Глава 1

Не умирай…

– И! Карету вашу починят, я уже распорядился. Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство… У нас тут есть свои мастера. Вот Гюнтер, тот вообще на все руки мастер, ваше сиятельство, господин барон… Не изволите еще бургундского? У меня в подвале изумительный выбор вина, да-с, десятилетней выдержки…

Хозяин «Старого замка» суетился вовсю. Поздний гость оказался персоной влиятельной и вряд ли почтил бы его своим посещением, если бы не сломанная дорожная берлина. В длинной черной бекеше, отороченной мехом, и в элегантном котелке, с тяжелой, украшенной золотым наконечником тростью, барон Геккерн казался мрачным и утомленным длинной дорогой из Парижа. Он следовал в Санкт-Петербург с предписанием занять пост голландского посланника в России. Его небольшие, умные и проницательные темно-серые глаза в упор разглядывали хозяина гостиницы, в которой пришлось остановиться на ночлег. Лысоватый толстый немец разливался соловьем, изо всех сил желая угодить высокому гостю. Ему были отведены лучшие покои в доме, и хозяйка распорядилась растопить в комнате камин, потому что холодный октябрьский туман, скрывший в вечерних сумерках склоны Альп, расплывался холодными серыми клочьями даже в уютной, и теплой гостиной.

Принесли свечи и вина; Геккерн, однако, не спешил поддерживать праздную и льстивую болтовню Фрица Херманна, успевшую изрядно ему наскучить, и неспешно и молчаливо потягивал из тонкого бокала красное вино, разглядывая фамильные портреты на стенах. Лица предков Херманна, впрочем, не отличались утонченностью или изысканностью – все они были краснорожие, с толстыми, мясистыми носами, маленькими заплывшими глазками и бычьими шеями. Художник даже не потрудился сколь-нибудь польстить своим моделям, и реалистичность изображения была достойна сравнения разве что с полотнами Рубенса. Женские портреты были настолько же близки к оригиналу, и барон, нервно передернув плечами, внезапно уставился на портрет неизвестного юноши, висевший в самом дальнем углу.

– Это тоже ваш родственник?

Фриц, заметив искру интереса, вспыхнувшую в глазах барона, немедленно подлил ему вина и, слегка растягивая слова, промямлил:

– Это… ммм… первенец наш, Ганс… Он, видите ли… утонул, купаясь в озере… Течением его отнесло прямо на острые камни, и никто не знает, что случилось… Говорят, ударила его проплывавшая мимо лодка, но разве теперь поймешь… Тому уж двенадцать лет, как нет его…

Фриц вытер белоснежным кружевным платком краешек глаза и прочувствованно высморкался. Барон тем временем продолжал с интересом разглядывать портрет юноши, тонкие черты которого так разительно контрастировали с жирной красной физиономией отца. Его прямые светлые волосы несколькими непослушными прядями падали на широкий и чистый лоб, темно-серые глаза оттенка грозовых альпийских туч нежно и несколько отстраненно смотрели на зрителя, а по-юношески яркие губы, казалось, вот-вот расплывутся в насмешливой улыбке. Даже веснушки на его чуть тронутых загаром щеках и нежной открытой шее были старательно и любовно выписаны неизвестным живописцем, и это явное усердие, усиленное несомненным талантом, задело Геккерна за живое.

– Сколько же было лет вашему Гансу, когда это случилось?

– Шестнадцать… Сейчас бы уже, глядишь, и внуки были… Да, красивый был мальчик, ласковый и послушный, во всем помогать старался… Мать вот не выдержала, с тех пор все хворает и хворает…

Геккерн пересел в тяжелое низкое кресло, поближе к камину, и некоторое время продолжал внимательно, с полуулыбкой разглядывать портрет несчастного Ганса Херманна.

