было…
      Татьяна. Не мучь меня, Федя! Устала я, ох, как устала.
      Хочет обнять его. Он отстраняет ее.
      Федор. И за что, за что ты меня?..
      Татьяна. Вот даже слова сказать не хочешь… За что полюбила? За правду, Федя, за то, что ты черту смотришь прямо в глаза.
      Федор (усмехаясь). А-а! «Дерзновение»?
      Мы для новой красоты
      Нарушаем все законы,
      Преступаем все черты…
      Татьяна. Ну, что же, смейся! Мне все равно, мне все равно…
      Федор. Я не смеюсь, а корчусь… не бойся, от своей собственной пошлости… Ну, а еще за что?
      Татьяна. Еще за муку, Федя.
      Федор. Дездемона! «Она меня за муку полюбила». Ты Дездемону играла на сцене?.. За муку, да, это, пожалуй, вернее. Жалеешь. Вы все жалеете. Нет такой гнусности, на которую женщина не пошла бы из жалости… А его не жалеешь?
      Татьяна. Не надо, Федя, милый, не надо! И без того муки довольно…
      Федор. А мне сегодня снилось опять… все одно и то же снится: будто бы мы с тобою… и он тут же рядом, но мы его не видим. Только знаем, что он смотрит на нас, — и все-таки…
      Татьяна. Не надо! Не надо! Я с ума сойду…
      Федор. А ты что думаешь? Да если б не сошли с ума, разве могли бы жить с эдаким ужасом? Ведь, я же его любил… и сейчас люблю… Его люблю и тебя вместе… Но тебя не любовью, не жалостью, а вот этим ужасом. Ужас, а все-таки, все-таки… И чем больше ужас, тем сильнее вот это, чего сказать нельзя… (Обнимает ее).
      Татьяна. Федя, милый, если бы я могла взять весь ужас, весь грех на себя! Пусть грех, кто любит, нет греха.
      Федор. Хороша любовь!
      Татьяна. Не кощунствуй: всякая любовь свята. Огонь страсти очищает все…
      Федор. «Огонь страсти»… Эх, Таня, откуда у тебя такие слова? Помолчи, — ты лучше всего, когда молчишь.
      Татьяна. Благодарю за любезность! Боишься пошлости, а сам впадаешь в нее. А я ничего не боюсь — я только люблю и мучаюсь и не знаю, что это, но иногда кажется, что тут какой-то рок… это не мы с тобою сделали…
      Федор. Не лги… Впрочем, о тебе не знаю. Но я сам сделал, сам захотел. Нравилось, «дерзновение»… «Красиво, ах, как красиво!» О, пошлость, пошлость! Не хаос, не бездна, а лужа: упал в грязь — ничего, мягко, — не ушибся, а только запачкался. Это-то мне и нравилось… да теперь еще нравится… И тебе, и тебе! Не лги — я знаю тебя. Хороши оба! Блудники, развратники, пакостники, «макаки» бесстыжие! С тринадцати лет — раньше — с тех пор, как помню себя… и все мы такие, все поколение. Это главное в нас. От этого все и пошло. Гриша прав: хулиганы, шуты, провокаторы. Heсуществующие души, «плевелы»… За Катей-то, за Катей смотри! Я ведь на все способен, «плюю на все». Люблю тебя и ее, обеих вместе. Почему нельзя обеих?.. Ведь, может быть, и она такая же, не лучше нашего… Все там будем!
      Татьяна. Что ты делаешь? Что ты делаешь, Федя! Ведь, ты сейчас хуже со мной, чем с ним… (Плачет).
      Федор (опускаясь перед ней на колени). Таня, прости… Таня, милая… Ведь я же, в самом деле, с ума схожу… как во сне, в том страшном сне… Может быть, ты и права: не наша воля, не мы с собою сделали… Ну, полно же, полно, не плачь! Я видеть не могу… Ведь я же тебя…
      Обнимает и целует ее. Домна Родионовна и Пелагея проходят в глубине сада, за деревьями.
      Татьяна (оглядываясь). Старуха! Федор. Нет, — никого… Все чудится… Татьяна. Она — я видела. Должно быть, спряталась… Ну, да все равно… пусть! Пойдем к тебе, хочешь?
      Федор. Сейчас? Нет. Потом, ночью придешь?
      Татьяна. Приду.
      Татьяна идет в дом. Федор — в сад. С другой стороны, из-за деревьев, выходит Домна Родионовна и Пелагея.

IX

      Домна Родионовна и Пелагея.
      Домна Родионовна. Видела?
      Пелагея. Видела, матушка, видела — вот на этом самом месте.
      Домна Родионовна. Молчи! Пикни у меня только, — в гроб заколочу!
      Пелагея. Не бойся, не бойсь, матушка! Да этакого-то на людях вслух и не скажешь — язык не повернется, чай… Ох, искушение!
      Домна Родионовна. Благо ми, Господи, яко смирил мя еси, отнял свет очей моих! (медленно поворачивает лицо к дому, подымает клюку и потрясает ею, грозя). Будьте вы прокляты, окаянные! Анафема! Анафема! анафема! Погибель дому сему!
      Занавес.

      Старинный павильон в парке. Крыльцо ветхое, круглое, со ступенями и колоннами. Стеклянная дверь. Перед крыльцом заросшие клумбы с кустами сирени. Справа аллея старых лип. Слева — пруд. Полдень.

I

      Татьяна и Катя. Выходят из аллеи и садятся на ступени крыльца.
      Татьяна. Дождь будет — парит, дышать нечем.
      Катя. Это от лип: когда липы цветут, пахнет ладаном, точно покойником.
      Татьяна. Что вы, Катя, — медом, а не покойником. Декадентка вы ужасная… А это что у вас?
      Катя. Эврипид.
      Татьяна. У Федора Ивановича взяли?
      Катя. Да, у него.
      Татьяна (берет книгу). А, «Ипполит». Я когда-то хотела играть «Федру». У Расина, помните, — C'est Venus tout enti?re ? sa jiroie attach?e… Как хорошо, а перевести нельзя.
      Катя. «То богиня любви вся в добычу впилась»… вгрызлась, как зверь в зверя… Нет, не умею.
      Татьяна. Как зверь в зверя? Неужели любовь — зверство?
      Катя. Не любовь, а страсть.
      Татьяна. А разве есть любовь без страсти?