Сытно рыгнув, не выпуская из рук литого серебряного кубка, Конан откинулся на подушки. Они оказались такими же мягкими, пушистыми, нежными, как и ковер, на котором он сейчас восседал, но барашек, только что поглощенный им, был еще нежней. Свиная нога, свежие карпы и утки, фаршированные орехами и черносливом, тоже не оставляли желать лучшего; ну а вино, аргосский нектар десятилетней выдержки, разительно отличалось от той кислой бурды, которой киммерийца обычно потчевали в таверне Абулетеса. Нет, что ни говори, этот Хирталамос, старая лиса, принимал его с великим почетом, как самого дорогого гостя!
      Конан поднес чашу к губам, вдохнул терпкий аромат напитка, пригубил… "Жаль, кубок невелик! - подумалось ему. - Такое вино лучше пить кувшинами!" - Аргосское, охлажденное в родниковой воде, было отличным - как и все остальное в богатом доме купца Хирталамоса. Как и его пуховые подушки, узорчатые ковры, крепкие сундуки из кедровых досок, прекрасные жены и сладкая еда.
      Сам купец и хлебосольный хозяин, осанистый и еще крепкий мужчина под шестьдесят, расположился сейчас напротив киммерийца, тоже с кубком в руке. Правда, пил он мало, а ел и того меньше, но гостя не торопил, вел пустые речи о погоде, о трех своих женах да ценах на базаре, и терпеливо ждал, когда Конан насытиться, чтобы перейти к делам. Какие дела могли быть у первейшего из шадизарских купцов к первому среди шадизарских грабителей, ведали одни боги. Конану, во всяком случае, то оставалось неизвестным.
      Он допил вино, вытер влажные пальцы о шаровары синего шелка и выжидательно уставился на Хирталамоса.
      – Доволен ли ты, сын мой? Снизошла ли радость к твоей душе? - спросил купец, огладив пышную бороду, которой умелый цирюльник придал изысканную форму трезубца.
      – Доволен. И радость ко мне снизошла, - ответствовал Конан, придвигая поближе кувшин с аргосским. - Ты принимаешь меня с почетом, и я того не забуду. Кром! Клянусь, что целых полгода мой нож не вспорет ни одного вьюка, что везут вои караваны!
      "Ну, не полгода, так месяц", - подумал он про себя, глядя, как хозяин покачивает головой в белом атласном тюрбане. Среди жуликоватых шадизарских торговцев Хирталамос отличался порядочностью и щедростью - что, однако, не мешало ему слыть человеком себе на уме. Хитрый старый лис, предпочитавший действовать честно - тогда, когда это сулило выгоду. С Конаном он держался с подчеркнутой уважительностью, точно принимал в своем богатом доме не разбойника, а принца из Бритунии или Турана.
      Вот и сейчас, разгладив бороду, купец почтительно произнес:
      – Благодарю тебя, отважный и крепкорукий. Ты молод, и ты недавно появился в Шадизаре, но всем уже ведомо, что ты - лев среди львов, и добыча твоя - добыча льва, а не шакала. А потому всякий торговец был бы рад услышать из уст твоих столь щедрое обещание. За это полагалось бы вознести жертвы трем богам сразу: сиятельному Митре, щедрому Белу и темному Ариману. Но я, однако, не беспокоюсь за сохранность своих тюков и пригласил тебя совсем по другому делу.
      – Какому же? - Конан отодвинул кубок и взялся за горлышко кувшина. После сытной еды он испытывал такую жажду, что ее нельзя было загасить парой-другой чаш.
