- Этого я никогда и никому не смогу объяснить, - сказал Эндрю все так же медленно и глядя мимо Кристофера в какую-то точку на стене.
      - В двенадцать. Быть не может. Это немыслимо. - Кристофер стоял окаменев, свесив руки, как будто и сам превратился в куклу. Милли ушла к повстанцам, ушла с Патом, с револьвером в руке. - Но почему ты остался здесь? Раз ты знал, почему никуда не пошел, не предупредил?
      - Это же был твой долг, о чем ты только думал? - Теперь в глазах Франсис была ярость.
      - Я не могу объяснить, - сказал Эндрю. - Узнал я об этом совершенно случайно. А потом я дал Пату слово, что никому не скажу и не уйду отсюда до двенадцати часов. А он приковал ко мне Кэтела, потому что не хотел пускать его туда, где будут сражаться. И заткнул ему рот, вернее, Милли заткнула, чтобы он не мог позвать на помощь. А я его размотал и руку ему освободил, как раз перед тем как вы пришли, потому что он очень уж плакал, я боялся, что он задохнется, да все равно время уже почти истекло. - Он говорил скучным голосом, как о чем-то, что всем должно быть очевидно. Он неловко пошевелился, и рука Кэтела дернулась.
      - Но почему, почему, почему? - крикнула Франсис. - Почему ты согласился? Почему дал слово? Чем он мог тебя так запугать? Почему ты не выбежал на улицу, не попытался все это прекратить? Почему часами сидел здесь сложа руки? Ты что, забыл, что ты военный, офицер?
      Эндрю только покачал головой. Он бросил взгляд на Франсис и сейчас же зажмурился, точно его ослепило.
      Франсис топнула ногой. Руки ее вцепились в заляпанные грязью полы пальто. Она шагнула к Эндрю, точно хотела дать ему пинка.
      - Дал честное слово! Дал Пату честное слово! Ты должен был застрелить его как изменника! Ты предал короля и родину! Опозорил свой мундир! Как ты мог? Я просто не понимаю.
      - Пат тоже, наверно, не понял, - медленно произнес Эндрю.
      - Это все потому, что ты испугался Пата. Ты всегда его боялся. Я тебе никогда не прощу...
      И тут, когда голос ее захлебнулся в слезах, явственно прозвучал чистый удар колокола. Это зазвонили в церкви Святого Иосифа на Беркли-роуд.
      Все на мгновение замерли. Потом Кэтел рванулся вперед и стал подниматься. Эндрю пробовал усидеть, но его вздернуло на колени. Двое скованных покачались из стороны в сторону и наконец кое-как встали на ноги. Франсис опять зарыдала. Колокол мерно звонил. Издалека донесся звук, похожий на ружейную стрельбу.
      Глава 25
      В ярком солнечном свете Эндрю и Кэтел мчались вниз по Блессингтон-стрит. Небо, безоблачное, бледно-золотое, слепило им глаза. Между ними болтался, скрывая наручники, чей-то макинтош, который Эндрю догадался прихватить, когда Кэтел тащил его через прихожую на улицу. Ноги их скользили на тротуарах, еще не высохших после дождя, и мокрые солнечные дома отзывались эхом на стук их шагов, а они неслись, то сшибаясь вместе, то отлетая друг от друга, насколько пускали скованные руки.
      Солнце припекало. Теперь они наладились бежать в ногу. Но к тому времени, как они добежали до церкви Финдлейтера, Эндрю заставил Кэтела сбавить скорость. Кэтел задыхался, каждый его выдох был как жалобный вскрик, и лицо, на которое по временам взглядывал Эндрю, напряженное, перекошенное страхом, было так же нелепо и уродливо, как за час до того голова Лазаря. Теперь они шли быстрым, подпрыгивающим шагом. Встречные поглядывали на них с беспокойством, а из переулков тут и там появлялись люди с мрачно сосредоточенными лицами и спешили вниз, к центру города. Несколько человек уже обогнали их бегом. Над головой, как легкий балдахин, навис ропот возбужденных голосов. Дублин, немножко удивленный, немножко озадаченный, словно начинал понимать, что сегодня необычный день в его истории.
