Пип улыбнулся. Он повернулся к Дэнису, и Дэнис, как по команде, встал перед ним. Пип передал ему фазанов и, не торопясь, направился к Райдерсу. Маленький инцидент произошел непринужденно, как хорошо отрепетированная церемония или как сцена из балета. Скоттоу посмотрел ему вслед с выражением комического страдания на лице.
      -- О, мисс Леджур, надеюсь, я не обидел вашего брата. Я просто пошутил. Скажите ему, пожалуйста, что я пошутил.
      -- Я должен идти, -- снова сказал Эффингэм. Присутствие оружия беспокоило его. На неожиданной встрече, казалось, лежала тень настоящей кровавой битвы.
      Дэнис с фазанами уже направился к Гэйзу. Мисс Тэйлор явно колебалась.
      Скоттоу оживленно сказал:
      -- Что ж, мы с Джеймси намерены продолжить свои кровожадные подвиги. Вижу, мисс Тэйлор не одобряет этого, но, уверен, она не откажется от тушеного зайца. Пойдем, Джеймси.
      Большая квадратная и тонкая мальчишеская фигуры отправились дальше, вверх по холму, и стали переходить через ручей, их силуэты появились теперь на фоне синего неба. Трое оставшихся направились к замку. Инцидент и чувство разделенной, но невысказанной мысли на минуту сблизило их. Эффингэм молча шел между двумя женщинами. Мисс Тэйлор взглянула на своих спутников, а затем, нахмурившись, посмотрела вперед. Увидев уголком глаза столь решительное выражение неодобрения, Эффингэм подумал, что эта неиспорченная молодая женщина стала и вправду новым явлением в их прежнем положении и, вероятно, может оказаться активной. Его привел в некоторое замешательство собственный вывод в отношении ее неиспорченности. Значит, все остальные были isporchennymi?
      Чтобы отвлечься, Эффингэм начал расспрашивать мисс Тэйлор о том, что она делала до приезда в Гэйз, о ее университетской деятельности и о времени, проведенном в Париже. Он говорил с ней вполне естественно, как будто она была молодой студенткой, а он снова стал преподавателем. И вскоре заметил, что она стала себя вести с ним непринужденнее. Агрессивное и одновременно застенчивое выражение лица исчезло. Алиса демонстративно молчала. Они достигли ворот замка.
      -- Я слышала, мистер Леджур ученый и занимается греческим, -- сказала мисс Тэйлор, чтобы вовлечь в разговор Алису. -- Мне бы так хотелось знать греческий. Я самостоятельно выучила немецкий, но у меня никогда не хватало силы воли, чтобы взяться за греческий.
      -- Я могу поучить вас греческому, -- предложил Эффингэм.
      Алиса чуть вздрогнула, откинув голову назад.
      , -- подумал Эффингэм, но слова уже не вернуть назад. Мисс Тэйлор покраснела. Она посмотрела на отвернувшуюся Алису, затем на Эффингэма. За секунду какая-то незримая связь возникла между ними. , -- думал Эффингэм.
      -- Если, разумеется, вы захотите, -- поспешно добавил он, чтобы сгладить резкость впечатления, -- я мог бы дать вам пару уроков, просто чтобы вы могли начать.
      -- Как любезно с вашей стороны. Я посмотрю, будет ли у меня время, хорошо? -- ответила мисс Тэйлор. , -- подумал он.
      -- Где Тадж? -- спросила Алиса. -- Он не вернулся с Пипом. Мне казалось, он с нами.
      -- Собака? -- переспросила мисс Тэйлор. -- Она только что побежала за Дэнисом.
      -- Проклятье! -- воскликнула Алиса. -- Теперь мне придется зайти за ним. Уж если он с Дэнисом, он ни за что не вернется домой добровольно.
      -- Может, мне привести его? -- предложила мисс Тэйлор.
      -- Нет, нет. Он не пойдет с вами. Давайте поскорее зайдем вместе. Оставим Эффингэма помечтать в одиночестве. Не мы нужны ему. -- Алиса взяла девушку за руку и потянула ее вперед.
