- Как же ты, Господь, велишь нам, малым сим, добро творить, от зла предостерегаешь, а сам два лика имеешь? И один твой лик - Добро, а второй лик - Зло. Как же так, Господи?
      И не ждал он ответа. И не было ответа. Запали маленькие слова в Господа. Задумал он отделить Зло от Добра в себе - Едином.
      И попросил лик его, который был Зло:
      - Не разделяй того, что едино есть! Не делай этого. Не разделяй то, что одно без другого не бывает.
      И ответил Господь в скорби:
      - Как могу я, Добро проповедуя, в самом себе Зло иметь?
      - Сделаешь это - породишь Хаос. Нет Добра без Зла и наоборот. Так было, так будет. Нельзя делить неделимое. Всегда отделенное к единству стремиться будет.
      Но разделил Господь. Исторг он Зло от себя. И чтобы оно не смущало Его, низверг он Зло в вечный мрак.
      Но было это вторым ликом Господа. И, отторгнутое, не потеряло силы и власти.
      И нарек Господь отторгнутую половину свою - Сатаной.
      А чтобы никто и никогда не смог увидеть Зло, отдал Господь Сатане Вечную Тьму.
      А себе взял Он - Свет.
      И были тогда на земле во множестве Боги - великаны. Не хотели они разделяться. Искали они отделенные свои половины.
      Господь, отделив от себя Зло, малых других разделил на мужчин и женщин.
      Но вопреки воле Господа искали разделенные свои половины. И соединялись вопреки Ему.
      И назывались те, кто искали друг друга - Андрагоны.
      И появились на земле Гермафродиты - могучие мужеженщины.
      Преследовал их Господь. Низвергал во Тьму.
      И поскольку Господь был Абсолютом, отделил он Абсолютное Зло от Абсолютного Добра.
      И стало, и народилось великое множество малых зол.
      И настал Хаос.
      И языки перемешались.
      Религия пошатнулась и разделилась.
      Не стало единства в человеках и в душах человечьих.
      А тот, кого Господь нарек Сатаной, даже в имени своем унижен был.
      И стал он имя свое числом называть.
      И число это было - 666.
      И было это число - число Зверя.
      А на словах Сатана запретил себя называть.
      Тому, кто называл его, он являлся и сам на уста печать огненную накладывал.
      Но гордо принял он царство Тьмы. И так он сказал:
      - Было Добро и Зло - Едины. И это было Господь. Но отрекся Он от своей половины.
      Не стану я Царем именоваться. Не стану я вставать выше того, кто сам себя захотел лучшим из лучших видеть.
      Пусть будет.
      А я буду - Князем Тьмы.
      И разделенный - Един Господь.
      Изгнал Он Зло Абсолютное, но малое осталось с Ним.
      Когда есть Абсолютное Зло, все видят его - и боятся.
      Маленькое зло незаметно и нестрашно, но оно - повсюду.
      Я безропотно удаляюсь во Тьму. Не хочу видеть того, что будет.
      Обращенный в Прошлое, я научился видеть в нем Будущее.
      Будущее отражается в Прошлом, как в зеркале.
      Нет Прошлого без Будущего. И наоборот.
      Кто вспомнит теперь: ЧТО ЕСТЬ ЗЛО?
      Зачем? Всяк будет выдавать Зло за Добро.
      А когда нет большего - чем мерить?
      И не сможет Господь приучить к Добру.
      Ибо будут оспаривать люди что есть Добро.
      Множество религий будут порождать, чтобы Зло творимое ими, за Добро
      принимать. Чтобы удобнее со Злом в сердце своем примириться.
      И будут выдавать Зло за необходимость.
      И воскорбит Господь.
      И собственного сына пошлет во искупление грехов человеческих.
      И предадут его люди. И распнут его..."
      Двери сами раскрылись, и без стука вошли Самовольный Домовой, бабушка Задрипина и Клопулина.
      Глава тринадцатая
      Гадкий Мальчик. Снулик. Поэт Охапкин. Ворон Яков. Электрик Петров и стихи
      - ...Им всем хорошо. Они сидят в светлых комнатах, книжки читают, чай пьют разговорчивый, чтобы беседы потом приятные вести. А ты тут по чердакам ползай в темнотище...