      Когда они вышли мимо Ротонды к верхнему концу Сэквил-стрит, впереди послышалась ружейная стрельба, а потом, как бы в ответ, частые выстрелы где-то в другой части города. Ропот утих, и прохожие, пока еще немногочисленные, точно сбились вместе в неосознанном общем устремлении, уже ощущая себя толпой, подгоняемой таинственной силой исторического события. Прозвучал чей-то нервный смех. И снова стрельба.
      Поперек Сэквил-стрит уже протянулся полицейский кордон, и позади него люди стояли в четыре, в пять рядов. Эндрю и Кэтел протиснулись вперед и через плечи полицейских увидели широкое пространство улицы, совершенно пустое. Эта неожиданная пустота больше, пожалуй, чем что-либо другое, открыла удивленным зрителям всю необычность происходящего. Почтамт выглядел очень странно: стекла во всех окнах были выбиты и проемы заложены мебелью. Здание уже казалось затаившимся, осажденным, чем-то жутко напоминало крепость. Огромный плакат на фасаде гласил: "Штаб временного правительства Ирландской республики". А выше, на месте привычного английского флага, реял яркий зеленый флаг со словами "Ирландская республика", выведенными на нем белыми буквами. Было в этой картине что-то миниатюрное, дилетантское, ненастоящее, словно черта между сном и явью оказалась перейденной на ощупь, почти незаметно.
      И вот на глазах у притихшей толпы под портиком почтамта появился человек и стал что-то громко читать перед пустой улицей по бумаге, трепетавшей от ветра у него в руке. Пока голос его, слишком далекий, чтобы можно было что-нибудь разобрать, высоко звенел в ясном солнечном воздухе, стоявший возле Эндрю человек с полевым биноклем сказал: "Это Патрик Пирс". Слов Пирса Эндрю не слышал, но позже читал их много раз и много дней подряд - каждое утро они появлялись на афишах, расклеенных по всему городу. "Ирландцы и ирландки! Именем Бога и умерших поколений, от которых мы ведем наши древние национальные традиции, Ирландия через наше посредство призывает своих детей под свое знамя и выступает на борьбу за свою свободу..."
      Теперь фигура Пирса исчезла из-под портика почтамта, и пустынная улица на солнце казалась спокойной, почти сонной. Толпа опять негромко загудела, охваченная смутным, тягостным волнением, похожим на чувство вины.
      - И чего англичане его не прихлопнули, пока он там стоял?
      - Да у них-то и оружия нет.
      - Надо же было этим треклятым шинфейнерам учинить такое в день скачек, да еще погода как назло хорошая.
      - Дураки, кровопийцы, лошадь убили!
      В просвет между дергающимися головами полицейских Эндрю и правда увидел убитую лошадь. Она лежала посреди улицы, напротив главного подъезда почтамта, - лоснящаяся -коричневая глыба. При виде, мертвой лошади Эндрю ощутил пронзительный страх, непонятную щемящую боль. А потом, глянув вбок, он увидел совсем недалеко на тротуаре группу улан, верховых и спешившихся, в живописных мундирах и в явном расстройстве. Уланы эти, вооруженные только саблями, направлялись в Феникс-парк; ничего не подозревая, они оказались на Сэквил-стрит через две-три минуты после полудня, и им достался первый залп повстанцев. Четыре человека было убито, их уже унесли в ближайшие магазины. А лошадь осталась. Эндрю смотрел на улан, на возмущенное, испуганное лицо их командира, молодого офицерика, своего ровесника. Сердце у Эндрю сжималось и расширялось с такой силой, что казалось, вот-вот разорвется, точно кровь хочет выплеснуться из тела от стыда и отчаяния. Он ощупал себя, потрогал фуражку и френч, чтобы убедиться, вправду ли все это на нем надето, потрогал плечо с единственной звездочкой на погоне. Да, он тоже английский офицер.