      – Видишь ли, звезда доблести, надобно мне удалиться на три дня в Аренджун, принять там кое-какой товар… Ценный товар, очень ценный, и потому должен я позаботиться о его сохранности, взяв с собой большую часть моих приказчиков, слуг и стражей. Те бездельники, что останутся тут, стары и неповоротливы. Они, конечно, приглядят за моими богатствами днем, но вот ночью… Ночью эти помощники шакалов трусливей перепуганного зайца: и я боюсь, как бы по их нерадению недруги не причинили мне великих убытков. Вот и решил я посоветоваться с тобой, светоч отваги. Ведь верно сказано: сотня шакалов не заменит одного льва…
      Конан прикончил кувшин, огляделся по сторонам и решил, что тревоги Хирталамоса отнюдь не беспочвенны. В доме его было чем поживиться! Даже выходившая во внутренний двор просторная терраса, на которой они пировали, поражала роскошью: везде - туранские ковры, серебряные да позолоченные лампады, алебастровые вазы из Коринфии и кхитаские фарфоровые безделушки. Слева, перед женскими покоями, ковры были особенно мягки и пушисты; там стояли три ложа, а под ними - сундуки, наверняка с богатыми одеждами хирталамосовых жен. Длинная терраса пятью ступенями спускалась в сад, зеленый и тенистый, с бассейном, цветниками и полудюжиной фонтанов. Жилище купца охватывало двор и сад с юга, а с севера виднелось за деревьями еще какое-то строение из желтого кирпича, соединенное с домом с обеих сторон высокими, в два мужских роста стенами и огороженное решеткой. За ней бродили довольно крупные птицы с ярким оранжево-золотистым оперением; как показалось Конану - петухи. Это его слегка удивило: в садах у шадизарских вельмож обычно разгуливали фазаны и павлины. С другой стороны, почтенный Хирталамос был все же купцом, а не благородным нобилем, и, вероятно, его тщеславие не простиралось дальше петухов.
      – Да, сотня шакалов не заменит одного льва, - повторил хозяин, придвигая гостю новый кувшин аргосского, - и потому, светоч силы, решил я обратится к тебе. Нет клинка в Шадизаре быстрей твоего, и клинок тот - в крепких руках… да, в крепких и искусных… А еще говорят, что видишь ты в темноте, как пантера из вендийских лесов, и что боги даровали тебе такую мощь, какой не владел ни единый сын человеческий со времени Великого Потопа… Верно ли это? - Купец, прищурившись с хитринкой, оглядел могучую фигуру киммерийца.
      – Погляди и убедись, - буркнул тот, протягивая руку к массивной серебряной чаше. Мгновение - и стенки ее смялись в огромном кулаке, словно вылепленные из сырой глины. Затем Конан посмотрел на свой меч, лежавший у правого колена, но вынимать его из ножен на стал: тут, на веранде, среди ковров и хрупких сосудов, не имелось ничего, на чем можно было бы продемонстрировать свою силу.
      Он поднял взгляд на Хирталамоса и произнес:
      – Клянусь Кромом! Ты, похоже, собираешься нанять меня охранником?
      – Хранителем, сын мой, почетным хранителем! Что есть охранник, что есть сторож, страж? Наемный пес, и только! Пфа! - купец презрительно фыркнул. - Ты же три ночи будешь хранителем самого главного моего богатства, самого ценного имущества, самых дорогих надежд, что важней мне остатка жизни!
      "О женах он, что ли, говорит?" - подумал Конан, покосившись влево. Там, на окнах, глядевших в сад, чуть заметно колыхались полупрозрачные шторы, а за ними сверкали три пары горячих женских глаз. Из предыдущего разговора он уже знал, что жен у почтенного Хирталамоса целых три; все они были молоды и хороши собой. Белокурую Лелию купец вывез с севера, из гандерланда, черноволосую кхитаянку То-Ню приобрел в Шангаре, на невольничьем рынке; что касается рыжей Валлы, то она была местной, заморанкой. Судя по мягким коврам да сундукам с нарядами, жилось им у Хирталамоса неплохо, но молодой гость все же привлекал жадные женские взоры. И немудрено: хоть Конану еще не исполнилось двадцати, в Шадизаре допрешь не видывали мужчин такого роста и богатырской стати. Да и слава киммерийца, репутация отчаянного рубаки, человека добычливого, удачливого и щедрого, привораживала женщин; видать, Лелия, То-Ню и Валла о делах его были понаслышаны предостаточно, и теперь, схоронившись за занавесками, глаз с гостя не спускали.
      Конан хмыкнул, сделал глоток из кувшина и уперся взглядом в трехзубчатую бороду Хирталамоса.
      – Так что же я должен хранить? - спросил он. - Само собой, за хорошую плату, достойную моего меча! Стереть твою лавку? Твой дом? Твои сундуки? Или твоих жен?
