Руки были тонкие и длинные, с широкими, как две сковородки, ладонями. На пальцах рук ногти были ещё длиннее, чем на ногах. Но только сильно потёртые при ходьбе. Нет, существо не ходило на руках, просто ногти на руках были такие длинные, что с противным визгом скребли по полу и оставляли на половицах борозды.
      Плечи существо имело узенькие-узенькие, над ними едва-едва возвышалась острая макушка, с реденьким пучком волос на самой маковке. Уши, треугольные и волосатые, торчали вверх.
      Остальная часть головы находилась значительно ниже плеч, почти полностью закрывая грудь, а возможно и заменяя её.
      В этой своей части голова имела чудовищно огромные щёки, отчего напоминала грушу, но больше всего впечатлял рот, особенно нижняя челюсть, похожая на ковш мощного экскаватора, только с выпяченной губой.
      Всё это сложное сооружение покоилось на животе, тоже очень толстом, с задиристо выставленным вперёд пупком.
      Существо развернулось пупком к Фомичу, и отмерив взглядом расстояние, процокало на середину комнаты...
      Всё это время крышка погреба оставалась чуть-чуть приоткрытой, и оттуда за происходящим наблюдали два пронзительных глаза из-под лохматых бровей.
      Существо же, выйдя на середину избы, старательно откашлялось, со звонким шлепком приложило руку к груди, вскинуло вверх другую, и...
      И моя миска, вырвавшаяся из рук, точнее, выбитая этим могучим размахом, к моему великому сожалению полетела в угол.
      Существо же, с оглушительным грохотом уронило на живот челюсть, словно замахнулось ковшом экскаватора, и из недр этой гигантской лопаты молнией вылетел невероятно длинный язык и метнулся вслед за миской...
      Щёлк!
      Миска прилипла дном к широкой присоске на конце языка. Зафиксировав миску, существо запрокинуло голову, выпростало содержимое в бездонную пасть гигантского ковша, после чего была возвращена на стол. Её можно было не мыть, она и так блестела.
      Существо облизнулось, отцокнуло назад на два шага, опять приложило левую руку к груди и стремительно выбросило вперёд правую.
      Убедившись в том, что на этот раз ничего не задето, существо заговорило неожиданно высоким фальцетом:
      - Мы, с любезным сердцу моему другом, сидели в глубоком, сыром и мрачном подвале и слушали несправедливые речи, и всяческие несправедливые обвинения, обращенные к нам, и особенно ко мне...
      На этих словах существо поклонилось, размахнув рукой, как маятником, отчего по полу пролегли очередные глубокие борозды.
      После этого, осмотрев ногти и покачав головой, существо опять вскинуло руку вперёд, на этот раз почему-то в мою сторону, отчего я поневоле отшатнулся, поскольку ноготки этого прелестного создания чуть не отхватили мне нос.
      Существо, не заметив моего испуга, продолжило свою пламенную речь:
      - Итак, мы сидели и слушали, и на наших душах было так же сыро и мрачно, как в подвале, в котором мы сидели, о чём я уже говорил выше. И когда я услышал, что такое нежное существо, каковым, безусловно, являюсь я, некоторые злые, жестокие и абсолютно бессердечные и безжалостные особи и особы, собираются выгонять в лес, в дупло, я не сдержался и заплакал. И я рыдал, не переставая, и горячие слёзы текли ручьями, обжигая мне нежную кожу моего прекрасного во всех отношениях лица, и я глотал их, чтобы не ошпарить моего единственного друга, моего дорогого и уважаемого Кондрата...
      Чем дольше говорило существо, тем выше звенел его фальцет. Звенело стекло в окошке от этого звука. А на последних словах голос его прервался, и он действительно заплакал, и по морде его потекли, нет, не ручейки, а потоки слез.
      Тогда существо, не прерывая судорожных рыданий, выдвинуло вперед челюсть, отчего образовался огромный ковш, в который и стекали сами собой судорожно сглатываемые потоки слёз. При этом из ковша валил густой пар, а горячие слёзы, попадая на язык, страшно шипели, настолько были горячи.
