– Могилы могилами, сынок. А мы живы, живем, и жить надо.
      Мы сидим за небольшим столиком у нее на кухне. Она подала тарелку клубники, сочной, брызжущей румянцем. На скорую руку помыла, обсыпала сахаром, залила молоком и поставила передо мной, еще отрезала черного хлеба ломоть.
      Хлеб пахучий, молоко холодное, а ягоды красные, сочные, так и тают во рту.
      Она молча посидела напротив, потом встала, прошла комнату. Я видел, как она остановилась перед зеркальной дверцей шкафа. Сняла платок, причесалась, поправила жидкую косицу, свернула ее, заколола, снова повязала платок и уже хотела было вернуться в кухню.
      Да еще на минутку задержалась.
      Посмотрелась в зеркало.
      Я заставил себя забыть, что это она, Вероника, и увидел сутулую спину, высохшее с годами тело, седые волосы над лбом и сбежавшееся морщинами лицо.
      Сколько лет этой женщине? Сто? Двести? Только вот глаза сбивают с толку. Так сколько ей лет? Столько же, сколько нашей земле?
      Иногда надо уметь считать и считать правильно. Не думать о четырех временах года, о трехстах шестидесяти пяти или шести днях.
      Она смотрелась в зеркало, неуверенно пытаясь разгладить морщины у рта худыми пальцами.
      Что она видит там, в зеркале?
      Совсем недавно я тоже долго вглядывался в зеркало. В зеркало своих мыслей.
      Я моложе Вероники, и надеюсь, она простит меня, если увидел что-либо не так, как было на самом деле.
      Правда, Вероника?
      Она уже возвращается.
      Правда?
      Я снова вижу ее глаза, и, наверное, в шутку она рассказывает, что хочет выхлопотать пенсию. Скоро и аист в гости: Винцукас сына ждет. Почему именно сына? – так ей хочется. Она давно собирается к Винцасу и уже поехала бы. Только как же так – на все готовое? Ведь теперь государство пенсии платит. Может, и ей что-нибудь положено? Конечно, с документами беда будет. Никаких документов у нее нет, никаких бумаг. Только раз в жизни была у нее бумага, давно это было. Нет ее уже. Да и что в ней проку сейчас?
      Ну так как, понас Адомас?
      Понас Адомас что-то обещает. Конечно же, он постарается. Разумеется, он все сделает. Но, прощаясь, он думает о другом.
      Что оставил я Веронике? Что?
      А унес с собой много.
      Не станет ли ей холоднее, если столько дала мне?
      Ведь я-то ей – ничего. Ничего не оставил.
      Может, нет у нас?
      А может, не умеем давать?
      На кладбище я не думал о ней.
      На кладбище думают о мертвых.
      Я думал о своих родных, думал и о Винцасе, единственном, кто остался ей, Веронике, хоть его и нет в живых, – не вернулся, не зная, где его могила, я видел ее здесь, на этом кладбище, среди родных и близких… С кладбища я вернулся в зеленый сквер. Сел на лавку, задумался.
      Я еще не знаю, как будет выглядеть памятник и как его назвать. Да это и не важно. Есть у меня просьба.
      Ничего, что я вовсе не Адомас. Это только она зовет меня так. Все равно я здешний, тут родился. Был я… которым я был ребенком семье Ятаутасов? Тринадцатым?
      Когда наступят выборы и вы пойдете голосовать, пожалуйста, выберите меня. Хочу побывать однажды хозяином в своем родном городе. Я на мгновенье остановлю бег жизни. И давайте все вместе поставим на зеленом сквере памятник.
      Они ведь не только мертвым.
      Иногда их надо ставить и живым. Самым живым из всех.
      Если нет, то скажите мне.
      На чем держится мир?

       – Нет! Не надо памятников живым! Уже было это! – крикнула она.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