      Эффингам смотрел, как они уходят. Перед ним вырос образ Ханны -огромный безмятежный золотой идол в обрамлении двух malen'kih удаляющихся фигурок на авансцене.
      ГЛАВА 11
      Он держал ее в своих объятиях. В такие минуты Эффингэм испытывал огромную радость, ослепляющее вечное блаженство и не мог себе представить, что он сможет когда-нибудь покинуть ее. Она была единственной, прекрасным фениксом, его правдой, его домом. Он почувствовал волнующую смиренную благодарность к ней за то, что она стала источником такой великой любви.
      -- О Боже, Эффи, я скучала по тебе. Я так тебе благодарна за то, что ты вернулся.
      -- Ты должна проклинать меня за то, что я уехал. Я не забочусь о тебе как следует.
      -- Ну полно. Ты прекрасно обо мне заботишься. Нет, не опускайся на пол. Поцелуй меня, Эффи.
      Он подвел ее к софе, и они сели, держась за руки.
      Эффингэм осмотрел комнату. К счастью, все осталось прежним: бутылки с виски, куча бумаг, маленький ленивый огонек в камине, пампасная трава и честность, более хрупкая, чем в прошлый раз. Он снова посмотрел на Ханну:
      -- С тобой все в порядке? Не случилось ничего ужасного? Ничего, о чем ты не смогла упомянуть в письме?
      -- Нет, у меня все хорошо. Все как обычно.
      -- Не все. Появилась эта девушка, мисс Тэйлор.
      -- О да, Мэриан. Но это хорошо. Я же писала тебе, не правда ли? Я так счастлива, что она здесь. Каждое утро я просыпаюсь с радостным ощущением от чего-то хорошего, и причиной -- она.
      -- А теперь и я тоже! Я ревнивый.
      -- А теперь и ты тоже, дорогой. Выпей немного виски, Эффингэм, и дай мне. Я просто хочу сидеть и радоваться тому, что вижу тебя.
      Эффингэм пошел за виски. Его взволновали ее слова о девушке. Но долго ли Ханне позволят держать ее? И надолго ли девушка захочет остаться в этом маленьком тихом сумасшедшем доме? Ханна была явно рада увидеть его. Но не придется ли ему вскоре снова уехать? И не будет ли он через месяц сидеть в дорогом ресторане, выслушивая шутки Элизабет о la princesse ilontaine (Далекая принцесса -- фр. )?
      Он стал наливать виски. Запах этого особого сорта виски, знакомый и волнующий, заставил его горло сжаться. Какая-то полузабытая накопленная масса страстных переживаний внезапно возникла и сконцентрировалась как во сне, чуть не заставив его задохнуться. Он остановился. Все было то же самое. Но что он делал здесь, почему вообще он включился в этот ужасный маскарад?
      Он вернулся и встал перед Ханной. Ее красновато-золотистые волосы были зачесаны назад и открывали высокий бледный лоб. Ему казалось, что она с каждым годом становится все очаровательнее, хотя, конечно, не моложе. Что-то было на ее челе написано, какие- то страдания, но он не мог этого прочесть. Ее таинственно спокойные золотисто-карие глаза смотрели на него с участием. Иногда ему казалось, что она ведет себя с ним с преувеличенным спокойствием -- как психиатр, имеющий дело с пациентом. И в то же время не она ли сама была пациенткой? Кто из них болен? Он при жал руку к голове.
      -- Эффи, ты выглядишь усталым. Ты...
      -- Прекрати, Ханна, -- он опустился перед софой на колени и коснулся ее короткого платья из темно-зеленого льна. Он уткнулся ей в колени. -Прекрати...
      -- Прекратить что? В чем дело, Эффингэм? Вот я. И вот ты. Все то же...
      -- Вот именно. Вот я и вот ты. И все то же. Но так не должно быть.
      -- Но почему же? И пожалуйста, принеси виски. Мне ужасно хочется, а если ты намерен и дальше вести себя так сумасбродно, оно мне тем более понадобится!
      Он неловко встал, поправив галстук, и протянул ей стакан. Она по-девичьи подобрала под себя ноги и сидела так, сжавшаяся и отдаленная, обратив к нему свое широкое серьезное лицо, затем жестом пригласила его сесть рядом. Внезапно это напомнило вечеринку. Эффингэм был все еще охвачен каким-то неистовством.