      – О плате, мой северный тигр, ты можешь не беспокоится: она будет щедрой, как весенний дождь, и прольется не медью, не серебром, но золотом. Хранить же ты должен не лавки и не сундуки, не домой мой и не трех вертихвосток, от коих у меня уже побаливает поясница… - тут Хирталамос с нарочитым кряхтением принялся растирать означенную часть тела. Закончив с этим, он устремил взор на желтокирпичное строение, маячившее за деревьями, и внушительно произнес: - Нет, сын мой, не о сундуках, и женах веду я речь, а о Фиглатпаласаре Великолепном, посвященном самому солнцеликому Митре!
      – Фиг… Фигля… - начал Конан, но запутался и сплюнул с досады. - Это кто ж таков? И при чем тут Митра?
      Купец со вздохом поднялся и махнул рукой в глубь сада.
      – Лучше узреть сокровище, чем услышать о нем, - со значительной миной произнес он. - Пошли, клинок ярости, пошли - и ты узришь! Увидишь то, что в скором времени может сделаться благословеньем божьим, коль так порешит великий Митра!
      Конан молча отставил кувшин и через мгновение оказался на ногах. Любопытство его было возбуждено; ему хотелось знать, что же в этом доме, полном богатств, дорогих товаров и красивых женщин, считалось главным сокровищем. Вслед за Хирталамосом он спустился во двор, пересек посыпанную чистейшим песком площадку, миновал выложенный карпашским мрамором бассейн, фонтаны и пышные цветники, обогнув заросли вечнозеленого кустарника с торчавшими вверх серыми стволами кипарисов и оказался перед решеткой, ограждавшей довольно большой загон. Решетка эта оказалась высока, и от верхнего ее края до самой крыши желтокирпичного здания была растянута прочная сетка. Подобно неводу, нависшему над дном морским, она прикрывала весь загон, по которому бродили птицы - так, что ни одна из них не могла вылететь наружу.
      Осмотрев загон, киммериец понял, что не ошибался, разглядывая его обитателей с террасы: перед ним были петухи - большие рыже-золотистые птицы, с алыми гребнями и голенастыми лапами, украшенными острым стилетом шпор. Клювы их немногих не дотягивали до ястребиных, глаза горели боевым огнем, длинные хвосты, изогнутые, как лук кочевника, мели дворовую пыль; то и дело две, три или четыре птицы, растопырив крылья, с клекотом наскакивали друг на друга или, пригнув головы к земле, начинали яростно шипеть, взрывая землю когтистыми лапами. Судя по тому, что в загоне стояло множество корыт с водой, зерном и мелко нарубленным свежим мясом, ссорились забияки не из-за еды; просто им хотелось подраться.
      Хирталамос щелкнул засовом и отворил калитку, за которой начиналась дорожка, огражденная с обеих сторон. Хозяин и гость, провожаемые гневным шипеньем петухов, направились по ней к широким, распахнутым настежь воротам. Сквозь них можно было оглядеть внутренность желтокирпичного строения - сотню кур, расположившихся за перегородкой слева и мирно сидевших в корзинках-гнездах, и тянувшиеся справа деревянные насесты для петухов. Посередине оставалось довольно обширное пространство, разгороженное на клетки-загончики; здесь же, неподалеку от входа, стояли чугунная печь и топчан с толстыми шерстяными кошмами.
      Купец с гордостью обозрел птичье царство, и черты его, как показалось Конану, враз переменились: зубы блеснули в улыбке, морщины на лбу разгладились, щеки порозовели - словно в этом месте он ощущал некое умиротворение и благостную надежду.
      – Вот! - задрав бороду вверх, Хирталамос величественным жестом вскинул руки. Полы его халата распахнулись, белоснежный тюрбан съехал на затылок, глаза же, доселе выцветшие и равнодушные, вдруг вспыхнули - точь-в-точь как у бродивших в загоне петухов.
      – Вот! - повторил купец, в упоении потрясая сжатыми кулаками. - Вот!
