- Вы пацифистка, тетя Кэтлин? - спросил Эндрю таким дружелюбно-снисходительным тоном, что Пату захотелось его вздуть.
      - Да Нет. Просто эта окопная война - такой ужас! Не может это быть хорошо. Война стала совсем другая.
      - Все дело в цели и средствах, - сказал Кэтел.
      - Но некоторые средства так отвратительны, это уже, в сущности, не средства, потому что самая цель оказывается забытой. А некоторые средства и сами по себе преступны - когда людей мучают, убивают.
      - Мы называем убийство преступным, когда воображаем, что это средство для достижения дурной цели, - сказал Кэтел. - Конечно, теперешняя война бессмысленна, но это потому, что она империалистическая, а не потому...
      - Ты даже не понимаешь, что значит "империалистическая", - сказал Пат.
      - Вы хотите сказать, - негромко и медленно проговорила Франсис, обращаясь к Кэтлин, - что луки и стрелы - это еще ничего, но такое, как сейчас, не может быть оправдано. Пожалуй, я с вами согласна. Как подумаешь о том, что творится, кажется, будто весь мир сошел с ума.
      - Значит, ты считаешь, что кузен Эндрю поступил дурно? - громко спросил Кэтел.
      - Нет, что ты! - сказала Кэтлин. - Я говорила только о том, что сама чувствую.
      - Не может что-то быть хорошо или дурно только для тебя, если оно хорошо или дурно, значит, оно должно быть хорошо или дурно для всех.
      - Ничего подобного, - сказал Пат, - все зависит от того, как понимать...
      - В каком-то смысле я, конечно, с вами согласен, тетя Кэтлин, - сказал Эндрю. - Тем, кто сидит в безопасных местах, легко призывать нас идти сражаться. А вот когда повидаешь все это на близком расстоянии - дело другое.
      Последовало короткое молчание.
      - На сколь же близком расстоянии ты это повидал? - спросил Пат, отлично зная ответ на свой вопрос.
      Эндрю вспыхнул и нахмурился.
      - В сражениях я еще не участвовал. Я ведь очень недолго пробыл во Франции.
      - Здорово ты придумал, что вступил в кавалерию, - сказал Кэтел. - Всем известно, что кавалерию держат на много миль позади передовых- позиций.
      - А вот это, представь себе, неверно. И как бы то ни было, я вступил в армию, а не сижу дома и не играю в солдатики у себя во дворе, как некоторые.
      Кэтел вскочил, чуть не опрокинув стол. Франсис и Кэтлин разом заговорили, повысив голос.
      В эту минуту за дверью раздался непонятный шум - несколько громких, глухих ударов, звон разбивающегося стекла и человеческий голос, негодующий в соответствующих выражениях. Потом мертвая тишина. Пат, истолковав это явление исходя из аналогичных образцов, решил, что его отчим, "очевидно, свалился с лестницы, по которой он, бесшумно миновав дверь гостиной, осторожно поднимался с несколькими бутылками виски в руках.
      - Ах, Боже мой, Боже мой, - сказала Кэтлин. Все бросились к двери.
      Барнабас Драмм, в шляпе, сидел на полу, привалившись спиной к столбику перил. На обширном пространстве вокруг него лежало битое стекло, и от большого темного пятна на ковре поднимался одуряющий запах виски. Барнабас искоса поглядел на группу в дверях. Он, конечно, понимал, что его беда никого не могла позабавить, а, напротив, должна была по-своему огорчить каждого из присутствующих, однако не удержался от того, чтобы погаерничать. Продолжая сидеть с вытянутыми вперед ногами, он стал что-то насвистывать сквозь зубы.
      Кэтлин перешагнула через его ноги и быстро пересекла площадку. Через минуту она вернулась с совком и щеткой и, словно не видя мужа, начала собирать в совок осколки покрупнее. Она работала медленно, с покорной миной, под стать тихому голосу, каким она говорила с сыновьями; в ее склоненной позе была безмолвная горечь.
      Франсис спросила:
      - Как вы, ничего? Не ушиблись?
      Кэтел вернулся в гостиную и захлопнул за собой дверь. Полное отсутствие у отчима собственного достоинства всегда глубоко оскорбляло его.