      Так ворчал Гадкий Мальчик, пробираясь по чердаку. Он, конечно, как всегда лукавил, в темноте он видел все прекрасно. Видел он и существо, которое сидело в углу на старом сундуке. С большими оттопыренными ушами и большущими глазами, прикрытыми веками с очень длинными ресницами. Существо сидело, свесив ножки. Оно дремало, посапывая носиком. При этом у него пошевеливались уши.
      - Ты - Снулик? - спросил Гадкий Мальчик, покашляв.
      Существо открыло глаза и сказало, помаргивая:
      - Я Снулик, А ты кто? И откуда ты знаешь, как меня зовут?
      - Гадкий Мальчик, - представился гость.
      - Я знаю, извини, - вздохнул и потупился Снулик.
      - Что ты знаешь и за что тебя извинять? - удивился Гадкий Мальчик.
      - Я знаю, что я - гадкий мальчик, потому что я не поздоровался
      - Я тебя совсем даже не ругал! Это меня так зовут: Гадкий Мальчик. Это Рыжая Женька так меня назвала, за то, что я кусаюсь и не всегда слушаюсь. Она помочь просила. Мышатник затеял какую - то Большую Гадость, надо ему помешать. Женька собирает всех на помощь.
      - Я сейчас, я мигом, - Засуетился Снулик.
      - Успеешь, не суетись. Вместе пойдем, только я сейчас ворона Якова кликну.
      Гадкий Мальчик вскарабкался на подоконник низкого чердачного окна и стал высматривать ворона. Тот сидел в гнезде на дереве и спал, засунув голову под крыло.
      Гадкий Мальчик крикнул - никакого ответа. Посвистел. Ворон даже не пошевелился. Гадкий Мальчик перевесился, насколько сумел, заложил в рот пальцы и свистнул. Изо всех сил. При этом сил у него оказалось так много, что пальцы выдуло изо рта, а сам он перевалился через низкий подоконник, и полетел вниз.
      Шлепнувшись об асфальт, он несколько раз подпрыгнул, потом остановился, покачиваясь с боку на бок...
      - Ой-ей-ей...
      Вот и все, что он смог сказать, глядя на чердачное окно, из которого он сам себя "высвистел" минутой раньше. И поплелся он на непослушных ножках, чтобы заново начать свое восхождение по ненавистным лестницам, проклиная все на свете Перстни и всех на свете Мышатников.
      Он перевалился через ступеньку второго этажа, чтобы начать восхождение на Голгофу, на третий этаж, но тут распахнулась дверь, и на площадку вышел поэт Охапкин, он же Сентенций. Сперва он даже не обратил внимания на Гадкого Мальчика, подбирая рифму:
      - Когда я родился, я бос был и гол... Так, так... Бос был и гол. Глагол? А при чем тут глагол? Может - кол?! Фу, гадость какая!
      Он споткнулся об Гадкого Мальчика. Остановился на нем ничего не видящим, поэтическим взором, затуманенным поиском рифмы. И тут его, на беду многострадального Гадкого Мальчика, осенило:
      - Гоооол! - заорал поэт дурным голосом от избытка поэтических чувств, и пнул от этого избытка изо всех богатырских сил лежащий на лестнице мяч.
      Единственное, что было в этом терпимое, так это то, что пнул он его вверх, и шлепнулся Гадкий Мальчик на площадку пятого этажа, минуя третий и четвертый.
      - Сволочь ты, а не поэт! И рифмы у тебя дурацкие! И шутки у тебя дурацкие!!! - проорал Гадкий Мальчик, не выдержав.
      Охапкин недоуменно повертел головой, решил, что это выходки Реставратора Летописей, и пошел в комнату, записывать рифму.
      Гадкий Мальчик входил на чердак, столкнувшись со Снуликом.
      - Ты в порядке? - спросил заботливый Снулик. - Я хотел уже за тобой вниз бежать. Летучих Мышей я уже отправил к Женьке.
