Если, скажем, авары обходились присутствием в Дивном пятнадцати душ, то вязанты держали триста — с подобающей пышностью, на трех подворьях в соответствии с тремя основными областями страны. Чтоб обустроить, накормить и приветить всю эту ораву, требовалось немало сил. По уму, этим должен был заниматься Иноземный приказ Непряда, но как в разные годы его ни усиливали, он едва поспевал с основными делами — приемами, переговорами. В итоге уход за гостями лежал на кремлевских ключниках, пока не подросла княжна Василиса и не взяла решительно и бесповоротно чужедальних гостей под свою опеку.

Наведывалась она туда частенько, но обычно — в сопровождении двух-трех слуг, иногда вместе со Звонкой. Такого нашествия, как сейчас, Иноземное подворье еще не видало. Четыре знатные девицы, при каждой служанка, несколько плохо понимающих, что они тут делают, молодых бояр из непрядовичей и стражников, приставленных к шествию Болеславом по просьбе княжны — «для пущей важности».

Со стороны глянуть — девичья придурь, не больше. Но весело, шумно, задорно. Вообще-то княжна, разойдясь не на шутку, подумывала еще боярских дочек прихватить Да всех на возки усадить, а у Болеслава выпросить десятка два дружинников, но Звонка отговорила: и так уже вечер, а за сегодня нужно навестить Вязантское подворье (по чину положено) и Готландское (кого еще после вендов подозревать, как не их? Жаль, что бургунды в Дивном послов не держали).

Ограничились двумя оказавшимися под рукой возками, дружинники и слуги пешими двинулись.

На выезде из кремля Милочка, поймав взгляд Василисы, прикоснулась к бисерному кокошнику и провела пальцами по косе. Княжна кивнула, без труда разгадав: разговор со слугой Непряда открыл что-то неожиданное… и запутанное, как девичья коса.

Что бы это было? Поскорее бы остаться с Милочкой наедине.

Шумный отряд заполонил двор вендского посольства, мигом обратив его в какое-то предместье ярмарки. Встревоженные угорцы прильнули к окнам, прислуга глядела из-за углов.

— Поздорову вам, гости вендские! Встречайте княжну Василису! — зычно возгласил слуга с гусиным пером за ухом и пергаментными свитками под мышкой — его Василиса всегда брала с собой для ведения записей.

По крыльцу скатился Клемий Гракус, знатный вельможа из стольного города Повенгриса, потомок ромейских протекторов и глава посольства Вендии в Тверди — маленький, кругленький, очень добродушный и слегка ленивый с виду. Выкатился и застыл, отыскивая глазами княжну. Василиса подъехала к нему и сказала.

— Здрав буди, Клемий!

— Доброго вечера славной дочери твердичского князя, — поклонился Гракус. — Рады приветствовать.

Он бросил вопросительный взгляд за плечо княжны.

— И мы рады видеть тебя, досточтимый посол. Это ничего, что я с подружками? Засиделись мы в тереме, заскучали, захотели проветриться. А я вот и подумала: все ли в порядке? Давно ведь не заглядывала, а Непряду где же одному поспеть. Вот и говорю я: а давайте-ка со мной, девоньки, и вам веселее, и для пользы дела выгодно…

Василиса тараторила без умолку, чего за ней никогда не водилось. Клемий Гракус поначалу таращил глаза, потом понимающе кивнул и, отечески подхватив княжну под локоток, пригласил в дом.

Удивление на его лице было вполне убедительным, а вот это понимание… Василиса и ждала чего-то подобного. Гракус понимает, почему княжна на себя не похожа. Потому что знает о ее исчезновении, хотя как раз ему-то знать не полагается.

«Ну, довольно, охолонись, — одернула она себя. — Один взгляд ничего не доказывает. В конце концов, он ведь может подумать, что я странно веду себя, волнуясь перед встречей с женихом. Да и слухи о пропаже моей могли разойтись — слишком много людей знало об этом. Нет, нужно с ним хорошенько наедине поговорить…»

— Всего ли в достатке, не испытываете ли какой нужды? — с этих слов княжна всегда начинала разговор в Иноземном подворье, но сейчас заставила себя придать голосу звучание неискреннего вопроса. Пусть Гракус думает, что она вне себя от тревог — и настолько глупа, что ищет помощи не у родного отца, а у будущих земляков. Пусть вообще думает что угодно, кроме того, что есть на самом деле.

— Все в порядке у нас, добрая Василиса. Вся нужда наша — в давнем споре с вязантским посольством из-за коней, но эта забота да не коснется тебя, о прекрасная. Будьте моими гостями! — обратился он к спутникам княжны.

Слуги уже помогали девушкам покинуть возки, так что те не заставили себя долго ждать и гурьбой повалили в терем.

Василиса старательно изображала неуемную деятельность, потребовала к себе «екомона», взялась проверять поставки купцов, оплаченные кремлевской казной (это было излишеством, поскольку ни один славянский купец и в страшном сне не подумает обмануть своего князя и недодать товар гостям Дивного, но на послов подобные проверки всегда производили хорошее впечатление — видно, не у всех на родине в чести была честность). Но быстро сбилась (чего тоже прежде не бывало) и велела сверить сведений о поставках с записями вендского эконома своему слуге

Клемий Гракус не замедлил воспользоваться случаем и пригласил княжну в малую горницу для разговора с глазу на глаз.

То, что надо! Василиса с видимым облегчением поручила дела слугам и Звонке, а сама последовала за послом.

В этой горнице ей не доводилось еще бывать. Маленькая, уютная, сплошь завешанная тонкими коврами с искусно вышитыми изображениями древних битв. Две низкие лежанки и столец с двумя лавками, а на стольце — вязантский письменный прибор из золота, цены немалой, составляли псе убранство. Наверняка за этими коврами можно разместить десяток лишних ушей… или ножей. Плохо, если разговор подслушивают — откровенности от Гракуса не жди. Но, с другой стороны, когда бы он успел разместить соглядатаев? И для чего? Нет, Гракус просто отвел княжну в самый глухой покой. Обилие ковров не позволит звукам проникнуть сквозь стены.

— Бесценная княжна чем-то озабочена? — За добрым прищуром глазок колобка, казалось, тлели злорадные огоньки.

— Я думаю, Клемий, ты и сам все знаешь.

— Я прожил немало зим, так что, смею надеяться, мне и впрямь известно многое из того, что происходит под небом, — развел руками Гракус. — Но будет ли это то самое, что тревожит сердце бесценной княжны?

Эх, знать бы, что там выведала Милочка у слуги Непряда — боярин ведь часто посещал вендское посольство… не попробовать ли наобум?

— Среди прочего меня тревожит боярин Непряд, — тихо сказала она, впиваясь взглядом в глаза собеседника; но ничто не изменилось за этими щелочками — угольки не вспыхнули и не погасли. — Что-то странное с ним происходит…

Договаривая, она уже понимала, что удар ушел впустую: либо никакие «странности» Непряда Гракуса ни в малейшей степени не касаются и, стало быть, взволновать его не способны, либо Гракус хорошо владеет собой. Да и не удар это, а сплошное баловство.

— Я ничего такого не заметил, — просто сказал Гракус.

Княжна не стала торопиться, как бы давая понять, что ей известно куда больше, и она рассчитывает на продолжение. И Гракус добавил:

— Если и так, то, я думаю, сейчас многие в кремле имею полное право беспокоиться о тебе, бесценная княжна. Неудивительно, если их поведение становится необычным

Это он о грядущем сватовстве Лоуха. По неписаному соглашению этих слов не произносили вслух, но все понимали, что имеется в виду, если случалось зайти разговору. Само собой выходило, что до прибытия принца, называть вещи своими именами было принято только в тесном кругу посвященных, на закрытых совещаниях с князем и его ближайшими боярами.

Это все впустую, нужно подвести разговор к деньгам. Уж тут-то кое-что известно, и сразу будет видно, если Клемий начнет выкручиваться. Нужно недвусмысленно дать понять, что в коварство кузнечной артели никто не поверит, — и тогда посол непременно выдаст себя…

Стоп! Стоп, как говаривает Упрям, когда в буйную головушку к нему стучится трезвая мысль. О свадьбе говорить не принято. О свадьбе мало кто знает.

И это почему-то выходило так естественно, что раньше никому и на ум не приходило задуматься над очевидной нелепостью положения. Ибо…

Вот она, ниточка, за которую можно потянуть!

— Сердце подсказывает мне, что Непряд не занимает слишком много места в мыслях княжны. Другие печали тяготят ее чистое сердце. Быть может, если бесценная дочь мудрого Велислава поделится всеми своими печалями…

Старая хитрая ромейская лисица дает понять, что для него очевидно: ничего Василиса про Непряда не знает, а если бы и знала, так что с того? — дела ему до Непряда не было, нет и не будет. Зато, быть может, прекрасная гостья захочет поделиться своими приключениями в последние два дня? Этого, разумеется, Гракус ни за что не скажет вслух, ведь считается, что он и не подозревает об исчезновении. Зато эти два дня в судьбе Василисы сейчас должны интересовать его о-очень сильно.

Что ж, Василиса, конечно, кое-чем поделится!

— Ты прав, уважаемый Клемий, почти во всем. Только, может, не нужно называть это «печалями», — сказала «бесценная княжна», заставляя себя успокоиться, чтоб не напороть горячки. — Просто некоторые любопытные мысли, которыми заняты некоторые отнюдь не глупые головы. Главным образом о тебе, Клемий. И о той игре, которую ты ведешь.

— Но, бесценная…

— Понимаешь, Клемий, — прервала его Василиса. — Уже давно многие задумываются: почему, собственно, Дивный до сих пор не слышал о предстоящем сватовстве. Нас, славян, еще можно понять: не в обиду будь сказано, но брак с вендским принцем — это вовсе не то, чего желал бы дочери мой отец, а народ — княжне. Для меня сватов и в Словени достанет, куда как более завидных. И, конечно, князь до последнего не хочет оглашать грядущий союз, надеясь, что положение изменится. Но почему молчали вы, венды?

Ага, засветилось что-то в глазах Гракуса, потянуло ветерком по уголькам! Но ни единый мускул на лице не дрогнул. Теперь уже посол ждал продолжения.

Да сколько угодно!

— Меньше всего, вам нужна была бы тайна, будь все по-честному. Ведь вы тоже не могли быть уверены, что положение не изменится. Достаточно Науму оправдаться и указать истинного виновника ромейских бед, ни о какой свадьбе и речи не будет, — отчеканила княжна, не без удовольствия наблюдая, как угольки набирают жар — скоро перегорят! — Даже если сам Велислав Радивоич попросил бы вас молчать — у слуг есть соображение и догадливость, а при них — длинные языки. Верное дело — слух в народе пустить, перед прочими посольствами похвалиться. И добиться того, чтобы князь уже не мог изменить решение, потому как все сочли бы, что он слово нарушил. Вот оно как должно быть! Но венды молчат, Венды точно знают, что Наум никогда не попадет в Ладогу и не сумеет отвести навет от себя и славянских земель. Венды все знают наперед. Потому что… нужно ли мне продолжать, Клемий?

— Обидные слова ты произносишь, Василиса, смертельной обидой играешь. Но я готов выслушать все до конца, если этого требует честь моей страны.

Хороший ответ — ни к чему не обязывающий, полный достоинства оскорбленной невинности.

— Хорошо, венд, я скажу еще. Никто и никогда не поверит, будто кузнецы наняли иноземную нечисть для покушения на чародея, с которым они в дружбе. Гораздо легче поверить в обман ромейских угорцев. Ибо разумно вспомнить о странном совпадении: прибытие Лоуха намечено как раз на тот день, когда убитого — по вашей мысли — Наума должны обвинить во всех грехах. На тот день, в который Велислав не сможет отказаться от свадьбы.

— Кузнецы? Иноземная нечисть? — удивился посол. — Я не понимаю, о чем ты говоришь, добрая Василиса. И разве кто-то покушался на жизнь чародея?

Хитер колобок! Кабы не пылающие угли во взоре, нельзя было бы и подумать — но Клемий боится! По крайней мере, должен бояться. Хотя бы потому, что не знает, где провела княжна последние сутки — и не затаила ли еще какой неожиданности?

— Все ты понимаешь. Мы с тобой все хорошо понимаем, Гракус. И не мы одни. Вина вендов слишком очевидна.

На сей раз, потомок ромейских протекторов помедлил. Присыпал угли пеплом и спросил:

— Неужели одни только венды стали целью злобной клеветы?

Ага, пытается понять, о ком еще известно княжне! Что ж, участие в заговоре и других лиц неоспоримо, но…

— Вендов достаточно. Заговор будет разрушен, а больше Твердь ничего не волнует. Мы не хотели бы терять дружбу с Ромейским Угорьем, но плата за предательство будет высока.

— Неужели ни у кого в кремле не возникает сомнений? Ты говорила об иноземной нечисти, княжна. Разве никто не задумался, что подобный союз был бы Вендии не по силам, а в равной степени — не по душе?

— Никаких сомнений, Клемий. Все сходится на вас и только на вас.

— Не понимаю, — медленно проговорил Гракус, прикрыв глаза. — Как могли возникнуть столь чудовищные обвинения? Но, сказать по правде, — угли в щелочках вспыхнули с новой силой, — я пока не услышал никаких обвинений. Ты говоришь о нападении нечисти, о покушении на Наума — может быть, и еще какие-то беды стряслись в вашем княжестве за последнее время? Но все это только неприятные слова. В чем же заключаются сами обвинения?

Непробиваем! Василиса поняла, что, начни она по порядку излагать все подозрения, Гракус мигом отыщет удобнее ответы. Разумеется, он просто обязан был хорошо подготовиться к любому повороту дела. Единственное, что должно бы пошатнуть его, — это угроза собственно Вендии. Пора нанести прямой удар.

— Жаль, что ты не внял моему предостережению, Клемий, — вздохнула княжна, поднимаясь на ноги. — Я не случайно сказала, что мы не хотели бы терять добрые отношения, хотя Твердь и Вендия далеки друг от друга. Но теперь ничего не изменишь. За последние сутки я многое узнала. Наум, если тебе любопытно, скоро вернется и с легкостью разрушит заговор. Но тебе следовало бы опасаться того, что заговор рухнет до возвращении чародея. Понимаешь, о чем я говорю? Если все откроется прямо сейчас, вина падет только на Вендию. Не на кого будет распределять ответственность. Но, насколько я понимаю, ты уже сказал — вернее, замолчал — свое последнее слово. Мне пора, Клемий Гракус.

Как ночью в башне упырь Скорит, она поворачивалась к выходу медленно. И, в отличие от упыря, услышала то, чего ждала:

— Ты права, княжна, это было бы очень печально. Ты нанесла оскорбление моей стране, однако я не держу зла, ибо оскорбление не было публичным, а я вижу, что искренна твоя забота о добрых отношениях между Твердью и Вендией. Это дает надежду. Могу ли я рассчитывать, что ты не станешь торопиться обрушить свои подозрения на мою державу? Могу ли я надеяться, что ты дождешься возвращения чародея, дабы он открыл вину истинных злодеев и беспристрастно явил ее миру?

— Спасение заговорщиков — дело рук самих заговорщиков, — холодно заметила Василиса.

— Я понимаю тебя. Но, по крайней мере, дашь ли ты мне время до завтра поговорить с моим молодым повелителем? Он имеет право знать, что грозит его стране.

На что сейчас Гракусу стоит тратить время та на изобретение способа половчее выйти из заговора. Все таки он молодец: так и не произнес ни единого слова котором его можно было бы поймать, а вместе с тем ясно сказал: я вижу, что ты сама не хочешь «раскрывать преступление» прямо сейчас, ибо у тебя нет веских доказательств. И притом в словах «Я тебя понимаю» после назойливых «Я не понимаю, о чем речь» отчетливо слышалось, да, ты во всем права.

Княжна медленно кивнула головой:

— Я дам тебе это время. Используй его с умом.

А перед внутренним взором вдруг предстала картина нового преступления. Что, если страх за родину окажется слабее пут заговора?

Если…

— Можешь не сомневаться в этом, бесценная княжна. Завтра, после прибытия принца Лоуха, мы поговорим снова.

— Только уж на этот раз я жду тебя в гости, — сказала Василиса. — Постарайся не опоздать.

— До свидания, княжна.

— До свидания, посол.

Он не пошевелился, чтобы проводить ее. Василиса видела, что оставляет Гракуса в нелегких раздумьях. Что ж, хотя бы в одном поход оказался удачным — сама она теперь ни капли не сомневалась в правильности догадок о виновности вендов.

Только вот стоит ли считать это удачен? Продвинулась ли она вперед хоть на шаг по сравнению с тем, чего достигла, сидя над картами в башне?

И очень тревожило одно «если».

Если Упрям прав, и орки, нави, венды — только стрелы, а лучником является Бурезов, то Гракус отступится от заговора. Ибо у него будут все основания бояться возвращения Наума. Вендия под ударом, ей нужен союз со Словенью, ибо на ромейские царства она явно не рассчитывает. И это все, что занимает мысли Гракуса, в прочие детали заговора Бурезов и не стал бы посвящать его.

Но если слепая вера Упряма в учителя окажется напрасной… Не хочется об этом думать — и страшно, и тошно.

Но если это так… тогда Гракусу нечего опасаться «разоблачений» Наума. Тогда до завтра он что-нибудь предпримет. Или, по меньшей мере, успеет придумать всему подходящие объяснения.

Веселая гурьба во главе с мрачной, как туча, княжной двинулась к Вязантском подворью. Уже по дороге Василиса вдруг подумала, что напрасно сказала: «Я дам тебе время». Этим она призналась Гракусу, что нет больше в кремле «умных людей», знающих о заговоре. Не с совершенной точностью, но все-таки…

Оставалось надеяться, что старая ромейская лисица не придаст значения одному-единственному слову. Сочтет его оговоркой либо тщеславием молодой княжны.

Странный сон приснился Упряму в этот тревожный вечер: будто стоит он на заднем дворе, в руке у него чудесный меч, а в голове бьется единственная мысль — крапиву порубить. Но будто бы рука не поднимается, и он, отступив, разорви-клинок в ножны вкладывает, смахивает со щеки невесть откуда взявшуюся слезу.

И будто бы расступается крапива, и выходит из нее красивая девушка. Бледная, но не болезненной бледностью, скорее сдержанно-взволнованной. В исподней рубахе белей — из крапивной конечно же ткани. Простоволосая, но с волосами темно-зелеными, все того же травяного цвета. Глаза чуть посветлее, большие, пронзительные.

— Что же не рубишь, храбрый воин? — спрашивает она, останавливаясь точно в том месте, где растут крайние стебли.

— Не могу, — говорит Упрям. — Нечестно это. Я ведь сам обещался…

— Только поэтому? Была бы это твоя магия — срубил бы?

— Н-нет, — через силу признается Упрям. — Привык я к тебе.

— А я тебя люблю, — проникновенно шепчет девушка, и ученику чародея вдруг делается страшно-страшно.

— Не надо меня любить, — поспешно заявляет он, пытаясь отступить, но натыкается на колодезный сруб.

Но не слушает его девушка, покидает заросли крапивы и приближается к нему.

— Ты меня создал, — говорит, — ты меня всему научил. Я ведь теперь сильная, Упрямушка, очень сильная. Все благодаря тебе…

Рвется Упрям назад, но не приходит ему в голову обогнуть колодец. И вот уже совсем близко девушка, уже положила жгуче-холодные пальцы ему на плечи, лицо приблизила… Травяным запахом веет от ее спутанных волос. И жарко ложится на щеку шепот:

— Я теперь люблю тебя. Меня Крапива зовут. Я сильная. Я боялась, что погубишь меня, а ты пожалел. Теперь люблю тебя. Теперь тебе верной буду… Сам же просил! — меняется вдруг у девушки голос.

— Я? — бормочет Упрям, губы отчего-то плохо слушаются. — Что за бред?..

А девушка уже не ласково плечи держит — трясет, ровно грушу.

— Ах, бред?! Ну, это ты лишку дал — сам же просил Ослуха поднять тебя на закате. Вот и просыпайся теперь!

— А-а… верно-верно. — Упрям тряхнул головой, сбрасывая остатки сонливости, и сладко потянулся. — Спасибо, Лас.

— Не за что. С кем это ты целовался во сне?

Упрям подскочил как ужаленный.

— Я — целовался? Я ее не целовал!

— Ну, мне-то, наверное, виднее было, — засмеялся десятник. — Так кто же она?

— Неважно. Ты ее все равно не знаешь, пожалуй… Что посты, расставлены?

— Все на местах. — Шутливость исчезла из голоса Ласа. — Молодец ты, отрок, на ноги людей поставил. У меня тоже прошло. В общем, три человека у нас снаружи, двое в доме на среднем жилье, в соседних покоях. Я сейчас на боковую а в три пополуночи сменимся.

— Наверху никого? — уточнил Упрям.

— Нет, но мы окна ставнями закрыли, которые ты дал, — надежная вещь.

Куда надежнее! Наум сделал их, оплетя деревом железную решетчатую основу — задолго до рождения Упряма — в качестве защиты от злобных духов Заледянского Севера, которые в годы, названные летописцами Трудными, пытались выморозить жестокими зимами благодатную Твердь. Эти духи умели превращаться в огромных белых сов, так что ставни создавались с расчетом на сильные удары. А оговорены были не только от «отморозков», как называл их Наум, но и от многой другой нечисти — на всякий случай. Эти-то зимние ставни и велел навесить Упрям, отправляясь в кремль. Теперь башня была хорошо защищена. Можно спокойно работать…

Есть такой вечный славянский вопрос: за что хвататься? Уже копаясь в бумагах Наума, Упрям определил себе наипервейшей задачей хорошенько подготовиться к завтрашнему Смотру. А дальше — уже по возможности, смотря что попадется под руку.

Но первой находкой, как назло, стала та книга, по которой Наум собирался зачаровывать ножны для княжеского меча. Нужные места были подчеркнуты свинцовым карандашом: необходимые знаки, условия, заклинания — захочешь, не ошибешься. Упрям, однако, поборол искушение немедля приняться за волшбу. Решил — значит решил: сначала Смотр, потом остальное.

Наум, невзирая на годы, отличался превосходной памятью, однако в наиболее важных вопросах предпочитал детально (скрупулезно, как он порой говаривал) заносить все на бумагу. Особенно если это касалось главнейшей обязанности — ярмарочного надзора. В его рукописях были отражены волшебные торги за много лет — настоящая летопись Дивнинской ярмарки.

Последние три года чародей брал с собой Упряма на Смотры — привыкай, ученик, осваивайся. Хотя уже ясно было, что Упрям не успеет получить должное образование о той поры, когда Бурезов полностью сменит Наума на посту дивнинского чародея, ни учебы, ни опыта это не отменяло. И Упрям был уверен, что соблюсти внешний обряд Смотра сумеет, даже в одиночку проведет его. Но этого мало! Чтобы от надзорного чародея был толк, необходимо знать каждого продавца, помнить все его свычаи и обычаи, разбираться в его приемах и уловках… Немыслимое дело для новичка. Но, по счастью, у Упряма был список Маруха.

Ярмарочные записи обнаружились в трех сундуках, запертых на ключ — волшебный, конечно. В прошлом году Наум изготовил второй для своего ученика и доверил ему заветное слово, так что сундуки открылись без заминки. Но сами записи тоже требовалось расколдовать. Человек, не знающий этого, доберись он до содержимого сундуков, обнаружил бы чистые листы церейской бумаги и пергаментные свитки без единого знака. Более того, волшебные чернила полное содержание записей открывали только по слову учителя. Упрям же на разных ступенях ученичества способен был открыть только часть записей — с каждым годом все большую.

Была у Наума предусмотрена и еще одна защита от соглядатаев — он пользовался тремя видами тайнописи, которые сам и разработал. Столь замысловатые меры предосторожности всегда удивляли Упряма. Это в Тверди-то, столице мирной! Наум отвечал: у чародеев особая жизнь, надо быть готовым ко всему.

В прошлом году Упрям уже работал с ярмарочными записями — но под зорким оком учителя, который помогал справиться с защитными чарами и подсказывал, на что следует обращать внимание. Сегодня все предстояло сделать самому.

Упрям разложил записи на столе и промолвил заветное слово. Мягкое золотистое сияние облекло свитки и листы, на них проявились знаки. Не без удовольствия ученик чародея отметил, что записи открылись ему самое меньшее наполовину, иные даже на три четверти. В прошлом году ему досталось много пустых листов, а исписанные до се редины можно было считать удачей. На сей раз девственную чистоту сохранили три свитка и две пачки бумажных листов хранившиеся между плотными дощечками. Их Упрям сразу вернул в ближайший сундук (мимоходом подумав, что наверняка перепутал место хранения, но какое теперь это имело значение?) и осмотрел свой волшебный «улов».

После чего отправил в сундуки еще две трети записей.

Тайнописи Наума имели имена: глаголица, рекша и несказана. Первую Упрям знал в совершенстве, вторую еще не доучил, а о знакомстве с третьей только мечтал. Несказане Наум доверял самые главные наблюдения, открытия, размышления. И, как выяснилось, большую часть «ярмарочной летописи».

Однако и оставшееся наводило на мрачные размышления — с этим можно неделю провозиться. Упрям тяжко вздохнул, но взял себя в руки. Ничего не достигает тот, кто ничего не делает!

В первую очередь он восстановил по памяти список Маруха, после чего стал искать имена из него среди заметок чародея.

Первым ему попался вязантский торговец редкостями и древностями по имени Израэль Рев. Марух сообщил, что он везет в Дивный предметы антийских богослужений какого-то не очень приятного культа, последователей которого около тысячи лет назад все добрые люди (и нелюди) привечали, распознавая в толпе, исключительно дубьем. Этот кровожадный оргиастический культ (Марух так и сказал: «оргиастический», тут же признав, что не имеет ни малейшего представления о значении этого слова, просто повторяет сказанное Израэлем Ревом, который почему-то наотрез отказался объяснять что-либо упырю) вызвал интерес некоторых отшельников-проповедников далекого Шираза (опять-таки, Марух говорил это со слов торговца, искренне недоумевая, откуда в диком Ширазе взялись люди, способные понимать слова вроде «оргиастический» и много ли можно напроповедовать, будучи отшельником). Да, видимо, любомудрствующих отшельников оказалось в Ширазе маловато, и часть предметов так и осталась непроданной. С большим трудом Рев сбыл обрядовые одежды каким-то уединенно живущим рыболовам на берегу Каспия, выменяв на кости морского древнего чудовища, которыми можно б вызывать бури. Эти кости он пробовал продать в Итиле, но даже при добавлении к ним подробного описания обряда покупать их никто не захотел. Городская стража, по совету ханского мага, сделала Реву предупреждение, чтобы он и думать забыл о торговле. Однако купец не унимался. Чем-то, видимо, этот Израэль Рев сильно задел Маруха, о злоключениях торговца упырь рассказывал особенно подробно, даже с удовольствием.

Выйдя на след морских разбойников, прятавшихся в дельте Волги, Рев сначала весьма заинтересовал их редким товаром. Но и тут его постигла неудача. Колдун, бывший в советниках у главаря шайки, едва вникнув в детали зловещего обряда, без размышлений дал главарю совет, быть может, впервые в жизни обойдясь без многозначительных иносказаний: Израэля умертвить, кости чудовища предать морю, а на рыбацкое поселение, занимающееся богопротивными обрядами, накапать итильским жрецам. И главарь последовал совету. Израэль Рев уцелел только потому, что в этот миг наблюдавший за ним упырь помог торговцу сбежать и устроиться под вымышленным именем на один из кораблей, идущих вверх по Волге.

Записи Наума свидетельствовали, что Израэль Рев появлялся в Дивном дважды — четырнадцать и двенадцать лет назад, продавал хрустальные шары для ясновидения (не очень хорошо работавшие, если рядом не звучало ассирийское наречие, которое в наши дни и за морем не всякий мудрец знал, но красивые, редкие и потому безумно дорогие). Ясновидение ни в каком своем проявлении не относится к запретной магии, так что товар разошелся бойко, но лишь в первый раз. Во второй приезд Израэль обнаружил резкий спад спроса, но, кажется, не сильно расстроился и поехал с хрустальными шарами в Ладогу.

Однако у себя на родине (если верить, что Вязань и правда была его родиной) Израэль Рев подозревался в торговле персидскими джиннами, заключенными в обычных винных кувшинах. Кроме того, властям было достоверно известно, что именно Рев создал общину Созерцателей, основанную на каком-то невероятном вывихе ромейского единобожия. В эту общину вступали образованные юноши и девушки из богатых семей, откуда успевали вытянуть немало денег, прежде чем родители в отчаянии отказывались от заблудших чад и лишали их наследства. Созерцание почему-то стоило немалых средств, и вообще, жизнь в пустыне на лоне природы у Рева оборачивалась втрое дороже жизни в самом богатом квартале столицы. Десятки знатных семейств испытали удар, пока окружной наместник, устав дожидаться конца споров в Сенате, не разделался с общиной, напустив на нее охранный полк округа и приговорив плененных Созерцателей к пяти годам работы на виноградниках. Наконец, власти располагали свидетельствами того, что именно Израэль Рев тайно продавал чернокнижникам карты, якобы оставленные божественным Трисмегером, на которых обозначено расположение Врат Преисподней — с подробным (на двести дорогих бумажных страниц) описанием обряда их открытия.

Но во всех случаях торговец редкостями и древностями выходил сухим из воды. Все джинны, распространение которых удавалось связать с Израэлем, оказывались какими-то передержанными (хотя на печатях глиняных бутылей значились совсем недавние годы): получив свободу, они не проявляли интереса к жизни, приказы рушить и строить дворцы пропускали мимо ушей, зато охотно беседовали на философские темы. А что касается извержения вулкана Везувия на Ромейском полуострове и землетрясения, едва не погубившего портовую Ольвию, то, хотя вызвавшие эти бедствия джинны были пойманы и допрошены с пристрастием в самом Константинополе, доказать их связь с Израэлем никто не смог.

Сенат так и не решился осудить Рева за общину Созерцателей, и как-то сама собой история забылась. Наум писал, что виной тому, вероятно, крупная торговая сеть, также основанная предприимчивым купцом, от которой кормились многие сенаторы.

За карты Преисподней ему, конечно, сняли бы голову — тут за дело взялись жрецы, а они куда расторопней сенаторов и куда меньше заинтересованы в торговой сети. Но, к счастью для Израэля, все представленные в суде карты как одна оказались поддельными, следовательно, делу чернокнижия служить никак не могли. Напротив, выяснилось, что, поскольку Врата ада на этих картах располагались в очень труднодоступных местах (всегда разных), подавляющее большинство чернокнижников из похода к ним не возвращалось. Что же касается описания «отвратного для светлых и человеколюбивых богов ритуала их отверзания», Израэль Рев вообще заявил, что продавал его как сборник сказок, созданный тремя спившимися бездомными индусами, которых он по человеколюбию приютил в своем доме. Ко времени суда двое из них уже умерли от болезней печени, но третий, хоть и сбивчиво, подтвердил слова Израэля.