– Могила - она всегда могила, - проворчал Конан. - И торопиться в нее не след, кто б там тебя не ждал, принцы или колдуны.
      Хадр Ти прислонился к решетке, просунул сквозь прутья исхудалую руку, дотянулся до киммерийца и стиснул его плечо. Пожатие было совсем слабым.
      – Ты хороший парень, потом атталанта, и я желаю тебя удачи. Если ты выживешь… если сумеешь уйти… Скажи-ка, какой бог в ваши времени особенно милостив к людям?
      – Само собой, Митра, Податель Жизни.
      – Вот и помолись ему, киммериец. А не захочешь молиться, не надо; выпей вина в кабаке и расцелуй какую-нибудь красотку. За себя и за меня.
      Угрюмо кивнув, Конан спрятал флягу под плащ.
 

* * *

 
      Ближе к вечеру он осушил сосуд. Его содержимое не походило на крепкие вина Аргоса и Зингары, на кислое туранское, на перебродивший мед, который любили в Асгарде и Ванахейме, и на те сладкие напитки, что готовили в Иранистане из фиников и инжира. Сказать по правде, Конан даже не понял, что пьет вино; ему казалось, что он глотнул жидкого огня. Теперь ему стало ясно, почему грондарцы пользовались такими крохотными кубками, вмещавшими не больше двух глотков. Из фляги можно было бы наполнить полторадесятка грондарских чаш, а значит, ему досталась порция пяти, шести или семи человек. Но вначале он не почувствовал ничего, кроме сильного жжения в животе.
      Однако когда солдаты вывели Конана на палубу, огненное зелье уже ударило ему в голову. Пьян он вроде бы не был; во всяком случае, шаг его оставался твердым, борт корабля и хрустальные башенки не двоились и не раскачивались перед глазами, а палуба не вставала дыбом. Но он ощущал невероятное, страшное возбуждение и такую ярость, будто Кром, грозный Владыка Могильных Курганов, вселился в него, наполнив душу и сердце своим божественным гневом. Кровь кузнечными молотами била у киммерийца в висках, ярость заставляла сживать кулаки, стискивать зубы; он едва сдерживался, чтоб не набросится на солдат, что волокли его к башне, к лестнице, к саркофагу.
      Пожалуй, это было единственным свидетельством опьянения - тем, которое предшествует неуверенным жестам, невнятной речи и крепкому сну. Он жаждал драки! Хорошей драки, где можно было бы пустить кровь, переломать противникам кости, разорвать их в клочки, разрубить, рассечь, уничтожить! Он чувствовал, что распиравшее его бешенство должно излиться вовне, на любую живую тварь или предмет, иначе гнев разорвет его; он был сейчас словно грозовая туча, стремившаяся разродится молнией. Десятком, сотней, тысячами молний!
      Кром! Он стиснул челюсти, стараясь не выдать своего лихорадочного возбуждения, и ровным шагом направился к алмазному гробу. Тоиланна, крючконосый колдун, не смотрел на него, возился с крышкой; лица конвоиров были не видны под глухими забралами, но, кажется, и они ничего не заподозрили. Конан лег - как всегда, на спину, - и поскорее прикрыл глаза. Он боялся что чародей узрит в них пламя, сжигавшее его; грондарское зелье уже вовсю бушевало в жилах киммерийца, и перед взором его плавал багровый туман.
      Тоиланна воспринял опущенные веки как жест покорности.
      – Кажется, ты научился послушанию, дикарь, - довольно пробормотал он. - Это хорошо, клянусь Силой и Мощью Грондара! Ешь и спи, спи и ешь, и закончишь свои дни в покое. Тебя хватит еще на три или четыре луны - немалый срок, чтобы подготовится к вечности. А сейчас - спи!
      Спи!