      -- Ханна, мы не можем так продолжать. Это какое-то безумие, не так ли?
      Ее лицо сделалось очень спокойным, не застывшим, а спокойным, как парящая птица.
      -- Ты хочешь сказать, что предпочтешь больше не приезжать?
      -- Нет, я не это имел в виду, -- возразил Эффингэм. -- Я хочу сказать, что мы должны что-то сделать, ты и я, хоть что-нибудь, хотя бы вместе лечь в постель.
      -- Ш-ш-ш. Если ты действительно ощущаешь (и ты имеешь на это право), что чувство ушло из нашей странной, несовершенной любви -- что ж, ты знаешь, я огорчусь. Но ты также знаешь, что тогда будет лучше прекратить наши встречи. Я смогу это вынести, Эффингэм, а для тебя это может стать большим облегчением. Я знаю, ты беспокоишься обо мне, и мне бы хотелось, чтобы ты прекратил беспокоиться.
      -- Не в этом дело, -- в отчаянии сказал Эффингэм. Он сжал ее руку в исступленной мольбе. -- Я люблю тебя, Ханна. И хочу тебя, и это серьезно. Но суть не в этом. Я чувствую, что мы должны что- то сделать, чтобы разрушить эти чары, которые околдовали всех нас, и все мы бродим словно во сне. Это скверные, нездоровые чары. Своей бесконечной покорностью мы просто убиваем что-то.
      -- Возможно, -- она стала поглаживать его пальцы. -- Возможно, мы убиваем то, что не имеет права на жизнь. Ничего. Я знаю, все сложнее, когда дело касается кого-то, а не тебя. Болезнь другого человека часто труднее выносить, чем свою собственную. Страдания другого ты воображаешь, а когда дело касается тебя, ты знаешь свои возможности и свои пределы. Ты уверен, Эффи, что не хочешь просто уйти от меня? Я могу представить, какое отвращение может внезапно овладеть тобой. Ты должен быть со мной откровенен. Давай, Эффи, скажи мне правду.
      Ему было невыносимо слышать ее спокойный повелительный тон. Он хотел видеть ее слезы, слышать ее плач. Ему было необходимо, чтобы она отчаянно нуждалась в нем. Он начал что-то бормотать, заикаясь, затем остановился, намереваясь быть холодным, как будто имеет дело с врагом.
      -- Послушай, -- сказал он, -- я не хочу уходить, ты знаешь это. Я просто пытаюсь наконец-то сделать что-то разумное и естественное. Я хочу забрать тебя отсюда и вернуть к обычной жизни. Ханна, позволь мне забрать тебя. -- Он не собирался говорить этого, когда приехал сюда. Может, она каким-то образом заставила его произнести эти слова?
      -- Не говори так громко, Эффи. Мне очень жаль, что я взвалила такое бремя на тебя. Я знаю, что это бремя, и знаю, что все это кажется тебе, по крайней мере временами, неестественным и нездоровым. Ты был для меня чем-то совершенно неожиданным, чем- то непозволительным, и я часто думаю, что мне следовало отослать тебя тогда, в самом начале знакомства. Если бы это произошло сейчас, я думаю, что отослала бы тебя и не допустила, чтобы нача лась вся эта история.
      -- Боже, но ты же не собираешься прогнать меня сейчас! -- воскликнул Эффингэм.
      -- Нет. Ш-ш-ш. У тебя такой громкий голос. Конечно нет, если ты действительно хочешь, чтобы все продолжалось. Но это трудно, Эффингэм, очень трудно. И я в какой-то мере виновата, что с самого начала не предостерегла тебя.
      -- Я не понимаю, -- печально сказал Эффингэм. -- Я просто предложил забрать тебя отсюда и хочу спросить: ты поедешь?
      -- Нет, конечно нет. И ты пожалеешь о своем предложении в следующую минуту, ты уже жалеешь. Наша жизнь не для жизни и наша любовь не для жизни. Мы убежали от жизни, по крайней мере я. Я делаю нечто совсем другое и, возможно, мне следует заставить тебя делать то же самое или постараться оставить меня.
