8

— Я же тебе говорю, Хью сказал: «Молодец Феликс, он так мило относится к Энн», — сказала Милдред.

Хамфри рассмеялся:

— Хью болван. Какая-то поразительная способность не замечать того, что у тебя под носом.

Феликс Мичем был влюблен в Энн, кротко, безнадежно и сосредоточенно, уже несколько лет.

— Ну, этого, по-моему, никто не замечает, — сказала Милдред. — Феликс молчит, как моллюск. И мы с тобой, дорогой мой…

— Тоже смахиваем на устриц.

— Когда захотим. Я рада, что им, бедняжкам, удалось побыть вдвоем… пока ты столь тактично отвлекал внимание Пенна.

Хамфри улыбнулся. Они с женой прекрасно понимали друг друга. Отношения их были близки, но абстрактны — хорошо смазанный механизм, производящий мало тепла, но работающий бесперебойно.

— Ты, надеюсь, не опасаешься за юного Пенна?

— Еще чего, — сказала Милдред. — Ты же не совсем сумасшедший.

— Если на то пошло, ты столь же тактично отвлекала внимание Хью!

— Да, Хью!.. Конечно, он болван, наш милый, скучный, старый Хью, но я люблю его. И мало того, Хампо, я решила им завладеть. Ты ничего не имеешь против?

Хамфри взглянул на свое отражение в овальном зеркале и пригладил белую гриву.

— Разумеется, нет, милая.

— Ты сам сколько раз говорил, хорошо бы у меня был кто-нибудь. А Хью я ждала достаточно долго.

— Но ты так уверена, что можешь им завладеть? — Хамфри посмотрел на жену, усмехаясь спокойно и ласково. На Сетон-Блейз опускался вечер, в большой гостиной темнело, но лампы пока не зажгли. А сад был ещё полон света. Где-то неподалеку пел дрозд.

— Не вижу к тому никаких препятствий. Я хочу, чтобы он принадлежал мне, и притом только мне, в этом вся прелесть. Я его столько ждала, разве это не дает мне какого-то права? А он был так безобразно верен бедной Фанни, если не считать того единственного случая. Милый Хью, он тогда воображал, что никто не знает про его эскападу с Эммой Сэндс! Вот точно так же и Рэндл сейчас воображает, что его интрижка с этой Риммер никому не известна, а на самом деле все знают!

— Энн не знает. Ты, по-моему, склонна говорить «все знают», когда имеешь в виду себя.

— Ну, я-то и правда знаю немало. Но сейчас я говорю серьезно. «Как девственности быть с её огнем?»[5] Или ты считаешь, что я стара для такой чепухи? А, Свин?

— Стара? Ты? — Хамфри рассмеялся. — Но мне не совсем ясно, чего именно ты хочешь.

— Я хочу невозможного, Свин. Снова стать молодой. Хочу маленького чуда.

— Ну что ж, — сказал Хамфри. — Только вот не знаю, окажется ли Хью на высоте.

— А я его подтяну! — Она встала. — Теперь пойду интервьюировать Феликса. Где этот мальчишка? Все рубит деревья?

— В последний раз, когда я его видел, он таскал в сарай бревна толщиной с самого себя. Я ему сказал, чтобы бросил, Смид с работником перетаскают, но он не слушает.

— Он работает, чтобы не думать, а ему как раз не мешало бы кое о чем подумать. Я об этом и хочу с ним поговорить. А ты чем займешься, Свин?

— Съезжу, пожалуй, в Грэйхеллок.

— Понятно: домино и виски. Феликсу тоже следовало бы там побывать, навестить мышку, пока кошки дома нет, только понятия у него чересчур благородные. Ты, кстати, не слышал, кошка не намерена вернуться?

— Не слышал.

— Ну, желаю хорошо провести время. Только помни, что я сказала!

— А ты мне на этот раз ничего не сказала!

— Тогда помни, что я сказала бы, если б не подумала, что ты уже столько раз это слышал.

Милдред накинула на плечи легкую шаль и вышла в сад. На пороге она постояла, глядя по сторонам. Дрозд пел в ветвях кедра на фоне голубого неба, вбирая весь зримый мир в свою бесконечную песню. Река казалась неподвижной — полоска зеленой эмали под тенью каштанов, а верхушки бамбуков чуть шевелились, словно друзья обменивались условными знаками.

