Выслушав живописную историю своих вчерашних похождений, Конан вскочил в седло; затем, наклонившись и протянув руку, дружески коснулся плеча кабатчика. Через мгновение этот хитроумный муж уже лежал перед ним на лошадиной шее, дрыгая ногами и отчаянно вопя. Дождавшись паузы, киммериец сообщил ему, что отправляется в бесплодную пустыню - без оружия, без еды и прочих запасов; так что кабатчику придется сыграть роль провианта. Возможно, достойный рыцарь не станет есть его сам, а использует как приманку для шакалов; их мясо все же не столь омерзительно, как тощая плоть ублюдка, обирающего своих постояльцев.
      Кабатчик запросил пощады, ибо огромная рука рыцаря сжимала его шею с такой чудовищной силой, что глаза у плута полезли на лоб. Засуетились слуги; словно по волшебству, откуда-то возникли дорожные тюки гостя, его превосходные мечи, объемистый мех с пивом, свиной окорок, каравай хлеба и даже слегка отощавший кошель. Разобравшись со своим добром, Конан явил милость: отъехав от окраин Эрука подальше, сбросил кабатчика в придорожную пыль. Скорее всего, мерзавец сломал себе ребра, что славного рыцаря совсем не обеспокоило; пришпорив коня, он скрылся в песках, в направлении туранской границы.
      В Замбуле, Самарре и Аграпуре с путником не случилось ничего примечательного - возможно потому, что в сих местах, где ему доводилось и разбойничать, и служить в войске, Конан держался поосторожнее. Во всяком случае, он больше не сорил деньгами, а, прибыв утром в туранскую столицу и сбыв жеребца на базаре, вечером уже покачивался на палубе пузатого барка. Стояла самая середина лета, море было тихим и спокойным, как пруд; слабый ветерок надувал паруса, и корабль неторопливо полз на восток, к Хаббе, влача в своих трюмах расписную посуду и сукна, амфоры с вином и кипы хлопка, бронзовые котлы и бухты пеньковых канатов, грубое парусное полотно, седла, кожаные ремни, сапоги и расшитые бисером туфли. Не самый пустяковый товар, но и не очень дорогой; однако вилайетские пираты не брезговали и таким. Памятуя про это, Конан спал вполглаза и все время держал оружие под рукой. Ему случалось разбойничать и в этих водах, но, случись лихим молодцам наскочить на купеческий барк, вряд ли они вспомнят былого сотоварища. Во всяком случае, не раньше, чем он уложит половину этих ублюдков, думал Конан, ухмыляясь про себя.
      Против ожидания, путешествие прошло спокойно, хотя пару раз на горизонте угрожающе вырастали мачты с прямыми парусами и хищные вытянутые корпуса пиратских галер. При виде их капитан неизменно приказывал поднять повыше флаг с каким-то странным вензелем, напоминавшим осьминога с растопыренными щупальцами, после чего галеры прекращали погоню. Конан, наморщив лоб, припомнил значение этого сигнала: мол, добровольный налог морскому братству уплачен.
      Прошло четыре или пять дней, и он сошел на берег в Хаббе, где пришлось задержаться подольше. Об этом городе киммериец не знал почти ничего - а если б и знал, вряд ли поостерегся. Ничто не предвещало опасности; вместе с группой туранских купцов он сошел на берег и отправился в ближайший трактир, чтобы отпраздновать благополучное прибытие. Он выпил сравнительно немного, если учитывать его огромный рост и чудовищную жажду - может быть, парочку-другую кувшинов крепкого золотистого вина - и мирно отправился на покой в отведенную ему комнату. Проснулся же Конан в цепях.
      Местный чиновник, опасливо поглядывая на огромного варвара, окруженного толпой стражников, зачитал приговор. Киммериец так и не понял, что вменялось ему в вину: не то он кого-то пришиб во время вчерашней гулянки, не то его серебро сочли поддельным. Повод, без сомнения, был надуманным и зряшным, но кара показалась ему более чем суровой: рабство и гладиаторские казармы.