      И сразу же он почувствовал, что на него смотрят. К шинфейнерам толпа была настроена равнодушно, неопределенно, пожалуй, даже враждебно. Но и на Эндрю и его мундир люди смотрели без всякого дружелюбия, Первая пролитая кровь пробила брешь, через которую неизбежно должно было хлынуть веками копившееся озлобление.
      Эндрю стал пробираться обратно. Это было нелегко - сзади сильно напирали. Он петлял, таща за собой Кэтела. Попробовал повернуть закованную руку так, чтобы ухватить мальчика за запястье, но дотянулся только до его вялых, безвольных пальцев. Кэтел теперь следовал за ним покорно, свесив голову. Кое-как они выбрались из гущи толпы.
      Почему он это сделал? Теперь он мертвец. Он умер в этой тесной кухне, сидя на полу рядом с Кэтелом, отсчитывая медлительные часы и минуты своего распада. Образы обеих женщин, Франсис и Милли, поблекли и сошли на нет, он едва помнил, кто был рядом с ним, когда зазвонили в церкви. Колоссальным, непоправимым и нестерпимым было другое - потеря чести. Его убили в этой тесной кухне так же верно, как если бы пырнули ножом. Почему он уступил, дал им погубить себя?
      И, мысленно отвечая на этот вопрос, Эндрю уже знал, что ответ неправильный, что нет и не может быть оправданий для его ужасающего поступка. Когда Милли, прижав его коленом к стене чулана, шепотом рассказала, что была в неких отношениях со своим братом, его отцом, и что существуют письма, подтверждающие это, он в первую секунду ей не поверил. Потом, пока она шептала ему в ухо, что, если он не согласится, эти письма перешлют его матери, все затопила жалость к Хильде и как будто принесла облегчение, не оставив иного выбора, кроме как защитить ее. Такая новость могла задним числом отравить ей всю жизнь, до самых корней. О том, чтобы пытаться перехитрить Милли, нечего было и думать - он не мог рисковать, он обязан уберечь мать от этих безобразных разоблачений. И он сдался.
      Теперь он был волен во всем сомневаться. Первая его мысль была о матери - и он поверил. Вторая мысль была о себе - и веры не стало. Неужели могло случиться в прошлом нечто такое ужасное, такое, как он теперь почувствовал, оскорбительное для него самого? Может, и есть какие-то письма, но еще не сказано, что они так уж важны или не могут быть истолкованы как совершенно безобидные. Может, Милли не захотела бы, а то и не смогла бы выполнить свою угрозу. А может, она с дьявольской находчивостью просто все выдумала, чтобы припугнуть его. Попозже надо будет зайти на Верхнюю Маунт-стрит и узнать. А потом явиться по начальству в Лонгфорд.
      Но мысль о Лонгфорде и своем бесчестье увела его глубже. Независимо от всего остального он должен был тогда сразиться с Патом. Должен был презреть револьвер Пата и драться голыми руками. Пат не убил бы его. А если б и убил, все было бы лучше, чем эта, иная смерть. Когда Пат улыбнулся и сказал: "Иначе ты и не мог ответить", они были близки, так близки, как никогда в жизни. В ту минуту их связывали узы благородства, взаимного уважения. Но Эндрю только упомянул о своем долге. А нужно было его выполнить. Нужно было драться тут же, в кухне, собрав все свои силы и мужество. То была встреча, к которой он готовился всю жизнь. Он любил Пата Дюмэй, любил всегда. Схватиться с Патом, не задумываясь об исходе схватки, пусть даже смертельном, было бы последним, лучшим проявлением его любви. Но именно потому, что он всегда обожествлял Пата, пружина в нем сдала. Он не сумел пробудить в себе ту великолепную силу воли, которая бросила бы его, как борца на арене, в объятия Пата. Он опозорил свой мундир, и этого позора не забыть, не загладить никакими будущими подвигами. Сделал он это в конечном счете из-за Пата и ради Пата; сделал то единственное, за что Пат никогда не перестанет его презирать.