      Гадкий Мальчик одобрительно покивал головой и обреченно отправился к окошку, через которое покинул чердак. На этот раз он свистел, не высовываясь из окна. После нескольких попыток ворон все-таки услышал. Он встрепенулся и зорко огляделся по сторонам:
      - Ну, ты чего рассвистелся? - недовольно спросил он у Гадкого Мальчика. - Ты чего это вот-то, с этим вот-то, рассвистелся тут? Ты здесь того, этого, не очень чтобы того, чтоб у меня тут. Понял?
      Сурово отчитал его ворон Яков.
      Гадкий Мальчик хотел сказать Якову, кого он ему напоминает, но потом подумал, что это может не порадовать старика-ворона, и рассказал только что происходит, и что его ждет Женька. Ворон поднялся над деревом, трижды каркнул, прилетели семь воронят и вместе с Яковом улетели к Женьке.
      Гадкий Мальчик огляделся: Снулика тоже не было, наверное, поспешил к Женьке, не дожидаясь его. Решив тоже поспешить, Гадкий Мальчик покатился к выходу, где навстречу ему вошел на чердак электрик Петров, с мотком провода на плече.
      Электрики - они такие. Им надо - они и приходят. Он вошел, напевая:
      Я спросил электрика Петрова!
      - Ты зачем надел на шею провод?
      Но Петров уже не отзывался,
      только тихо в воздухе качался.
      И тут заметил он, что ему прямо под ноги, прямо под удар, катится мяч. Как мог устоять бывший форвард дворовой команды?! Ну, конечно же, он пнул! Хорошо, что не в окошко, а вниз по лестнице. Гадкий Мальчик просвистел сверху донизу, опять отскакивая от стен, и шлепая по ступеням...
      Запас терпения кончается и у Гадких Мальчиков. Снизу электрик Петров услышал такое, что у него даже кепка покраснела. Он покачал головой, и скрылся в темноте чердака, оставив слова:
      - Без матери, поди, рос, мячик ентот. Матерной бы ласки ему...
      Гадкий Мальчик, хотя и получил очередной пинок, но Женькино задание выполнил с честью.
      А Охапкин записал рифму, и слеза упала на восклицательный знак. Он подошел с просветленным лицом к портрету, который висел над зеркалом.
      На портрете был изображен Александр Сергеевич Пушкин, борющийся с Самодержавием.
      Пушкин был изображен в цилиндре, белых перчатках, весь при параде, а Самодержавие изображала фигура в какой-то шкуре, и с безобразно голым и столь же безобразно волосатым задом. Почему-то ярко-красным.
      Портрет этот подарил Охапкину его друг-художник Кротин, который, как говорил о нем Реставратор Летописей: "жил, творил и вытворял".
      Охапкин, постояв у портрета, перевел свой взгляд на зеркало. Посмотрел в него просветленным взором и сказал:
      - Ай, да Охапкин! Ай, да сукин сын!
      Зеркало в ответ сперва затуманилось, а потом ни с того ни с сего заржало, как рулетка, в телепередаче "Что? Где? Когда?"
      Глава четырнадцатая
      Штаб-квартира Рыжей Женьки
      Когда Гадкий Мальчик вкатился в квартиру Пупкина, то не узнал ее. В пустой, нежилой и угрюмой еще недавно квартире было шумно и весело. И кого только туда не набилось!
      Ворон Яков, со своими семью воронятами, Снулик, масса Летучих Мышей, которые, учитывая тесноту, облепили потолок. Далее: Самовольный Домовой, эфемерная Клопулина, бабушка Горемыкина, которая убеждала Женьку, что ей пренепременно надо быть около Женечки.
      - Ты ж, ласточка-касаточка, посмотри, какие они все махонькие, тоненькие и прозрачные. - Говорила бабушка, поглаживая по голове Клопулину, которая так и ластилась к ней, словно котенок, к великой ревности Домового. - И кто за них, махоньких таких заступится, уж не ты ли? Да тебя саму кто хошь обидит, даром что ведьма. Небось, как зуб болит, сама ко мне бежишь: ой, бабушка, заговори-пошепчи скорее... Я никого не отговариваю, а присмотреть и за Домовым и Клопулиной обязана. И тут ты мне не перечь, будь ты хоть трижды ведьма. Я за свою жизнь таких чертей повидала что тебе ни в одной книжке столько не показывали. Мне пугаться нечего, я свое отбоялась. Ты вон без меня съездила за кораллами. И что вышло? А была бы я с вами, глядишь, все совсем по другому могло обернуться...
