23

Известие о том, что Рэндл Перонетт смылся, что он бросил жену и уехал, так-таки открыто уехал с Линдзи Риммер, почти всеми было встречено с удовлетворением. Мало найдется людей, даже среди самых, казалось бы, строгих моралистов, которых не развлечет такое зрелище, как попирание условностей, которые в глубине души не порадуются, что есть ещё в их среде беспардонные личности. Нужно сказать, что Рэндл, когда взялся за дело, выполнил свою программу на совесть — только что не оповестил публику через газеты. Время он рассчитал безупречно. Никто ничего не знал до того самого дня, когда отлетал самолет на Рим. А в тот день он сразу разослал несколько решающих писем. С сатанинской предусмотрительностью он даже распорядился таким образом, чтобы письмо его поверенного относительно развода попало к Энн с той же почтой, что и его личное письмо, извещавшее о его окончательном и бесповоротном уходе из её жизни. На его отца такая деловитость произвела большое впечатление: при виде того, как безжалостно Рэндл расправляется со своим прошлым, Хью восхищался, негодовал, скорбел, осуждал и завидовал.

Теперь все взоры устремились на Энн. Никогда ещё она не представляла такого интереса для людей, годами не вспоминавших о её существовании. Ее осаждали любопытствующие, соболезнующие гости, с каждой почтой она получала письма, в которых за возмущенными возгласами и предложениями помощи угадывалось злорадное торжество добродетельных душ. Ее приглашали одновременно в десять разных домов. Пусть приезжает погостить, даст за собой поухаживать, живет, сколько поживется. В мгновение ока Рэндл и Энн стали любимцами публики.

Хью узнал великую новость от Энн — она позвонила ему через полчаса после того, как получила письмо Рэндла. Энн просила его сейчас же приехать в Грэйхеллок. Хью отвечал неопределенно. Да, конечно, он приедет. Но сейчас у него неотложные дела в городе. Пусть звонит ему в любое время, он, конечно, сделает для неё все, что в его силах, только не выезжая из Лондона. Сам он, во всяком случае, будет звонить ей каждый день. Пусть бережет себя и не унывает. Может быть, она попросит Милдред или Клер Свон пожить у неё хотя бы несколько дней? Счастье, что Миранда как раз дома. В мыслях он все время с ней и приедет, как только представится возможность.

После продажи картины Хью пребывал в необычном состоянии духа. Он чувствовал себя как человек, который запалил длинный шнур, ведущий к бочке с порохом. Он свое дело сделал, остается только ждать взрыва. Но странное это было ожидание, и, когда ему приходило в голову, что, возможно, ничего и не произойдет, он не знал, горевать ему или радоваться. После того как он дал знать Рэндлу, что деньги будут, всякие сношения между отцом и сыном прекратились словно по молчаливому уговору.

Ему все ещё было не вполне ясно, что он сделал, какое именно преступление совершил и совершил ли вообще преступление. Он понимал, что его диковинный сын способен отчасти спутать его моральные критерии. Кроме того, его без устали подзуживала Милдред, с неожиданной твердостью уверявшая, что он должен поступить смело, отважно, благородно, невзирая на систему условностей, до того элементарно грубую, как она ему теперь внушала, что в неё просто не вмещается поступок столь необычный и по-своему прекрасный. Нельзя сказать, чтобы она его убедила, но все-таки в её словах он черпал утешение.

Совесть по-прежнему его мучила. Неужели он своими руками развратил Рэндла, обездолил Энн? Но ведь Рэндл и без того был развращен, а Энн обездолена. В новой ситуации будет по крайней мере какая-то ясность и честность. Ничего не может быть хуже, притом хуже для всех, чем Грэйхеллок, когда там находится Рэндл. Вспомнить нельзя без содрогания, как в те последние дни Рэндл сидел безвыходно в своей комнате и пил. Сплошной вред для Миранды! Раз за разом перебирая в уме эти доводы, ему иногда удавалось на какую-то минуту почувствовать себя добрым волшебником. Но потом он опять начинал все сызнова, представлял себе одиночество Энн, может быть, отчаяние Энн. Впрочем, Энн, наверно, уже давно сжилась и с одиночеством, и с отчаянием. Энн крепкая, Энн не пропадет, Энн выживет. Потом с радостным замиранием сердца, от которого умолкала его неугомонная совесть, он воображал бегство любовников. А отсюда мысли его возвращались к собственным заботам и к Эмме.