Этот сад, знакомый так давно, что как бы стал частью её самой, погрузил Милдред в транс воспоминаний, временно вытеснив мысль о Феликсе. Кто знает, к чему могут привести случайные, казалось бы, ни с чем не связанные поступки? Она и сама целовала мужчин, чьи лица, чьи имена изгладились из памяти: нет их больше, убиты на двух войнах. Так много из того, что было в прошлом, уходит без следа. А некоторые куски остаются жить, прорастают в памяти, как здоровые семена. Может быть, для других людей, далеких ей и ненужных, какие-нибудь из её забытых поступков тоже оказались такими семенами. А Хью, знает ли он, догадывается ли, что он посеял и с какими последствиями, когда в тот летний вечер вдруг перестал смотреть на её отражение в реке и, обняв её за плечи, поцеловал и долгую минуту прижимал к себе, прежде чем выпустить? Ничего не было сказано ни тогда, ни после. Но эта ни с чем больше не связанная минута не прошла для неё бесследно. До сих пор вспоминалась так отчетливо, так подробно, что сном казалась не она, а неумолимо отдалившие её годы. Милдред не забыла. И Хью после цитронеллы тоже вспомнил, она хитростью заставила его вспомнить, и так радостно было увидеть, что хитрость удалась.

В тот день он отправил её в долгую дорогу. И как раз когда в ней, как счастливая тайна, зародилась любовь к нему, когда она стала видеть его новыми глазами, он увлекся Эммой Сэндс. Милдред переживала это тяжело. Эмма была старая знакомая, они вместе учились в колледже; уже в то время она заставляла с собой считаться, чем-то смущала, сбивала с толку — не была настоящей подругой. И когда после катастрофы Милдред пригласила её погостить в Сетон-Блейз, ею руководило главным образом любопытство, отчасти злорадство и немножко сочувствие. Сквозь ещё один незамутненный кристалл памяти Милдред увидела, как вот здесь, в саду, Эмма в короткой белой теннисной юбке дает себя пленить и утешить совсем ещё юному Феликсу. Но её темные глаза поглядели на Милдред задумчиво, она прочла мысли Милдред, и её резкое, умное, собачье лицо замкнулось и застыло. После этого они расстались навсегда.

Зря она меня возненавидела, подумала Милдред, ведь мне её утрата ничего не дала. И она даже расчувствовалась на минуту, вспомнив себя в то время и «годы, которые пожрала саранча». Но тут же сказала себе, что в каком-то смысле это было хорошо — хорошо сочинять легенду о своей влюбленности в Хью, дополнять её, и расцвечивать, и владеть ею как тайной, когда на самом деле она возникла из ничего. Но теперь-то, думала Милдред, я сделаю так, что все эти тени станут тенями чего-то, что эта долгая дорога станет дорогой, которая в конце концов куда-то привела.

Спускаясь с крылечка, она услышала со стороны конюшни знакомые звуки — Хамфри запускал свой «ровер», — а обогнув дом, увидела Феликса, засунувшего голову глубоко в капот темно-синего «мерседеса». Она пошла к нему и ещё успела увидеть, как «ровер» скрылся за поворотом подъездной аллеи.

— Право же, Феликс, — сказала Милдред, — ты, кажется, никого из нас не любишь так, как эту машину.

Феликс с улыбкой поднял голову и прислонился к капоту, вытирая руки обрывком газеты.

— Единственное существо, о котором я должен заботиться.

— А кто в этом виноват, скажи на милость?

Феликс был сводным братом Милдред, на пятнадцать лет моложе её. Сейчас ему было за сорок — очень высокого роста, с крупным лицом, ярко-синими глазами и пушистой шапкой коротких бесцветно-светлых, уже отступающих со лба волос. Лицо его, обветренное, но не загрубелое, усвоило постоянное выражение заведомого превосходства и не выдавало его чувств, если таковые имелись. На этом лице не бывало ни тонкой игры светотени, ни постепенного осознания чего-то непонятого — только внезапная, очень веселая и ясная улыбка, а потом опять привычная степенность. С сестрой Феликс был неизменно чуть насмешливо учтив и, как правило, отражал её попытки командовать им, делая вид, что просто их не замечает. Не ответив на её последние слова, он снова углубился в созерцание внутренностей «мерседеса».