      Тут она запнулась, поняв, что попала на больное. Мелко перекрестилась, вспомнив кого-то, кто был близок и ей и Женьке. Да и Женька сразу ссутулилась, потускнела, даже с лица осунулась cразу.
      - Та ты, девушка, не горевай так, не печалуйся. Нет на тебе никакой вины. Не серчай ты на старую, прости, что помянула. Не гони ты меня. Ты взрослая, должна понять.
      Женька задумалась. А мудрый ворон Яков прокаркал с карниза:
      - Человек может быть среди существ, жителей Полуночи, в том случае, если жители Полуночи считают человека своим гостем. Лично я считал бы за честь пригласить Вас, бабушка.
      Тут же все радостно загалдели:
      - Уррра!!! Гостем! Считать гостем! Считаем гостем!
      Женька улыбнулась бабушке, ласково обняла и прижалась губами к морщинистой щеке старушки, отчего та опять потянулась к платку, смущенно пояснив:
      - В глаз, наверное, что-то попало. Ничего, проморгается...
      Мудрый ворон Яков галантно взмахнул крылом, и с вежливым поклоном добавил:
      - Мы, бабушка, будем считать Вас своей гостьей, но Вы считайте себя полновластной хозяйкой. Мы все будем искренне рады служить Вам. Надеюсь, я выражаю общее мнение.
      В ответ все бурно захлопали в ладоши, в крылья, застучали восторженно копытцами, замахали ресницами, захлопали ушами, в знак того, что им понравилось то, что сказал ворон.
      На плечо Рыжей Женьке опустилась бесшумно большущая Летучая Мышь, и что-то нашептала ей на ухо. Женька слегка нахмурилась, хлопнула резко в ладони, оборвав всеобщее веселье, и сказала:
      - Мне очень жаль прерывать ваши восторги, но Королева Летучая Мышь только что напомнила мне, что две летучие мыши ведут разведку в логове Мышатника, и что нам следует вести себя тихо, не привлекая раньше времени внимание противника. Давайте дождемся разведчиков и после решим, что делать дальше.
      - Мудрррое рррешение! - каркнул одобрительно Яков.
      Все притихли, ожидая разведчиков. Женька хотела было взяться за бумаги, но к ней на плечо опустился один из воронят, как недавно Королева Летучая Мышь, и что-то зашептал так же ей на ухо. Женька обеспокоено встала, взяла фонарик, и направилась вслед за вороненком в дальний угол. Там она осветила фонариком сидящего на полу, на корточках, маленького рыжего человечка, чем-то очень похожего на Самовольного Домового. Только нос, пожалуй, был у него подлиннее, и сам он похлипче.
      - Ты кто такой и почему подслушиваешь?! - грозно подступилась к нему Женька. - Отвечай! Что молчишь?! Ты знаешь, что делают на войне со шпионами?!
      - А мне - индепиндентно... - отозвался человечек безразличным, скучающим тоном, не проявив ни малейших эмоций.
      - Постойте, постойте! - зашумел, проталкиваясь вперед, Самовольный Домовой. - Это же брательник мой! Из деревни приехал! Индепиндентий его зовут!
      - Что ж ты его не представил? И почему он сам за себя не говорит? Сидит по углам, как шишига ночная, тишком...
      - А мне - индепиндентно... - Бесцветным голосом отозвался Индепиндентий.
      Женька, решив, что словарный запас этого деревенского Домового состоит из одного слова, которое он употребляет на все случаи жизни, сам не понимая его значения, махнула на него рукой, и отстала, поручив присмотру брата. Ее беспокоило, что происходит в подвале...
      Глава пятнадцатая.