      Эндрю очнулся - оказалось, что он все еще держит Кэтела за руку. Он взглянул на Кэтела. Лицо у мальчика было отрешенное, покрасневшее, залитое слезами. Эндрю почувствовал, что и сам сейчас расплачется. Он сказал:
      - Пойдем, Кэтел, надо найти кого-нибудь, кто бы снял с нас эту штуку. Ты не посоветуешь, куда нам пойти?
      Он снова потянул мальчика за собой, подальше от грозной, зловещей пустоты Сэквил-стрит.
      Они шли рядом, а навстречу им со всех сторон спешили люди, еще и еще, и в солнечном воздухе звучали голоса, теперь громче, увереннее, уже не так удивленно:
      - С ума они, что ли, сошли?
      - К Святой Троице повезли пушки.
      - Канонерку двинули вверх по реке, будут выбивать их оттуда шрапнелью.
      - Дай-то Бог, чтобы у них был там священник.
      - Дураки несчастные, да поможет им теперь Бог и Пресвятая Матерь его.
      - Что ни говори, такого дня Ирландия еще не знала.
      ЭПИЛОГ
      "Блессингтон-стрит, апрель 1938 г.
      Милая Франсис!
      Не писала тебе целую вечность, но я совсем сбилась с ног - и общественных обязанностей много, и дом нужно было приготовить для новых жильцов, как будто все и пустяки, а минуты свободной не остается. Джинни, конечно, золото, а ее сын покрасил мне кухню и чулан, очень работящий, порядочный юноша, таких в наше время поискать. Надеюсь, что с новыми жильцами все пойдет хорошо. К прежним я прямо-таки привязалась, мы с ними жили одной большой семьей. Но думаю, что скоро привяжусь и к новым. Не помню, писала ли я тебе, что один из них, тот, что снял обе комнаты наверху, такой симпатичный, был майором в английской армии.
      Ты меня порадовала тем, что пишешь о своей семье. До чего же быстро растут дети, как подумаешь, что они у тебя почти взрослые, сразу чувствуешь себя старухой. Да что ж, время никого не щадит, а у меня еще, благодарение Богу, и здоровье, и силы есть, не то что у бедной Милли. Сейчас ей много лучше, но уж такой, как до операции, она не будет. Я тебе, кажется, писала, что забрала ее из того сырого дома на Эклз-стрит, и теперь у нее премиленькая комната на Драгл-роуд, это возле Друмкондра-роуд. В том же доме живет еще много старичков, они все называют ее "миледи", а она за это угощает их виски! Я тут на днях водила ее завтракать к Джаммету, и там один лакей узнал ее и сказал, что она ничуть не изменилась, ей, бедняжке, так было приятно, хотя, видит Бог, это неправда. И она стала рассказывать этому лакею про пасхальную неделю на мельнице Боланда, она там, конечно, вела себя геройски, все время перевязывала раненых, но теперь она говорит очень громко, потому что стала туга на ухо, и весь ресторан ее слушал и отпускал замечания, так что я просто не знала, куда деваться. А потом она замучила меня разговорами о Барни, какой он был хороший и как она без него скучает, и мы обе совсем расстроились. Просто не верится, что уже десять лет прошло, как Барни скончался, царство ему небесное.