— Феликс, мне нужно с тобой серьезно поговорить, — сказала Милдред. — Закрой капот.

Феликс повиновался и продолжал вытирать руки. Милдред за рукав оттащила его от машины, и они стали прохаживаться по газону.

— Феликс, — сказала Милдред, — дело касается Энн. Что ты намерен предпринять в смысле Энн?

Феликс не ответил. Скомкав газету, он бросил её в угол куртины с розами и дождался, пока Милдред подобрала её и сунула ему в карман. Тогда он сказал:

— Разве это… обязательно, Милдред? — Он произносил её имя так, словно оно состояло из одного слога.

— Да, обязательно. Ты безобразно скрытный, так нельзя. Я хочу тебе помочь, а с тобой попробуй помоги. — Она взяла его под руку. Он был настолько выше её, что она толком не видела его лица.

— Я бы предпочел, чтобы ты мне не помогала, — сказал Феликс, и они медленно пошли дальше.

— Не говори глупостей. Сейчас мне просто нужно кое-что у тебя спросить. Думать я тебя пока не прошу. Это успеется. Ты должен признать, что я проявила бездну такта и деликатности во всем, что касается Энн. Я никогда тебя ни о чем не спрашивала. Так что сейчас ты уж потерпи.

— Милдред, — сказал Феликс, — мне очень жаль тебя разочаровывать, то есть разочаровывать твое любопытство и участие, но ничего такого нет.

— Что значит «ничего такого нет»? Выражаешься, как телеграмма.

— Ничего не произошло и не произойдет.

Милдред помолчала.

— Как знаешь. Тогда поговорим на смежную тему. Тебе нужно жениться. Или скажу так, чтобы тебе было ещё легче: мне нужно, чтобы ты женился. Я хочу, чтобы Мичемы продолжались, поскольку Финчи, видимо, кончились. Я хочу, чтобы у тебя были дети, Феликс. Бабушкой мне уже не быть, но тетка из меня получится ой-ой-ой!

— К сожалению, и тут я вынужден тебя разочаровать.

— Да полно тебе! — И Милдред продолжала вкрадчиво: — А та молоденькая француженка, с которой ты познакомился в Сингапуре? Расскажи мне о ней хоть чуточку. Сделай престарелой сестре хоть это крошечное одолжение.

— Мари-Лора, — произнес Феликс деревянным голосом.

— Вот-вот. А фамилия её как была?

— Мари-Лора Обуайе.

— Ну, и что дальше? Где хоть она сейчас?

— Прости, если я повторяюсь, но тут тоже ничего такого нет. Кажется, она в Дели.

— В Дели! — воскликнула Милдред. — И ты хочешь меня убедить, что ничего такого нет? А сам как раз едешь по делам этих гуркхов. Я не мечтаю, чтобы ты женился на француженке, но, судя по твоим рассказам, она очень милая молодая женщина, во всяком случае, она _женщина_!

Они дошли до скамьи под кедром и сели. Дрозд умолк. Сад, весь распавшийся под лучами вечернего солнца на мелкие цветовые пятна, казалось, тихо мерцал.

— В Дели я, между прочим, не еду, — сказал Феликс. Положив йогу на ногу, засунув руки в карманы, он смотрел вдаль, в сторону моста. — Буду служить в Англии.

— Феликс! — воскликнула Милдред. — Что же ты мне не сказал? А я-то рассчитывала, что мы вместе поедем в Индию! Свинья ты, и больше никто.

— Извини меня, Милдред, это только что решилось. Даже ещё не окончательно, но более или менее.

— Скорее всего, ты сам только что это решил. А что ты будешь делать? Охранять Букингемский дворец?

— Нет, эту повинность я уже отбыл. Работа будет в военном министерстве, точнее — в управлении военного секретаря: назначения, повышения, награждения и все такое прочее. Скука страшная.

— Но тебя хоть повысят в чине, мальчик, дадут бригадира?

— Да.

— Только без бригады?

— Вот именно… — Это было больное место.