      Лицо его сияло; казалось, еще немного, и он начнет творить молитву всем богам сразу. Но Хирталамос безмолвствовал, будто слова не могли выразить всю торжественность момента, всю важность происходящего. Впрочем, Конан уже и сам догадался, что именно предстоит ему охранять. Брови киммерийца поползли вверх, рот растянулся до ушей; не выдержав, он фыркнул и пробормотал:
      – Клянусь печенью Крома! Никак, ты желаешь, чтоб я три ночи просидел в твоем курятнике? И готов платить за это золотом?
      – Курятник? - переспросил купец. - Сия обитель священных существ, сын мой, не курятник, а воистину преддверие чертогов Митры! Все солнечные птицы тут дороги, все хороши, но главное сокровище - Фиглатпаласар Великолепный, коего должен ты беречь и хранить три ночи пуще зеницы ока своего! - Хирталамос протянул руку, указывая на петуха, что сидел в отдельном загончике, за чугунной печкой. - Фиглатпаласара доставили мне только что из офирской столицы Ианты, и воистину он - петух среди петухов! Цена ему - тысяча золотых, и лучшего бойца еще не видел Шадизар. Разумеется, если не считать тебя, ятаган гнева, - купец почтительно склонил голову в сторону Конана.
      Несколько мгновений киммериец размышлял, не является ли насмешкой это сравнение с петухом, но глаза Хирталамоса горели таким неподдельным восторгом, что об иронии и речи быть не могло. Решив, что почтенный старец слегка повредился умом, Конан сунул ладони за свой широкий пояс, расправил плечи и принялся разглядывать драгоценного офирского петуха. На вид этот Фигля Великолепный ничем не отличался от своих собратьев, бродивших по двору: так же царапал подстилку когтями, выгибал шею, тряс гребешком и глядел злобно. Однако, несмотря на эти боевые курбеты и отличную упитанность петуха, Конан никак не мог поверить, что за него отдали такие деньги. Тысяча золотых! Великий Кром! Да это же целый сундук с монетой! Цена десяти боевых жеребцов, самых породистых, самых резвых и быстрых! Похоже, достойный Хирталамос и впрямь лишился разума!
      – Я вижу, ты поражен, сын мой, - произнес купец, не спуская восхищенного взора со своего сокровища. - Но вспомни, что через пять дней, считая с нынешним, начинается священный рахават. Ты недавно в Шадизаре и, я полагаю, еще не знаешь, чем знаменит сей светлый праздник?
      Конан пожал могучими плечами и презрительно сплюнул - прямо на решетку, за которой в боевом раже бесновался Фиглатпаласар Великолепный.
      – Чем знамениты все святы праздники? - буркнул он. - Одни, жрецы-хитрецы, бью поклоны; другие, дурни, несут монету хитрецам… Ну, а люди вроде меня стригут и дурней, и хитрецов! Вот и все, клянусь кишками Нергала!
      – Не поминай злого демона, сын мой! Не поминай, когда мы говорим о рахавате! - купец всплеснул пухлыми руками. - Пусть Нергал пребывает в царстве смерти, на Серых Равнинах, и не тревожит наши сны… Вот и все о нем! Я же поведаю о шадизарских обычаях, кои тебе, доблестный муж, пока что неизвестны. Так вот: справляют у нас два великих праздника - ракабор, благословенный хитроумным Белом, покровителем тех, кто живет торговлей и воровским ремеслом, и рахават, когда чествуют светлого Митру, Подателя Жизни, Отца Всего Сущего. В ракабор выпускают гончих псов Бела, чтобы обежать вокруг городских стен, дабы стояли они незыблемо и прочно; во время же рахавата бьются у святилища Митры петухи - бойцовые птицы офирской породы, коих ты видишь перед собой. И ты, конечно, уже заметил, что оперенья у них алое и золотое, хвосты изогнуты серпом, а в глазах горит пламя - и по всем этим признакам, и по многим другим, о коих я не буду сейчас толковать, считаются эти петухи посвященными Солнцу, Светлому Оку Митры. Победительно же боев в честь рахавата превращается в драгоценный сосуд, средоточие всех божественных милостей, созданием священным и почитаемым, ибо он - избранник Подателя Жизни! Понимаешь, сын мой?