      Там ему, наконец, растолковали суть дела. Кровавые потехи на арене являлись любимым зрелищем хаббатейской аристократии, а Гхор Кирланда, местный правитель, буквально коллекционировал отменных бойцов, выписывая их из ближних и дальних стран. Наемные воины его не интересовали; он предпочитал покупать пленников, захваченных тут и там во время пограничных стычек или набегов, стравливая их то друг с другом, то с крупными хищниками, которых отлавливали в окрестностях либо привозили из Вендии. Жизнь большинства гладиаторов оказывалась недолгой и исчислялась днями, но попадались и редкостные силачи, выдерживавшие два-три месяца, а то и полгода почти непрерывных боев.
      Последним таким приобретением Гхора Кирланды был некий Сигвар из Асгарда, гигант-асир, заросший огненной бородой до самых глаз. С неизменным успехом действуя секирой и боевым молотом, он дробил кости и черепа противников, отделял головы от шей, выпускал кишки и перерезал глотки. Гхор уже отчаялся найти ему равного противника - и тут подвернулся Конан.
      Киммериец так никогда и не узнал, кому он обязан этим пленением - то ли своим спутникам, лукавым туранским купцам, желавшим добиться милости у местного властелина, то ли хаббатейскому трактирщику, у коего отмечалось благополучное завершение плавания, то ли кому-то из его гостей, среди которых наверняка скрывались лазутчики Гхора Кирланды. Как бы то ни было, Конана сочли достойным скрестить оружие с асиром; его напоили, заковали в цепи и осудили.
      Он провел в неволе дней двадцать - сперва в крохотной одиночной камере, затем в более просторном помещении, разделенном железной решеткой на две половины. Все эти клетушки, в которых держали рабов-гладиаторов, находились в подвалах большого амфитеатра, и в каждой под потолком было прорублено оконце, тоже забранное решеткой - чтобы бойцы могли видеть происходившее на арене. В Хаббе не практиковались тренировки и никто не собирался обучать пленников фехтовальному искусству - да это и не требовалось, ибо сюда попадали только настоящие воины, опытные и отлично владевшие оружием. День за днем они глядели на ристалище, на будущих своих противников, сошедшихся в кровавой схватке, потом сами поднимались наверх из мрачных казематов, вступали в песчаный круг, обнесенный высокими стенами, сражались и умирали. Конан не умер; за время сидения в одиночке он убил восьмерых, завоевав репутацию сильнейшего бойца. Он не отказывался сражаться, только, выходя на арену, каждый раз требовал свои собственные мечи, хранившиеся, вместе с прочим оружием, в арсенале гладиаторских казарм.
      Убедившись в мастерстве пленника, стражи перевели его в новую камеру, ту самую, что была разделена решеткой на две половины. В том заключался глубокий смысл: соседом Конана стал асир Сигвар, и два соперника могли теперь рычать один на другого днем и ночью, распаляя ненависть и наливаясь злобой. Их не собирались стравливать сразу; неприязни полагалось созреть, чтобы грядущий бой превратился в бескомпромиссную демонстрацию силы и звериной жестокости. Пока же каждый из фаворитов мог следить в окошко, как бьется его будущий противник, и гневно реветь, стискивая громадные кулаки. Кроме того, они швыряли друг в друга фекалиями и обглоданными костями да обменивались ругательствами: Сигвар поносил киммерийцев и Крома, называя его кастратом, Конан осыпал проклятьями рыжих псов-асов и глумился над Имиром, Иггом и прочими богами северян.
      Однако мало-помалу скука и тоска пленения заставили их вступить в более содержательные беседы; оба были в одинаковых годах, оба немало поскитались по свету, оба уважали только силу и крепкий кулак. Вскоре выяснилось, что ни тот, ни другой не относятся к числу простофиль, готовых пачкать арену своей или чужой кровью на потеху хаббатейским нобилям; к хаббатейцам оба питали самую жгучую неприязнь. Когда это стало ясно и киммерийцу, и асиру, они перешли к совместным действиям: ночью разогнули железные прутья, сломали решетку на окне и выбрались наружу. Им удалось вышибить дверь в арсенал и расправиться с охраной; затем последовали бегство, погоня, отчаянная схватка в степи - и гора трупов хаббатейских стражей, под которой задохнулся Сигвар. Конан ушел; и в сем виделось ему божественное провидение, сохранившее жизнь тому из беглецов, кто яснее представлял свои цели.