В промежутке между своим поступком и его результатом Хью намеренно не видался с Эммой. Слишком многое было поставлено на карту, и он не хотел испортить эффект от своего появления у неё в новой ситуации, заведомо созданной им самим. И ещё он не хотел, чтобы при их встрече присутствовала Линдзи, а если прийти раньше времени, Эмма с присущим ей коварством непременно так и устроит, в этом он был уверен. Относительно того, как брошенная Эмма в конце концов его примет, он почему-то не испытывал особых сомнений и страхов. Хорошо её зная, он предполагал, что его маневр скорее восхитит её, чем обидит. Он не бывал у нее, но каждый день, наслаждаясь собственным великодушием, посылал ей цветы, конфеты и письма. Она оставляла их без ответа. И вот теперь, через полтора часа после того, как ему позвонила Энн, он стоял перед дверью Эммы. Он справился по телефону, можно ли к ней прийти, и она коротко ответила: да.

— Скучаю я без своей красавицы, — сказала Эмма. — Даже разговаривать лень.

Она, видимо, не усмотрела в появлении Хью ничего из ряда вон выходящего. Ему эта сцена рисовалась совсем по-другому. Эмма не скрывала, что понесла утрату, но говорила об этом как-то брюзгливо, неохотно. Первые десять минут после его прихода она только жаловалась на свою приходящую работницу. Это было удручающе буднично. Хью не знал, что и думать.

И у квартиры был какой-то странный вид. Она выглядела ободранной, нежилой, как дворец Аладдина, подвергшийся частичному разрушению. Когда Хью высказался в этом смысле, Эмма ответила:

— Она забрала свои вещи и немало моих в придачу. Спальня стала просто неузнаваема.

— Как же вы ей позволили?

— Да так, вяло отозвалась Эмма. — Мне, наверно, и самой этого хотелось. Я ей сказала, пусть возьмет какие-нибудь мелочи на память.

— Вы расстались… врагами?

Эмма засмеялась.

— Что вы! Как вы только могли это подумать? Вы же знаете, какая я заядлая сводня.

— Вы хотите сказать…

— Рэндл и Линдзи… ведь это я сама придумала.

Теперь, когда она это сказала, это было похоже на правду. И все же Хью не знал, верить ей или нет. Воображение его бездействовало. Он никогда не мог, никогда не сможет понять эту дружбу. И смущало, что Эмма претендует на достижение, которое он считал своим. Он сказал:

— Интересно, как это отразится на Рэндле.

Эмма ответила неожиданно серьезно:

— В конце концов, для Рэндла это, возможно, спасение, поскольку он хоть что-то полюбил. Только боюсь, что Линдзи тут не более как символ. А теперь дайте мне, пожалуйста, виски. Я вам не говорила? Я решила предаться пьянству.

Он налил виски в два стакана и стоял перед ней, хмурясь, покусывая ногти, рассеянно теребя себя за ухо, в котором со скрежетом перекатывался какой-то шар из железной ваты. Он спросил:

— Вы на меня не сердитесь?

— В каких нехороших чувствах вы меня подозреваете! У меня, конечно, бывает дурное настроение, но гневу и страсти моя старость равно чужда. Нет больше замка, на котором бы вызывающе реяли флаги. И вообще, почему это я должна на вас сердиться?

— Я не сказал, что должны. Я имел в виду… — Он заколебался. Ему не хотелось приписывать себе поступок, который пошел ей во вред, и она уже указала ему, как этого избежать. Однако жертва, принесенная ради нее, словно бы требовала признания. Но опять же он не хотел, оспаривая её толкование этой истории, показать, будто жалеет её. Но опять же это все-таки был поступок, и хотелось, чтобы она по крайней мере это оценила. В мозгу как будто прозвучал далекий, приглушенный пистолетный выстрел, и скрежет прекратился.