      -- Я не знаю, что ты делаешь, -- сказал Эффингэм, -- но я совершенно уверен, что не смогу поступать подобным образом, и сомневаюсь, что тебе следует придерживаться такого образа жизни!
      Она засмеялась:
      -- Налей себе выпить, дорогой. Ты знаешь, я ненавижу пить одна. Когда я говорю о том, чтобы заставить тебя делать то же, это, конечно, не означает абсолютно то же самое. Так не может быть. Но мне следует заставить тебя в известном смысле больше страдать.
      -- Больше?
      -- Да. Ты страдаешь, конечно. Но я для тебя сказка. Мы остаемся в романтических отношениях.
      Эффингэм смотрел на руку в веснушках, которая все еще так нежно и повелительно ласкала его. Он чувствовал, как глубоко ранен, какие серьезные обвинения ему предъявлены, и в то же время заметил себе: Но вслух сказал:
      -- Возможно, мне следовало попытаться сделать все, что в моих силах, и освободить тебя самым прямым образом или же оставить тебя в покое. Но я люблю тебя, и ты знаешь, что это не просто сказка.
      -- Я сама виновата. Я все время хочу, чтобы ты помог мне, но не прямым образом, и в то же время не даю тебе совета. Я позволяю тебе мечтать. Конечно, я и сама такой же романтик. Ты мой романтический порок.
      -- Не рассматривай меня вне существования. Может, еще не slishkom поздно научить меня, как помочь тебе не прямым образом. В конце концов, я достаточно люблю тебя, чтобы попытаться.
      -- Теперь я только напугала тебя.
      -- Нет, не напугала. Ханна, поговори со мной более от кровенно. Расскажи мне о прошлом, о том, что ты действительно думаешь об этом странном деле. Позволь мне увидеть, что ты делаешь. Может, тогда я смогу быть всецело с тобой.
      -- Но никто не может быть со мной всецело. Никто не может увидеть. Это была бы другая иллюзия, еще более опасная. А сейчас мы действительно просто искушаем друг друга. Извини, -- она заговорила с внезапной тревогой.
      -- Я напугал тебя, -- сказал он. -- Ты же знаешь, это всего лишь старый Эффи, безобидный старый Эффи. Мной легко управлять. Мне бы только хотелось больше знать, что у тебя в мыслях. Ты же видишь, как все приближается к концу?
      -- Знаешь ли, это странно, но я со временем почти перестала думать.
      Он вгляделся в ее большие золотистые глаза. Порой она казалась ему чужеземным, обреченным, почти демоническим созданием. И эту фатальную отрешенность от заурядного существования он, безусловно, особенно любил в ней. Мысль о том, чтобы увезти ее, внезапно показалась нереальной.
      -- Это похоже, прости меня за такую упрощенность, на своего рода испытание, через которое ты должна пройти с абсолютным терпением. Понимаешь?
      Она улыбнулась, как будто он действительно все упростил, выпрямила затекшие ноги и встала.
      -- О, я очень мало что воспринимаю теперь, разве только безотлагательные дела -- обед, рыбки Дэниса и так далее. Я испытывала страх, вину и множество подобных вещей, но не сейчас.
      -- Почему же ты тогда не уйдешь? -- спросил Эффингэм. -- Почему бы тебе спокойно не встать и не пойти? Не обязательно со мной, но просто уйти?
      Она подошла к окну и стояла там в пронизанном пылью солнечном свете. Затем обернулась и с удивлением спросила:
      -- Но зачем? Мое место здесь. Мой уход имел бы слишком большое значение. Это заставило бы меня стать чем-то. Эффингэм тоже встал.
      -- Я тупой ученик, -- сказал он. -- Но кажется, я кое-что понял. Ты хочешь, чтобы я перестал быть нетерпеливым и romantichnym, а стал покорным, почти неживым. Могу попытаться. Я не дурак и знаю -- есть утешение...
      -- В мечтах? Да. Я не ожидала такого разговора, Эффи. Но, возможно, это даже хорошо. Видимо, настало время для нас относиться друг к другу по-иному. Не так любезно, но в то же время лучше, более реально. Если сможем.