      Очнувшись, киммериец потряс головой, прогоняя тягостные воспоминания. Что жалеть о Сигваре! Славный был боец, и в славе отправился в Валгаллу: с оружием в руках, перебив тьму врагов, как и положено доблестному воину!
      Мысли его перескочили на другое; потянувшись к своим мечам, Конан обнажил их и стал разглядывать, как делал уже не раз. На голубоватой стали не было ни щербинки, ни зазубринки - удивительно, если вспомнить, сколько этим клинкам пришлось поработать в Хаббе! В отблесках костра металл холодно поблескивал, и киммерийцу казалось, что он держит на коленях две застывшие струи чистейшей влаги, чудесным образом отделившиеся от горного водопада. Нежно приласкав их загрубелой ладонью, он бросил взгляд в темноту и прислушался.
      Степь была тиха и спокойна; сухие ветки потрескивали в огне, хрупал травой гирканский конек, где-то в ночи резко вскрикивала птица. Конан полуобернулся, поднял голову. Курган с руинами башни - пятно мрака на фоне звездного неба - нависал над ним подобно окаменевшей морской волне, влекущей в бесконечность обломки разбитого бурей корабля. Ему вдруг вспомнилось, что вечером, когда солнце еще не село, он не удосужился осмотреть древние развалины; костер и ужин казались важнее. Впрочем, что шарить среди древних камней? Наверняка там не было ничего интересного; один птичий помет да мышиные норы.
      Тогда, на равнине под Хаббой, завалив труп Сигвара камнями, он отправился на восход солнца и вскоре был уже далеко от проклятого города Гхора Кирланды. Он был неплохо экипирован; у порубленных хаббатейских воинов нашлись и фляги с вином, и пища, и теплые плащи, и даже кое-какие деньги - Конан методично вывернул все кошели, не побрезговав и медью. Жаль, что лошади их разбежались во время драки, напуганные запахом крови и воплями сражавшихся... Без лошади в степи тяжело... особенно на этой беспредельной гирканской равнине, что протянулась на долгие месяцы пути от берегов Вилайета до джунглей Кхитая...
      Тем не менее, он добрел до Дамаста, где удалось украсть коня. Не такого хорошего, как тот, что пронес его от Мессантии до Аграпура, но все же... Эти мохнатые гирканские лошадки, неказистые на вид, были на удивление выносливы и...
      Конь тревожно заржал, и мысли Конана прервались.
      Спустя мгновение он был на ногах и напряженно всматривался в темноту, сжимая свои клинки. Его скакун явно что-то почуял; хрупанье прекратилось, словно лошадка, насторожившись, озирала темную степь. Волки? Нет... За последние дни он ни разу не видел волков; да и что им делать в этой скудной пустыне, где обитают лишь змеи да ящерицы?
      Конан отступил от костра, погрузившись в полумрак; кто бы ни выслеживал его - зверь, человек или злой демон - не стоило находиться на свету. Он озирался, прислушивался, нюхал воздух, но не мог заметить ничего; равнодушная молчаливая тьма сгущалась вокруг, обволакивая его темным плащом. На миг он подумал, что стоило бы подняться наверх, к руинам башни, где остатки стен послужили бы неплохой защитой, если нападающих окажется слишком много... Но бросить коня!.. Нет, это невозможно! Без лошади, тащившей бурдюки с водой, шансы добраться до Учителя почти равнялись нулю...
      Вдруг какой-то силуэт мелькнул на границе света и тьмы, и киммериец, невольно содрогнувшись, шагнул дальше в тень. Эта фигура казалась смутной, словно бы сотканной из тумана, из осенней вечерней мглы; она парила над землей, приближаясь со стороны кургана. Значит, в развалинах кто-то прятался? Кто? Заблудившийся путник? Призрак? Дух, не нашедший дороги на Серые Равнины?