      Эндрю положил руку на плечо Франсис, словно желая оградить ее от непристойного зрелища.
      Раздраженный этими проявлениями чувств, в ярости на их виновника, Пат сказал:
      - Вставайте же, черт возьми! - Он сдернул с отчима шляпу и нахлобучил ее на столбик с такой силой, что тулья чуть не лопнула.
      Потирая ляжки и локти, разыгрывая целую пантомиму, Барнабас стал медленно подниматься.
      - Надо же было! Только я, наверно, и способен на такое.
      Барнабас Драмм был кругленький человечек с кротким, дряблым лицом и длинными золотистыми усами, не то поседевшими на концах, не то вымазанными пивом. Его темные волосы курчавились вокруг аккуратной плеши, смахивающей на тонзуру. В удивленных голубых глазах, теперь испещренных красно-желтыми прожилками, сохранилось что-то детское. У него еще были целы все зубы, и он часто обнажал их в улыбке, неизменно доброй, однако напоминавшей о том, что в былые годы он был лучше вооружен для битвы жизни. Когда женщины принимались обсуждать вопрос, почему благоразумная Кэтлин Дюмэй связала свою судьбу с этим невозможным человеком, одни говорили, что первый муж ее тиранил и теперь ей нужен был кто-то, кого она сама могла бы тиранить, другие же уверяли, что Барни, "в сущности, очень милый".
      - Здравствуй, Эндрю, - сказал Барнабас. - Вот мы и встретились, хотя и не при самых благоприятных обстоятельствах. Жалость какая, сколько первоклассного виски пропало. Может, нам всем стать на колени и полизать ковер?
      - Барни, проводите меня, пожалуйста, до трамвая, - вдруг сказала Франсис. Голос ее звучал напряженно, словно она вот-вот расплачется.
      - Ну, конечно, моя дорогая...
      Эндрю начал:
      - Но, Франсис...
      - Нет, Эндрю, ты не ходи. Ты побудь здесь. Мне нужно кое-что сказать Барни по секрету. Большое вам спасибо, тетя Кэтлин. Я так приятно провела время.
      Франсис уже схватила свой зонт и горжетку и увлекала Барнабаса к лестнице. Кэтлин что-то тихо проговорила в ответ, все еще не поднимая головы от ковра. Теперь она прилежно подбирала двумя пальцами самые мелкие, поблескивающие кусочки стекла.
      Пат вернулся в гостиную и подошел к Кэтелу, который с мрачным видом стоял у окна. Вместе, как суровые судьи, они смотрели вниз на своего отчима, уходившего по улице под руку с Франсис, укрываясь под ее зонтом от моросящего дождя. Он умудрялся выглядеть франтом. Пат терпеть не мог франтовства.
      В гостиную вбежал Эндрю Чейс-Уайт, растерянный, огорченный. Братья словно и не заметили его. Он побегал по комнате кругами, как собака. Потом ринулся к Кэтлин, хотел помочь ей подбирать стекло, но она уже кончила. Он снова вернулся и стал искать "свой плащ. Пат отошел от окна и открыл роман Джорджа Мура. Эндрю дошел до дверей, потом вдруг вернулся и стал перед двоюродным братом.
      - Пат...
      - Да?
      - Нет, ничего... я так...
      - Ну, тогда до свидания.
      С несчастным видом Эндрю пошел прочь и в дверях столкнулся с Кэтлин, вносившей в комнату поднос для посуды. Пробормотав слова благодарности, он сбежал вниз.
      Под взглядами сыновей Кэтлин стала медленно собирать со стола. Пат заметил, что она плачет. Крупные слезы выступали у нее на глазах и скатывались со щек на поднос. Что бы она ни делала, она всегда низко склонялась над работой. Частые, нескрываемые слезы матери были Пату непонятны, но он воспринимал их как упрек и только отводил глаза. Такая эмоциональность ему не нравилась, хотя и не задевала его особенно глубоко. Женщины для него были создания неясные, загадочные, но неинтересные. Кэтлин вышла из комнаты.
      - Ну так, - сказал Кэтел. - "По лесенке вверх, по веревке вниз, к черту Билли-короля, католики, держись". Интересно, что ему было нужно?