      -- О Боже, -- пробормотал Эффингэм. Он чувствовал себя оглушенным, как будто процесс умирания уже начался.
      -- Да ведь там Алиса, -- сказала Ханна.
      Эффингэм остановился рядом с ней у окна. Алиса проходила через террасу, таща Таджа на поводке, за ней быстро шел Дэнис. Джералд Скоттоу и Джеймси, нагруженные дичью, шагали по подъездной аллее. Вайолет Эверкрич, с большой корзиной, в сопровождении темнокожей горничной направлялась к огороду. Позади открывался вид на Райдерс, черные утесы, зеленые острова, обдуваемые ветром, море с рыбачьими лодками поблизости и пароходом у горизонта. С огромной высоты снижался серебряный аэроплан, направляясь в аэропорт. Эффингэм смотрел на все это, находясь в состоянии близком к шоку. Это была жизнь -- равнодушная, но прекрасная и свободная. Жизнь продолжалась. Но что его удерживало здесь?
      ГЛАВА 12
      -- И как она? -- Макс отодвинул в сторону шахматную доску. Был поздний вечер. Макс и Эффингэм уже некоторое время сидели в кабинете Макса и, попивая бренди, играли в шахматы. Эффингэм, который много выпил с Ханной, а затем и за обедом, чувствовал себя совершенно опустошенным. Он немного боялся этого вопроса, который Макс всегда задавал ему при каждом посещении. Он испытывал такое чувство, будто держал экзамен и провалился. Это напомнило обучение в колледже и первое болезненно-приятное представление о Максе как о человеке, которому могут быть предложены только лучшие, самые точные, самые обдуманные ответы. Макс стал для него первым образцом. Эффингэм никогда не смог полностью оправиться от потрясения.
      Макс работал за большим обеденным столом красного дерева, на котором он расчистил небольшое пространство для шахматной доски, отодвинув в сторону книги и бумаги и соорудив из них vysokie непрочные кипы, которые в течение вечера время от времени с шелестом скатывались на пол. В дальнем конце комнаты вяло тлел затухающий торфяной огонь, и единственная высокая масляная лампа лила на мужчин свой жемчужно-желтоватый свет, освещая их лица. Клубы сигарного дыма медленно поднимались во тьму, туда, где громоздились груды книг. Отдаленным бледным пятном виднелась всегда присутствующая фотография миссис Леджур.
      Проявляя осторожность, Эффингэм тщательно подбирал слова.
      -- Трудно сказать. Она выглядит как обычно. Была совершенно спокойной и сказала, что ничего особенного не произошло. Тем не менее у нас состоялся немного странный разговор.
      -- Странный? Почему? Бренди? -- Большая голова Макса приняла преувеличенные размеры, когда он нагнулся вперед, держа бутылку. Гладко отполированная лысая макушка Макса была отделена от его сильно морщинистого лица и шеи аккуратно подстриженным кружком серебристо-серых волос, так что казалось, будто он носит какую- то экзотическую шляпу. Прежде всего бросался в глаза его во сточный вид, словно его предки бормотали бесконечные псалмы в лавках или храмах Востока. В то же время его тщательно выбритое лицо бледного, пергаментного цвета, как у человека, мало бывающего на воздухе, носило спокойную абстрактную маску ученого, и только те, кто знал его очень хорошо, могли что-то еще в нем рассмотреть. Его большой нос с возрастом увеличился, погрубел и покрылся маленькими пучками черных волос, рот вытянулся и повлажнел, но голубые глаза по-прежнему сохраняли холодную ясность. Его руки, большие, волосатые, с широкими плоскими, похожими на лапы, пальцами, вселяли иррациональный страх в Эффингэма, когда он еще учился на последнем курсе. Это был большой грузный мужчина, но сутулый от артрита и долгого сидения за книгами. Теперь он редко покидал дом.
      -- Мне показалось, что она обратилась ко мне с какой-то просьбой.
      -- Тебе показалось? Ты не уверен?