      Нет, не призрак... Фигура существа, безмолвно скользившего к костру, становилась все более плотной, материальной, и Конан, впиваясь взглядом в ее неясные очертания, внезапно понял, что перед ним женщина. Гибкий стан, длинное полупрозрачное платье, темные волосы, разметавшиеся по плечам, пунцовые губы, белый мрамор щек... Настоящая красавица! И выглядит так, словно шагнула в эту дикую степь прямо из гаремных садов Аграпура!
      Конь снова испуганно заржал, но Конан, уже не обращая внимания на скакуна, направился к костру. Женщина застыла перед ним, опустив руки с тонкими изящными пальцами; ее одежды просвечивали почти насквозь, и киммериец видел стройные округлые бедра, призывно темнеющий меж ними треугольник лона и две совершенные чаши с алыми бутонами сосков. Странно, она манила и, в то же время, отталкивала его... Но притяжение оказалось сильнее, и Конан, положив мечи рядом с дорожным мешком, спросил:
      - Кто ты?
      - Инилли...
      Словно птица прощебетала в ответ.
      - Где твой дом?
      Она небрежно повела рукой куда-то за спину, не то показывая на холм, не то имея в виду север. Но эта красавица не походила на северных женщин, светловолосых и сероглазых; разглядывая ее лицо, Конан все больше терялся в догадках, ибо подобных ей раньше не встречал. Южанки были смуглы и подвижны - в крови их кипело солнце; среди северянок, зрачки которых отливали льдом или серой хмуростью неба, редко встречались темноволосые, с черными глазами. И ни у тех, ни у других не было пунцовых припухлых губ, ярких, словно лепестки розы!
      - Что ты здесь делаешь? - спросил Конан, не отводя взгляда от лица женщины.
      Снова неопределенный жест рукой. Внезапно киммериец почувствовал, что спрашивает не о том; никакого значения не имело, откуда она, как очутилась в дикой степи, что делает здесь ночной порой. Инилли! Имя ее звучало как птичий вскрик. Инилли! Ее глаза притягивали, не отпускали... Конан шагнул вперед. Ближе... еще ближе...
      - Чего ты хочешь? - Голос его звучал хрипло, словно надсадный рык боевого рожка.
      - Согрей меня...
      - Хочешь вина?
      - Нет. Согрей меня...
      - Тогда подсаживайся ближе к костру, - киммериец кивнул на расстеленный плащ.
      Инилли опустилась на колени. Край ее длинного полупрозрачного одеяния взметнулся, обнажив бедро - такое же беломраморное, как кожа рук и шеи. Повернув голову, она следила, как Конан расстегивает пояс.
      Стащив затем сапоги, он присел рядом с женщиной, жадно вдыхая исходивший от нее горьковатый аромат. Этот запах туманил сознание.
      - Ну, согрелась?
      - Нет... - Черные зрачки расширились, замерцали, как две звезды.
      - Но ты же сидишь у самого огня!
      - Огонь меня не греет... Мне нужно другое тепло...
      Придвинувшись ближе, Конан коснулся ее бедра. Оно было упругим, нежным - и холодным, как лед. Его ладонь двинулась выше, задирая невесомую ткань.
      - Да, я вижу, ты совсем замерзла! - Теперь он гладил живот Инилли, прислушиваясь к ее участившемуся дыханию. Или то клокотал воздух в его собственном горле?
      - Согрей меня...
      - Ты не знаешь других слов?
      - Согрей меня...
      - Согрею... Клянусь Кромом, никто не согреет тебя лучше по эту и по ту сторону Вилайета! - Конан потянул через голову тунику.
      Теперь в глазах Инилли горело настоящее пламя. Ее пунцовый ротик приоткрылся, влажным перламутром блеснули мелкие ровные зубки, соски отвердели под жадными пальцами киммерийца. Наклонившись, он впился в ее губы, чувствуя, как язык женщины змеиным жалом скользнул в рот, защекотал небо. Запах, исходивший от нее, стал сильнее, обволакивая Конана горьковато-сладким ароматным коконом, заставляя позабыть про темную и дикую степь, про завтрашний переход по пустыне, про цель его странствий, про Учителя, живущего на склоне древнего вулкана... Все это казалось сейчас неважным и неглавным; нежные груди Инилли прижимались к мускулистой груди Конана, и тело женщины начало теплеть. Или ему это лишь почудилось?