      - Ты бы поаккуратней, - подал голос Фомич. - Смотри, обваришь язык, как будешь речи произносить?
      Но это не остановило извержение слез:
      - Конечно, бедного крошку-Балагулу всякий может обидеть! - Почти визжало существо.
      И тут из погреба, не выдержав этих звуков, вылезло ещё одно существо. Ростом примерно с Балагулу.
      Всё лицо его густо покрывала борода, которая росла пучками. Шевелюра, давно не стриженная, торчала во все стороны. Одет он был в длиннополый армяк, подпоясанный малиновым шарфом, и в овчинную безрукавку, на ногах огромные сапоги с загибающимися кверху носами. В общем, ничего особенного, мужичок как мужичок, только огненно рыжий, конопатый, и уши как у собаки - острые и длинные. Одно из ушей было пришито белыми нитками. По этой примете я догадался, что это и есть тот самый Домовой по имени Кондрат, который ворует свечи, и у которого вытаскивали из уха ухват.
      Громко бухая по полу спадающими на ходу сапогами, он подошёл к столу и начал демонстративно выкладывать перед Фомичом из рукавов и карманов свечи.
      И откуда он их только набрал в таком количестве? Никогда, ни в одном доме я не встречал таких запасов свечей.
      А Кондрат всё доставал и доставал: из-за пазухи, из висевшей у него на боку торбочки, ещё откуда-то.
      Вскоре на столе перед удивлённым Фомичом возвышалась настоящая гора свечей, которая вполне могла составить дневную выработку свечного заводика средней мощности.
      Мрачный Кондрат сурово осмотрел эту кучу, снял с ноги сапог и вытряхнул оттуда сверху, на вершину созданной на столе горы, ещё несколько свечей.
      - Вот, алчный ты Воин, возьми. Тебе только бедных Домовых обижать. Ты не плачь, Балагуленька, не плачь, мой маленький. Я ему всё отдам, этому скупердяю, только чтобы он тебя не обидел. И не буду я больше пустой дом стеречь-оберегать. Уйдём мы с тобой в тёмные леса и будем жить там в дупле...
      - Да! - взвизгнул Балагула. - Будем жить в дупле! И ночью злые мыши отгрызут мне пупок, и развяжется мой прекрасный животик... И случится страшное!!!
      Тут он остановился. Прижал обе руки к груди и закатил глаза. Потом, не отрывая взгляда от потолка, выставил вперёд правую ногу, поднял вверх руку и запел пронзительным своим фальцетом, от которого опять задребезжало стекло в оконце:
      Как умру я, умру яааа, похоронять меняаааа...
      К нему подошёл, бухая по полу спадающими сапогами, Кондрат, обнял его за плечи правой рукой, поднял вверх левую, и густым басом подтянул приятелю:
      И никто не узнаааает, хде махилкаааа мааааяааа...
      Дальше они продолжили хором, на два голоса:
      И никто не узнает, и никто не придёть,
      толькаааа ранней весноюууу
      салавей прапаааааёть!
      Тут они, от избытка чувств, задохнулись от рыданий на плече один у другого. Потом Балагула щёлкнул ковшом и объявил:
      - Ещё песня. Про соловья...
      Кондрат, не дожидаясь приятеля, тут же рявкнул, маршируя на месте, отчаянно молотя сапогами по прогибающимся половицам:
      - Соловей, соловей, пташечкаааа...
      - Дурак! - остановил его Балагула. - Не про этого. Про другого соловья.
      Кондрат с готовностью встал на цыпочки, закатил глаза и завёл дурным голосом:
      - Саааааалавееееей мой...
      - Да про другого! - сердито топнул Балагула.
      - Соловьиии, соловьиии...
      Не дожидаясь пояснений, пел Кондрат.
      - Ты лучше замолчи хотя бы на минутку! - обозлился Балагула. Подожди, пока я сам начну. Слушай:
      На углу, на Греческой,
      у моих ворот,
      песней человеческой
      соловей поет...
      Тут с чувством вступил Кондрат:
      А когда умрёт он
      от пенья своего
      много птичек будут
      хоронить его!