Эмма наблюдала за ним с легкой усмешкой.

— Если вы ждете от меня кары за то, что обеспечили Рэндла приданым, так не дождетесь. Это была гениальная идея. Жаль, что она мне самой не пришла в голову. Кстати, вы сигаретами богаты? У меня кончаются. Ох, эти отвратительные, с фильтром? Ну все равно, давайте.

— Я сделал это не только ради Рэндла, — сказал Хью. Он смотрел на её резкое, худое лицо, по которому пробегали огоньки лукавого юмора.

— Да, но сознайтесь, это доставило вам огромное наслаждение. Выходит, есть в вашем характере что-то этакое лихое, бесшабашное… И заодно уж, будьте добры, огня.

— Вы знаете, что я это сделал ради вас.

— Спасибо на добром слове. Я, конечно, польщена. Хотя репутация моя может и пострадать. Впрочем, за последнее время все наши репутации оказались изрядно подмоченными, верно? Я, пожалуй, глотну ещё виски. Этот сорт очень вкусный. Я предпочитаю его не разбавлять, а вы?

— Послушайте меня, — сказал Хью, усаживаясь с ней рядом. Он не желал, чтобы его страстный порыв, его мольба затерялись в её болтовне. Не желал, чтобы у него хитростью отняли эту сцену. — Я по натуре эгоист, и, когда говорю, что сделал это ради вас, надо понимать, что я сделал это ради себя. Будьте со мной искренни, Эмма, и не издевайтесь надо мной. Не чудо ли, что мы опять вместе, а раз чудо, не есть ли это веление судьбы? Пусть мои слова звучат глупо, но вы-то знаете, что я говорю правду. Я вас люблю, и вы мне нужны, и в конечном счете вы мне принадлежите.

— Ах, боже мой, что это, вы мне, кажется, делаете предложение? — Эмма даже слегка взвизгнула. — Мне уже лет двадцать не делали предложения.

— Не надо! — Он схватил её за руку.

— Нет, постойте, это предложение или нет? — повторила Эмма, глядя на него пытливо и весело.

Хью отпустил её руку.

— До этого дело ещё не дошло.

Секунду они молчали, потом дружно расхохотались.

— Честное слово, Хью, я вас обожаю. Вы бываете просто божественны. Но я не уверена, что из этого что-нибудь следует. Может быть, ничего больше и нет, только это.

— Что именно?

— Ну, вот это, это понимание, эта беседа, этот смех, может быть, просто эта минута.

— Если есть это, должно быть и большее. Когда я сказал, что до предложения дело не дошло, я имел в виду не то, что только ещё веду к нему разговор, а то, что мы сами ещё не знаем точно, чего хотим.

— А чего вы хотите приблизительно?

— Приблизительно — всего.

Она опять рассмеялась.

— Это много, Хью. А впрочем, может быть, и не так много? Может, мы уже пустые внутри, как высохшие тыквы, знаете, которые гремят? Принадлежать друг другу «в конечном счете» — это очень уж умозрительно. Горе в том, что конечный счет уже наступил.

— Нет, нет, нет! — Он чувствовал прилив бодрости, оттого что заставил её слушать и отвечать, от ощущения непрерывности между старой любовью и новой. Та же любовь, та же любимая.

— Ох, как же вы собой довольны!

— Эмма, — сказал он, — вы только не говорите в душе «нет». А остальное предоставим судьбе.

— Дорогой мой, в душе я не говорю ничего. Я законченная феноменалистка. А уж если я говорю, так что-нибудь вроде «виски» или «пора пить чай». Дайте мне ещё одну из ваших мерзких сигарет.

— Вы отлично знаете, что мы не старые. Люди не стареют. Старость в этом смысле — это иллюзия молодых.

— Я — старая, — сказала Эмма. — Вернее, у меня нет того признака молодости, который есть у вас, — чувства будущего, чувства времени. Я всего лишь клубок ощущений, в большинстве неприятных. Что до других людей — либо они со мной, либо не существуют.