      Когда же вы соберетесь сюда? На Блессингтон-стрит вам всем нашлось бы место. В гостиной остался прежний большой диван, а один из мальчиков мог бы спать на складной кровати. Как было бы хорошо поговорить, вспомнить прошлое. Я бы тебе показала альбом с любительскими снимками, я его недавно нашла, там на одном твой покойный отец в этой своей непромокаемой шляпе, ты ее, наверно, помнишь. А на другом снимке - Хильда в "Клерсвиле", хорошенький был домик, она в нем почти не пожила, такая жалость. Дети у тебя теперь все в школе, может быть, навестишь нас одна, если с семьей не удастся. Этим летом, говорят, будет страшная жара, а уж как Милли была бы рада твоему приезду, она вечно о тебе справляется. Побывали бы во всех знакомых местах, Кингстаун все такой же, я никак не привыкну называть его Дун-Лейре, и Сэндикоув бы посмотрели, и пляжи. Я там на той неделе была, прошла мимо "Фингласа" и в сад заглянула. Старые красные качели так и висят. Помнишь старые качели и как бедный Эндрю тебе их починил, уж он так старался! А дом покрасили в розовый цвет, очень некрасиво, да еще переименовали в какую-то "Горную вершину", совсем уж глупо, он и стоит-то не на верху горы. А кто там живет после Портеров, не знаю. По-моему, какието англичане.
      Ну, пора кончать письмо, нужно заняться бельем. Передай поклон твоим, да приезжайте вы все летом на Изумрудный остров {Общепринятое метафорическое обозначение Ирландии.}, и "будем минувшее вспоминать до самой до зари", как в песне поется!
      Нежно любящая тебя
      Кэтлин
      P. S. Послала тебе мясной пудинг. Салфетку не разворачивай, вари прямо в ней два часа".
      * * *
      - От кого это тебе такое толстенное письмо? - спросил у Франсис ее длинноногий сын.
      - От Кэтлин.
      - Жалуется, как всегда? - спросил у Франсис ее муж, англичанин.
      - Не особенно.
      - Надо полагать, зовет нас в гости?
      - Она всегда зовет нас в гости.
      - Что ж, съезди. А меня ты туда больше не заманишь.
      - Да мне не так уж и хочется туда ехать, - сказала Франсис.
      Ее муж, как всегда после утреннего завтрака, стал складывать газету, аккуратно, с таким расчетом, чтобы плоский пакет удобно вошел в портфель. На сгибе Франсис успела прочесть заголовок: "Франко угрожает Барселоне". Она глянула в лицо своему длинноногому сыну и сейчас же отвела глаза. С тех пор как лучший друг ее сына записался в Интернациональную бригаду, она жила в неотступном страхе.
      - Что новенького у твоей ирландской родни? - спросил,сын.
      Дети всегда говорили о ее "ирландской родне". Самих себя им и в голову не приходило считать наполовину ирландцами. Они и ее-то не считали ирландкой. В Ирландии они были четыре раза и больше туда не стремились.
      - Все no-старому, живут очень тихо. Тете Милли стало получше.
      - Тихо, как в могиле, - сказал муж.
      - Но ведь Кэтлин...
      - Я не про Кэтлин, я про весь остров. Помнишь, как удручающе он на нас подействовал в прошлый раз? В жизни не видел ничего мертвее.
      - А может, им это по душе...
      - Будем надеяться, они того и добивались. Захотели быть сами по себе, вот и остались сами по себе.
      - Мне понравился тот городок на западном побережье, - сказал сын.
      - Ничего подобного. Ты все время ныл, что слишком холодно для купания. И дождь лил каждый день. Да, скажу я вам, Ирландия - это доказательство от противного.
      - А я люблю, когда тихо, - сказала Франсис. - Здесь очень уж много шума и спешки. И дождь люблю.
      - Провинциальная дыра, существующая на немецкие капиталы. Страна молочного хозяйства, не сумевшая даже выдумать собственный сыр. А если опять будет война, они не пойдут сражаться, как и в тот раз. Это их и прикончит.
      - В тот раз они сражались, - сказала Франсис. - Ирландские полки отличились в войне.