      На этом месте парочка захлюпала носами, но героически продолжила:
      Много птичек певчих
      про него споют,
      на его могилку
      перышко стряхнут...
      Не выдержав, они всё же разрыдались, и закончили, захлёбываясь в этих горьких рыданиях, размахивая руками, один левой, другой правой, и отчаянно топая по полу ногами, тоже левой и правой, отчего изба пошла ходуном:
      А моя могилка
      пропадёт в снегу,
      У!
      Потому что в жизни
      петь я не могуууу!... *
      - Всё, всё! - бесцеремонно оборвал их Фомич. - Концерт окончен. Ты мне скажи, мил друг Кондрат, где это ты столько свечей... приватизировал?
      Фомич показал на заваленный свечами стол.
      - Где, где, - обиженно заговорил Кондрат, размазывая по физиономии слёзы. - Я их из каждой щёлочки выковыривал, по всем, самым тёмным закуточкам выискивал, я весь дом на четвереньках облазил... Эти свечи десятки лет терялись, да закатывались. А я вот взял и собрал бережно всё, что лежало...
      - Всё, что плохо лежало, - поправил его Фомич.
      - Ну и что? А пускай хорошо ложут! - обиделся Домовой.
      - И когда ты, лодырь, говорить по-человечески будешь? Сколько времени бок о бок с людьми прожил, а ни читать, ни писать, ни даже говорить, правильно не научился.
      - А чего я неправильно сказал?! Чего?! - запетушился Кондрат.
      - Ну вот опять! - вздохнул Фомич. - "Ложут", "чего"...
      - А чего там неправильно? - обиделся Кондрат. - Что я свечи беру? Так я и говорю, что пускай хорошо ложут, тогда искать не будут...
      - Всё! - махнул рукой Фомич. - Иди отсюда. Забирай своего дружка плаксивого, и убирайтесь в свой погреб.
      - А свечи? - деловито осведомился Домовой.
      - А что - свечи? - не понял вопроса Фомич.
      - Свечи все у тебя останутся?
      - А зачем они тебе, полуночному?
      - Так это... Мы там с Балагулой сидим... Читать учимся...
      Кондрат отвел взгляд в сторону.
      - Как же! Читать они учатся! - раздался сверху голос непоседы Кукушки, опять вылезшей из избушки. - Они колоду карт отыскали, и теперь с утра до вечера дуются в дурака на шелобаны... Только звон стоит по всей избе...
      - Врёшь ты всё! - надулся Домовой.
      - Вру?! - попыталась подскочить от удивления Кукушка. - Это я вру?! Откинь волосы со лба! Ага! Слабо?!
      Фомич подошел к Кондрату, отвёл у него со лба волосы и присвистнул: на лбу переливалась всеми цветами радуги здоровенная шишка.
      - Конечно, - пробасил Домовой. - У Балагулы вон какие ногти...
      - Да?! Ногти?! - возмутился Балагула. - А кто меня сапогом по лбу треснул, когда я проиграл? Я думал, ты по честному, пальцами щёлкать будешь, глаза закрыл, а ты сапогом...
      - Ага, пальцами. Ты ногтями щёлкаешь, как я сапогом...
      И он начал боком подступать к Балагуле, закатывая зачем-то рукава.
      - А ты... А ты... - только и нашёл что ответить на такую несправедливость его дружок, и пошёл-пошёл петушком на Домового, выставив перед собой руки с ногтями, и угрожающе щёлкая челюстью, как экскаваторным ковшом.
      Даже мне не по себе стало.
      - Вот только этого не хватало! - рассердился Фомич. - Тоже мне, поединщики. Марш в погреб... А может, действительно, отправить Балагулу в дупло?
      - Самого бы тебя в дупло, - тихо проворчал Кондрат под нос.
      - Ладно, берите пару свечек, и марш на место, да чтобы тихо там, без драк!
      - Как же, как же... Умеют они без драк! Они для того и подружились, что им подраться не с кем. А так всегда всё под руками: и случай, и предмет, - вставила Кукушка. - Весь дом от них ходуном ходит.
      - Будут шуметь, я их взаправду в дупло обоих отправлю, - ещё раз пригрозил Фомич.