      - Он хотел извиниться. И извинился бы, если бы тебя тут не было;
      - Ну Бог с ним. Он нам не нужен. Он - ничто. Ты меня выдерешь?
      - На этот раз прощу.
      - Пат...
      - Да?
      Кэтел подошел к брату сзади и ласково обнял его за талию.
      - Когда оно начнется?
      - Не понимаю, о чем ты говоришь.
      - Нет, понимаешь.
      - Нет, не понимаю.
      Глава 4
      Волна за волною, как в море прибой,
      Любовь Иису-уса вовеки со мной!
      Так заливался хор в несколько сот детских голосов, когда Эндрю с матерью, ускорив шаг, напряженной походкой проходили мимо огромного шатра, над кото-" рым развевалось большое малиновое знамя с надписями: "Миссия богослужения для детей" и "Спасенные кровью агнца". Ни Эндрю, ни его мать никак не прокомментировали это явление. Они шли в гости к тете Миллисент.
      - Пора тебе обо всем договориться с Франсис, - сказала Хильда, когда они миновали шатер. - Ведь за тебя этого никто не сделает.
      Был я слеп, а ныне прозрел,
      Связан я был - и свободу обрел,
      Верю - спасение мой удел,
      Христос-спаси-и-тель!
      Ужасающее пение затихло вдали, и Эндрю подумалось, что религия в Ирландии - это вопрос выбора между двумя формами, одинаково пошлыми. А что бы ты сам выбрал, если бы пришлось? - спросил он себя и с грустью признал, что его место было бы с детьми в том шатре и с их бодрыми наставниками.
      - Да, - отвечал он рассеянно.
      Сейчас Эндрю не мог думать ни о чем, кроме Пата Дюмэя. Его терзали сожаления о вчерашнем. Он чувствовал, что показал себя с самой невыгодной стороны. Он не сумел оградить Франсис от непристойности разыгравшейся сцены. Ее бегство с дядей Барнабасом он воспринимал как упрек. Он только стоял и смотрел, пока его дядюшка ломал дурака. А самое ужасное - он поддался на провокацию и оскорбил Пата. Он даже не дал себе труда заранее сформулировать какое-то намерение или решение на этот счет, настолько невозможным представлялось ему сказать кузену колкость. Для Эндрю всегда было аксиомой, что Пат не такой, как все, слишком надменный и властный, чтобы его можно было дразнить или вышучивать. Такое поведение только унизило бы самого шутника - сейчас он и чувствовал себя униженным. Мало того, он испытывал острое сожаление, чуть не сердечную боль, при мысли, что отрезал себе путь к дружбе с Патом. Сам удивляясь тому, до чего его расстроил этот случай, он понял, что не только не "освободился" от неотвязного интереса к Пату, но, оказывается, ехал в Ирландию с горячей надеждой, что будет принят как равный, заслужит его уважение, даже любовь. Вчерашней встрече он придавал очень 'большое значение, и теперь, когда она не удалась, остался с нерешенной эмоциональной проблемой. Вчера он еле заставил себя уйти, не помнил, простился ли с тетей Кэтлин, и, уж конечно, он попытался бы добиться какого-то примирения, если бы там не вертелся этот несносный Кэтел.
      - Ведь Франсис хочется услышать настоящее предложение руки и сердца, продолжала Хильда. - Всякой девушке этого хочется. Это такая важная минута в жизни. Будет что потом вспоминать. Право же, пора объявить о помолвке. И о кольце ты должен подумать. А то нехорошо будет по отношению к другим молодым людям. Франсис теперь больше бывает в обществе, не хочешь же ты поставить ее в неловкое положение.
      Усилием воли Эндрю переключил внимание на Франсис. Да, нужно с ней договориться. И конечно, да, это важная минута в жизни. "Дорогая Франсис, у меня к тебе очень большая просьба. Ты, наверно, догадываешься, какая?" "Нет, милый Эндрю, не могу даже вообразить. Ты уж скажи сам". - "Я тебя прошу оказать мне честь... выйти за меня замуж".
      - Ты совершенно права, мама, - сказал он.