– А что, господин Херманн, есть ли у вас сейчас постояльцы? – спросил он, решив, очевидно, утешить вконец расстроившегося старика. Фриц, польщенный вниманием «их сиятельства», снова принялся оживленно болтать:

– А как же, конечно, конечно… Тут давеча одна знатная дама заезжала, графиня, француженка. На одну ночь всего лишь и задержались. Всю ночь читали что-то, свечи жгли в спальне, я видел… А еще у меня, изволите видеть, один французик живет – уже поди дней десять, если не боле, как приехал тогда – в самый ливень… Такой ветер был сильный в ту ночь, слава Богу, деревья не поломало, на дом не упали… Только крышу пришлось потом в беседке чинить – сорвало от ветра… А юноша этот тяжело захворал тогда… Я гляжу – на нем лица нет, бледный, горячий как огонь, дрожит весь, глаза закрываются, еле мог идти… Жена дала ему горячего вина, послали за доктором, тот говорит – воспаление легких, дай-то Бог, чтобы выжил…

– А сейчас он как? – спросил Геккерн. «Жаль мальчишку, – подумал он, – надо бы посмотреть, в каком он состоянии… Может, помощь нужна…»

– …и лежит, и все спит или стонет в бреду, – тем временем продолжал Фриц, – и денег у него мало совсем, на лекарства уже не хватает… Того и гляди помрет французик, а жалко… Чем-то он даже на моего Ганса похож…

Барон отчего-то вздрогнул, быстро поднеся руку к губам, и опустил глаза. Фриц перекрестился, глянув на висевшее над старинным зеркалом распятие, и умолк. Геккерн быстро поднялся и резко, тоном, не допускающим возражения, сказал:

– Я хочу сей же час посмотреть на него. Идемте!

По витой старинной лестнице поднялись наверх и, пройдя мимо красиво убранных спален, подошли к маленькой, жарко натопленной комнате в правом крыле дома. Тяжелая резная дверь неожиданно легко открылась, и барон увидел молодого человека, лежащего на широкой кровати под тяжелым пуховым одеялом. В комнате было душно, пахло лекарствами, но белье было свежим и белоснежным, и белокурая голова с разметавшимися прядями влажных волос почти сливалась с голубоватой белизной подушки. В неверном свете свечи лежащий на кровати юноша, почти мальчик, напоминал утомленного долгим полетом ангела, случайно залетевшего на огонек, как бабочка на пламя. Мертвенно-бледное, осунувшееся, изможденное лицо, обметанные синевой закрытые глаза с длинными, как светлое кружево, ресницами, тонкая рука с нервными пальцами, лежащая поверх одеяла, казалось, принадлежат призраку, прозрачной тени, а не живому человеку.

Геккерн подошел ближе, попутно пресекая попытки словоохотливого Фрица вновь пуститься в пространные объяснения.

– Тсс! Тише! Не видите – он же спит! – прошипел он, не дав испуганному немцу раскрыть рта. – Идемте!

И он почти выволок из комнаты изумленного старика, который все повторял: «Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство» да «обойдется, даст Бог, обойдется…»

– Вот что, дорогой мой, я вам скажу, – начал Геккерн, когда они вышли в широкий, освещенный пролет лестницы. – Немедленно зовите врача, и я сам с ним поговорю. Мне необходимо знать, как и чем он его лечит. Сколько денег вы ему дали, Фриц? На низком бугристом лбу старика выступила испарина, и он, тяжело дыша, стал вытирать ее своим кружевным платком.

– Ваше сиятельство… да что вы… да я никогда… да вы напрасно, ваше сиятельство, беспокоиться изволите, уж я…

Геккерн молча смотрел на Фрица в упор потемневшими от ярости глазами. Барон был чуть выше среднего роста, а теперь, нависнув над плотным низеньким стариком, казался еще выше и значительнее, и нескрываемое презрение ясно читалось на его обычно невозмутимом лице. Скривив губы и брезгливо поморщившись, он тихо, но очень внятно сказал:

– Пойдите и позовите доктора. Вы слышали?