      - В дупло, в дупло... - заворчал Балагула.
      Но тут Кондрат, стянув незаметно со стола горсть свечек, быстро запихнул их за щеку, и заторопил приятеля в погреб, прячась у него за спиной, и дёргая его за одежду.
      - Ты что там мычишь? - спросил его, что-то заподозрив, Фомич.
      Кондрат вытаращил глаза, фальшиво заулыбался, замахал руками, показывая на погреб, мол, ухожу, ухожу... Замычал и ещё сильнее потянул за руку приятеля.
      - Да что с тобой такое? - спросил Фомич, направляясь к Домовому. Ты что - язык проглотил?
      Кондрат метнулся к погребу, но Фомич успел поймать его за руку, стараясь развернуть лицом к себе.
      Домовой испуганно задёргался, судорожно глотнул, и... проглотил то, что держал за щекой.
      - Что с тобой? - спросил Фомич, заглядывая ему в посиневшее лицо.
      - Я того... - с трудом шевеля языком, ответил Кондрат. - Я ничего... Иду в погреб... Вот, взял две свечи...
      Он показал две зажатые в кулак свечи. Хотел что-то добавить, но на него напала неодолимая икота.
      - Ладно, идите с глаз долой оба, - махнул рукой Фомич.
      Приятели полезли в погреб одновременно, отталкивая, и отпихивая друг друга.
      - А тебя что, тоже в погреб отправить? - спросил Фомич у Кукушки.
      - Как же можно в доме без часов? - забеспокоилась оловянная птичка.
      - Э, милая, - махнул на неё рукой Фомич. - Столько веков без часов в доме жили, ничего. Тем более, что ты только Полночь объявляешь, да и то если Радио тебе напомнит.
      Только теперь я обратил внимание на то, что эти старинные ходики с кукушкой стоят. Не тикают, не качается туда-сюда маятник, не ползут вверх-вниз гири. А обе стрелки замерли на двенадцати.
      - Ну и пожалуйста, - Кукушка в очередной раз удалилась.
      Фомич огляделся.
      - Вот теперь в очередной раз попробуем поговорить. Ты пей чай, да слушай...
      - А вот теперь опять - пора! - радостно сообщило Радио. - Новости! Новости! Новости!
      Фомич схватился за голову:
      - Если ты сейчас же не замолчишь, я из тебя динамик вытащу! А само на запчасти разберу!
      Но Радио, не обращая внимания на угрозы, весело продолжало:
      - Вокругизбушные новости! Нам сообщают!
      В лесу зайцы дали обед волкам. Зайцы закончились. В Доме Кондрат слопал горсть свечей, и теперь его пучит в погребе, где проходит матч игры в подкидного дурака между ним и Балагулой. Матч продлится до ста выигрышей. Кто проиграет, того будут подкидывать. Счёт пока - восемьдесят пять на два, в пользу Балагулы. Промежуточные игры отмечаются шелобанами.
      Кикиморы избили Синюшку до посинения за то, что она объявила себя первой красавицей на Болоте.
      В Доме Ночной Воин Фомич ведёт секретные переговоры с Живым. По техническим причинам переговоры пока не начались.
      На Старом Кладбище Упыри, Вурдалаки, Вампиры будят Нежить Чёрную, боятся, что Фомич пойдёт через Кладбище и Лес. Послали делегацию на Мёртвую Гору, к Кощею Бессмертному... собирается целая армия...
      Радио остановилось, вздохнуло и произнесло грустно:
      - Не ходи, Фомич, к Самшиту. Беда будет. Вся Нечисть Лесная объединяется, вся Нежить Чёрная заслоном встаёт. Не бывало ещё такого, чтобы против всего Зла на Земле, а тем более, против самой Смерти шли...
      - Бывало, бывало, - уверенно возразил Фомич. - На Земле и не такое бывало. А если не было, значит, будет. А ты помолчи. Хотя бы пока...
      Радио вздохнуло, тихо зашипело, умолкая, и в нём медленно, очень неохотно, погас зелёный глазок.