      - Хоть бы Кристофер не опоздал. Я утром встретила его у Бьюли на Графтон-стрит, он сказал, что придет непременно. Затащить его к Милли не так-то легко. Тетя Миллисент, по правде говоря, всегда действует мне на нервы, и ему тоже, я знаю.. Слава Богу, дождь перестал, может быть, Кристофер подождет нас на улице. Так ты говоришь, на Блессингтон-стрит все по-старому? Нужно, нужно мне там побывать, посмотреть на мальчиков, Кэтлин все равно от меня не отстанет. Не понимаю, почему она не хочет заново обставить гостиную? Это ей вполне по средствам, а там, наверно, все обветшало и выглядит так старомодно.
      - Выглядит так, как я всю жизнь помню.
      Эта комната уводила его в самое раннее детство, как длинный грязный коридор, всегда погруженный в полумрак, душный, печальный, страшноватый. Впрочем, кое-что в ней теперь было по-другому, вернее, он сам изменился. Он вспомнил, что вчера, оглядывая эти сугробы мебели и бесчисленные вещи, точно приросшие к своим прежним местам, он заметил восточный столик с золочеными ножками, инкрустированными мелкими кусочками стекла. Он вспомнил, что когда-то этот столик казался ему верхом красоты и экзотики, теперь же он увидел его глазами матери - вульгарный предмет, дешевка. Комната утратила свое великолепие, утратила то, что хотя бы казалось красотой. Огромное распятие, некогда наполнявшее его волнением и тревогой, теперь представлялось вопиющей безвкусицей, под стать той полной неразберихе, в которой жили его тетка и дядя. Ну что ж, он увезет Франсис в Англию, подальше от всего этого. "Да, Эндрю, - прошептали она благодарно, - да, да". Ее маленькая ручка доверчиво легла в его ладонь, он привлек ее к груди и почувствовал, как трепетно бьется ее сердце.
      - А, вон и Кристофер. Молодец, ждет у подъезда, и в этой своей смешной непромокаемой шляпе... Кристофер, здравствуйте, мы так и знали, что вы не опоздаете. Да, чтобы не забыть, Кэтлин заезжала ко мне в "Клерсвиль", говорит, что была у вас в "Фингласе" и не застала, ей о чем-то нужно с вами поговорить.
      Кристофера, как видно, эта новость не порадовала.
      - В чем я еще провинился? Она не сказала? Была расстроена?
      - Нет, не сказала. И расстроена не была. Вы же знаете, Кэтлин никогда не бывает особенно веселой. Наверно, какие-нибудь пустяки. Вы не тревожьтесь.
      - Ну-ну. "Вперед, друзья, на приступ, все за мной" {Цитата из исторической хроники Шекспира "Генрих V" (акт III, сц. 1).}.
      Городской дом тети Миллисент выглядел, по словам Хильды, "вполне прилично для Дублина". Он выходил "двойным фасадом" на Верхнюю Маунт-стрит, был намного шире, чем дом на Блессингтон-стрит, но по архитектуре на него похож. В водянистом солнечном свете кирпичные фасады Верхней Маунт-стрит отливали ржаво-розовым и желтым, только дом Милли да еще два-три были обрызганы модным в то время красным порошком, а швы между кирпичами прочерчены черным. Осевшие, чисто вымытые ступени парадного крыльца тоже красные - в тон всему дому. Дверь, увенчанная горделивым полукруглым окном, только что была покрашена в ярко-розовый цвет, дверной молоток в форме рыбы гладко отполирован до блеска, как ступня Святого Петра в Риме, а во всех сверкающих окнах пенились белые кружевные занавески, подхваченные ровными фестонами. Чуть подальше, в конце улицы, в чистое голубое небо поднимался нарядный зеленый купол протестантской церкви Святого Стефана. Длинные, зеленые с медным отливом полосы тянулись по светло-серому камню колокольни, цепляясь за большие часы, на которых как раз било четыре. Их характерный высокий надтреснутый голос отозвался в сердце Эндрю печально и властно, напомнив ему строгую, пустую внутренность церкви, куда его иногда водили молиться в детстве, если только участие в этих сухих, прозаических обрядах можно было назвать молитвой.