      – Чего ж не понять, - ответил Конан, и раньше слышавший кое-что о веселом рахавате и петушиных боях. Он только не знал, что победитель в тех птичьих сражениях считается святым созданием и стоит тысячу золотых. Или еще больше; ведь Хирталамос уже заплатил тысячу за этого Фиглю, а тот пока что не был чемпионом.
      Киммериец вновь уставился на петуха. Тот глядел в ответ с нескрываемой злобой, явно подозревая, что Конан готовится то ли выщипать ему хвост, то ли изнасиловать всех кур в курятнике; крылья птицы топорщились, клюв был грозно приоткрыт.
      – Ну, - сказал Конан, налюбовавшись, - победит твой петух, и что дальше? Подарить его жрецам? Или продашь втридорога?
      Купец снова всплеснул руками.
      – Что ты, мой доблестный страж! Кто же продает свое счастье? Птицу, на которой почил взгляд Солнцеликого? Нет, я не собираюсь ни дарить его, ни продавать. Если Фиглатпаласар победит - а он победит непременно, коль не помешают гнусные происки недругов - то быть ему главным украшением пира в последний день праздника. Я съем его, сын мой, схем почтительно, но без остатка, ибо вкусивший плоти обретает все божественные милости. Будет он крепко телом, удачлив в делах и любим женщинами! Скажи, разве это не стоит тысячу золотых?
      – Стоит, - согласился Конан, подумав, что телесное укрепление Хирталамосу отнюдь не повредит. Без помощи Митры старому жеребцу нелегко управиться с тремя молодыми кобылицами! Да и с божественной поддержкой тоже…
      Тут он усмехнулся про себя, подмигнув Фиглатпаласару Великолепному и сказал:
      – Ну, теперь мне ясно, отчего ты так дорожишь этим офирским чучелом. И, клянусь Кромом, наверняка кто-то еще точит на него зубы! Иначе не стал бы ты меня нанимать.
      – Разумеется, сын мой, разумеется! - подхватил купец. - Видишь ли, есть в Шандарате и другие отличные бойцы - к примеру, у почтенного Гиндоруса, торговца шелком, у караванщика Кадкура и у благородного Пирия Флама. Флам - да будет проклято его имя! - владелец Ниделрага Неутомимого, и этот Ниделраг, без сомненья, выиграл бы все бои, если б не мой Фиглатпаласар. Но теперь, когда мне привезли лучшего из офирских петухов, надеждам Флама конец! Да, конец! И боюсь, - добавил купец со вздохом, - что он это понимает и не собирается смириться с поражением.
      – Ты хочешь сказать… - начал Конан.
      – Да, да, отважнейший! Флам - честолюбивый человек и, как я, немолод годами… Он пойдет на все! Он постарается уничтожить Великолепного, мою гордость, мое сокровище! Ведь Пирий Флам - землевладелец и благородный нобиль, а я - купец, всего лишь купец; и Флам полагает, что купцу не положено быть первым в глазах Митры. Ну, а коль купец пожертвовал тысячу золотых, чтоб удостоится милостей бога, обрести удачу и женскую любовь, то такого купца следует поставить на место!
      – Боишься, что он нападет на твой курятник?
      – Конечно! Он не сделает этого в светлое время дня, и он не пошлет своих людей, ни рабов, ни стражников… Но уже ходят слухи, что Пирий Флам нанял шакалов Сагара, безбожников и душегубов без совести и чести… Спрашивается, зачем? - Хирталамос выдержал паузу и горестно молвил: - И в такое опасное время дела призывают меня в Аренджун! Что же делать? Кого могу я избрать хранителем божественной птицы? Только лучшего воина в Шадизаре - тебя, доблестный! Тебя, лев среди львов!
      Конан, нахмурясь, кивнул. Имя Сагара Рябой Рожи было известно киммерийцу не понаслышке; случалось, тот перебегал ему дорожку, случалось и наоборот. Сагар отличался хитростью змеи и коварством гиены, а также и не жаловал чужаков, всяких пришельцев из Бритунии, Немедии, Турана или Киммерии, стекавшихся в Шадизар, воровскую столицу всех хайборийских земель; в бане у него были только местные заморанцы. Два десятка лихих головорезов, коим что человека прикончить, что священному петуху шею свернуть - все едино! Но Конан сагаровых молодцов не боялся - ни по одиночке, ни всех взятых вместе. Шакалы, они шакалы и есть! Прав Хирталамос, старая лиса!