До смерти перепуганный Фриц мгновенно испарился, и уже через сорок минут из дверей подъехавшей к гостинице коляски вышел высокий сухопарый человек в круглых очках на остреньком носу, седой и благообразный, с длинными и подвижными, как щупальца, пальцами.

– Да-с, ваше сиятельство, господин барон, я не могу вам гарантировать, что мальчик выживет. У него очень слабые легкие, ему нужен теплый и мягкий климат, а он, кажется, едет в эту холодную снежную Россию, бедняга…

– Откуда вам это известно? – Геккерн выпрямился и, сложив руки на груди, с любопытством взглянул на врача, слегка наклонившись вперед.

– Он сам же и сказал, пока был еще в состоянии говорить… Но я не велел ему разговаривать, ему нужны полный покой и усиленное лечение, а здесь не нашлось даже горячей грелки… Герр Херманн заплатил мне за его лекарства, но прошла уже неделя, и…

– Сколько?

В высокое и светлое окно, неплотно закрытое тяжелыми шелковыми шторами, лился веселый солнечный свет. Молодой человек с трудом разомкнул веки, и ему показалось, что в глаза ему кто-то насыпал горячего, обжигающего песка. Тяжелая, как будто налитая свинцом голова горела, но уже не так, как накануне, и он, вздохнув, подумал: «Если еще есть чему болеть, стало быть, жив…»

Ему хотелось вскочить, распахнуть окно, выбежать на продутый всеми ветрами гостиничный двор и, вскочив на коня, умчаться к озеру. Однако страшная слабость не позволяла ему даже шевельнуться, и он с трудом поднял голову, пытаясь сфокусировать взгляд на чем-то ярком и душистом, стоящем на инкрустированном столике у его постели.

Цветы. Яркие, багрово-красные, с упругими зелеными стеблями, огромные, как солнца, они качались прямо перед его глазами, вызывая желание немедленно уткнуться в них лицом, впиться губами, лаская пальцами темные, бархатные лепестки…

Как они называются? Георгины, кажется…

Осенние, жаркие, как кровь, и холодные, как высокое альпийское небо…

Он потянулся к тонкой хрустальной вазе, пытаясь вытащить из нее хотя бы один цветок, и, неловко задев ее локтем, тут же услышал собственный испуганный вскрик и звон разбитого вдребезги стекла, отозвавшийся в его голове тысячекратным многоголосым эхом. К тому же один из осколков больно царапнул его руку, из которой тут же потекла алая, как разбросанные по полу цветы, кровь…

– А, черт!

Оказывается, он был в комнате не один. Пытаясь прийти в себя, он почему-то не заметил человека, сидящего в кресле в противоположном углу комнаты. Густая тень шторы падала на его лицо, практически скрывая его. Услышав возглас юноши, человек пружинисто вскочил, проведя ладонью по темно-русым волосам, и подошел к постели больного.

– Доброе утро, несчастный страдалец! – проговорил незнакомец низким хрипловатым голосом с легким оттенком иронии и, как показалось юноше, не совсем проснувшимся. – Меня зовут Луи Геккерн. А вы – Жорж Шарль Дантес, не так ли?.. Мне уже сказали… Нет-нет, не вставайте, друг мой, вам сейчас нельзя подниматься… Вы порезали руку? О Господи… позвольте мне…

Геккерн склонился над его рукой, отсасывая кровь. Быстро разорвав на длинные белые ленты свой кружевной белоснежный платок с вензелем «Л.Г.», он перевязал ему руку.

«Кто такой? – промелькнуло в голове у молодого человека. – Врач? Вроде был уже… вчера… или раньше… но не этот, этого я не знаю… Геккерн? А почему голос такой издевательский?»