      Горничная в наколке с длинными белыми лентами сообщила им, что миледи в саду. Проходя через темное чрево дома, Эндрю пробовал воскресить его в памяти. Но он не был здесь много лет, и комнаты казались незнакомыми. В полумраке какие-то широкие поверхности красного дерева поблескивали, как черные зеркала. По-весеннему пахло лаком для мебели.
      Сад запомнился ему лучше. Он узнал, хотя заранее не мог бы себе представить, широкую террасу из красноватых плит, с чередующимися клумбами ирисов, розмарина и руты и крошечным квадратным прудиком, коричневую буковую изгородь, сейчас еще одетую жесткой, сморщенной зимней листвой, и маленькую лужайку с шелковицей, опершейся ветвями на подпорки. Все было мокрое и блестело, в плитах террасы отражались пятна света и тени, с шелковицы стекали капли дождя. Потом солнце вдруг засияло ярче, и в саду словно зажгли электрическую люстру. Пышная крона шелковицы загорелась зеленым золотом. В разрыве изгороди появилась тетя Миллисент.
      Эндрю ощутил мгновенный, явственно приятный укол, точно сквозь тело прошла иголка, не причинив ему боли. Он не видел тетку много лет, но, хотя и хранил, как любительские моментальные снимки, кое-какие симпатичные воспоминания о ней, на них постепенно наслоились туманные, но достаточно частые замечания матери насчет того, что Милли "невыносима" или вот-вот "сорвется" - судьба, которую невестка почему-то упорно ей предрекала. После этих пророчеств да еще пересудов об охоте, сигарах, стрельбе из пистолета и брюках он бессознательно ожидал увидеть нечто тощее и мужеподобное, нечто уже немного потрепанное, пахнущее табаком и даже виски, хотя в инвективах матери алкоголь, правда, пока не фигурировал. А стояла перед ним полная, скорее молодая женщина с сияющей улыбкой, нарядная, в чуть старомодном платье с узкой юбкой и определенно, да, совершенно определенно красивая.
      - Здравствуйте, мои дорогие! - крикнула Милли через всю террасу. Пришли! Вот и чудно! - Она подплыла к Хильде и несколько раз поцеловала ее. - Кристофер, здравствуйте, вы совсем пропали. Шляпа у вас - просто прелесть. А это наш златокудрый солдатик? Нет, вы смотрите, какой бравый молодец! Я его помню еще в те времена, когда его интересовали только лотереи по фартингу. А ты помнишь эти лотереи, Эндрю? Сколько монеток ты у меня выклянчил, а потом бегал в лавку Нолана покупать билеты. Но теперь тебе, наверно, нельзя об этом напоминать? Ой, какой дуся, он, кажется, покраснел!
      Эндрю, улыбаясь деревянной улыбкой, почувствовал, что ему стало яснее, какой смысл вкладывает его мать в слово "невыносима".
      - Мне очень хотелось повидать тебя, Милли, - сказала Хильда. - Ты совсем не стареешь. Так приятно было пройтись сюда пешком. На Мэррион-сквер сейчас прелестно, сирень и золотой дождь не сегодня завтра распустятся. И небо, слава Богу, наконец прояснилось.
      - Да, да, я уже решила, что мы будем пить чай в саду. Правда, хорошо? В этом году это будет первый раз.
      - А ты не думаешь, что для чаепития в саду немного сыро и холодно? сказала Хильда, не скрывая своего неудовольствия.
      - Я всем вам дам шерстяные шали из Коннемары. Я только что купила несколько новых, очаровательной расцветки. А что немножко сыро, это ничего, я привыкла, вы тоже привыкнете, когда поживете здесь подольше. В Ирландии все время мокро, верно, Кристофер? Мне это нипочем.
      Видимо, так оно и было - Эндрю заметил, что закрытое светло-серое шелковое платье тети Милли, то и дело задевавшее за низкие кусты, поскольку она сопровождала свои слова энергичной жестикуляцией, снизу все намокло и даже испачкано глиной. Когда она повернулась к нему спиной, он заметил также старомодный, весь в воланах турнюр, а впрочем, это могла быть просто сама тетя Миллисент. Он отвел глаза.