      Он оторвался от ее губ. Гирканский конек ржал, бил копытом в сухую землю; Конан не слышал его. Сейчас весь мир затмили черные глаза, огромные, как ночное небо; и, как звезды в небесах, в них начали посверкивать алые искорки - видимо, отблески костра.
      - Ну, теперь стало теплей? - спросил киммериец.
      - Да.
      Она впервые улыбнулась - довольная, как кошка, приступившая к трапезе. И зубки у нее были как у кошки: ровные, но с чуть выступающими заостренными клычками. Конан положил огромные ладони ей на грудь, сдавил, вглядываясь в бездны черных зрачков.
      - Так хорошо?
      - О-ох! Хорошо... хорошо... - проворковала женщина; пальцы ее впились в плечи огромного варвара. - Хорошо... но будет еще лучше... еще жарче... еще слаще...
      Повинуясь слабому толчку ее рук, Конан опрокинулся на спину. Теперь Инилли нависала над ним, изогнувшись дугой; губы ее что-то шептали и, сквозь горячечный дурман желания, к разуму киммерийца пробились слова:
      - Ты, герой... ты, огромный, сильный, прошедший через горы, сквозь степи и леса... ты, победитель, убийца, владыка над людьми... ты, жаждущий власти и славы... забудь обо всем... забудь... останься здесь, со мной, в моих объятиях... здесь, навсегда... останься, чтобы согреть меня... излить свою мощь... свою кровь... кровь... кровь...
      Ее пунцовые губы тянулись к шее огромного варвара, туда, где билась голубоватая жилка; клычки, еще мгновение назад совсем крохотные, внезапно стали расти, увеличиваться, нарушая гармонию прекрасного лица; зрачки вспыхнули алым. Но Конан не замечал ничего. Ладони киммерийца ласкали нежную кожу Инилли, медленно скользя по упоительному изгибу спины вниз, к бедрам; глаза его были полузакрыты, дыхание с шумом рвалось из могучей груди, на лбу выступила испарина. Он жаждал эту женщину; он желал ее так, как ни одну красавицу в мире; он был готов остаться с ней навсегда, согревать ее, любить, делиться своей кровью...
      Ее клыки неторопливо, по-хозяйски коснулись горла Конана. Она не спешила; жаркая трепещущая добыча была тут, рядом, обещая двойное наслаждение: блаженство соития и вкус свежей крови. Сосать солоноватую теплую жидкость, ощущая, как содрогается в оргазме, бьется и слабеет могучее тело... как покидает его жизнь... как холодеет плоть... Что могло быть прекраснее! Только чувство насыщения и сонный покой, сладкая дремота, томительная расслабленность членов, терпеливое ожидание новой жертвы...
      Звон!
      Яростный звон обрушился на Конана. Серебряные колокола гремели, грохотали, раздирая небеса тревожными раскатами; казалось, мир превратился в один гигантский ледник, в чудовищный кристалл хрусталя, тут же разбившийся на мириады осколков, с гулом и перезвоном рухнувших в неведомую бездну. В этих звуках слышался и лязг стали, мерный топот копыт атакующей конницы, звонкие трели боевых горнов, свист рассекающих воздух стрел... Очнувшись, киммериец оттолкнул ведьму и сел, удерживая ее на расстоянии вытянутой руки. Его ладонь лежала на горле Инилли.
      Суккуб! Теперь он ясно видел клыки, выступавшие меж кроваво-красных губ, скрюченные, словно когти, пальцы, багровые отсветы в глазах... Суккуб, проклятая тварь! Кровопийца, потаскуха! Едва не зачаровала его! Если б не этот звон...