— Ну что ж… Я всегда считала, что ты слишком хорош для армии. До сих пор не понимаю, зачем она тебе понадобилась. Я этого не советовала. Положим, военный из тебя получился первый сорт. Так, значит, ты остаешься в Англии. Это возвращает нас к вопросу об Энн.

— Милдред, прошу тебя… довольно. — Он нахмурился, искоса взглянул на неё и стал подниматься. Она его удержала.

— Пожалуйста, не сердись на меня, Феликс. Я же вижу, ты только об этом и думаешь. И перестань твердить, что «ничего такого нет», этим ты от меня не отделаешься. Насчет Энн ты должен что-то решить. А то только изводишься и не даешь себе думать о других женщинах, на которых мог бы жениться. И её покой ты, наверное, смущаешь.

Теперь Феликс сидел очень прямо, не шевелясь и глядя в одну точку. Краски сада, достигнув предела яркости, тускнели, растворялись в сумерках, цветовые пятна одно за другим заливало лиловым и синим. Над потемневшими каштанами задрожала одна огромная звезда. Феликс сказал:

— По-твоему, я… веду себя непорядочно?

Милдред вздохнула. По его сдавленному голосу она поняла, что наконец завладела его вниманием. Она сказала, тщательно выбирая слова:

— Ничего подобного. Я считаю, что тебе нужно не отказаться от Энн, а добиться её. Она не очень молода, но достаточно, чтобы родить тебе ребенка. Она и сама была ребенком, когда родила Стива. А главное — ты её любишь. И она тебя любит. И Рэндл уехал.

— С чего ты это взяла? — резко спросил Феликс.

— Что? Что Энн тебя любит?

— Да. — Он снова закинул ногу за ногу, упорно глядя вдаль, будто что-то высматривал.

— А разве не так? — спросила Милдред. Сама она понятия об этом не имела.

Помолчав, Феликс сказал:

— Мне ничего не известно о том, что она на этот счет думает. Это и естественно.

— Чего уж естественней! — фыркнула Милдред. — Да разве ты был бы здесь, если бы не думал, что она… ну, во всяком случае, не против? Твои-то чувства ей известны?

Феликс опять помолчал.

— Мне кажется, она… понимает. — Последнее слово он постарался проглотить.

— Ну конечно, понимает. Не такая уж она дура. И вообще, женщина всегда знает. Прости, что говорю без обиняков, дорогой, но ты когда-нибудь целовал ее?

— Конечно, нет! — возмутился Феликс. И тут же добавил, уже мягче: — Да, конечно, она знает. Но мы, понимаешь, никогда об этом не упоминали.

— Оба вы, как видно, порядочные размазни, — сказала Милдред. — Эх, расшевелить бы тебя немножко, Феликс. Ну да ладно, повторяю последний пункт. Рэндл уехал. Твой ход. Да?

— Нет, — Феликс встал и протянул сестре руку. — Очень прошу тебя, Милдред, не хлопочи ты обо мне. Рэндл уехал, но он вернется. Побудет в Лондоне и вернется. Ничего не произошло, решительно ничего. И как я тебе уже сказал, ничего не произойдет. Ты, пожалуй, права в том, что я веду себя как идиот… Но это другое дело. Пойдем домой, а то озябнешь.

— Я ещё тебя не отпустила, — сказала Милдред. Она осталась сидеть, а Феликс стоял перед ней навытяжку, и его высокая фигура заслоняла вечернюю звезду. Зажглись и другие звезды. — Феликс, — сказала она, — когда ты говоришь, что ничего не произошло, ты имеешь в виду, что Рэндл не завел себе кого-то на стороне публично и явно, а значит, не вышел из игры. Ну а если бы он вышел из игры… тогда ты заговорил бы с Энн?

— Но он… не вышел из игры.

Милдред с трудом себя сдерживала.

— И если он ничего не сделает в открытую, если будет, как негодяй, поддерживать видимость брака с Энн, ты так никогда и не сочтешь себя вправе заговорить?

Феликс тяжело перевел дух.

— Нет. Пойдем домой, Милдред.

— Какой же ты глупый, — сказала она тихо, беря его под руку. — Однако я верю в Рэндла. Хорошо, что хоть у одного из вас есть немного мужества.