      - Ну, а по-моему, нам будет холодно, - сказала Хильда. Казалось, она принципиально решила сразу поставить золовку на место.
      - Солнышко вышло, сейчас все просохнет, - продолжала Милли беспечно. Хотите пока погулять в саду? Кирпичная дорожка совсем сухая.
      - Как поживает камелия? - спросил Кристофер.
      - Ой, расцвела, это просто чудо! Вы идите с Хильдой в теплицу, посмотрите камелию, а Эндрю поможет мне приготовить все к чаю.
      Кристофер увел Хильду. Из-за изгороди еще некоторое время слышался ее протестующий голос, потом все стихло.
      - Красивая пара, правда? - сказала Милли, глядя им вслед. Потом рассмеялась. - Ну, а теперь, юный Эндрю, садись сюда и дай мне на тебя посмотреть.
      Она подвела его к деревянной скамейке, и они сели. Длинные перевитые побеги розмарина мели каменные плиты у их ног. Скамья была совсем мокрая. Эндрю сразу это почувствовал. А светло-серое шелковое платье - хоть бы что.
      С минуту Милли разглядывала его, и он, чуть досадуя, чуть посмеиваясь про себя, отвечал ей тем же. Пожалуй, она была не так хороша, как показалось ему с первого взгляда. Кожа у нее была не очень чистая, рот великоват. Большие темно-карие глаза часто щурились - может быть, от близорукости. Рыжеватые волосы, подернутые, словно бронза патиной, еле заметной сединой, были уложены в сложную прическу. Из-под нее храбро белели маленькие уши, украшенные бирюзовыми сережками. Лицо, только что очень веселое, теперь было очень серьезное. Оно гипнотизировало Эндрю, и, только просидев полминуты молча, глядя ей в глаза, он сообразил, сколь необычайно такое времяпрепровождение.
      - Да, - сказала она. - Похож. Раньше я этого не видела.
      - На кого?
      - На отца. Сейчас ты стал очень на него похож.
      - Я рад... - начал было Эндрю и беспомощно осекся. Теперь ее пристальный взгляд смущал его. Он отвернулся.
      - Интересно, помнишь ты один пикник на мысе Хоут... впрочем, нет, ты же был тогда совсем крошка. Расскажи мне о себе. Ты, значит, побывал во Франции, но недолго, заболел воспалением легких и до сих пор еще в отпуске по болезни?
      Такая осведомленность удивила Эндрю и польстила ему.
      - Да, к сожалению, я еще почти не видел войны.
      - Не горюй, - сказала Милли. - Этой войны хватит надолго. Еще успеешь проявить беззаветную храбрость на каком-нибудь поле сражения.
      - Надеюсь.
      - Ну и глупо, что надеешься. По-моему, нужно быть пацифистом. Я уверена, что сейчас все могли бы заключить мир, если бы захотели. А вот поди ж ты, старики не хотят по злобе, молодые - по глупости... давно пора дать право голоса женщинам. Ты политикой интересуешься?
      Эндрю не понимал, серьезно она говорит или шутит. Он ответил небрежно:
      - Я мало смыслю в политике. Оставляю это на будущее.
      - По-моему, все мы сейчас должны интересоваться политикой. Ой-ой, моя попушка жалуется, что ей мокро. А твоя что говорит? Давай-ка походим пройдемся, как сказала бы твоя мама.
      Она вскочила со скамьи и, захватив в кулак ветку розмарина, одним рывком собрала в горсть мелкие, узкие листья. От их чудесного кисловатого запаха у Эндрю защекотало в носу.
      - Ужасно люблю серые листья, а ты? Правда, у розмарина они не серые, вернее, только снизу, но я нарочно так подбирала свой сад - вот и у руты листья серые, и у этих кустиков, как их, тримальхио, что ли... На, держи. И, взяв его под руку, она высыпала листья розмарина на рукав его френча. Это на память. А рута... на что рута, я забыла? {Реминисценции из "Зимней сказки" (акт IV, сц. 3) и "Гамлета" (акт. IV, сц. 5) Шекспира.}
      - На горе.