      Волшебные Истории Всадника /продолжение/
      Всадник размеренным, как метроном, голосом, рассказывал притихшим, настороженно ожидающим, когда же он, наконец, остановится, иссякнет, слугам Мышатника бесконечные истории. Ниточки этих историй то разбегались в разные стороны, чтобы встретиться через минуту опять и свиться в единую нить повествования, то расходились так далеко в разные стороны, что казалось ничего общего в этих историях нет, разные они и о разном.
      Но они совершали причудливые повороты, становясь единой тканью составленной из узорного плетения фантазии и волшебства воображения. И оставалось только удивляться, как это так - ни одного узелка не завяжется в этом причудливом плетении?
      Слушали его слуги Мышатника, забывая про злобу и вражду, пока звучали слова Волшебных Историй, пока свивалась и развивалась, чтобы опять закрутиться в одно, ниточка затейливых этих узоров.
      И говорил Всадник слова. И становились слова Историями:
      - ...И тогда стал я просить Орла, - продолжил Дэв. - Отпусти, говорил я ему, Кудесника, пускай исцелит он моего дэвчика. Если тебе гнев свой обратить не на кого, обрати его на меня...
      Не послушал меня Орел, не внял моим просьбам и мольбам. Выпустил он из могучих когтей Кудесника. И не стало того, кого гордыня обуяла. Но и некому стало спасти моего крошку дэвчика. И заплакал я. И сказал, к Орлу обращаясь:
      - Как же ты, Властелин над власть имеющими, не мог простить малой обиды, чтобы спасти жизнь моему ребенку? Разве есть такая обида, чтобы она дороже чьей-то жизни была?! Почему не взял ты мою жизнь?
      И ответил мне Орел:
      - Это не разум твой говорит со мной сейчас. Это обида и горе твое говорят. Как мог я взять у тебя жизнь, у тебя, невинного, чтобы оставить жизнь виноватому?
      Но я обезумел и ослеп от горя, и продолжал попрекать того, кого нельзя попрекать. И потемнело небо. И расправил Орел крылья свои. И задел он крыльями скалы. И рухнули скалы. Уронил Орел Золотые Перья в реки часть перьев своих. И высохли горные реки. И на месте рек бурных заполыхали пожары. И потек огонь, словно вода, вниз по склонам, в долины.
      И сказал Орел:
      - За дерзость твою должен был я наказать тебя. Мне не дано жалеть. Я не выше всех в горах. Нам, властителям, дана сила и власть чтобы соблюдать Закон, перед которым мы равны так же, как и все остальные. Бог, создав горы, сказал:
      - Живите дружно. В горах должны царить мир и дружелюбие. Больший должен оберегать меньшего, меньший - помогать большему, а все вместе должны помогать друг другу. И народ гор, и звери гор, и птицы гор, и духи горные, и все прочие - да едины будут. И нет никому власти большей, чем каждому над самим собой.
      Стали все исполнять этот мудрый Закон. И жили в горах гордо и дружно. Злобы не ведали, и страха не знали. Не было в горах вражды, Враги, которые со стороны приходят, боялись в горы вражду нести. Знали, что непобедим народ горный единством птиц, зверей, людей и духов горных.
      Жил тогда в долине князь-колдун. И звали его люди долины Черный Князь. И перессорил он всех в прекрасной, солнечной и гостеприимной долине. Разгорелись там вражда и бесконечные междоусобные войны.
      Не враг шел на плодородные земли, чтобы выжечь их, друг шел на друга, сосед на соседа, и брат на брата.
      Женщины, такие прекрасные, умные, добрые женщины, сами благословили на войну тех, кого в муках рожали.
      Выгорали в долине леса и рощи, дающие тень. Вырубали в грозных набегах друг у друга сады те, кто еще вчера помогал их выращивать. И погиб виноград, и не стало вина. Того вина, которое порождало мудрые, неторопливые беседы и скрепляло любовь и дружбу. Вина, которое вызывало звонкие, как струи этого напитка, песни.
      Другие песни - песни войны пели теперь мужчины долин. А женщины источали голоса и слезы в бесконечных плачах о погибших.