      Конан вовсе не собирался засыпать. И он не желал ни грести на галере, ни рубить камни в призрачной каменоломне, ни крутить столь же призрачный ворот. Бешенство и ненависть вздымались в нем сокрушительными валами, столь же грозными, как волны Вилайета, бросившие на драконьи клыки злосчастный "Ильбарс". Он казался себе таким же драконом, огромным и всемогущим, с пальцами-когтями, с непробиваемой чешуей, с пастью, в которой торчали каменные зубы. Этот жалкий кораблик, метавшийся в воздухе, и жалкие людишки на его борту, находились в полной его власти! только стиснуть когти, только свести челюсти и сжать их…
      Над ним лязгнула крышка. Затем лязг повторился, и Конан понял, что из соседнего саркофага извлекли волосатого.
      В тот же момент что-то коснулось его сознания - вкрадчиво, почти незаметно, подобно вору, подбирающему ключи к чужим дверям. Он не сопротивлялся; те капли силы, те искры, что отнимали у него, казались столько ничтожно мылами! Голубые сполохи, мерцающие в колонне рядом с его холодным ложем, поглощали искру за искрой, но костер, испускавший их, был негасимым, мощным и жарким, как солнце, око Митры. Спать Конану не хотелось, и он, сдерживая ярость, следил, как искры, уходившие от него, подпитывают голубой огонь, ибо эта магическая эманация нуждалась в непрерывном топливе - живом топливе, источником коего являлся он сам. Каждая искра обращалась в силу, поддерживающую корабль в воздухе на один краткий миг, но мгновения эти были такими малыми, что казалось, будто палуба судна устойчива, как земная твердь. Сейчас, бодрствуя, Конан отчетливо ощущал результаты грондарской волшбы, хоть, разумеется, тайная суть ее оставалась ему непонятной.
      И более того - он видел, куда летит корабль. Не обычным зрением, так как веки его были плотно сомкнуты, но каким-то внутренним чувством, позволявшим следить за манипуляциями крючконосого Тоиланны. Он видел, как судно неторопливо плывет к восходу солнца, направляемое колдуном; как скользят внизу облака; как в разрывах проглядывает скалистый берег, а затем - море, довольно спокойное, сине-серое, пустынное. Потом по синей поверхности возникли две черты с блестящими кончиками, от которых слева и справа отходили другие черточки, очень многочисленные и двигавшиеся вперед-назад словно конечности многоножки. Конан понял, что под ним галеры, огромные боевые суда с таранами, идущие не под парусами, а на веслах. Что могли они разыскивать в этих неприветливых водах? Разве что останки "Ильбарса"…
      Он убедился в этом, заметив, что корабли идут вдалеке друг от друга, явно пытаясь охватить розысками возможно большее пространство. Вероятно, то были "Ксапур" и "Акит", уцелевшие суда флотилии, и, вероятно, Тоиланна тоже заметил их. Воздушный корабль повернул к северу, спрятался за облаками и увеличил скорость. Туранские галеры исчезли, а впереди замаячил бесплодный берег, изрезанный шхерами, бурая скалистая стена да гребнистые валы, рассыпавшиеся у ее подножия фонтанами брызг. В пятистах локтях от земли из моря торчали остроконечные утесы, расположенные полукругом, у которых тоже вскипала вода. Они выглядели так, словно на морском дне, в ожидании добычи, спрятался огромный дракон, выставивший над волнами зубастую нижнюю челюсть. Одна жертва ему уже досталась: разбитый и полузатопленный "Ильбарс", чьи останки Конан мог ясно разглядеть с высоты.
      И хотя грондарцы не были повинны в этой катастрофе, ярость с новой силой вспыхнула в нем. Он понял, что медлить нельзя; с одной стороны, место было удобным и подходящим во всех отношениях, с другой, выпитое зелье могло наконец опьянить его и погрузить в сон, еще более беспробудный, чем тот, что вызывали чары Тоиланны.
      Жестокая усмешка искривила губы киммерийца. Выходит, крючконосый сам привел корабль к скалам, к этой Драконьей Челюсти, сулящей гибель! Судьба! От нее не скроешься за валами времени, за хребтами тысячелетий… Судьба! Сами боги подвластны ей, и грондарские, и хайборийские… Что же говорить о людях, пусть и одаренных магической силой?