Легкая насмешка, промелькнувшая в голосе Геккерна, не осталась незамеченной, и, измученный острым приступом болезни, молодой человек чуть не расплакался от обиды и жалости к себе. Он и сам не знал почему – сейчас ему хотелось, чтоб хоть кто-нибудь пожалел, сказал что-то доброе и ласковое, погладил по голове… В тот момент, когда незнакомец отсасывал ему кровь, у него внезапно закружилась голова и он чуть не потерял сознание, перед глазами вихрем завертелись в хороводе черные точки, он тихо застонал и откинул на подушку белокурую голову…

Внезапно теплая и сухая рука Геккерна легла ему на лоб. Жорж дернулся, и пальцы Луи скользнули по его скуле и подбородку, оставляя ощущение необычайной нежности и полной противоположности его насмешливому тону.

– А вы уже идете на поправку, господин Дантес, – с улыбкой сказал высокий человек в темной рубашке с серебряным вензелем «Л.Г.», вышитым затейливой вязью на кармане. Жорж снова открыл глаза и встретился взглядом с темно-серыми умными и проницательными глазами Геккерна, чуть покрасневшими, как после бессонной ночи.

– Месье Геккерн? Чем обязан? Вы врач?

– Нет, я не врач, – быстро ответил барон. – Я тут проездом, у меня сломался экипаж, и я жду, когда мне его наконец починят.

– Я, кажется, лежал в другой комнате…

– Да, это я распорядился, чтобы вас перенесли сюда. Здесь побольше воздуха и света, и вид из окна удивительно красивый. – Заметив, как мальчишка из последних сил попытался вытянуть шею, чтобы разглядеть вид из окна, барон рассмеялся. – Потом, месье Дантес, не сейчас. Я, наверное, и так вас преизрядно утомил.

– Так это я вам обязан своим спасением? О, господин Геккерн, я не знаю, как мне благодарить вас… Простите мне… я еду из Франции, и денег у меня осталось очень мало… Я еду в Санкт-Петербург по рекомендации принца Вильгельма, который посоветовал мне делать военную карьеру в России, поступив на службу к русскому государю. Я… мне было так холодно в пути… здесь… ветер и такие сильные дожди… я, кажется…

Голос его внезапно сорвался, и он, закрыв глаза, снова пробормотал:

– Merci…

– Прошу вас, месье Дантес, не надо меня благодарить.

– Называйте меня Жорж… и на ты. Вы для меня… О Господи, если бы не вы… я не знаю, что бы сейчас со мной было…

И совершенно неожиданно Жорж Дантес расплакался, как ребенок. Он ничего не мог с собой поделать – и слезы, вместе со словами признательности, солеными ручейками текли по бледному, измученному лицу. Геккерну показалось, что его сердце сейчас разорвется на части при виде этого всеми покинутого мальчика, белокурого и голубоглазого. Его мокрые от слез ресницы стали еще длиннее, а глаза – совсем синими, почти слившись с густо-синей кружевной тенью ресниц; потрескавшиеся, искусанные губы приоткрылись, обнажая ряд восхитительных, белых, как мелкий жемчуг, зубов. Барон внезапно осознал, что сам близок к обмороку, ноги отказывались держать его, и он, неожиданно для себя, вдруг тихо опустился на пол рядом с постелью Жоржа и взял мальчика за руку.

– Я не умру, месье Геккерн? – рыдал Жорж. – Я… у меня есть еще две сестры, старше… и брат, маленький… a maman умерла… А я не хочу умирать…

– Не хочешь – не умирай, – из последних сил пошутил Геккерн, не выпуская его руки. Рука Жоржа была тонкой, но сильной и по-мужски изящной, чуть покрытая легким золотистым пушком волос. – Успокойтесь, mon chег. Я… мне надо уйти… правда. Я зайду к вам… п-позже. Сейчас у вас будет врач, вам нужен полный покой.

Жорж совсем по-детски всхлипнул, вытерев кулаком мокрые от слез глаза, и с надеждой вымолвил:

– Вы еще придете, месье Геккерн? Правда?

– Правда. Не умирай. А то больше не приду, – напоследок попытался приободрить юношу Геккерн и вышел, столкнувшись в дверях с сухопарым остроносым врачом.

– Я буду ждать вас!..