      - Ты пей чай, а я тебе, пока ты чаёвничаешь, кое-что расскажу, предложил Фомич.
      Я налил себе кружку, сел за стол, подул, глотнул, и чуть не выплюнул. Но, помня о гостеприимстве, с трудом проглотил, изобразив на лице удовольствие. В кружке оказалось омерзительное на вкус пойло. Но я собрал в кулак всю свою волю и мелкими глотками пил этот отвар, всем своим видом показывая, как это вкусно.
      Фомич зажёг свечи, штук пять сразу. В избе стало совсем светло, и я замер с кружкой в руке: Фомич был нормальный мужик, совсем даже не прозрачный.
      - Что удивляешься? - ухмыльнулся он, поймав мой взгляд. - Это я там, - он кивнул на двери, - на Улице прозрачный, а в Доме нормальный. Да и на Улице ночью тоже.
      - А почему так? Почему ты прозрачный? - не выдержал я. - Кто ты есть?
      - Не все сразу, - остановил Фомич. - Я попробую всё по порядку рассказать. Что, где, и как. Лады?
      Я согласно кивнул, и Фомич приступил к рассказу. А я пил мелкими глотками не остывающий отвар и с любопытством рассматривал Фомича.
      Глава восьмая
      Как Фомич стал Ночным Воином
      Одет он был просто, в ковбойку и потёртые джинсы. Красив. В вороте расстёгнутой на две пуговицы сверху рубашки был виден медный нательный крест, и два потускневших от времени обручальных кольца - побольше и поменьше, повешенные вместе на тонкой цепочке. Плечи широкие, руки сильные.
      Говорил он спокойно, неторопливо, хотя было видно, что всё переживает вновь, словно произошло это не далее, чем вчера.
      - Отец мой, - рассказывал Фомич, - мастер был, золотые руки. Но зато характер имел упрямый, и даже слегка взбалмошный. Уж если ему что втемяшится - всё! Хоть кол на голове теши, с места не сдвинется, как ему не объясняй, всё равно по-своему сделает. Зато мама человек была необыкновенно лёгкий, веселый. Красоты и доброты редкостной.
      Жили мы в деревне, мне лет двенадцать было, мама тогда ещё одного ребёнка ждала, отец в кузнице работал. И всё у нас в семье было славно и хорошо. Дом добротный, отец сам срубил, сам его резьбой украсил, не дом игрушка! Места красивые вокруг, корова в хлеве стояла. Куры, гуси да утки во дворе. Жили, не бедовали.
      Только беда всегда приходит тогда, когда не ждешь.
      Пошёл отец косить траву на луг. А луг тот над речкой был, на горке. И встретил он соседа нашего, который с покоса шел. И стал отец укорять соседа, что тот на нашем лужке косит. Сосед - защищаться. Заспорили они всерьез.
      Кто уж там из них прав был, не знаю, только нашла коса на камень, сошлись характер на характер. Ни один не уступит. Дошло дело до кулаков. Сосед мужик не слабый попался, и бились они крепко, не на шутку.
      В общем-то, ничего страшного, не очень это, конечно, здорово, но бывало у нас такое. Подерутся мужики промежду собой, потом встретятся, разопьют мировую, и ничего, живут как ни в чём ни бывало дальше.
      Но в тот раз получилось всё по-другому. Стал отец теснить соседа, а тот возьми, да оступись, и с обрыва...
      Пока отец к нему спустился, сосед уже неживой был. Отец заметался, растерялся, что делать не знает. Рассказать, как было, - не поверят, скажут, что нарочно столкнул соседа. А дома - жена, которая ребенка ждёт, да я малой. Смалодушничал отец, никому ничего не сказал. Побоялся, что посадят его, как мать с нами двумя будет?
      Когда нашли соседа, то все решили, что несчастный случай произошёл. Оступился человек, упал с обрыва. Бывает.
      Отец же ходит, лица на нём нет. Не ест, не пьёт, по ночам вышагивает из угла в угол, курит...