      Он быстро оглянулся. Звенели его клинки; сейчас их мелодия казалась едва слышной, но все еще различимой. Непонятно, что порождало эти тревожные протяжные звуки - оба стальных лезвия были совершенно неподвижны, только голубоватые сполохи ритмично пробегали от рукоятей к остриям.
      Повернувшись к суккубу, Конан слегка стиснул пальцы, с мстительным наслаждением ощущая пронизавшую ведьму дрожь.
      - Ну что, так хорошо? - с усмешкой спросил он.
      - Глу-пе-ец... - прохрипела Инилли, и киммериец ослабил хватку. Глупец... Ты отказываешься от дара счастливой смерти? Безболезненной прекрасной смерти в моих объятиях?
      - Я предпочитаю счастливую жизнь. Прекрасную жизнь и объятия настоящих женщин, а не ночного вампира.
      Пальцы варвара снова начали сжиматься, и ведьма, широко разинув клыкастую пасть, простонала:
      - От-пус-ти! Глу-пе-ец! От-пус-ти!
      - Нет! Ты же просила, чтоб я тебя погрел, так? И помнишь, что я тебе ответил?
      - От-пус-ти! Жал-кий... жал-кий... ку-сок... мя-са... Пи-ща...
      - Я поклялся Кромом, что никто не согреет тебя лучше по эту и по ту сторону Вилайета! - на губах Конана играла жестокая ухмылка. - Кром - это мой бог, милашка, и я не хочу его обманывать... Тебе будет жарко, очень жарко!
      Он встал, одним движением огромной руки свернул шею суккубу и бросил обмякшее тело в костер. Некоторое время он всматривался в призрачную плоть, что корчилась и таяла в огне, затем его глаза обратились к мечам, по-прежнему лежавшим на дорожном мешке. Клинки больше не звенели, и сполохи тоже погасли.
      15. НАСТАВНИК
      Тянулись дни, томительные, как неволя в гладиаторской казарме Хаббы; взмахом черных крыл отлетали ночи. Конан то брел по пескам, по бесконечным пологим барханам и каменистым осыпям, то проваливался в сон, мучительный и неглубокий, не приносивший ни отдыха, ни облегчения. Ему виделись кошмары: огненное жерло кардальского вулкана, гигантские чешуйчатые гады, выползающие из-под земли; чудовища с грозно разверстыми пастями, извергающие пламя; драконы, закованные в роговую зеленоватую броню; демоны, что жадно следили за одиноким путником с пылающих небес. Иногда над ним склонялось лицо Инилли - прекрасное, беломраморное, холодное; в жутком полусне-полубреду он наблюдал за тем, как раздвигаются ее пунцовые губы, обнажая острые клыки, как пасть суккуба медленно-медленно приближается к его шее - к тому месту, где бились наполненные горячей кровью жилки... Как и прежде, странное чувство охватывало киммерийца; ему хотелось разбить череп ведьмы могучим ударом кулака и, в то же время, слиться с ней, познать до конца эту прекрасную плоть, манящую и отталкивающую одновременно.
      После ночлега у разрушенной башни гирканский конек, верный сотоварищ Конана, протянул еще пять дней - без травы и почти без воды. Это было великим подспорьем; за такое время путник преодолел не один десяток тысяч шагов и находился теперь в самом центре пустыни, за которой вздымались остроконечные пики горного хребта. Когда лошадь начала спотыкаться через шаг, киммериец забил ее, напился крови, вырезал с ляжек несколько полос мяса и подсушил их на солнце. В тот вечер ему пришлось расстаться не только со своим скакуном, но и с большей частью поклажи; теперь он нес два последних бурдюка с водой, скудные запасы пищи, оружие да колючий волосяной аркан. Эта веревка, расстеленная кольцом на песке, спасала его ночью от змей.
      Пустыня, по которой он странствовал, тянулась к северу на много дневных переходов. Тут не было ни воды, ни растительности, ни животных кроме все тех же змей, мерзких гадов толщиной в руку, которые питались неведомо чем. Конан полагал, что они пожирали друг друга, однако это не объясняло их многочисленности. К счастью, змеи выползали на поверхность только ночью, когда песок немного остывал, и волосяная веревка служила хорошей защитой от них.