      Он попытался чуть-чуть придержать полет корабля, и это удалось. Тоиланна вроде бы ничего не заметил, и тогда Конан принялся действовать решительней: остановил корабль в воздухе, повернул его вспять, а потом заставил резко опуститься. Клыки дракона были теперь под ними, в двух или трех тысячах локтей внизу.
      Вопль чародея пробился к нему сквозь крышку хрустального саркофага, зазвенел в ушах. Прикусив губы и не раскрывая глаз, киммериец продолжал опускать корабль; воля его превозмогла усилия колдуна, и крик Тоиланны становился все громче, все пронзительней. Очевидно, он не понимал, что происходит. Клыки дракона приближались, и внутреннее зрение позволяло Конану разглядеть зубастую челюсть во всех подробностях: мокрые остроконечные каменные пики, водовороты, бурлившие вокруг них, водопады соленых брызг, мрачные расселины меж камнями, и бездну, скрывавшуюся ниже, под бурной морской поверхностью. Шторма сейчас не было, и ветер казался слабым, но здесь, у драконьих клыков, море ярилось всегда.
      Он выбрал подходящий утес, острый, точно наконечник туранского копья, и остановил корабль прямо над ним. Рядом были и другие скалы, пониже, но такие же остроконечные и губительные; рухнув с высоты, корабль врежется в них носом, кормой или бортом, а остальное довершат волны. Но все же хотелось, чтоб именно этот утес-копье пронзил днище, ударил в кормовую часть трюма, смял клетки вместе с их содержимым. Пусть боги пошлют Хадру быструю смерть! Да и волосатому Арргху тоже мучиться ни к чему…
      Раздался топот, потом Конан услышал возбужденные голоса: повелительный - Иоллы, Сына Зари, заискивающий и растерянный - крючконосого колдуна. Они говорили по-грондарски, но, не зная ни слова из этого языка, Конан понимал, о чем идет речь. Благородный Иолла гневался и грозил всеми карами, маг пытался оправдаться и успокоить своего владыку. Судно тем временем не двигалось ни вперед, ни назад; висело в воздухе на тонкой невидимой нити. Крохотные капли силы, которые он позволял отбирать, уже не наполняли колонну прежним ярким сиянием, и сквозь прозрачную крышку саркофага ему было видно, что колдовская эманация светится чуть-чуть - даже не светится, а тлеет.
      Внезапно на крышку упала тень, торопливые руки сдвинули ее, и над киммерийцем раздался голос Тоиланны:
      – Во имя Чар и Мощи Грондара! Так вот в чем дело! Пес, потомок атталанта, не спит! Не знаю почему, но он не заснул, владыка!
      Глаза Конана открылись. Гнев бушевал в его груди.
      – Не пес, а тигр, крючконосый ублюдок! - прорычал он. - Тигр - перед тобой, а внизу - дракон! Дракон, отродье Нергала!
      Чародей в страхе отшатнулся. Киммериец вскочил на ноги, и тлеющий огонь в хрустальной колонне погас; внезапно она стала темной и безжизненной, как высохшее дерево, чьи корни подрубил топор.
      Корабль начал падать. Источник силы иссяк, колдовские чары уже не поддерживали судно в воздухе, и слишком хрупкие крылья обломились; мертвая громада из дерева, металла и хрусталя неслась к воде и скалам. Все быстрее, все ближе…
      Громкий крик Иоллы слился с воплем колдуна. Оба они показывали солдатам на лестницу и торопили их: Сын Зари - повелительно и властно, колдун - с побелевшим от ужаса лицом. Воины, громыхая мечами о кольчуги, бросились вниз.
      "За Хадром, - решил Конан, - или за волосатым… Поздно!"
      Он ухватился за свой саркофаг и швырнул его в хрустальную стену. Башня дрогнула; грохот и звон ударил в уши, на пол хлынули обломки стекла, в раздавшейся трещине метались тучи и волны. Тучи - вверху, волны - внизу; все ближе и ближе. Конан поднял второй прозрачный гроб. Тоиланна что-то вопил, повиснув у него на плечах, Иолла, Сын Зари, грозил коротким бронзовым клинком. Запустив в стену второй саркофаг, Конан потянулся к поясу колдуна, сорвал свой нож с витой серебряной рукоятью и с силой отбросил крючконосого. Третий саркофаг последовал за двумя первыми; теперь в стене зияло отверстие в добрых десять локтей. Пол раскачивался и трясся, не давая Иолле приблизится, но киммерийцу это не было помехой; одним прыжком он подскочил к дыре.