      - А где эти полки теперь? Да, отдельные сумасброды пошли в армию, но большинство ирландцев думали только о себе. А уж вся эта ерунда в шестнадцатом году, в которой и твои родичи были замешаны...
      - По-моему, это была не ерунда, - сказал сын.
      - Чистейшая ерунда, - сказал муж. - Можешь ты мне сказать, кому это пошло на пользу?
      - Я не знаю... - сказала Франсис.
      - Ни капли смысла в этом не было. Вопрос о гомруле все равно уже был решен. Просто горстке чем-то недовольных фанатиков захотелось привлечь к себе внимание. Романтика плюс жажда крови, то самое, от чего в наши дни люди становятся фашистами.
      - Они не были похожи на фашистов, - сказал сын, - потому что они боролись за правое дело.
      - Когда ты станешь взрослым, - сказал муж, - а сейчас, позволь тебе еще раз напомнить, до этого далеко, - ты поймешь, что в политике важно не за что бороться, а какими методами. Потому и в Испании сейчас что та сторона, что эта - обе хуже. Одна банда варваров против другой банды варваров, вот мое мнение.
      Франсис не дала сыну времени возразить. Она уже привыкла к роли миротворца, состоявшей в том, чтобы всякий серьезный спор между мужем и детьми переключать на общие фразы или на безобидную болтовню о мелочах.
      - Отец, наверно, согласился бы с тобой. Он был против всяких крайностей. Он как-то сказал, что ирландцы только и говорят что об истории, а мыслить исторически не умеют.
      - Видимо, твой отец был в высшей степени разумный человек, - сказал муж. - Я уверен, что мы на многое смотрели бы одинаково. Жаль, что я его не знал.
      Почему-то Франсис не рассказала мужу про обстоятельства смерти Кристофера Беллмена. Кристофер погиб 27 апреля 1916 года. Как именно это произошло, осталось неясным. Пока один за другим тянулись дни той нескончаемой недели, а повстанцы, отрезанные, окруженные, засыпаемые снарядами, все еще каким-то чудом держались, Кристофер дошел до полного исступления. В четверг утром он укатил на своем велосипеде в Дублин. Вечером кто-то привел в "Финглас" его велосипед и сообщил, что Кристофер погиб. Будто бы он пытался пробраться к почтамту со стороны Мур-стрит. Его настигла снайперская пуля, с чьей стороны - никто не знал.
      - По-моему, эти люди шестнадцатого года поехали бы сражаться в Испанию, - сказал длинноногий сын.
      - Да, но на чьей стороне?
      - Ты прекрасно понимаешь, про какую сторону я говорю.
      - Буря в стакане воды, - сказал муж. - Кто сейчас помнит про шестнадцатый год? И ты бы о нем ничего не знал, если бы мать постоянно не напоминала. Через двадцать лет то же будет и с этими испанскими событиями, которые тебя так занимают. Герника, Ирунья, Толедо, Теруэль. Никто их не запомнит.
      - Может быть, папа и прав, - сказала Франсис. - Запомнят только Гернику, благодаря Пикассо.
      - Не согласен, - сказал сын. В последнее время он подозрительно научился владеть собой. - Эти названия войдут в историю Европы. Как Азенкур {При Азенкуре (южнее Кале) 25 октября 1415 г. англичане разбили превосходящее их по численности французское войско.}.
      - Никакой истории Европы не существует, - сказал муж. - Каждое государство создает свою историю выборочно, так, чтобы показать себя с лучшей стороны. Ни один француз и не слышал об Азенкуре.
      - Если на то пошло, - сказала Франсис, - ни один англичанин не слышал о Фонтенуа {Селение в Бельгии, под которым 11 мая 1745 г. французские войска разбили англо-голландскую армию.}.
      - А ты откуда слышала о Фонтенуа? - спросил ее муж. - Ты знаешь историю? Это для меня новость.
      - Там ирландские солдаты сражались на стороне франиузов. Их называли Дикие Гуси. Об этом было какое-то длинное стихотворение. Как это?..