      - Такое красивое растение. Ну, а горе-то у всех у нас будет, особенно у тебя, ты еще так молод. Я вот все думаю, что переросла свое горе, а оно возвращается и возвращается. Насчет чая ты не тревожься, Моди все. равно накроет в столовой, да похоже, и дождь опять будет. Пойдем, покажу тебе моих рыбок.
      Она отпустила его руку, обошла прудик и остановилась, глядя на Эндрю. Коричневая поверхность воды между ними чуть рябилась, может быть, от первых капель дождя. Небо позади Милли было теперь тускложелтое.
      Эндрю смотрел на нее через прудик. Голубые сережки мерцали в темных волнах волос.
      Она проговорила тихо:
      - Да, черт знает до чего похож на отца. Ты что сейчас думаешь?
      Эндрю составил в уме фразу: "Какие у вас красивые серьги, тетя Миллисент". И сказал:
      - Какая вы красивая, тетя Миллисент.
      Секунда молчания, потом Милли громко рассмеялась.
      - Ах ты шалун, ты что, флиртуешь? А еще помолвлен с такой очаровательной девушкой. Приводи ее ко мне в гости. Приезжайте вместе в Ратблейн в четверг к чаю. И с четверга, но не раньше, ты будешь называть меня Милли.
      Она опустилась на колени возле прудика. Эндрю тоже стал на колени, сконфуженный словами, которые неизвестно почему у него вырвались, однако же, тоже неизвестно почему, скорее довольный собой. Он сделал вид, что высматривает рыбок.
      Он вглядывался в густо-коричневую, заросшую водорослями глубину, как вдруг что-то мелькнуло у него перед глазами. Голубая искра, легкий всплеск, светлая точка прочертила воду, погасла.
      - Ай-ай-ай, - сказала Милли, - пропала моя сережка.
      С возгласом огорчения Эндрю склонился над прудиком, где и следа серьги уже не было видно. Первой его мыслью было, что она погибла безвозвратно. Он поднял голову и посмотрел на Милли - она глядела на него спокойно, чуть вздернув брови. Казалось, ей и горя мало, только ждет с интересом, что он предпримет.
      - Тут ведь, наверно, не очень глубоко, - проговорил Эндрю, словно решая трудную задачу. - Сейчас я вам ее достану.
      Он разбил рукой теплую поверхность воды. Потом помедлил. Не слишком проворно снял часы, спрятал их в карман и начал стягивать френч. Милли не сводила с него глаз. Он сложил френч, а потом не знал, что с ним делать класть его на мокрые плиты не хотелось, и он раздумывал, пока Милли, молча протянув руку, не забрала его. Тогда он закатал рукав рубашки до плеча, ослабил галстук и расстегнул ворот, где немножко жало. Эти приготовления заняли до нелепости много времени. Он погрузил руку до локтя, еще глубже, а дна все не было. На потревоженной поверхности прудика плясал и дробился бледный овал - отраженное лицо Милли. Эндрю во всю длину растянулся на плитах. Вода заплескалась у его плеча, пальцы стали шарить по мягкому илистому дну. Он нащупал что-то твердое и в следующую минуту вытащил серьгу. Он поспешно отдал ее тетке, и оба встали на ноги.
      Эндрю этот эпизод огорчил и расстроил - главным образом, как он теперь понимал, потому, что он прокопался, снимая френч; а между тем не мог же он лезть рукой в воду одетый, это было бы идиотство. Он торопливо натянул френч, откашлялся и стал чистить бриджи, на которые полосами налипла жидкая зеленоватая грязь. Ему уже казалось, что его незаслуженно обидели.
      - Эндрю, - окликнула тетя Миллисент.
      Он выпрямился и. взглянул на нее. В тот же миг она быстрым движением сунула серьгу ему на грудь, за рубашку. Через секунду в разрыве изгороди показались Кристофер и Хильда. Вся терраса зазвенела от беспричинного смеха Милли. Полил дождь.
      Глава 5
      - Я уж думал, они никогда не уйдут, - сказал Кристофер.
      - Как вы от них улизнули?
      - Сказал, что еду в город.
      - Вам не кажется, что тетя Хильда догадалась?