9

распевал Пенн, высунувшись из того окна своей комнаты, что выходило на светлую сторону — туда, где за верхушками буков, за склоном с розами расстилалась серо-зеленая равнина болот с желтыми полосками камыша на дамбах и неспешным полетом цапель. На ближних пастбищах круглыми клубочками белели овцы. А линия горизонта — это было ещё не море, ещё не таинственный Данджнесс.

Солнце светило, но как-то слабо, неуверенно, и свет получался рассеянный и бледный. Дул резкий восточный ветер. Тоже лето называется, думал Пенн. Дома и зима-то не такая. Хотелось кому-то объяснить это, пожаловаться, но никто его не слушал. Перед его отъездом мать сказала: «Там все тебя будут расспрашивать об Австралии!» — но отец возразил: «Как бы не так! Им до Австралии и дела нет!» Только он выразился посильнее. Выходит, что отец-то был прав. Такое отсутствие любопытства со стороны родных не особенно огорчало его, огорчала их невысказанная уверенность, что они имеют право судить о нем, а он о них — нет.

Сегодня на душе у него, безусловно, скребли кошки — может быть, из-за вчерашних шарад. Накануне вечером у Свонов играли в шарады, и он там отнюдь не блистал. Он никогда ещё не играл в эту игру и был поражен искусством остальных — как они здорово наряжались и прямо на месте, без подготовки, придумывали всякие смешные вещи. Больше всех отличилась Миранда, в некоторых костюмах она казалась совсем взрослой и очень красивой, а когда нарядилась мальчиком, была ужасно смешная. И оба сына Свонов представляли замечательно, только они так важничали и изъяснялись на таком странном языке, что Пенну трудно было понять, когда они кого-то изображают, а когда говорят от себя. Их отпустили на воскресенье домой, потому что прошла как раз половина триместра в их школе, которая называлась Рэгби и которой они, видимо, очень гордились. С Пенном они были приветливы, но не скрывали, что находят его смешным. Все это не уменьшало его неловкости. Одна Энн составила ему компанию — она тоже совсем не умела играть, но она все время так смеялась и так восхищалась остальными, что никто этого как бы не замечал.

Он глянул вбок, на вторую башню. Эта вторая башня, в которой он ни разу не был, тянула его к себе, как зеркало. Нижние её ступени и покрашенные белым железные перила — точно такие же, как у него, — словно уводили в комнату Синей Бороды. Никто ни разу не предлагал ему подняться во вторую башню, хотя никто, конечно, и не запрещал этого, и он часто подумывал, не забрести ли как будто случайно в комнату Миранды, но пасовал перед необходимостью пройти мимо двери Рэндла. И теперь, когда Рэндл уехал, задача не стала легче. Не только потому, что ему все время твердили, что дядя его со дня на день должен вернуться. Самый его отъезд, громкие голоса и хлопанье дверей, которое Пенн отлично слышал, так поразили его, наполнили безотчетным страхом, что даже в опустевшей комнате Рэндла ему чудились призраки.

Он отошел от окна и оглядел свою такую уютную комнатку. Кровать он застелил аккуратно. Под ней ящик с солдатиками, который он ещё не открывал. Книга про автомобили старых моделей — на полке рядом с привезенной из дому книжкой «Такова жизнь». Немецкий кинжал, вынутый из ножен, лежит на покрывале. Эта комната — собственная, в которой можно побыть одному, — лучшее из всего, что он нашел в Англии. Дома он жил в одной комнате с Бобби. Правда, теперь, когда ожидается ещё один маленький Грэм, отец, может быть, возведет пристройку, предусмотренную в проекте дома. О новом младенце Пенн думал с удовольствием. Как-никак Грэмы — это целый клан.

Неприкрытый австралийский патриотизм… Да, Грэмы — это клан, и не какой-нибудь. Дед его был профсоюзным организатором на железной дороге, прадед — гуртовщиком в Квинсленде, прапрадед был выслан из Англии за работу в тред-юнионах, прапрапрадед был чартистом, прапрапрапрадед — левеллером. (Три последних пункта, свидетельствующих о полном пренебрежении к хронологии, были, к несчастью, всего лишь домыслами.) А прапрапрапрапрадед…

Немецкий кинжал, на который он до сих пор смотрел, ничего не видя, вдруг завладел его сознанием, вызвав непонятную боль. Сперва он подумал — это просто оттого, что скоро придется отдать его Миранде. Потом сообразил, что дело сложнее: его, оказывается, пронизала тревожная мысль, что это будет отличным предлогом, чтобы подняться в другую башню — к ней в комнату.