— Так позвольте мне быть с вами.

— Ой, как вы мне надоели, Хью, — сказала она и взглянула на часы. — Очень прошу вас, пойдите купите мне сигарет, а то магазины закроются.

— Не надо усложнять положение, — сказал Хью. Теперь он говорил осторожно, опасаясь излишней настойчивостью вызвать решительный отказ. — Вам скучно без Линдзи. Разрешите мне немножко о вас заботиться. Простите, если сегодня я зашел слишком далеко. Пусть все идет просто и неспешно.

— Просто и неспешно, — тихо повторила Эмма. — Вы очаровательны, Хью. Право же, вы мне ужасно нравитесь.

— А только что вы говорили, что обожаете меня. Это разница.

— Я вам уже сказала, я человек непостоянный. Мои слова не могут быть использованы как показание против меня.

— Но вы позволите мне у вас бывать?

— Может быть.

— А там увидим, как пойдет дело, да?

Она глубоко вздохнула и посмотрела на него своими темными, светящимися, как у ночной птицы, глазами.

— Это-то мы, во всяком случае, увидим.

24

— Ну, мальчик, он смылся, — сказала Милдред Феликсу. — Теперь за дело!

Феликс все это время прозябал в Сетон-Блейзе в ожидании, как говорила Милдред, когда аэростат взлетит на воздух. О том, что это свершилось, Милдред узнала от Клер Свон через какой-нибудь час после того, как Энн получила письмо Рэндла. Энн позвонила Свонам, и Дуглас незамедлительно отбыл в Грэйхеллок, куда Клер последовала за ним, как только закончила десять разговоров по телефону.

Милдред тут же призвала к себе Феликса.

— Живо, — сказала она. — Выводи машину. Мы едем в Грэйхеллок.

Феликс медлил.

— А может быть, неприлично так сразу туда нагрянуть? Некрасиво получится. Может быть, мы только помешаем.

— Ты просто безнадежен, — сказала Милдред. — Тебе бы вместо мундира блузу носить да жевать соломинку.

— Я не желаю вторгаться в горе, которого и не разделяю до конца, и не вполне понимаю, — надменно ответил Феликс.

Однако через пять минут «мерседес» стоял у подъезда.

Атмосфера в Грэйхеллоке была чуть ли не праздничная. Работа в питомнике прекратилась. Боушот и один из садовников беседовали, стоя на дороге у крыльца. В холле Нэнси Боушот что-то оживленно обсуждала с Клер Свон. Все дышало затаенным волнением.

Феликсу по-прежнему казалось, что сейчас, сразу после известия о том, что, очевидно, ощущается как утрата, его присутствие здесь в высшей степени неприлично. Но очень уж ему хотелось увидеть Энн после двух с лишним недель бездействия и ожидания. Он тогда решил, и Милдред с ним согласилась, что в промежутке между тем, что она именовала преступлением Хью, и долгожданным отъездом Рэндла ему лучше не видеться с Энн. В том, что Рэндл уедет, он был теперь уверен и не строил никаких планов, не изыскивал никаких возможностей на тот случай, если Рэндл останется. Он ждал. За это время он несколько раз принимался за прощальное письмо к Мари-Лоре, но так и не написал его, а от неё два дня назад получил ещё одно письмо: она сообщала, что, хоть он ей и не ответил, она решила перебраться в Дели. Ее изящный французский язык показался ему сухим и бессмысленным, как чириканье птицы.

Клер Свон, сияя от радости, подбежала к Милдред.

— Она в кухне с Дугласом. Я подумала, лучше оставить их вдвоем. Конечно, неожиданностью это для неё не могло быть. Ведь это уже давным-давно назревало. И не очень-то веселая у неё была жизнь, правда? А все-таки это удар, как когда кто-нибудь долго умирает, умирает — и вдруг умрет.

Она крепко вцепилась в Милдред. Феликс отвел глаза от их жадных, возбужденных лиц. Клер доверительно тянула Милдред в угол.