      Киммерийцу же приходилось путешествовать днем, под палящим солнцем. Возможно, ночами идти было бы легче, но тогда в светлое время ему пришлось бы спать, а в этой пустыне ему не встретилось ни скал, ни больших валунов - ничего, что давало бы хоть клочок тени. На многие тысячи шагов тянулись пески, ровные и сыпучие; их сменяли пологие барханы, похожие на застывшие морские валы, либо каменистая почва, покрытая щебнем, иссеченная трещинами. Идти по мелким камням было труднее всего; обувь Конана вскоре не выдержала, и теперь, пересекая щебеночные осыпи, он оставлял за собой кровавый след.
      Но все это - и жажда, и раны, и палящее солнце - казалось ему не стоящим внимания. Он не сомневался, что дойдет; он чувствовал меру своих сил и верил, что их хватит, чтобы на равных потягаться с пустыней. Еще Конана поддерживала мысль о том, что многие прошли этой дорогой до него десятки, если не сотни людей. Троих он знал сам, и хотя все трое были крепкими людьми, родились они все же не в Киммерии. Да, эти люди относились к могучей породе - и аквилонец Фарал, странник в сером плаще, и Маленький Брат, хитроумный бритунец, и Рагар из Аргоса по прозвищу Утес; однако Конан полагал, что он сильнее любого из этой троицы. Они больше знали и больше умели, им подчинялись таинственные силы Мироздания и, возможно, они лучше владели оружием; но путешествие в пустыне требовало прежде всего выносливости и грубой физической мощи. Итак, обладая и тем, и другим, Конан не сомневался, что повторит путь, которым прошли прежние Ученики.
      Тем не менее, он был осторожен и расчетлив, как истый варвар, всосавший с материнским молоком умение выживать всюду - даже там, где околеет с голода волк и высохнет на солнце ящерица. Главной заботой была вода - и Конан пил ее крохотными глотками, утром и вечером, не позволяя себе прикоснуться к бурдюкам во время дневного перехода. Он знал, что без воды не сможет есть - чтобы протолкнуть в глотку сушеное мясо, нужно было хоть немного ее смочить. В любом другом месте ему удалось бы выдержать без воды восемь или десять дней и вдвое дольше - без пищи, но жаркое солнце пустыни выкачивало влагу из тела словно насос; тут он мог рассчитывать на два-три дня, не больше.
      Бурдюки тем временем пустели, и вскоре, распоров их ножом, киммериец слизал последние капли воды. Это его не обеспокоило; на горизонте уже темнела иззубренная темная полоска гор. Еще немного, и он до них доберется, доковыляет, доползет... Однако последнее его не устраивало; ему хотелось появиться перед Учителем твердо держась на ногах, подобно человеку, а не ползучему гаду. Может быть, эта жуткая дорога по пустыне являлась своего рода испытанием, проверкой мужества и упорства будущего ученика? Если так, думал Конан, надо приберечь капельку сил, чтобы встретиться с наставником достойно, как положено воину, привыкшему переносить тяготы долгих и трудных походов.
      Памятуя об этом, он исхитрился ночью изловить змею. Большой риск, если учесть размеры и подвижность пустынных гадов, струившихся по песку точно черные молнии; но Конан оказался быстрее. Освежевав свою добычу, он съел ее сырой, ибо ни веток, ни травы тут не было, и наутро с новыми силами отправился в путь. Змеиная плоть показалась ему отвратительной, но у нее было одно достоинство: холодная и скользкая, она немного утолила палящую жажду.
      Но вскоре жажда вернулась. Она терзала его без перерыва, будто голодный зверь, раскаленными клещами сжимала горло, впивалась в желудок, моливший о капле влаги; от нее трескались губы, язык становился похожим на вбитый в горло кол. Конан, однако, двигался вперед, к выраставшему на севере горному хребту, упрямо переставляя ноги и стараясь не думать о воде; тем не менее, потоки и водопады всего мира звенели у него в ушах.