      -- Нет, уверен. Но я точно не знаю, о чем она просила, и, возможно, слово лучше, чем , передает суть. Я разволновался и сказал, что хочу увезти ее. У меня не было намерения так говорить, просто выпалил непроизвольно. Она уклончиво отказалась. Затем обвинила меня в излишне романтическом отношении к ней и сказала, что мне следует более глубоко вникнуть в ее положение, потом заметила, что я, конечно, ne смогу по-настоящему войти в него, и даже думать об этом опасно. Тогда я возразил, что еще не поздно и я попытаюсь понять ситуацию. Затем я сказал о том, как отчаянно она переживала создавшееся положение. Тогда она вскользь бросила, что не чувствует больше вины и вообще больше ничего не чувствует. А я пообещал быть менее романтичным и более покорным. Потом нас от влекли, и мы заговорили о другом.
      -- М-м-м. Я так и думал.
      Эффингэм, несвязно рассказывавший о своих наблюдениях, быстро поднял глаза, не зная точно, как следует воспринять такой ответ, не был ли он своего рода выговором, но Макс, казалось, глубоко погрузился в мысли, устремив взгляд на фотографию жены.
      -- Видишь ли, временами, -- продолжал Макс, и его голос стал хриплым и приглушенным, -- временами, особенно зимой, все это представляется мне таким деликатным, что любое действие, в том числе и мое, окажется слишком грубым. Именно поэтому я никогда ничего не предпринимал.
      -- И что же?
      -- Не знаю. Конечно, ситуация зачаровывала меня, так же как нас всех. Но в известном смысле, мне кажется, я боялся ее.
      -- Боялись, что она будет нуждаться в вас?
      -- Боялся, что она помешает моей работе.
      -- Да, вы верны своей работе, -- сказал Эффингэм. Он внезапно почувствовал тревогу. В тишине комнаты возникла угроза выговора. Он продолжил: -- Вы верны своей работе. Книга почти закончена.
      -- Да, я намного ближе к завершению, чем дал знать Алисе. Она думает, что я погасну, как огонь, когда книга будет закончена.
      -- Этого не произойдет, -- сказал Эффингэм. Затем у него возникло непостижимо болезненное предчувствие. -- А когда книга будет закончена, вы пойдете навестить ее...
      Макс ответил после непродолжительного молчания:
      -- Хотелось бы мне понять больше.
      -- Мне тоже, -- сказал Эффингэм. Он протянул руку вверх через облака сигарного дыма, чувствуя себя подавленным, напуганным и расстроенным. Ему хотелось как-то облегчить тон разговора и нарушить тягостную задумчивость Макса. -- Например, мне хотелось бы знать побольше о Джералде Скоттоу. -Это был предмет, о котором он твердо решил расспросить Пипа.
      -- Я становлюсь более действенным зимой, -- тихо продолжил Mакс. -Тогда я могу думать. И конечно, размышлял и о ней. Иногда казалось, что простая реакция уместнее. Например, как у Алисы.
      -- А что Алиса? -- с раздражением спросил Эффингэм. Теперь он жалел, что передал слова Ханны старику.
      -- Алиса просто в ужасе и считает, что необходимо что-то предпринять. Если она не говорит этого тебе, у нее, безусловно, есть на то свои причины.
      -- Гм, -- пробормотал Эффингэм. Он знал, что Макс уже отказался от идеи женить его на Алисе. Ему было не безразлично знать, обсуждала ли когда-нибудь его Алиса. Он сказал:
      -- Конечно, это ужасно. После посещения Гэйза сегодня у меня возникло ощущение, будто я побывал в полицейском участке. Когда возвращаешься назад, начинаешь по-настоящему ценить свободное общество.
      -- Свободное общество? Это жалкая свобода! Свобода имеет ценность в политике, но не в морали. Правда? Да. Но не свобода. Это такое же непрочное понятие, как счастье. В морали мы все пленники, но название нашего лекарства не свобода.
      . Ему представилось, что Макс может каким-то странным образом получать утешение от зрелища, происходящего в соседнем доме. Этот плен -- зеркальное отражение его собственного образа.
      -- Меня очень удивляет, почему я не реагирую проще. Думаю, это происходит отчасти из уважения к ее восприятию собственного положения, а отчасти потому, что мне, честно говоря, все это кажется по-своему прекрасным. Но это идиотский романтизм. Она была совершенно права в своем суждении.