— Дорогая моя, я хочу с вами посоветоваться. А то все думаешь, как бы нечаянно не обидеть…

Нэнси тем временем вышла на крыльцо, к мужу, и Феликс один стоял посреди холла, переминаясь с ноги на ногу. Холл в Грэйхеллоке и всегда-то наводил тоску — как вестибюль приморского пансиона. Не хватало только объявлений с расписанием обедов и завтраков. Феликс огляделся, где бы присесть, но сидеть было как будто и ни к чему. Пойти в кухню он тоже не решался. Сознание, что Энн так близко, причиняло ему физическую боль.

Мимо прошел Пенн, пробормотал что-то и направился к лестнице. До первой площадки он взлетел в два прыжка, потом остановился, словно позабыв, зачем идет, и уже медленнее стал подыматься выше.

Феликс решил было укрыться в прихожей, среди плащей и сапог, но, обернувшись; вдруг увидел, что рядом с ним стоит Миранда и враждебно на него смотрит.

Меньше всего Феликс сейчас чувствовал себя способным на разговор с Мирандой. Что вообще можно сказать девочке, у которой отец только что, не таясь, сбежал с любовницей? В какой мере Миранда понимает, что произошло? Много ли ей известно о жизни взрослых? Между прочим, сколько ей лет? Феликс совсем запутался.

Убедившись, что она все ещё тут и, видимо, не намерена уходить, он промямлил:

— Скверная история, Миранда. Мне ужасно грустно было услышать.

— Грустно услышать о чем? — звонко спросила Миранда.

— Ну, о твоем отце… что он уехал… и вообще…

— Вы тоже это знаете, да? Выходит, уже все знают. По-моему, все узнали раньше, чем мама.

Что на это ответить? Хорошо хоть, что девочка на вид спокойна.

— Как вы думаете, в конце концов так будет лучше? — спросила Миранда.

Феликс замялся.

— Не знаю, Миранда, право, не знаю. Мама твоя, кажется, в кухне с мистером Своном. Я не хочу им мешать. Просто подожду здесь немножко. — Куда бы в самом деле скрыться? В прихожую теперь не сбежишь.

— Мама получила письмо от поверенного, — сказала Миранда. — Насчет развода.

— В самом деле? Ужас что такое!

— Да. Он пишет, что затруднений не предвидится, потому что это простой случай супружеской измены. Маме нужно будет присутствовать на суде, а папе нет.

Феликс, как загнанный, озирался по сторонам. Больше он такого не выдержит. Он весь передернулся, когда взгляд его скользнул по оживленным лицам Клер и Милдред, кое-как извинился перед Мирандой и поспешно отступил в сторону кухни.

Он постучал в кухонную дверь и сразу вошел. Энн сидела у дальнего конца стола, погруженная в беседу с Дугласом Своном. Свон поднял голову, досадуя, что их прервали. Не каждый день ему выпадало счастье держать Энн за руку.

Энн вскочила с удивленным восклицанием, отстранив льнущего к ней Свона.

— Феликс! Какой вы милый, что приехали! А я и не знала, что вы в деревне.

Конечно, не знала, подумал Феликс, она ничего не знает. Не знает, что он сидел в Сетон-Блейзе, дожидаясь вот этого самого часа, не знает про преступление Хью. Энн чистая душа, даже не усмотрела бы особого смысла в продаже картины. Несведущая, невинная, а вокруг неё сплошь интриганы.

Ему стало перед ней неловко и стыдно. Он пробормотал:

— Старый друг… подумал, надо заехать.

— Я так рада, — сказала Энн, и голос её в самом деле прозвучал радостно. Глаза у неё заплаканные, но сейчас она кажется спокойной. — Надо приготовить кофе, — добавила она. — У нас тут целое сборище!

— Ни в коем случае, — сказал Свон. — Какой там кофе! — Он стоял у неё за спиной, касаясь рукой её плеча.

— Дуглас, милый, пойдите взгляните, что там делается. Милдред тоже с вами приехала, Феликс? Дуглас, пригласите, пожалуйста, Милдред пройти в гостиную. И спасибо вам, что так быстро пришли и так обо мне заботитесь. А мы тут немножко поговорим с Феликсом.