– До свидания, Жорж Шарль…

– …да, несомненно, лучше… и вызовите горничную – там надо немедленно убрать осколки, принести новую вазу и свежие цветы… чаю…

Последних слов барона Жорж уже не слышал. Он впал в блаженное забытье, заснул счастливый, как в детстве, и ему снилось, как будто он вновь в своем родном Сульце, и maman с улыбкой смотрит на него и ласково щурит из-под кружевной шляпки ясные синие глаза…

На залитой осенним солнцем ратушной площади Констанза толпился народ, духовой оркестр наигрывал вальсы, высокие витражные окна старинного готического собора с пухленькими веселыми ангелами на глядящих в небо порталах окрасили серые камни мостовой в праздничное многоцветье, искрящееся под солнцем после ночного дождя. Нарядные горожанки выходили из церкви, улыбаясь, радуясь последнему осеннему теплу, маленькие детишки вылизывали сахарных петушков на палочках, вальяжные отцы семейств, сдувая из-под пышных усов белую кружевную пену, пили пиво под резными деревянными вывесками в форме кружек, и чайки, прилетевшие с набережной, уже успели подраться с местными голубями из-за вкусных крошек, которые щедро бросали птицам дети.

Высокий худощавый господин лет сорока, с тонким лицом, окаймленным элегантной бородкой, и бледный молодой человек лет двадцати в военной шинели неспешно прогуливались по площади, ведя один из тех бесконечных разговоров ни о чем, которые можно услышать в любом светском салоне от Парижа до Санкт-Петербурга.

– …курсантом военного училища в Сен-Сире. Ну, это знаменитая военная школа для мальчиков… Разумеется, я старался, чтобы maman и papa могли гордиться мной, но, вы понимаете, господин барон, после Июльской революции мы все еще поддерживали государя Карла Десятого… Потом устроили демонстрацию, жандармы, конечно, всех нас разогнали, и меня вместе с другими легитимистами исключили из Сен-Сира… Это ужасно, барон, потому что я не вижу для себя другой службы, кроме военной…

– У вас в Сен-Сире были друзья, дорогой Жорж?

Дантес быстро взглянул на барона и, покраснев, отвел глаза. Его лучший друг и сосед по комнате, высокий и темноглазый Огюст Ноэн, на всех занятиях рисовавший шаржи на почтенных и уважаемых профессоров, и Жан-Клод Трэне, полная противоположность Огюсту, медлительный и задумчивый, поэт, с глазами, полными элегической тоски… Его заклятый враг Метман, вызывавший в нем такую бурю эмоций, что каждая их перепалка в коридорах сен-сирской школы едва не кончалась для Жоржа дуэлью… Мальчишки хохотали до упаду над их ежедневными упражнениями в остроумии, их неоднократные попытки стреляться стали уже почти легендой Сен-Сира, а непристойные шаржи на Рене Метмана, нарисованные умелой рукой и распаленным воображением Ноэна, передавались из рук в руки, неоднократно попадаясь на глаза строгим учителям. За один из таких рисунков мальчикам пришлось однажды остаться после уроков, выслушать длинную и занудную проповедь профессора, а потом подвергнуться порке…

Этот Матье, «военный стратег», как его называли в школе, слыл среди курсантов отъявленным мерзавцем и садистом, готовым пороть первую попавшуюся под руку курсантскую задницу за любую провинность. Кроме того, за ним водились и иные грешки, при воспоминании о которых Жорж покраснел еще больше.

Кнут и пряник… Порка и поцелуи… Боль, приносящая ни с чем не сравнимое удовольствие…

Ему хотелось непременно поделиться с кем-нибудь своими открытиями, и Огюст был именно тем человеком, который понял. Он и раньше подставил бы Жоржу левую щеку, если бы тому вдруг вздумалось ударить его по правой, но теперь при виде Дантеса глаза его заволакивала туманная дымка, а с каждого листа его тайного дневника нежно улыбался юный кадет, чьей тонкой золотистой красоте фавна не грозили ни преувеличение, ни лесть.