      -- Необязательно, -- сказал Макс. -- Платон говорит нам, что из всех вещей, принадлежащих духовному миру, красота -- единственное, что легче всего увидеть здесь внизу. Мудрость мы воспринимаем весьма смутно. Но красота вполне очевидна, и нас не нужно обучать любить ее. А так как красота -- категория духовная, она внушает скорее благоговение, чем вызывает желание. В этом смысл рыцарской любви. Ханна красива, и ее история, как ты говоришь, . Конечно, если нет других добродетелей, других ценностей -- такое почитание может извратиться.
      Забвение Максом всего связанного с Фрейдом было одним из teh обстоятельств, которые заставляли Эффингэма любить его. Он сказал:
      -- Не знаю, есть ли у меня другие добродетели. Думаю, мне следовало бы культивировать их в себе. Если бы мне удалось сосредоточиться на ситуации, объяснить себе, что она делает, я смог бы тогда по крайней мере принять какое-то участие, покориться ей, перестать извлекать удовольствие из ее одиночества. Когда вы сказали, что тоже думали об этом, вы имели в виду, что я должен прекратить наслаждаться таким положением?
      -- И это тоже среди прочего. Мы никак не можем прекратить использовать ее как своего рода козла отпущения. В известном смысле вот для чего она и предназначена. Она для нас -- выразительный образ страдания. Но мы должны воспринимать ее как живое существо. И это заставит нас тоже страдать.
      -- Не уверен, что я понял, -- признался Эффингэм. -- Я знаю, нельзя думать о ней как о легендарном создании, прекрасном единороге...
      -- Единорог -- это тоже образ Христа. Но нам приходится иметь дело с виновной особой.
      -- Вы действительно считаете, что она искупает вину за преступление?
      -- Я не христианин. Сказав, что она виновна, я имел в виду, что она такая же, как мы. И если она не чувствует вины, тем лучше для нее. Вина заставляет людей ощущать себя в заточении. Но мы не должны забывать, что преступление было. Чье именно, возможно, теперь уже не имеет значения.
      -- Для меня имеет, -- возразил Эффингэм. -- Хотя я еще не готов смотреть на нее как на виновную, если даже она и столкнула этого мерзавца с утеса. Жаль, что я сам не столкнул его. Мне невыносима мысль, что она должна страдать из-за него.
      -- Почему бы и нет? -- спросил Макс. -- Он в привилегированных отношениях с ней.
      -- Потому что он ее муж, да?!
      -- Я не это имел в виду. Потому что он ее палач.
      -- Привилегия? Вы хотите сказать, он тот человек, которого она имеет возможность простить?
      -- Простить -- слишком слабое слово. Вспомни идею об Ate, которая была такой действенной для греков. Ата -- возможность почти автоматического перехода страдания от одного существа к другому. Власть -- форма Аты. Жертвы власти, а любая власть имеет svoi жертвы, сами заражены. Они должны тогда передать это дальше, распространить свою власть на других. Это зло, и жестокий образ всевластного Бога -- святотатство. Добро не полностью бессильно; чтобы стать таким, стать совершенной жертвой, должен быть иной источник силы. Добро не могущественно, но в нем Ата в конце концов гаснет, когда наталкивается на чистое существо, которое только страдает и не пытается передать дальше свои страдания.
      -- Вы думаете, Ханна такое существо? Несколько минут Макс молчал, затем, погасив сигару, сказал:
      -- Я не знаю. -- И, немного помедлив, добавил: -- Может быть, я тоже страдаю от того, что ты называешь романтизмом. Правда о ней может оказаться совсем другой. Может, она просто чаровница, Цирцея, духовная Пенелопа, держащая своих поклонников зачарованными и порабощенными.
      -- Мне нет дела до образа Пенелопы. Я не хочу, чтобы Питер Крен-Смит вернулся и пронзил меня стрелой. Вы говорите, что чистое существо не передает свои страдания дальше. Но в то же время вы считаете, что кто-то должен страдать вместе с ней.