Дуглас Свон покорно удалился. Энн плюхнулась обратно на стул.

— Ох, Феликс…

— Дорогая моя, — сказал он. — Дорогая моя… — Он сел на стул, освобожденный Своном, и взял её за руку. Он ощущал её горе как что-то маленькое и драгоценное внутри собственной радости. Ему хотелось обнять её, кричать о своей любви. В мыслях он унесся так далеко вперед — даже не верилось, что они ещё не вместе.

Энн заправила волосы за уши.

— А я думала, вы в Лондоне. Вам, наверно, Клер рассказала? Так глупо получилось. Я сразу позвонила Дугласу, а Клер всем разболтала, и выходит, что я устроила целый переполох.

— Для переполоха, знаете ли, есть основания, — сказал Феликс, порывисто пожимая её руку.

— Его письмо, это был такой удар. — Энн отняла у него руку и прижала ладони ко лбу. — И письмо такое ужасное. Я, вероятно, уже давно ждала чего-то в этом роде. Но когда так стукнет, это совсем другое. Рэндл мне иногда и раньше писал, просил выслать книги или ещё что-нибудь. Вполне хорошие были письма. Но у меня при виде его почерка всегда сердце переворачивалось.

Феликс сжал зубы, чтобы не разразиться язвительной тирадой насчет того, какого он мнения о её муже. Но только робко коснулся её плеча.

— Понимаете, он всегда приезжал на рождество и на день рождения Миранды и вообще довольно много жил дома. В последний раз было, конечно, страшно тяжело. Но обычно бывало не так уж скверно. Удивительно, чего только не стерпишь в браке. И я все думала, может быть, ещё наладится. Когда болела Фанни, и правда как будто наладилось. Ох, Феликс, такая долгая дорога, столько надежд и страданий — и вот куда привела…

— Вы-то ни в чем не повинны, — сказал Феликс.

— Неправда, — простонала она. — Такое всегда бывает по заслугам.

— Не согласен. Но разве именно сейчас вы этого… не ждали?

— Почему именно сейчас? А впрочем, я бы могла догадаться. Он на прошлой неделе тайком приезжал проститься с Мирандой. Мне Нэнси Боушот рассказала.

— А Миранда не рассказала?

— Нет. И я ничего не стала ей говорить. О господи, как больно! — Она приложила руку к груди. — Он увез свои игрушки, — добавила она. — Тут уж я должна была понять, что это конец.

— Игрушки?

— Да, звучит это идиотски, но он держал их около своей постели, они у него с детства были — игрушечная собака и…

Она умолкла, тяжело переводя дыхание. Потом крупные, частые слезы побежали по её щекам, и она уронила голову. Феликс был ошеломлен. Он обнял Энн и привлек её к себе. С глубоким вздохом склонил лицо в её прохладные бледные волосы. Вот то, чего он ждал много лет.

В кухню вошла Миранда и со стуком закрыла за собой двери. Феликс тихонько отпустил рыдающую Энн. Энн достала платок, высморкалась, сказала:

— Простите.

Миранда подошла ближе, вгляделась в красное, мокрое от слез лицо матери, прислонилась к её плечу и перевела взгляд на Феликса. Он отодвинулся вместе со стулом и встал.

— Феликс, — сказала Энн, обняв одной рукой Миранду. — Будьте добры, попросите Дугласа, чтобы он всем велел уйти.

— Хорошо. И Дугласу тоже уйти?

— Да. Скажите, я ему позвоню.

— И мне тоже уйти?

— Да, пожалуйста. Я вам позвоню через некоторое время.

Феликс нехотя направился к двери. Ему так хотелось ещё подержать Энн за руку. Подходя к двери, он услышал странный звук и оглянулся. Миранда, уткнувшись лицом в плечо матери, истерически рыдала. Он вышел, оставив их утешать друг друга.

25

В двадцатый раз Энн посмотрела в окно, и сердце у неё подскочило, когда она наконец увидела, что темно-синий «мерседес» въезжает в ворота.