На оскорбительные намеки в свой адрес Жорж Дантес отвечал самой грязной бранью и пощечинами, но стал втайне гордиться собственной исключительностью, и другие юноши на всех смотрах и парадах жадно пожирали глазами его высокую тонкую фигуру, синие глаза с легкой поволокой и белокурые волнистые волосы.

Однако предметом тайного восхищения и обожания Жоржа был черноволосый высокий красавец, гордость школы, высокомерный и надменный Рене Метман, чья едкая ирония и непристойные, злые выходки в его адрес стали притчей во языцех в Сен-Сире. Однажды, когда обоих шестнадцатилетних курсантов выгнали из класса за очередную провинность, Рене подошел к нему слишком близко, и Жоржу показалось, что сейчас тот ударит его. Невольно он сделал рукой защищающийся жест, но Рене схватил его руку и, сказав: «Пошли быстрей, что сейчас покажу!» – потащил за собой в чулан под темной лестницей, ведущей на третий этаж школы.

Там, в полумраке, Рене внезапно повернулся к Жоржу и уставился на него своими насквозь прожигающими угольно-черными глазами, в которых сквозили ненависть и желание, презрение и страсть…

Закушенные до крови и запекшиеся губы, красные пятна на шее и груди, растрепанные волосы и пылающие от стыда лица обоих курсантов – вот что увидели одноклассники после окончания того слишком памятного урока…

В тот же вечер он до крови подрался с Огюстом, а потом долго успокаивал своего сходящего с ума от ревности и ненависти друга, который всю ночь проплакал, так и не сомкнув глаз…

…Дантес испугался собственного долгого молчания и, повернув пылающее от слишком ярких воспоминаний лицо к барону, пробормотал:

– Извините, месье Геккерн… Я не… То есть я хотел сказать, да – а как же… ну… у всех же есть друзья, и у вас, наверное, есть…

Геккерн рассмеялся и, легко взяв Дантеса под руку, внезапно спросил:

– А чего это вы так перепугались, a, mon amie? Похоже, у вас снова поднялась температура!

Дантес, поперхнувшись, опустил глаза и стал рассеянно ковырять каменную плиту мостовой носком кожаной туфли.

– Вы, барон, относитесь ко мне как к ребенку. Не надо так думать, прошу вас – я давно уже не ребенок… Если бы вы знали, какой долгий путь мне предстоит проделать ко двору русского государя в Санкт-Петербург, вы бы так не смеялись надо мной! У меня есть рекомендательные письма от самого принца Вильгельма!

И Жорж снова почувствовал, что краснеет, потому что Геккерн внезапно от души расхохотался.

– Послушайте, mon cher, – начал он почти серьезно, – я не требую от вас отчета о вашем прошлом. Но, как видно, оно не дает вам покоя – это не страшно, это же правдивая история вашей души. Вы уже не ребенок – это точно, но юной душой можно и нужно гордиться так же, как и юным, совершенным телом. Вы – это только вы, Жорж Шарль Дантес, вы – уникальное творение природы, и… гхм… не худшее из ее творений, я бы сказал.

При этих словах Геккерн искоса взглянул на юношу и заметил жадное внимание, горевшее в его голубых глазах, которые были неотрывно устремлены на него. Барон слегка смешался под этим «почти детским» взглядом, но продолжал:

– Вот вы, Жорж, полагаете, что мне будут неинтересны рассказы о ваших школьных забавах… Да-да, я видел, как вы отвернулись, не желая говорить об этом. Полноте… я буду рад выслушать все, что вы мне расскажете о себе. Понимаете… мне кажется, что наша с вами встреча вовсе не была случайной.