      Что ж, решил киммериец, поглядывая на своего нанимателя, совсем неглупая мысль пришла в эту голову под белым атласным тюрбаном! Спустить льва на стаю шакалов с гнусной гиеной во главе! Завтра об этом примутся толковать во всех шадизарских тавернах да кабаках, по всем базарам, лавкам и постоялым дворам, в каждом притоне воровского квартала! Всяк узнает, что благородный Пириф Флам нанял для охраны Неутомимого двадцать сагаровых ублюдков, а купец Хирталамос доверил свое сокровище всего лишь одному человеку - Конану из Киммерии!
      Один против двадцати! Ха! Ради такого развлечения стоило постеречь три ночи хирталамосов курятник! Даже два курятника - с курами и с купеческими женами! Но, само собой, за хорошие деньги!
      Конан еще раз подмигнул петуху, взиравшему на него с прежней яростью и подозрением, и сказал:
      – Ладно! Я согласен, достопочтенный. Теперь поговорим о плате.
      – Пять золотых в ночь, - быстро произнес купец.
      – Хмм… Десять!
      – Десять… Большие деньги, сын мой! Дорого!
      – Милость Митры стоит дороже.
      – Тут ты прав, - Хирталамос на мгновение призадумался, улыбаясь каким-то своим мыслям, потом решительно взмахнул рукой: - Хорошо, пусть будет десять!
      – И еще по десять за каждую голову, если мне придется поработать мечом. Десять монет за одного мерзавца из шайки Сагара - вполне приемлемая цена, клянусь Кромом!
      – Согласен, - сказал Хирталамос, тяжко вздохнув.
      – Еще - кувшин вина в ночь. Аргосского!
      – В вине недостатка не будет. А прикажу слугам.
      – Прикажи. Теперь насчет денег…
      – Что насчет денег? - встрепенулся купец.
      – Половину - вперед, - уточнил Конан.
      Хирталамос, сдвинув тюрбан на лоб, почесал в затылке.
      – Половина - это сколько, сын мой?
      Теперь задумался Конан, погрузившись в сложные расчеты.
      – Ну, двоих-то я всяко уложу, - сказал он наконец. - Так что с тебя, почтенный, двадцать пять кругляшей.
      Они ударили по рукам и направились к дому, провожаемые воинственными воплями офирских петухов. Когда Конан шагал мимо женского покоя, шелковые шторы чуть раздвинулись, и три пары прелестных очей впились в его лицо. У белокурой Лелии глаза были голубыми, как летнее небо над Гандерландом; у черноволосой То-Ню - темными, словно кхитайский агат; что касается рыжей Валлы, местной заморанки, то очи ее сияли чистым изумрудом.
      Конан хмыкнул, подумав, что в сей курятник тоже стоит заглянуть. Ночи в Шадизаре были долгими, и он надеялся, что поспеет повсюду.
      Много ли времени нужно льву, чтоб выпустить кишки двадцати шакалам?
 

* * *

 
      Тем же днем, ближе к вечеру, киммериец сидел в таверне Абулетеса за кружкой кислого вина. Разумеется, сей напиток не шел ни в какое сравнение с аргосским, но Конан не сомневался, что завтрашней ночью аргосское от него не уйдет. Как те три купеческие жены!
      А пока что он неторопливо цедил кислятину, поглядывал на туго набитый кошелек, лежавший у правого локтя, и размышлял о всякой всячине. Например, о том, куда направиться после ужина: или в свою берлогу в лабиринтах Пустыньки, шадизарского воровского квартале, или в один из развеселых домов с красотками, где за ночь можно было спустить все золотые Хирталамоса, или на промысел - скажем, к тому же Гиндорусу, торговцу шелком, к караванщику Кадкуру либо к самому благородному Пирию Фламу, счастливому владельцу Ниделрага Неутомимого.