      Наконец пришел день, когда в воздухе повеяло запахом нагретого камня и песчаный грунт под дырявыми подошвами сапог словно бы стал плотнее. Конан поднял голову, смахнул пот со лба и огляделся.
      Перед ним, упираясь в небеса изрезанной вершиной, вставал огромный бурый конус древнего вулкана. Его пологие склоны, где - сравнительно ровные, где - покрытые трещинами или бугрящиеся уступами и карнизами, уходили вверх, обожженные солнцем, иссеченные ветрами; следы старых лавовых потоков казались застывшими реками с темной водой. Над макушкой каменного исполина киммериец не заметил ни дыма, ни дрожания нагретого воздуха: вулкан был мертв, и мертв давно. Впрочем, быть может, он всего лишь задремал? Уснул тысячелетним сном, как умеют спать только горы?
      За вулканическим конусом вздымался горный хребет, темная мрачная стена, протянувшаяся с запада на восток; зубчатые башни, неприступные замки из гранита и базальта, остроконечные клыки скал, водопады осыпей, серые, бурые и черные утесы. Ни травинки, ни деревца, один лишь безжизненный камень, такой же мертвый и унылый, как склоны вулкана... Но нет! Его темную коническую тушу у самого подножья рассекала зеленая полоска, ясно различимый мазок, нанесенный кистью некоего милосердного божества. Оступаясь, еле волоча ноги, киммериец побрел по песку, не сводя воспаленных глаз с этой яркой ленточки, сулившей покой и прохладу.
      Глоток воды! Теперь он страстно мечтал о нем, он чувствовал, как влага касается пересохших губ, ощущал ее упоительно-свежий запах... Он видел ручей, струившийся среди травы, слышал звонкие трели водопада, вдыхал насыщенный холодными парами воздух, что клубится над колодцем... Потом наваждение кончалось, и распухший язык вновь становился кляпом, забитым в глотку; судорожно пытаясь сглотнуть слюну, Конан делал еще один шаг, еще и еще, с трудом переставляя непослушные ноги. Однако зеленая полоска на склоне горы постепенно приближалась.
      Солнце прошло зенит, когда он наконец добрел до обрывистого подножья горы. Теперь перед ним возвышалась довольно большая терраса, заросшая высокими деревьями и травой; она уходила влево и вправо изогнутым полумесяцем, тянувшимся на добрых полторы или две тысячи шагов. Сравнительно с гигантским конусом вулкана терраса была невысока, примерно в десяток длин копья - даже теперь, полумертвым, Конан мог бы забросить булыжник в шелестевшие на ее краю травы. Темную базальтовую стену, подпиравшую эту площадку, рассекала широкая лестница, вырубленная прямо в скале; ее ступени были выщерблены, тут и там бурый камень пересекали разломы, нижняя часть, заметенная песком, выглядела полуразрушенной.
      С того места, где находился сейчас киммериец, можно было разглядеть, что лестница тянется на довольно значительную высоту; она вела на террасу с садом и дальше, на вторую площадку и нависавшую над ней третью. Эти верхние карнизы казались гораздо меньше нижнего, поросшего зеленью, и выглядели пустынными; лишь на среднем Конану удалось разглядеть одинокое дерево и какой-то кустарник.
      Едва шевеля ногами, он направился к лестнице и начал карабкаться вверх. Преодолеть первые ступени было нелегко; песок сыпался из-под подошв, сапоги скользили по отполированному временем и ветрами камню. Потом дело пошло легче, и киммериец, обливаясь потом, очутился наконец в саду, на прямой и довольно широкой дорожке, что вела к следующему лестничному маршу.
      Восхитительная истома охватила его. Казалось, поднявшись чуть-чуть над жаркой, засыпанной раскаленным песком равниной, он попал совсем в иной мир, благоухающий, свежий и зеленый; земля тут была покрыта не бесплодным щебнем, а сочной травой, густые кроны деревьев скрывали безжалостное жаркое небо, и где-то неподалеку слышалось журчанье ручья.
      Вода! Не бред, не мираж, не фантомное видение изнемогающего от жажды путника - настоящая вода! Конан прислушался к серебряному перезвону струй, и на миг разум его затмился.