Дантес молча слушал, рассеянно глядя на крутящийся на крыше дома флюгер в виде кораблика, и не верил своим ушам. Этот насмешливый господин с элегантными манерами, барон Геккерн, как выяснилось, был нидерландским посланником и тоже направлялся в Санкт-Петербург, с дипломатической миссией. Он успел сделать для него почти невероятное – не бросить его, смертельно больного, в забытом Богом Констанзе, поставить на ноги, оплатив все расходы на врача, и настоять, чтобы Жорж ежедневно совершал пешие прогулки на озеро. Сегодня, сразу же после изысканного обеда, Луи Геккерн позвал его на прогулку в город, чему выздоравливающий Дантес был несказанно рад.

Но ведь его дорожный экипаж давно починили, думал юноша. Чем же вызвана такая забота обо мне?

Глядя на барона, он испытывал невыразимое чувство благодарности, смешанное с печалью от предстоящей разлуки. Жорж успел искренне привязаться к барону и уже с трудом представлял себе, что может больше не увидеть его проницательных темно-серых глаз, не услышать его искреннего – порой задушевного, порой ехидного – смеха, его мягких шуток в свой адрес. Но он же тоже едет в Россию…и, может быть, он мог бы сопровождать барона… Но захочет ли он… и что для него какой-то Дантес…

Громкая музыка отвлекла Жоржа от грустных мыслей, и он увидел, как молодые горожанки на площади отплясывают какой-то веселый танец под аккомпанемент скрипки и гитары. Одна из них, хорошенькая темноволосая девушка с цветком в волосах, внезапно подскочила к Жоржу и, схватив его за руку, увлекла за собой в хоровод. Молодой человек с удовольствием включился в забавную танцевальную импровизацию, его стройные ноги взлетали над мостовой, четко попадая в простенький ритм немецкой народной песенки про белокурую Гретхен. Очаровательная темноволосая незнакомка, которую Жорж крепко держал обеими руками за талию, хохоча и радуясь собственной смелости, подпевала незатейливой песенке нежным голоском, а остальные девушки, которым он не забывал улыбаться, не без зависти поглядывали на подружку, обнимающую красивого молодого человека в военной форме. Мелодия последний раз взлетела вверх финальным аккордом, и Жорж, поклонившись, галантно поцеловал руку даме.

Внезапно девушка порывисто обняла Жоржа и крепко поцеловала его в губы на глазах у всех, и смущенный Дантес, ахнув, не успел запротестовать. Его еще никогда в жизни не целовала женщина. Внезапно ему захотелось, забыв обо всем, стиснуть ее в объятиях, распустить по плечам тяжелые темные косы, украсть у нее из прически небрежно пришпиленный, как пойманная на лету бабочка, алый цветок…

К счастью или к несчастью, но озорная ведьмочка убежала, с хохотом вывернувшись из его объятий. Запыхавшийся и раскрасневшийся Дантес стремительно и с улыбкой крутанулся на каблуках, изобразив балетное па и разыскивая глазами своего спутника, но того нигде не было видно.

Геккерн ушел.

Обегав все кривые переулочки Констанза, уставший и проголодавшийся Дантес наконец решился вернуться в гостиницу. Над маленьким городком розовел вечер, а над озером уже клубился плотный туманный сумрак, наводя на мысли о таинственных озерных духах из старинных немецких сказок. Горожане закрывали свои лавочки и зажигали свечи в красивых, будто нарисованных на картинке домиках с красными островерхими крышами. Алый октябрьский закат темнел, сгущаясь, с горных вершин на маленький Констанз плотным саваном опускалась ночь, и озеро теперь казалось черным зеркалом, по гладкой поверхности которого ветерок небрежно гонял красные кленовые листья.

Старинный замок, одиноко возвышавшийся на крутой скале на правом берегу озера, был той самой гостиницей, где вот уже почти месяц жили Геккерн и Дантес. Жорж бегом преодолел расстояние, отделяющее его от тяжелых кованых ворот замка, и внезапно увидел Геккерна, стоящего у окна своей комнаты и пристально глядящего на него из окна.