      Кубок его почти опустел, когда в таверну ввалились четверо заморанских молодцов, один другого страшнее. Первому милосердный топор немедийского палача сохранил голову, лишив ее, однако, ушей; второму в Бритунии выбили глаз и располосовали ножом щеку; третьему вырвали ноздри - так в Туране каралась попытка украсть овцу. Что касается четвертого, то он пока свел близкое знакомство с оспой. Этот тощий рябой заморанец и был главарем, тем самым Сагаром, вступившим на службу к конкуренту почтенного Хирталамоса. Конан, одарив его угрюмой ухмылкой, решил, что соперник появился у Абулетеса не зря; видать, уже что-то разнюхал и захотел удостовериться в своих подозрениях.
      Усевшись в десяти локтям гот киммерийца, Сагар грохнул кулаком по столу и гулким басом, неожиданным для такого тощего человечишки, проревел:
      – Эй, Абулетес, гнилая крыса! Жратвы и вина! Только не пытайся подсунуть нам ту собачью мочу, которой провоняла половина твоих бочек!
      Три заморанских головореза расхохотались, а Конан скривился. Сагара Рябую Рожу он не любил и полагал, что собачья моча вместо доброй выпивки будет тому в самый раз. А еще лучше - ослиная! От всех ослов, что пасутся на землях Пирия Флама!
      Тем временем на столе перед компанией Сагара возникли блюда с дымящейся бараниной и с жаренными на вертеле курами; за ними появились кружки с вином - точно таким же, как у Конана. Безухий и Рваная Ноздря, вытащив длинные заморанские кинжалы, приступили к жаркому, Кривой жадно ухватил курицу, а Рябая Рожа потянулся к чаше, желая, видно, смочить глотку, скользнув взглядом по тугому кошельку у локтя Конана, затем с ехидной усмешкой уставился на киммерийца, будто увидел его только сейчас. Разумеется, то было неуклюжее притворство, так как такого исполина с мечом в четыре локтя длинной не заметил бы только слепец.
      – Ха, северянин! - прищурившись, пробасил Сагар. - Спускаешь золотишко старого козла Хирталамоса? А вдруг тебе не удастся его отработать? Вдруг не устережешь петуха?
      – Может, не устерегу, - сказал Конан, поглаживая рукоять своего клинка. - Но Хирталамос платит не за одну лишь охрану. Мне обещано еще по десять золотых с головы, а тут я вижу целых четыре.
      Сагар покосился на меч киммерийца. Этот клинок шириной в ладонь выглядел куда внушительней заморанских кинжалов, а владелец его мог снять четыре головы с той же легкостью, с какой петух склевывает червяка. Помня об этом, Рябая Рожа выдавил примирительную улыбку и пробурчала:
      – Мы ж еще не в курятнике Хирталамоса, а в кабаке, северянин. Тут всякий может посидеть, поболтать и выпить в собственное удовольствие… Разве не так?
      – Так, - согласился Конан, продолжая ласкать перекрестье своего клинка. - Так! Будь мы не в кабаке, а курятнике, я бы с тобой по иному разговаривал, падаль! Выпустил бы кишки с печенью да положил в холодке, чтоб не протухли за три дня… Десять монет, знаешь ли, большие деньги!
      Сагар смерил его тяжелым взглядом, затем поднялся, взял с блюда жареную курицу и повертел перед носом Конана.
      – Вот что будет с твоим петушком, киммериец. Клянусь задницей Иштар! Когда я берусь за дело, всегда пахнет жареным.
      – Когда я берусь за дело, пахнет кровью! - Конан тоже встал и резким ударом вышиб курицу из лапы Сагара.
      Заморанец отшатнулся, скрипнув зубами; рука его метнулась к кинжалу. Однако, покосившись на троицу подручных, что с показным усердием трудились над жарким, он решил, что время сводить счеты еще не пришло. Злобно пнув курицу ногой, Рябая Рожа пробасил:
      – Гляди, киммериец, встретимся! Встретимся! И запомни: ты - один, а нас - двадцать! И нет у тебя помощников, кроме рыжего петуха!
      – Вот мой помощник! - Конан хлопнул ладонью по мечу, сгреб со стола кошелек, потом наморщил лоб, припоминая слова Хирталамоса, и свирепо оскалившись, прорычал: - Двадцать шакалов и вонючая гиена не заменят льва! Так что береги шкуру, ублюдок!