      Никто не мог остановить братоубийственную войну, просто уже по тому, что никто не помнил, кто и из-за чего ее начал. Когда мужчинам вместо вина в голову ударяет кровь, не будет такой войне конца. Стоит сделать первый выстрел - эхо убьет тысячи.
      Один будет мстить за отца, другой - за сына, третий - за друга, четвертый - за друга своего друга... и так - без конца.
      Великое горе было в каждой семье. Это счастья и радости всегда кому-то не хватает, а горе и слезы - всегда на всех, и всегда в избытке.
      Черный Князь сидел в своем замке и посмеивался. Он не вступал в войну. Он торговал оружием. Когда идет бесконечная война - оружия требуется с каждым днем все больше и больше, хотя людей становится все меньше и меньше.
      А еще он содержал отряды черных всадников, которые тенью шли вслед за воюющими, а после сражений снимали с убитых воинов дорогое оружие, одежды и украшения, ловили коней, которые стоили целые состояния.
      То, что несло горе и нищету другим, Князю несло неслыханные богатства, к тому же он подло захватывал поместья и усадьбы погибших, которые некому было защитить.
      Скоро вся долина принадлежала Князю. Был он так богат, как никто в мире. Лучшие стада - стали его стадами. Лучшие земли - стали его землями. Ему принадлежали самые красивые женщины, на его пастбищах паслись самые лучшие кони.
      А бесконечные войны, умело направляемые подлым изворотливым умом Черного Князя, разгорались с новой силой. Все дальше и дальше по земле распространялись они. Скоро только жители гор, верные Закону, не допускали посланцев Князя в свои горы. И не пускали они в свои сердца злобу и зависть, чтобы не помутили они разум.
      Все, что только мог, испытал Черный Князь, пытаясь посеять среди горного народа раздор и смуту. Целые караваны с золотом отправлял он в горы, пытаясь подкупить хотя бы одного горца. Но оставались верными Закону жители гор, братство было для них дороже золота.
      Заперся Черный Князь в замке, стал там лелеять во мраке свою злобу, сладкую, как укус змеи. Думал он день и ночь. И ночь чернела от его мыслей, и день прятался за тучи, ужасаясь его замыслам.
      Но ничего не мог он придумать, и хотел уже впервые в жизни отступиться, когда пришел к нему Некто Серый и сказал:
      - Не могу я видеть, как добро побеждает зло. Я помогу тебе покорить народ гор, а ты мне пообещай взамен власть.
      - Нет! - сразу же воскликнул Черный Князь. - Как смеешь ты, появившийся неизвестно откуда, требовать то, что принадлежит мне, и только мне? Власть - вот единственно ценное в этом мире. Золото и богатство, все это только средства для того, чтобы обладать властью.
      - Не пугайся так, Князь, - тихо рассмеялся Серый, не раздвинув даже губ. - Я не претендую на власть в твоем понимании. Слишком это суетно и хлопотно. Ты властвуй над этими бестолковыми людишками сколько тебе угодно, а мне отдай их души, меня интересует только такая власть.
      Черный Князь задумался, потом сказал, хлопнув себя по колену:
      - Хорошо! По рукам! Мне не нужны эти трусливые душонки. Да и что они могут стоить? Бери! Мне этот товар без надобности. Только смотри, чтобы без обмана!
      - Ну, с тобой, Князь, совсем без обмана никак нельзя, - головы не сносить. Но в данном случае обещаю: обмана не будет.
      - Хорошо. Рассказывай скорее как победить этот упрямый и гордый народ?!
      - Видишь ли, Князь, - неторопливо начал Серый. - Вот у тебя все есть...
      Всадник прервал рассказ: Какашкин под острием шпаги как-то странно задергался, перебирая ногами, стараясь в то же время не шевелить шеей. Всадник сердито спросил:
      - В чем дело? Лезвие моей шпаги сделано из обломка молнии. Желаешь в этот убедиться? Что? Не слышу?
      - Давайте сделаем перерыв... - взмолился Какашкин. - Я как... как... как...
      - Я знаю, что тебя зовут Какашкин. А вот что за перерывы? Хотите выйти из Большой Игры - будьте любезны: Перстень - и ты свободен!
      К Какашкину бросился Мышатник.