Он взял кинжал с кровати и легко провел им по пальцам. Красота какая — острый, гладкий, опасный, изумительно пропорциональный и законченный. Никогда еще, кажется, ни один предмет не восхищал его до такой степени. Он был даже лучше того воображаемого револьвера, о котором он когда-то мечтал. Пенн погладил черную рукоятку, провел кончиком пальца по эмалевой свастике. Такое ему больше в жизни не попадется. Со вздохом он подошел к окну и снова поглядел на вторую башню. Ветер немного утих, из-за дома доносился глухой, запинающийся голос кукушки. Ку-ку. Разумеется, кинжал надо отдать Миранде, как же иначе, Энн сказала, что не нужно, но это она по доброте, а он, несмотря на доброту Энн, обязан исполнить свой долг. Мысль о долге словно придала ему твердости духа, и он решил, что поборет свою робость, поднимется в ту башню.

Приняв это решение, он оторвал от башни взгляд и далеко внизу увидел Миранду, только что спустившуюся с парадного крыльца. С хозяйственной сумкой в руке она двинулась по дороге к воротам. Он подумал было о том, чтобы прямо сейчас, пока её нет, сбегать в её комнату и положить кинжал на кровать. Но спохватился, что, неожиданно увидев его там, она может испугаться. Мысль, что он избавил её от испуга, наполнила его теплым, покровительственным чувством. А потом что-то в её медленно удаляющейся фигуре сорвало его с места — он сунул кинжал в карман плаща и бегом сбежал с лестницы.

За воротами Миранды уже не было видно, но, пробежав немного по дороге в деревню, он увидел её впереди и перешел на шаг. Дорога шла под уклон, слева тянулся питомник, и Боушот с двумя работниками трудился между рядами кустов. Вдали розы сливались в пестрое пятно. Сейчас все они уже были в цвету. Он подивился, куда это идет Миранда, и решил, что в лавку. Хотя это было странно — она терпеть не могла ходить за покупками. Тут она оглянулась, увидела его и остановилась, поджидая.

Пенн догнал её, но не знал, что сказать. Сразу отдать ей кинжал он не решился и потому сказал первое, что пришло в голову:

— Хэтфилда не нашла?

— Я не ищу Хэтфилда, — сказала Миранда и медленно пошла дальше, размахивая сумкой.

— Я не про сейчас говорю, я думал, может, ты его уже где-нибудь нашла.

— Я его не искала. Я не люблю кошек. Ежики лучше. — Это было сказано рассудительным голоском, в котором Пенн услышал поощрение.

Он отважился на шутку:

— А я думал, все девочки любят кошечек и лошадок.

— Я не девочка, — сказала Миранда таким тоном, что у Пенна голова пошла кругом — кто же она в таком случае?

Чтобы немного прийти в себя, он продолжал тяжеловесно-шутливо:

— И лошадок тоже не любишь?

— Да нет, люблю, только ездить верхом мне надоело. Я как научусь что-нибудь делать, так мне сразу надоедает. Я люблю делать только то, чего не умею.

Пенн поразмыслил над её словами.

— А я, пожалуй, люблю делать то, что умею.

— А что ты умеешь?

Это поставило его в тупик. И правда, что он умеет? Он неплохо играл в крикет, но у него не было случая показать, на что он способен, ибо, хотя в деревне имелась крикетная команда, семья Перонетт не водила с ней знакомства и Пенн, не просвещенный в сложной иерархии английской деревни, постеснялся предложить себя в качестве игрока. И ещё он, конечно, здорово разбирался в мотоциклах, он даже бесплатно проходил на стадион в Аделаиде как даровой механик Томми Бенсона. Но об этом ему не хотелось рассказывать Миранде — получилось бы, что он хвастается, да и не бог весть какие это были таланты. И он ответил:

— Толком-то я ничего не умею.

— Значит, ты ничего и не любишь. Бедненький.