      -- Да, но она не должна быть причиной страдания. Страдания только тогда имеют оправдания, если они очищают.
      -- Вы имеете в виду сострадание. Да. Если нам приходится вкладывать столько труда, -- возможно, в конце концов, не имеет значения, опасная ли она чаровница или нет, если она сделала из нас святых! Но я пока не готов к такой духовной авантюрной истории. Мне просто хотелось бы понять ее. Она обладает каким-то необычным, сверхъестественным спокойствием. Сегодня она, например, сказала, что ничего вообще не чувствует. Но это невозможно. Женщины созданы для того, чтобы чувствовать, любить. Она должна чувствовать и должна любить. И она по-своему любит меня, мне только жаль, что она не любит меня обычной любовью.
      -- Она не может позволить себе обычной любви, -- сказал Макс. -- Я думаю, это то, что она поняла за последние годы. Если бы она поддалась обычной любви в такой ситуации, то пропала бы. Единственное существо, которое она может позволить себе любить сейчас, -- это Бог.
      -- Бог, -- сказал Эффингэм. -- Бог! -- повторил он и задал вопрос, который, казалось, был на кончике языка всю его жизнь: -- Вы верите в Бога, Макс?
      Макс снова помедлил и ответил тем же тоном:
      -- Не знаю, Эффингэм. -- Масляная лампа тихо потрескивала в безмолвной затемненной комнате, направляя вверх спиралью сигарный дым. Он добавил: -Конечно, в обычном смысле я, безусловно, не верю в Бога. Я не верю в этого старого тирана, в этого монстра. И все же...
      -- Я подозреваю, что вы тайный платоник.
      -- Даже не тайный, Эффингэм. Я верю в Добро, так же как и ты.
      -- Это другое дело, -- возразил Эффингэм. -- Добро -- это вопрос выбора, действия.
      -- Это вульгарная доктрина, мой дорогой Эффингэм. То, что мы видим, определяет наш выбор. Добро -- отдаленный источник света, это невообразимый объект нашего желания. Наша падшая натура знает только его имя и его завершение. Вот идея, опошленная экзистенциалистами и философами-лингвистами, когда они вносят понятие добра в дело всего лишь личного выбора. Оно не может быть определено не потому, что это функция нашей свободы, а потому, что мы не знаем его.
      -- Звучит как таинственная религия.
      -- Все религии таинственные. Единственное доказательство Бога -онтологическое доказательство, и это тайна. Только духовный человек может воспринять его в тайне.
      -- Я всегда думал, что онтологическое доказательство основано на грубом логическом заблуждении, и осознал, что я не в состоянии представить это себе.
      -- Желание и обладание истинным добром -- едино.
      -- Бог существует, потому что я желаю этого? Будь я проклят, если я так думаю.
      Макс улыбнулся и сказал:
      -- Я найду прибежище у Федра. Помнишь, в конце Сократ говорит Федру, что слова не могут быть перемещены с места на место и сохранить свое значение. Истина передается от отдельного говорящего к отдельному слушающему.
      -- Я признаю упрек и припоминаю это место. Но здесь намек на таинственные религии, не так ли?
      -- Не обязательно. Это можно отнести ко всем случаям познания истины.
      -- Вы думаете, Ханна желает истинного добра? После долгого молчания, во время которого Эффингэм задремал и клюнул носом, Макс произнес:
      -- Я не уверен и не знаю, сможешь ли ты сказать мне. Может быть, все это удовлетворяет какие-то мои потребности. Всю свою жизнь я собирался отправиться в духовное паломничество, и вот уже близок конец пути, а я все еще не отправился, -- проговорил он с неожиданной горячностью, быстро обрезал и зажег сигару и с шумом отодвинул пепельницу. Затем добавил: -Возможно, Ханна мой эксперимент! У меня всегда были большие теоретические знания о морали, но практически я и пальцем не шевельнул. Вот почему моя ссылка на Федра нечестна. Я тоже не знаю истины.
      -- Хорошо, -- сказал Эффингэм, которому все больше хотелось спать, -может, вы и правы относительно нее. Здесь есть что-то необычное, что-то духовное. Это исключительное спокойствие...