      Скалы стремительно приближались, у их подножий вихрилась, кипела вода. Все, как с "Ильбарсом", мелькнула мысль; сильный выплывет, слабый пойдет ко дну. Свою силу Конан знал - и знал, что на этом летающем судне никто не может соперничать с ним. Ни крючконосый маг, ни солдаты в тяжелых кольчугах, ни Иолла, их повелитель.
      Он повернулся к Сыну Зари и насмешливо произнес: - Боюсь, тебе не удастся свести знакомство с туранскими палачами, грондарец! А жаль! Они искусные парни и ласковые - такие же, как камни, что ждут тебя внизу!
      Конан оттолкнулся и прыгнул. Небо и море завертелись перед ним, но прежде, чем волны приняли киммерийца в свои холодные объятия, он увидел, как громадный корабль раскололся надвое, ударившись о скальный пик, как с жалобным звоном рухнули башни, как поникли переломанные крылья, как фигурки в блестящих панцирях посыпались из корабельного чрева словно горошины из стручка. Одних приняла твердь, и конец их стал быстрым; другие ушли под воду, и этим предстояло помучиться. Правда, не так долго, как в руках туранских палачей.
      …Прошло какое-то время, и Конан, преодолев стремины и водовороты, очутился на выпуклой спине валуна, обросшего водорослями и ракушками. Удобный камень; содержимое раковин можно было съесть, и можно было разглядывать драконий клык, похожий на острие копья, покончивший с грондарским судном. Конан и разглядывал его, а также темные воды вокруг, но, кроме немногих обломков, не углядел ничего. Ни лысых голов, ни светловолосых, ни покрытых шерстью… Прибой уже смыл с утеса трупы и кровь, и теперь все грондарцы покоились на дне вместе с двумя своими невольниками.
      Киммериец вздохнул и перенес взгляд на другую скалу и на разбитый корпус "Ильбарса". Потом он начал прикидывать, кто же первым доберется сюда, "Акит" или "Ксапур", и когда это будет, ночью или на рассвете. Скорей, на рассвете, подумал он; ни один кормчий не рискнет приблизиться к Драконьей Челюсти во мраке.
      Солнце уже шло на закат, и с погасшими красками заката угасла и ярость в душе киммерийца; теперь он чувствовал лишь расслабляющую дремоту, наплывавшую на него из темноты. Камень вдруг начал плавно покачиваться под ним, и Конан сел, ибо ноги его не держали - точь-в-точь как после хорошей попойки. Голова у него слегка кружилась, веки потяжелели, рев волн превратился в усыпляющий рокот, а холодный северный ветер, налетавший с берега, не мог побороть жар, бродивший в его крови.
      На небе высыпали звезды, тускло мерцая из-за облачной пелены, затем начал восходить месяц, и в этот миг грондарское зелье все же одолело Конана. Уткнувшись лицом в колени, он погрузился в сон, и был тот сон крепок, как скала, что держала его на своей спине между морем и небом.
      Но снились Конану не скалы и не воды, не пустые небеса, не скамья на галере и не весло в руках, не призрачная каменоломня, где он рубил камень, и не ворот, поднимавший из колодца бесчисленные кувшины с водой; не видел он ни надменного лица Иоллы, Сына Зари, ни злобной физиономии крючконосого колдуна, ни безликих грондарцев в глухих шлемах, ни даже Хадра Ти и волосатого Арргха. Всю ночь он летал на воздушном корабле и был счастлив, ибо тот магический корабль хоть и поглотил частицу его жизни, зато оставался послушен ему и покорен, как хорошо обученный скакун.
      А когда наступило утро и он раскрыл глаза, над горизонтом уже поднимались мачты большой галеры, ветер раздувал ее паруса, и весла пенили воду.
      "Акит" или "Ксапур"? - продумал Конан и встал на ноги.