— Нет, я, конечно, много чего люблю, — сказал Пенн, начиная злиться. Они помолчали.

Затем Миранда спросила:

— Ты правда поедешь в Лондон к Хамфри Финчу?

— Да, — сказал Пенн. — Мы с ним поедем вместе, в будущую среду. — Он очень ждал этого дня. Хамфри несколько раз приезжал в Грэйхеллок и всегда находил время поболтать с ним, за что Пенн был ему благодарен. В сущности, Хамфри был единственным здесь человеком, кроме разве Энн, который всерьез им интересовался.

Миранда засмеялась.

— Ты чего смеешься?

— Так, ничего. — Она вдруг свернула в какую-то калитку, и они очутились на кладбище. Красивый толстый конус церковного шпиля Пенн видел из своего окна. Сама церковь была большая, построенная, так ему рассказали, в эпоху, когда в этих местах процветало овцеводство, и холодное кентское солнце, вливаясь в огромные окна без цветных витражей, освещало высокие колонны и необъятное пространство выложенного каменными плитками пола, посреди которого сгрудилось несколько скамей, легко вмещавших нынешнее количество молящихся. Пенн уже осматривал эту церковь, но в стране, где все такое старое, ему трудно было отличать одно от другого, и эта церковь, на его взгляд, была точь-в-точь такая же, как и все остальные, которые он видел. В общем, он готов был согласиться с отцом, который как-то сказал об английских приходских церквах: «Увидишь одну — и можешь считать, что видел их все».

Миранда, однако, не пошла в церковь, а стала обходить её по тропинке, ведущей через старую часть кладбища, между огромных, похожих на ящики надгробий; желтые от лишайника, украшенные отбитыми головами ангелов, утонувшие в плюще и ежевике, они кренились во все стороны, точно пьяные. Позади них вдоль кладбищенской стены стояли высоченные тисы — ветвистые башни из мрака.

Спотыкаясь в высокой траве, стараясь не отстать от Миранды, Пенн сказал:

— Мне кладбища вообще нравятся, а тебе?

— Ты сколько умерших людей знаешь?

Пенна этот вопрос возмутил. Он считал, что нельзя так говорить о мертвых, точно это какие-то знакомые!

— Не знаю, — ответил он. — Немногих. Пожалуй, даже никого.

— А я знаю больше двадцати, — сказала Миранда и добавила: — А дедушка, наверно, больше ста.

Пенн ещё не придумал, что на это ответить, когда они повернули за угол церкви и перед ними открылась широкая лужайка, замкнутая рядом сравнительно недавно посаженных кипарисов, театральных и экзотических на фоне подстриженных каштанов. Вдоль ближайшего края лужайки — ухоженной, со скошенным газоном, не то что в зарослях, откуда они только что вышли, — тянулись в несколько рядов блестящие, новенькие надгробные плиты, местами виднелись продолговатые холмики, засыпанные увядшими цветами. Пенна охватил трепет — он был среди мертвых, настоящих покойников, а не тех, что умерли давным-давно. Невозможно было представить себе, что те огромные осыпающиеся памятники, заросшие буйной зеленью, тоже были когда-то воздвигнуты над людьми, о которых плакали близкие. Здесь же были зримые следы утраты и горя. Здесь спали люди, которых он сам мог бы знать.

Которых он мог бы знать. Он понял, куда идет, за миг до того, как Миранда остановилась и он прочел на свежетесаном надгробии имя: Стивен Перонетт.

— О-о! — вырвалось у Пенна от неожиданности и смутного чувства стыда. — Я не знал, что он здесь.

— Он не здесь, — сказала Миранда.

Пенн удивился, потом понял её, но промолчал. Ему было стыдно, что он до сих пор не знал, где похоронен его двоюродный брат, и стыдно, что он увязался за Мирандой, не спросив, жаждет ли она его общества, и сердце ныло от грусти и жалости, что вот он стоит у могилы Стива. Он стал разглядывать противную, блестящую поверхность плиты. Странно, нигде вокруг камней нет, а на кладбище вот их сколько, точно это и вправду ворота в иной мир. «Стивен Перонетт, возлюбленный сын Рэндла и Энн Перонетт. 14 лет от роду». Теперь он уже старше Стива. Это было трудно вообразить.