Жорж остановился как вкопанный. Смущение и стыд боролись в нем с немедленным желанием помахать рукой барону, влететь к нему в комнату, смеясь и болтая, забраться с ногами в глубокое, мягкое кресло и выпить красного бургундского вина из погребов Фрица. Некоторое время они продолжали смотреть друг на друга, затем Геккерн отвернулся и отошел от окна. Совершенно сбитый с толку, молодой человек медленно побрел в гостиную, где был тут же обласкан, накормлен и напоен хлопотливой хозяюшкой, женой Фрица. Барон так и не появился, и Дантес, покосившись на запертую дверь его комнаты, отправился спать.

«Ну в чем дело? – рассуждал про себя Жорж, пытаясь понять причины странного поведения Геккерна. – Ну подумаешь, какая-то девчонка… Нет бы посмеяться, а он… Если он считает мое поведение недостойным, то я, разумеется, готов извиниться… Что он там говорил о юности, которая проходит, как краткий миг?»

Его глаза начали слипаться, и он приподнялся в постели, чтобы затушить свечу, как вдруг в дверь чуть слышно постучали.

Сердце Жоржа внезапно рухнуло вниз и забилось, как пойманный заяц; пальцы предательски задрожали, а голос тут же сорвался на крик:

– Барон, вы?

– Я. А вы еще не спите, мой друг?

Геккерн стоял, прислонившись к дверному косяку, и смотрел на него с выражением, которое могло и привидеться Дантесу, потому что в колышущемся пламени свечи глаза барона казались одновременно нежными и порочными, а взгляд манящим и в то же время испытующим. Жорж резко сел в постели, отбросив со лба непослушную светлую прядь, и смущенно и радостно уставился на барона, не веря своему счастью.

– О, барон, простите мне… я… я не хотел… Я вас искал потом, я все кругом обегал, а вы ушли… Я знаю, я вел себя недостойно, вам, наверное, было стыдно за меня, и эта девчонка – она просто…

– Дорогой Жорж, – с насмешливой улыбкой перебил его Геккерн, – перестаньте, друг мой, я просто не хотел вам мешать. Вы так прекрасно танцевали с этой вашей юной ундиной, что я, как и подобает человеку моего возраста, решил потихоньку удалиться, чтобы не стеснять вас своим присутствием. Я надеюсь, вы хорошо провели время?

Дантес залился краской, вспоминая темноволосую девушку и ее быстрый, похожий на укус поцелуй.

– Я и не думал, месье Геккерн… То есть я хотел сказать, что эта барышня совсем не в моем вкусе.

– А кто в вашем вкусе? – Барон все еще продолжал улыбаться своей странной, волнующей улыбкой, поглядывая на Жоржа из-под полуопущенных век, и Дантес поспешно опустил глаза, в который раз уже отметив про себя, какой красивой формы у него рот.

Глаза Геккерна казались совсем черными в полумраке комнаты, и Жорж невольно подумал: «Как жаль, что он стоит так далеко…»

– Я совсем не хотел смущать вас, мой дорогой Жорж. Простите мне этот нескромный вопрос. Я только хотел пожелать вам спокойной ночи.

– Барон…

– Да?

– Я хотел спросить… Я, наверное, задерживаю вас?.. Ваш экипаж давно уже починен, и мне не хотелось бы думать, что вы из-за меня остались в этой глуши…

Внезапно Геккерн сухо и холодно рассмеялся, и его взгляд тут же стал сосредоточенным и острым.

– С чего вы взяли, Жорж, что кто-то, кроме меня, имеет право распоряжаться моим собственным временем? Только я решаю, насколько те или иные вещи имеют для меня в жизни смысл. И что стоит моего внимания и времени, а что – нет. Так вот, я хочу, чтобы вы знали – все, что я делаю, я делаю только по собственной воле. И рекомендую вам впредь с таким же вниманием относиться к собственным желаниям и решениям.

– Барон… я чем-то вас обидел?

Взгляд Геккерна смягчился, и он наконец отошел от двери, подойдя почти вплотную к изголовью кровати Дантеса. Жорж повернулся, почувствовав, как серые глаза барона впились в его затылок, и совсем по-детски сказал: