- ...господин комендант.
      - Чего же ты хочешь от меня?
      - Я хочу просить вас, чтобы не увозили детей, господин комендант.
      - Мы отвезем их неподалеку, в детский дом, - ответил Шогер. - Там им будет лучше. Там они будут сыты, одеты, так что вы можете не беспокоиться.
      - Совет хочет, чтобы дети остались в гетто. Совет просит вас не увозить детей, пусть живут с родителями, господин комендант. Шогер молчал, и Липман добавил:
      - Люди верят, что вы оставите нам детей, господин комендант. И мы для вас что-нибудь сделаем...
      - Что вы сделаете? - перебил Шогер. - Что еще вы можете сделать? У меня есть все, мне ничего не надо.
      - Мы сделаем...
      - Липман... Ты уж лучше помалкивай, не проси. Я все равно увезу детей. Ты знаешь, о чем я думаю? Я сейчас думаю совсем о другом. Я знал, что вы явитесь сегодня, но не думал, что пришлют тебя. Я рассчитывал, что ко мне пожалует Мирский. Очень люблю смешить его, этого вашего Мирского. Борода у него совсем седая, лишь там и сям черные клочья. Стоит выдернуть несколько черных волосков, и он начинает смеяться прямо в глаза, этот Мирский.
      Липман молчал.
      - Так почему же они прислали тебя? Ведь у тебя нет ни малых детей, ни внуков. Я не понимаю, почему пришел ты, Липман. Липман молчал.
      - Почему ты пришел? Ведь у тебя нет маленьких детей, скажи?
      Тогда Авраам Липман сказал:
      - Все дети - наши, и мои тоже. У меня много детей.
      - Господин...
      - Да, господин комендант...
      - Все равно, ты напрасно просишь.
      - Мы вам...
      - Постой, постой. Знаешь сказку о золотой рыбке? Так вот, если бы я поймал сейчас золотую рыбку, я не знал бы, чего у нее просить. Разве что сыграть со мной в шахматы. Ха-ха-ха...
      - Я вас очень прошу, господин комендант. Не увозите детей. Это последние наши дети, господин комендант.
      Шогер стоял, прислонясь к столу и скрестив ноги, его руки были сложены на груди, лицо застыло.
      И тогда Липман снял картуз.
      Он медленно содрал его с головы и мял в руках. Он низко нагнул голову и проговорил:
      - Господин комендант, оставьте нам последних детей.
      - Ладно. - Шогер улыбнулся. - Я готов согласиться, Липман. Но я не рыбак, а ты не золотая рыбка. Дети, дети, дети!.. Я соглашусь, если твой Исак сыграет на них со мной. Мы будем играть всего одну партию. И если...
      Липман вздрогнул, но не отвел глаза.
      - Давай договоримся так, Липман. Слушай внимательно. Как следует слушай. Если он выиграет - дети останутся в гетто, но я убью твоего сына. Сам. Если проиграет, то он останется в живых, но я завтра же велю увезти детей. Ты понял?
      - Я понял, но Исаак... Он теперь у меня единственный... - Я тут ни при чем, Липман, - сказал Шогер. - Разве я виноват, что сегодня ко мне явился ты, а не этот шут Мирский? И чего тебе расстраиваться, Липман? Исак может проиграть, и все останется по-прежнему, как есть. Я тебя не принуждаю, ты волен не согласиться, можешь подумать. Я ведь не приказываю тебе, я только ставлю свои условия.
      Липман думал.
      - И как ты родил такого сына, Абрам, а? Он мог бы вырасти большим шахматистом, мог бы потягаться с самим Капабланкой, знаешь... Ну?.. Ты решил, Липман?
      Липман решал.
      Он все еще смотрел на Шогера, на застывшее его лицо, а потом надел картуз.
      - Хорошо, - сказал он. - Я согласен. Но вы, господин комендант, забыли еще одну возможность: что, если будет ничья?
      - Ты ничего не смыслишь в шахматах, Липман. Твой сын не задал бы такого вопроса. Сделать ничью труднее, чем выиграть или проиграть. Нет, ничьей не будет. Впрочем, ладно, я готов пойти на уступку, Липман. Если будет ничья... Если твои сын сумеет сделать ничью - он останется в живых, а дети - в гетто. Ты доволен? !
      - Да, - ответил Липман.
      - Можешь идти.
      - Исаак должен прийти сюда?
      - Нет, на этот раз - я к нему. Пусть все гетто видит, как мы играем.
      - Хорошо, господин комендант.
      Липман пошел к выходу.
      Он был уже у двери, взялся за блестящую бронзовую ручку.
      Шогер догнал его и хлопнул по плечу.
      - Слушай, Липман, я скажу тебе прямо: если ты держишься за свою шапку, так постарайся и сына удержать. Удержи на нем шапку имеете с головой. Понял, Липман?
      Авраам Липман молчал.
      Неровная, щербатая мостовая снова плыла перед глазами.
      Липман возвращался в гетто медленно, еле переставляя ноги.
      - Эй ты, старая кляча! - кричал конвоир. - Пошевеливайся. Моя смена кончилась, и я не собираюсь гулять с тобой, как с барышней.
      Липман делал вид, что не слышит.
      Полицай стянул винтовку и саданул Липмана по спине прикладом. Но Липман по-прежнему не торопился.
      Надвигался, должно быть, добрый осенний вечер, солнце, должно быть, уже спускалось к горизонту, все удлиняя тени деревьев, домов и человека, где-то на окраине в маленьких палисадниках красовались под окнами пестрые осенние цветы, а над рекой сгущался вечерний туман - скопление серых капелек...
      Вернувшись в гетто, Авраам Липман позвал сына.
      Исаак слушал молча.
      - Ты все понял, сын? - спросил Авраам.
      - Да, - ответил Исаак.
      - Ты, наверное, плохо слышал. Я повторю...
      - Не надо.
      - Ты не сердишься, сын?
      - Разве я могу сердиться на моего отца?
      - Подойди ближе, - сказал отец, - я хочу посмотреть тебе в глаза.
      Исаак подошел.
      Сын и отец не дыша смотрели друг на друга.
      - Отец, - сказал Исаак. - Помнишь, как ты щекотал меня в детстве?
      - Я помню.
      - В те дни твоя борода еще не была седой.
      - Люди старятся, сынок.
      - Она и сейчас не совсем седая. Только с проседью.
      - Я знаю, какой я сейчас. Ну, подними-ка голову.
      Отец захватил в горсть свою поседевшую бороду и провел по шее сына.
      - Щекочет... щекочет твоя борода. Совсем как раньше, - сказал Исаак, но только теперь он не хохотал и не смеялся, как раньше.
      Тогда Авраам крепко обнял сына и сказал:
      - Помни, ты должен беречь себя. Ведь ты можешь сделать ничью, правда?
      - Не бойся, отец, я сделаю так, как лучше.
      - Я знаю, - сказал Авраам Липман.
      Он привстал на цыпочки и, обняв сына, поцеловал его лоб и глаза.
      - Я знаю, ты сделаешь как лучше, - повторил он.
      * * *
      Глава пятнадцатая. ХОД ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРОЙ
      1
      Исаак не слушал Шогера. Тот двинул пешку.
      Исааку оставалось сделать последний ход. Но какой?
      В этот момент можно было сделать вечный шах и свести вничью.
      Можно было пойти конем - и выиграть. У белых было два варианта.
      2
      Я долго ждал отца. Когда он отправляется в совет гетто или к Шогеру, мне всегда надо сидеть и терпеливо ждать.
      Вот и дождался, поговорили. Я еще чувствую у себя на лбу его сухие губы, обрамленные усами и бородой, но мне надо спешить, меня ждет гладкий каменный порог. Меня ждет Эстер. Нас обоих ждет двор, ждет бревно, деревянный ящик.
      Я умылся и надел свою голубую рубашку.
      Все неправда.
      Нет никого кругом.
      Я - Шимек.
      Эстер - Бузя.
      Шимек летит на свидание к своей Бузе.
      Сегодня мы сидим рядом. Я на бревне, и она - тоже. Руки кажутся мне длинными и ненужными. Они мешают, их некуда деть. Бузя сидит рядом, ее голова лежит у меня на плече, густые пепельные волосы волнами текут по моей груди.
      - Я не хочу... - говорит она. - Не хочу, чтоб ты был Шимек, а я Бузя. У той сказки печальный конец. Ты помнишь?
      - Помню. "... Не принуждайте меня рассказывать конец моего романа. Конец - пусть самый наилучшим - это печальный аккорд. Начало, самое грустное начало, лучше самого радостного конца. Мне поэтому легче и приятнее снова рассказать вам эту историю с самого начала... У меня был брат Беня, он..."
      - Хватит! - Эстер трясет меня за руку. - Хватит, Изя...
      - Хорошо.
      - Ты больше не Шимек, нет?
      - Нет.
      - И я не Бузя?
      - Нет.
      - Ты Изя, мой Изя, а я - Эстер...
      - Моя Эстер.
      Она еще крепче прижимается ко мне. Она гладит мою коротко стриженную голову. Она припадает лицом к моему плечу, и ей, наверное, больно, потому что плечи у меня острые.
      Почему руки все время кажутся мне такими ненужными, такими длинными? Они мешают, мне некуда их девать.
      - Эстер, - говорю я.
      - Ты хочешь что-то сказать мне?
      - Хочу.
      - Говори, говори, что же ты молчишь?
      И я решаюсь.
      Я охватываю ладонями ее голову. Мои ладони большие, грубые, а ее личико маленькое, и в глазах сейчас нету никаких чертиков, ни веселых, ни печальных.
      Ее губы сами приближаются ко мне, и я шепчу дрожащим голосом:
      - Эстер... Я обещал Янеку, что не обижу тебя.
      - Разве ты меня обижаешь?
      Так спрашивает Эстер, а ее губы рядом. Яркие, как алые ленты, и такие близкие, что я чувствую их запах.
      - Эстер... - еще раз говорю я.
      И мы вновь умолкаем.
      Больше не надо говорить.
      Губы Эстер сладки как мед.
      Щеки Эстер нежны как бархат.
      Глаза у Эстер влажны, и слеза ее солона.
      Мои руки крепко обнимают Эстер. Они очень нужны сейчас, мои руки, и я не могу их оторвать. Но надо. Надо, надо... Я слышу тихий голос, который зовет меня.
      Да, это Янек.
      - Изя, - тихо повторяет Янек. - Пора... Ты должен идти. - Почему? так же тихо спрашиваю я. Я знаю почему. Я спрашиваю просто так, лишь бы еще не вставать, не уходить отсюда.
      - Там приготовлен столик, люди ждут, и Шогер приехал. Тебя всюду ищут, не могут найти.
      - Идем, Янек, - говорю я. - Идем, друг.
      Мы идем.
      Я не оборачиваюсь, чтобы не видеть бревно и одинокую Эстер. Я боюсь взглянуть на нее, чтобы снова не чувствовать ее влажных глаз и слез.
      - Идем, идем, - говорит Янек.
      Я иду, чего он торопит?
      Мы шагаем молча, и я вижу, как Янек опускает голову. Видно, хочет что-то сказать, но не решается.
      - Говори, Янек, - помогаю я ему.
      Он смотрит на меня серьезными глазами старика.
      - Не забудь, Изя, - говорит он, - что сегодня ночью, ровно в двенадцать, мы уходим в лес.
      - Не бойся, не забуду.
      Янек снова опускает голову, и я чувствую, что он не это хотел сказать.
      - Ну, говори, говори, Янек.
      - Изя, - медленно продолжает Янек. - Я тебе потом скажу, сейчас уже некогда... Я скажу тебе в лесу. Только я хочу попросить... Не делай так, чтобы мне пришлось искать и тебя.
      - Не бойся. Ты хочешь, чтобы была ничья, Янек?
      - Да, я хочу, чтобы ты сделал ничью.
      - Я постараюсь. Я буду очень стараться, не бойся.
      - Хорошо, - говорит Янек. Он доволен.
      Конечно, я должен сыграть вничью, и сегодня в полночь мы уйдем в лес. Ничья! Да здравствует ничья!
      * * *
      Глава шестнадцатая. ПОСЛЕДНИЙ ХОД
      1
      У белых был выбор.
      "Если бы я зажмурился и кто-то другой, какой-нибудь невидимый, ангел-хранитель, поднял именно ту фигуру, которой надо пойти... Сегодня я не имею права ошибиться. Я должен спокойно подумать и выбрать: ничья или выигрыш. Я не хочу спешить. До Шогера только сейчас дошло, что я готов выиграть..."
      Шогер посмотрел в глаза противнику, вскочил со стула и крикнул тем, что толпились вокруг:
      - Поставить лампы и отойти! Подальше! Еще, еще!
      Люди не шелохнулись, и кольцо вокруг светлого карбидного пятна не стало шире. Люди молчали и не сводили глаз с двух живых фигур.
      Шогер резко придвинул стул и, навалившись на столик, проговорил тихо, так, чтобы слышал только Исаак:
      - Это уже не лотерея... Тут все ясно, и у тебя нет выбора, делай вечный шах. Ничья!
      Бледная кожа на лбу и под редкими волосами Шогера вздрагивала, уши подергивались.
      "Теперь я могу встать и плюнуть, - думал Исаак Липман. - Я могу плюнуть в твою арийскую рожу, плюнуть на эти рыжеватые шевелящиеся волосы. Но плюнуть легко. Я хотел бы быть индейцем и срезать твой скользкий скальп, вот тогда бы я был доволен. Не бойся, я не плюну. Важно, что и сегодня, как всегда, я хозяин положения. У меня есть два хода, и я могу выбрать что захочу. Я только не могу ошибиться - на этот раз не имею нрава".
      Шогер сидел, навалившись на столик.
      Лицо его до линии бровей было спокойным, застывшим. Не вздрагивали углы рта, не подергивались щеки, не моргали ресницы, глаза смотрели холодно, как две могильные ямы. Только ерзала кожа головы, заставляя двигаться непрестанно вверх-вниз рыжеватые, гладко причесанные волосы.
      "Я не знал, что так трудно выбрать один ход из двух возможных..." думал Исаак.
      Он видел перед собой дергающиеся уши Шогера.
      Он отвернулся. Но по-прежнему видел подрагивающую кожу его лба.
      - Я скажу тебе правду... - медленно, с расстановкой проговорил Шогер, не думая, что кругом люди. - Детей ты все равно не спасешь. Можешь спасти только самого себя.
      Исаак зажмурился.
      Перед закрытыми глазами отдельно двигались уши, волосы, кожа лба.
      Он открыл глаза: снова скользкие рыжие волосы, напротив, а вокруг мужчины; они ждали, медленно подступая к игрокам.
      Он понял, что есть только один верный ход.
      Рука, которая колебалась между двумя фигурами, взяла коня - белую лошадь, мертвую деревянную фигуру, сжала в пальцах и поставила на пустую клетку. Надо было сказать: "Шах и мат", - но у него перехватило горло, там застряли другие слова, которые было необходимо выговорить.
      Исаак Липман встал, выпрямился и спокойно сказал:
      - Ты проиграл.
      Шогер вскочил и долго не мог нащупать кобуру.
      Когда он наконец расстегнул ее, страшная тишина навалилась на город и на весь мир.
      Шогер чувствовал, что он в кольце. Вокруг была стена. Живая, человек к человеку. Никому не пройти сквозь такую стену.
      Он зажмурился, и снова открыл глаза, и увидел, что кольцо сжимается. Цирковая арена вдруг ушла из-под ног. Пропал и фокусник, и волшебная палочка. Людская стена придвигалась, близилась, ничто не могло ее отвратить, и была она уже не кольцом, а готовой захлестнуться петлей.
      В центре по-прежнему были шахматы, ярко горели фонари...
      Шогер успел еще схватиться руками за шею.
      Не осталось ни столика, ни фонарей - живая стена сомкнулась.
      Кольцо исчезло.
      Конец - печальный аккорд?
      Начало, самое грустное начало лучше самого радостного конца?
      Иногда и начало может быть концом, и конец - только началом...
      Вы знаете, как светит весеннее солнце? Вряд ли вы знаете, как оно светит. Вы не видели, как улыбается Эстер.
      Весеннее солнце светит, как улыбка Эстер, а ее улыбка светла, как весеннее солнце.