      Тут приуныл король Луи.
      "Нет, государь, - воскликнул Сакс,
      Ирландцы нам верны".
      - Как всегда, на роли изменников? Нет-нет, я шучу, не принимай мои слова всерьез, дорогая. А теперь мне пора на поезд. - Муж Франсис засунул аккуратно сложенную газету в портфель, а вслед за ней белый носовой платок, каждое утро новый, которым он протирал очки. Портфель защелкнулся. Дойдя до двери, он остановился. - Как это ты смешно называла Ирландию?
      - Кэтлин, дочь Хулиэна {Персонаж ирландских саг, традиционно символизирующий Ирландию; простая женщина, созывающая на борьбу своих сыновей; фигурирует в произведениях многих писателей Кельтского Возрождения, в частности в пьесе Йейтса.}.
      - Ну так вот, по-моему, Кэтлин, дочь Хулиэна, - скучнейшая особа. Малым странам нужно закрывать лавочку, и чем скорее они это поймут, тем лучше. Сейчас время присоединяться к великим державам, и правы те, кто делает это со смыслом и по доброй воле. Я уверен, что твой превосходный отец был бы того же мнения. Ну, так. - Он поцеловал Франсис. Он был не злой человек, но очень любил пошутить.
      Хлопнула парадная дверь. Франсис и ее длинноногий сын снова сели за стол с чуть виноватым видом заговорщиков, для которых миновала минута опасности, - это тоже было частью утреннего ритуала.
      - А я считаю, что шестнадцатый год - это было замечательно, - сказал сын.
      - Да, и я тоже. Хоть и не знаю, кому это пошло на пользу.
      - Это было напоминание о том, что людей нельзя без конца держать в рабстве. Тирании кончаются, потому что рано или поздно рабы дают сдачи. Только так и можно подействовать на тирана и заставить его отступить. Свобода - в самой природе человека, она не может исчезнуть с лица земли. Подробности борьбы мы, может быть, и забываем, но борьба продолжается, и люди должны быть готовы вернуться к забытым подробностям. А когда настает очередь какой-нибудь страны, пусть и маленькой, восстать против своих тиранов, она представляет угнетенные народы всего мира.
      Франсис опять почувствовала ледяное прикосновение.
      - Ну и речь! Ты мне сейчас напомнил Кэтела Дюмэя. Он тоже говорил такие вещи. Ты и лицом становишься на него похож.
      - Что сталось со всеми этими людьми, которых ты тогда знала? Расскажи еще раз, ты нам рассказывала, когда мы были маленькие. А теперь уже сколько лет не говоришь о них, и они у меня все перепутались в голове. Вот хоть дядя Барни, с ним как было? Он был ужасный комик. Я помню, он очень трогательно нам объяснял, что был бы вегетарианцем, если бы так не любил колбасу! И тогда, в шестнадцатом году, с ним случилось что-то очень смешное, только я забыл что.
      Франсис глубоко вздохнула.
      - Не так уж это было смешно. Барни шел сражаться вместе с повстанцами, но по дороге нечаянно выстрелил себе в ногу, и его пришлось оставить дома.
      Сын рассмеялся.
      - Похоже на дядю Барни! Скорее всего, он нечаянно сделал это нарочно. Ты ведь знаешь, чисто случайно мы ничего не делаем. Я об этом недавно читал. Почти все, что мы делаем, диктуется нашим подсознанием, только мы этого не знаем,
      - Может быть, ты прав, что это было отчасти нарочно. Не могу себе представить, чтобы Барни кому-нибудь сделал больно, кроме как самому себе. Добрее и мягче человека я не знала.
      - А что случилось с Кэтелом Дюмэем, с тем, на которого я, по-твоему, похож?
      - Его убили в 1921 году, в гражданской войне.
      - В гражданской войне? Я и забыл, что в Ирландии была гражданская война. Из-за чего она была?