      С тем он и вышел из таверны, позванивая кошельком, где на разные голоса весело пели золотые монеты купца Хирталамоса.
 

* * *

 
      На следующее утро почтенный Хирталамос отбыл с попутным караваном, в сопровождении своих приказчиков, слуг и дюжих охранников-бритунцев. Видно, товар, который он собирался привезти из Аренджура, был еще подороже драгоценного офирского петуха, ибо с купцом отправились не только все его стражи, но еще и три десятка туранских всадников, нанятых в конвой. Конана это удивило: казалось бы, что может сравниться ценой с Милостями Митры, обещавшего крепость тела, удачливость в делах и любовь женщин! Ну, решил он, у Хирталамоса свои дела и расчеты; скажем, желает он успеть и там, и тут, не упустив ни петуха, ни аренджурские товары.
      По городу тем временем уже гуляли слухи о вчерашней сделке - потому ли, что утаить в Шадизаре что-то всегда оказывалось задачей непростой, или, быть может, сам Хирталамос эти слухи и распустил, для устрашения соперников и конкурентов. Так или иначе, но все торговцы и купцы, все солдаты местного гарнизона, все благородные нобили и прилежные ремесленники, все разносчики с базара, вся шадизарская шваль, от бандитов до убийц до последнего нищего - словом, все, абсолютно, все знали, что петуха почтенного Хирталамоса охраняет Конан из Киммерии, а петуха достойного Пирия Флама стерегут сагаровы головорезы. И не только стерегут, но еще собираются свести счеты с грозным киммерийцем - не позже, как этой ночью.
      Вот почему, когда Конан с вечерней зарей отправился в дом Хирталамоса, его провожали любопытные взгляды и явственно различимый шепоток. Шадизарцы гадали, судили и рядили, чем кончится грядущая ночь: победой купца Хирталамоса или торжеством благородного Пирия Флама. Дела могли повернуться и так, и этак, ибо всем и каждому было известно, что киммериец силен и свиреп, как барс, а люди Сагара многочисленны и хитры. Во всяком случае, как полагало большинство жителей славного Шадизара, дело без крови не обойдется.
      Конан тоже так считал, а потому запасся кроме меча несколькими метательными ножами и остро заточенным крюком на веревке - страшным оружием в умелых руках. Когда один из остававшихся в доме прислужников Хирталамоса провел его к птичнику, киммериец первым делом подготовил к бою весь свой арсенал: разложил клинки на чугунной печке, оставив пару за поясом, крюк повесил у калитки, обнаженный меч пристроил на топчане, заваленном кошмами. Как объяснил старый слуга, петухи из Офира предпочитали тепло, и если ночь была холодной, полагалось растопить печку. У толстых шерстяных кошм назначение оказалось иным; их держали не ради тепла, а чтоб пеленать и переносить петухов. Без такой предосторожности можно было лишиться глаза - рыжие офирцы свирепостью и силой не уступали разъяренному лесному коту.
      Закончив с подготовкой, Конан отодвинул топчан в темноту, поближе к клетке Фиглатпаласара, подальше от факела, чадившего при входе, и уселся. Меж ног у него стоял объемистый кувшин с аргосским; слева в корзинках-гнездах дремали куры, справа, на насестах, застыли смутными тенями петухи, сзади посверкивал яростным глазом Великолепный - комок перьев с хвостом, изогнутым наподобие ятагана. Сквозь распахнутые ворота киммериец видел сад, озаренный луной, и террасу, на которой они пировали вчера с Хирталамосом; около женских покоев в высоком серебряном шандале горели три свечи. Все было тихо; ни шороха, ни скрипа песка под ногами, лишь изредка какой-нибудь петух сипло вскрикивал во сне.
      Конан сидел в полной неподвижности, пока серебристый диск луны не поднялся над вершиной ближайшего кипариса. Тогда, нашарив у колена кувшин, он сделал пару-другую глотков, а потом пнул ногой решетку, за которой темнел силуэт Великолепного.
      – Хочешь выпить, приятель?