      - В чем дело? Погубить все захотел?!
      Он схватил его сзади за шею, больно оцарапав когтями. Какашкин взвизгнул от боли, которой не выносил:
      - Я очень какать хотел!
      - Почему же только хотел? - поинтересовался Всадник. - Расхотелось?
      - Да нет, я... уже, - почти шепотом доложил Какашкин. - Спасибо, я больше не буду Вам мешать. Я только... Я немножко попахну...
      - Что же делать? - вздохнул Всадник. - Здесь и до этого изрядно смердило. Итак, я продолжаю:...
      Всадник продолжил свои Волшебные Истории, а из подвала полетели, бесшумно отделившись от потолка, две Летучие Мыши. А за ними, по незаметному знаку Мышатника, скользнула вдогонку тень, размером больше двух Летучих Мышей вместе взятых.
      Летучие Мыши летели, не подозревая об опасности, которая летела за ними следом...
      Глава шестнадцатая
      Наследие Пупкина. Летающий Кот. "Евангелие от Иуды"
      Рыжая Женька страдала от ограниченности движения. Она, конечно, полетала немножко под потолком, но разве это полеты?!
      С тяжелым вздохом она села и заглянула в рукописи Пупкина:
      Историческое открытие.
      Первую Мировую войну начал совсем не сербский студент, и звали его совсем не Гаврило Принцип. Это был русский чиновник Гавриил Полупопкин.
      Случилось все это из-за усов. Дело было так: Гаврила этот, который чиновник, все хотел усы вырастить, А они все не произрастали.
      А на стенке канцелярии, в которой служил этот самый Гаврила, висел портрет императора Франца-Иосифа, который имел огромнейшие усища, пиками торчащие вверх.
      Кто повесил в канцелярии портрет австрийского императора, после отыскали, а вот зачем повесил, так и не дознались. Причуды российского чиновничества логике не подвластны. Такое это загадочное сословие
      Приехала как-то в это учреждение комиссия, которую возглавлял ужжжасный Патриот, да еще и чинах изрядных. Увидел он оловянные глазища Франца Иосифа и ужасно раскричался на всю канцелярию:
      - Кто посмел?! Кто позволил?! Кто позволил вместо российского самодержца австрийского императора повесить?!
      Привели ему виновного. А Патриот ему чуть ли не врыло кулачищем. Почему-то у всех Патриотов кулачищи здоровенные. Не замечали?
      - Сгною! - орет Патриот. - В Сибирь! В кандалы!...
      А провинившийся просит:
      - Дозвольте с глазу на глаз иметь беседу. Про неслыханную крамолу сообщить имею.
      Удалил всех Патриот, а крамольник ему и заявляет:
      - Вы бы, господин хороший, сматывались поскорее отсюда, а если мне в жаловании прибавки не будет, и повышения по службе, то я доложу, что кричали Вы, господин Патриот, при свидетелях, что вместо австрийского императора надо нашего самодержца повесить...
      Патриота как ветром сдуло. Про портрет, конечно, забыли, так и остался он висеть. Через три дня крамольнику повышение по службе вышло и денежная прибавка.
      А получить все это должен был Полупопкин, усы-то он отращивал.
      И так он от несправедливости огорчился, что даже запил люто. Да еще и заболел от нервов болезнью какой-то, от которой у него все как есть волосы тело его покинули. Бесповоротно и повсеместно.
      И стал от пьянства и от нервов вытворять странности всяческие.Возненавидел, например, полтрет этот злополучный. Политикой стал интересоваться, партию даже организовал, в которую и был принят собственноручно в единственном числе. Целью этой партии было уничтожение всех, кто имел большие усы. И в первую очередь несчастного императора Франца.
      И стал Полупопкин называть себя Гаврила Принципиальный. И уехал в Сараево где и соорудил из бедняги Франца Иосифа дуршлаг, как говорил Швейк.
      И так вот началась война. А газеты написали, что это серб убил. А на самом деле - простой русский чиновник.
      Все.
      Далее шли разрозненные заметки:
      ...и еще один Император жил. Ага. И все. Трагедия!