      - Часть ирландцев считала, что мы, то есть они, не должны соглашаться на Договор, что он не дает Ирландии достаточно свободы, и они готовы были из-за этого драться. А англичане поддерживали более умеренных ирландцев, тех, что приняли Договор, - чтобы подавить экстремистов.
      - Кэтел Дюмэй, уж наверно, был с экстремистами.
      - Да, он состоял в ИРА, он был очень смелый, командовал летучим отрядом. Ему было всего девятнадцать лет, когда он погиб.
      - Его убили в бою?
      - Нет. Один офицер из черно-пегих застрелил его ночью, в постели.
      Сын задумался.
      - Гражданская война. Ужасно, должно быть, когда это происходит на твоей родине. Ты тогда была в Ирландии?
      - Нет, я была замужем, жила здесь. И ты уже родился. Это было очень страшно. Твой папа говорит, что ирландцы ухитрились замолчать всю эту историю, и отчасти он прав. Об этом и думать нельзя без боли.
      - Ну, уж гражданскую войну в Испании никому не удастся замолчать. Этого мы не забудем. А брат Кэтела, как его, Пат Дюмэй?
      - О, он участвовал в восстании шестнадцатого года, был в здании почтамта вместе с Пирсом и Конноли. Его убили в бою в четверг на пасхальной неделе, накануне того дня, когда они сдались. Его убило снарядом.
      - А потом был еще один, англичанин...
      - Эндрю Чейс-Уайт? Он был не англичанин, а ирландец.
      - Почему-то я всегда считаю его англичанином. С ним что случилось?
      - Он убит при Пашендейле, в семнадцатом году. Был награжден Крестом за боевые заслуги.
      - Вспомнил. А его мать умерла от горя.
      - Уж не знаю, от горя умерла тетя Хильда или нет. Очень скоро после того, как мы узнали о смерти Эндрю, у нее обнаружили рак.
      - Сплошные герои, верно?
      - Они были невообразимо смелые, - сказала Франсис и судорожно сжала доску стола.
      - А все вожаки, Патрик Пирс и компания?
      - Почти всех расстреляли. Пирса, Конноли, МакДонага, Мак-Дермотта, Мак-Брайда, Джозефа Планкетта... а Роджера Кейсмента повесили.
      - Еще чудо, что де Валера уцелел. Да здравствует Дэв! Помнишь, ты нам так говорила, когда мы были маленькие?
      Франсис улыбнулась и разжала пальцы.
      - Да здравствует Дэв!
      Она ведь не так уж много думала о прошлом; но сейчас ей казалось, что эти мысли были с нею всегда, что в те месяцы, в те недели она прожила всю подлинную жизнь своего сердца, а остальное было доживанием. Конечно, это было несправедливо по отношению к детям и к человеку, рядом с которым она уже прошла такой долгий путь до этой будничной середины своей жизни. Те, другие, были овеяны красотой, которую ничто не могло затмить, с которой ничто не могло сравниться.
      Они навсегда остались молодыми и прекрасными, им не грозило ни время, ни двусмысленные поздние размышления, от которых тускнеет самое ясное молодое лицо. Они умерли каждый во всеоружии своей первой любви, и матери оплакали их, так неужели все было напрасно? Они были так совершенны, что она не могла в это поверить. Они отдали жизнь за все самое высокое - за справедливость, за свободу, за Ирландию.
      - Да, все-таки я их путаю, - сказал сын. - Ты, помнится, говорила, что в одного из них была влюблена. Это в которого?
      - Я? - сказала Франсис. - Я-то была влюблена в Пата Дюмэя.
      Она встала и отошла к окну, чтобы скрыть внезапно набежавшие слезы. Смотрела на ухоженный садик, на дома напротив. Слезы лились неудержимо, а в ушах грохотали, как грохотали они, разрывая ей сердце, всю ту страшную неделю в шестнадцатом году, раскаты английских орудий.