      - Милейшая Хильда пребывает в полном неведении.
      - Она ничего про меня не говорила?
      - Только то, что никому, кроме вас, не пришло бы в голову пить чай в саду. И должен сказать, я с ней согласен.
      - Но я же нарочно, - сказала Милли. - Я думала, если мы будем сидеть и дрожать на террасе, они скорее уйдут.
      - Значит, вы не так наивны, как я думал. В вас сидит существо хитрое и расчетливое.
      - Да нет же. Я выдумала причину задним числом.
      - И кстати, что вы такое сделали с юным Эндрю? Околдовали его, не иначе. За чаем он, по-моему, не произнес ни слова, только поправлял все время воротник рубашки.
      Милли рассмеялась.
      - Да, я смутила его покой. Как именно - не важно. Он так похож на своего отца, просто трогательно. Его нельзя не подразнить. Подходит он вам на роль зятя?
      - Он славный мальчик. Не так умен, как Франсис, но не дурак, и характер легкий. И потом, они отлично друг друга знают и любят друг друга...
      - Любят... Н-да.
      - Н-да, вот именно.
      Разговор этот происходил в длинной комнате на втором этаже, бывшей бильярдной, которую Милли превратила в некое сочетание будуара и домашнего тира. Эта смешанная атмосфера сбивала с толку знакомых Милли, на что, безусловно, и была рассчитана. Комната была устлана толстым ковром, и в ближнем ее конце, у двери, чем-то неуловимо наводя на мысли о церковном, стоял низкий белый туалетный стол с высоким зеркалом под большим кружевным балдахином вроде тех, какие во время крестного хода держат над гостией. По бокам зеркала высились золоченые подсвечники со свечами, сейчас не зажженными, а перед ним помещался розовый пуф, перетянутый гирляндой из шелковых розочек. Тут же расположилось несколько чрезвычайно удобных, обитых атласом кресел. Все они были повернуты лицом к зеркалу, словно приготовлены для какой-то церемонии, в ходе которой Милли предстояло украшать свою особу, а может быть, и разоблачаться на глазах у восхищенных зрителей. Насколько было известно Кристоферу, никаких таких церемоний здесь не происходило, и он вовсе не предполагал, хотя и не пытался в этом удостовериться, что в баночках уотерфордского стекла на туалете в самом деле хранится косметика. Скорее там могли храниться ликеры. Насколько ему было известно... ибо порой его пронзало подозрение, что у Милли есть какая-то тайная жизнь, и там, в этой жизни, с другими, проблематичными поклонниками она доходит до пределов, о каких он не мог и мечтать. Но нет, это исключено; он знает о Милли решительно все, и раз ему отказано в конечных милостях, значит, и никто другой их не удостоен.
      Стена в дальнем конце комнаты, обшитая деревом и изрешеченная револьверными пулями, была голая, если не считать ряда мишеней, в которые Милли, стоя среди атласных кресел, целилась из своего маленького никелированного револьвера. Боковые стены, оклеенные шершавыми зелеными обоями с растительным узором, были густо завешаны неплохими, писанными маслом портретами разных Киннардов. На них Милли с подходящими к случаю задорными восклицаниями тоже частенько наводила свое оружие, но только раз выпустила в их сторону пулю, да и та, по счастью, засела в раме. Кристофер терпеть не мог эти забавы. Его нервировал и шум, и отвратительное ощущение самого удара. Смотреть на вооруженную Милли было одно удовольствие, но он болезненно принимал угрозу на свой счет.
      Хотя на дворе еще не стемнело, шторы были задернуты и горел газ, яркие рожки мурлыкали по всей комнате под красными с бахромой колпачками. За то время, которое потребовалось Кристоферу, чтобы "улизнуть" от Эндрю и Хильды, Милли сменила узкое серое платье на более свободное и короткое, из лилового крепдешина, напоминавшее какой-то восточный костюм. Она стояла и, словно отвыкнув от юбок, снова и снова прижимала платье к ноге, а сама рассеянно играла револьвером - быстро-быстро крутила дуло, потом разом останавливала пальцем. Кристофер, полулежа в кресле, смотрел на нее не отрываясь, с раздражением, обожанием и страхом.