      ...Запись воспоминаний о Вожде старого большевика Н.А.Храпова. "Однажды видел я, как Ленин писает... И какая же это была чистая, мощная и светлая струя, товарищи!"
      ...тема для диссертации: " Влияние междометий на междоусобицы".
      Здесь Рыжей Женьке пришлось оторваться от бумаг, в историю вмешалась жизнь, а за дверям поднялась возня. Все взлетели, повскакали, все наполнилось топотом и шумом крыльев.
      Женька бесстрашно открыла двери, не спрашивая, кто там. В комнату влетели испуганные Летучие Мыши, а следом за ними орел Яков, сжимавший в когтях нечто шерстисто крылатое, издающее пронзительные вопли.
      - Яков? - прикрикнула Женька. - 0тпусти! Это существо не только весь подвал переполошит, но и весь город на ноги поставит.
      - Правильно черт сказал: "Шерсти мало, а визгу много", - проворчал Яков, выпуская из когтей добычу.
      - Когда это черт говорил и по какому поводу? - живо поинтересовался Самовольный Домовой.
      - Это он сказал, ощипывая кошку, - буркнул сердито Яков, недовольный тем, что у него отняли добычу.
      А добыча ползала по полу на брюхе, заметая пыль обвисшими крыльями. Это был толстенный рыжий Кот, только с крыльями. И был этот самый Кот перепуган насмерть.
      - Не надо вот этого самого вот, пожалуйста... - хныкал котяра басом. - Я такой маааленький...
      - За Мышами Летучими гоняться ты большой, а как ответ держать маленький, - фыркнул Яков.
      - Да не люблю я Летучих Мышей этих. Мне бы тех, которые с хвостиками. А у этих только и есть, что уши есть. Да еще крылья жесткие. Тьфу на них совсем!
      - Вот и ловил бы в подвале с хвостиками. Их там много, - не отступался от него непримиримый ворон.
      - Я и ловил, - зашмыгал Кот носом. - Только потом они меня сами поймали. Их там множество. И сказали, что если не буду им помогать, отгрызут мне крылья. А я страсть как ходить не люблю. Толстоват я.
      Потупившись закончил Кот.
      - Ладно. Не вопи. Никто тебя ощипывать не будет, - сказала Женька. Только тебе прядется побыть с нами. Понял?
      - Как не понять! - радостно заорал Котяра. - Я даже помочь могу. Я же полезный. Я три дня в подвале мыкался, все могу рассказать что и как.
      Он принялся рассказывать, а Летучие Мыши уточняли, слушавшим их Ворону и другим.
      Женька перебирала листочки в папке Реставратора Летописей.
      Взгляд ее остановился на заглавии:
      " ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ИУДЫ".
      Женька приподняла бровь и стала читать, по детски шевеля губами, как бы повторяя про себя прочитанные слова.
      После Всего говорили, что Иуда из Кериота был ниже самого низкого.
      Подлее самого подлого.
      Что жаден был от рождения и еще до встречи с Христом.
      И кому было дело до того, что Иуда из Кериота был - человек.
      Не больше и не меньше этого.
      А вся вина его, оказалось, в том состояла, что был он когда-то мытарем.
      А кому дело до того, что не было другой работы для бедного Иуды? Слаб он здоровьем был. Голова у него постоянно кружилась.
      Говорили же все что Иуда лодырь.
      Отчаялся Иуда прокормить себя и свою старуху мать. И пошел он к дороге.
      И сел он у края этой дороги. И стал он просить подаяние.
      Никто не подал Иуде не только монеты, корочки хлебной.
      Плевки и комья грязи летели в Иуду и его протянутую ладонь.
      Только в сумерках бросил кто-то несколько монет в заплеванную ладонь Иуды. Кто-то сердобольный, кого лица было не видать.
      И заплакал Иуда.
      А из темноты выползали, крадучись подбираясь к нему, нищие.
      И набросились они на Иуду. И били они его смертным боем.
      Сами незрячие, старались они лишить его зрения. Грязными пальцами
      лезли в рот ему стараясь порвать.
      Били его костылями и обрубками рук и ног. И отобрали они то малое,