С отъезда Рэндла прошла неделя, немногим больше недели. Ей казалось, что она с тех пор прожила сто лет. Она была изумлена и напугана тем, как ей больно. Раньше, думая о том, как все может сложиться, она воображала, что среди всего прочего почувствует хоть какое-то облегчение. Но облегчения не было: только сплошная боль утраты и приступы неистовой ревности. Ее удивило открытие, что она способна ревновать: почему-то — ясно, что по недомыслию, — она считала себя выше ревности. Теперь же ревность буквально душила её. Рэндл при всем своем невыносимом характере и пороках все же был её Рэндлом, и так она о нем думала, даже когда уже догадывалась, даже когда уже знала, что у него есть другая женщина. Он был своим, как становится своей хроническая болезнь, когда знаешь все её повадки и не мыслишь себя без нее. Он принадлежал ей и был в ней, это и значило его любить, в счастье и в горе она была одно с Рэндлом. И она действительно верила, что их брак, пусть в искалеченном и уродливом виде, все же будет длиться. Но Рэндл, который ушел совсем, Рэндл, который отсылает её к своему поверенному, — это было ужасно сверх всякой меры, и она не была подготовлена к тому, чтобы это перенести.

Она места себе не находила, тосковала по нему острой, бесплодной тоской, страдала какой-то болезненной формой вторичной любви. Раньше его отсутствие не значило так много, не ощущалось так сильно. Это было не настоящее отсутствие. Теперь же весь дом дышал этим отсутствием, гремел им. Она стала бояться своего дома, особенно по ночам. Словно теперь, когда Рэндл уже не мог её защитить, всегдашнее его равнодушие обернулось чем-то более зловещим. На темных лестницах, в безмолвных пустых комнатах ей чудилась мрачная враждебность. Тянуло бросить здесь все и куда-то уехать.

В тот первый день, когда Энн, успокоив Миранду, вышла в гостиную, Милдред в обществе смущенного Феликса все-таки ждала её и очень сердечно пригласила погостить в Сетон-Блейзе. Пожить в другом доме, комфортабельном и приветливом, наконец, просто чистом и прибранном, отдаться чужому попечению и заботам — это было страшно соблазнительно, но Энн отказалась. У неё были свои причины для того, чтобы пока не ехать в Сетон-Блейз. Тогда Милдред предложила забрать к себе детей, но Энн и на это не согласилась. Она не хотела разлучаться с Мирандой, а отослать Пенни одного было бы жестоко, ведь ему, вероятно, кажется, пусть и ошибочно, что как раз сейчас он может быть полезен своей маленькой кузине. Миранда после той истерики угрюмо замкнулась в себе, и Энн могла только догадываться о её мыслях и терзаниях. Хью приезжал два раза, но казался погруженным в себя, чем-то обеспокоенным и ночевать не оставался, как она его ни уговаривала.

Энн написала Рэндлу на его лондонский адрес, что не хочет разводиться. Написала холодно — в сложившейся обстановке писать иначе, умолять или сетовать было немыслимо. Но от этой холодности у неё самой внутри все застыло, и она уже чувствовала себя во власти какой-то машинной необходимости. В прошлом, как бы Рэндл ни буянил и ни паясничал, она никогда не бывала с ним холодна и редко сердилась. Она и сейчас не питала к нему злобы. Этому, возможно, ещё надо будет научиться, чтобы выжить. Она написала и поверенному, что не желает пока обсуждать процедуру развода. Не то чтобы она рассчитывала, что Рэндл вернется, и, конечно, она понимала, что рано или поздно придется дать ему развод. Но не могла она, даже после этого сокрушительного удара, так сразу отказаться от всех своих заветных надежд.

Она жалела, что в тот первый день сгоряча позвонила Дугласу. Он желает ей добра, но тут его сентиментальное сочувствие было досадным, ненужным, почти унизительным. А потом явились все эти любопытствующие люди, и получилась такая шумная, недостойная сцена. Ей нужно было тогда остаться одной со своим горем, а получился переполох, мелодрама, и Миранда, которая за утренним завтраком держалась как будто спокойно, позднее впала в истерику. Жалела она, пожалуй, и о том, что приезжал Феликс.