      На сороковой день после гибели явился к нему сосед. То ли во сне, то ли наяву, но стоит он напротив отца моего, смотрит и говорит:
      - Мне с Земли уходить пора. Но потому как ты не покаялся, не повинился, мне теперь из-за этого тысячу лет между небом и Землёй маяться. За это проклинаю я тебя, и семью твою. И весь род твой, и дом, и землю, на которой ты жить будешь, тоже проклинаю.
      Сказал так - и исчез. Отец даже слова вымолвить не смог, да и не успел. Но после этого не выдержал. Всё жене, маме моей, поведал. И стал он просить её уехать вместе с ним из этих мест, невмоготу ему тут жить.
      Мать поплакала, соседа пожалела, но его уже не воскресить, а отцу, если он повинится - теперь-то уж точно тюрьма. Кто же поверит, что не по злому умыслу он это сделал, тем более что сразу не признался? И видя отцовские страдания, согласилась уехать.
      В это время выискивали охотников новые края осваивать. Ну и поехали. Приехали. Посмотрели новоселы деревеньку: хорошо стоит, над рекой, на горке, но тесновата, строиться негде. Не под горкой же - зальёт в паводок.
      И нашли недалеко от деревни подходящее место. Стали размечать под строительство. Пришли старожилы деревенские, предупредили, что место это нехорошее, не строят здесь, сколько ни пробовали, плохо кончалось.
      Новосёлы были народ молодой, отчаянный, приметы для них, как насморк покойнику. Отмахнулись и стали строить.
      И были им знамения: то сруб, только его под крышу подведут, сгорит ни с того ни с сего, то колодец, по всем правилам вырытый, осыплется, то сосной поваленной кого-то помяло.
      Приходили старики из старой деревни, говорили, что не к добру это. Но не послушали их новосёлы. По молодости да беспечности списывали все на случай. И построили посёлок, как оказалось, себе на беду. Дурную славу он приобрёл. Поселилось в нем тяжёлое, почти беспробудное пьянство. Пить стали даже те, кто раньше спиртного в рот не брал. Мужья от жён гулять стали, жёны - от мужей. Скандалы, драки.
      От пьянки - несчастные случаи: то в реке кто-то утонул, то зимой на дороге замерз. Болезни да несчастья по поселку из двора во двор кочевали. И нас стороной не обошли.
      Мама родила братика, он только три месяца прожил. Заболел, бедняжка, и умер. Потом мама родила девочку, та пяти лет с качелей упала, да так неудачно, что головой о камень, и сразу насмерть.
      Я сам, то руку сломаю, то ногу, болел - постоянно.
      Отец совсем плохой стал: пил беспробудно. Во всех наших бедах себя винил. А как напьётся, так с бывшим соседом разговаривает, просит его: либо проклятие сними, либо жизнь мою возьми...
      Но не является ему сосед. И вокруг отца беда впритирку ходит, а ему ничего, ни один волос с поседевшей головы не упал. Словно издевается над ним судьба.
      Как похоронили сестричку мою, отец три дня не пил. Потом пошел в субботу в баньку, напарился как следует, попил чайку и пошёл в лес погулять.
      Там в лесу его и нашли. Повесился на осине, на ремне брючном.
      Я к тому времени был вполне взрослым хлопцем, ухаживал за девушкой Настей из соседней деревни. Она чем-то на маму мою похожа была: характер такой же, весёлый, легкий...
      Хотя, к тому времени у мамы от этого характера ничего не осталось. Какое уж тут веселье?
      А как подряд дочку и мужа похоронила, мама моя следом и сама слегла. Таяла на глазах. И когда совсем худо ей стало, позвала меня, и попросила выйти соседок, которые помогали за ней приглядывать. И рассказала мне всю правду и про отца, и про соседа, и про то, как она помогла отцу содеянное им утаить. И сказала:
      - Мне перед смертью всё открылось. Висит над нашим посёлком старое проклятие. За беспамятство нас Господь наказывает. Когда-то здесь, на этом самом месте, кладбище было, про него уже никто не помнит, но какое бы оно старое ни было, строиться и жить на месте кладбища живым никак нельзя. Покойники оскорбляются тем, что их позабыли и тревожат, а за это напоминают о себе злом, если люди их добром помнить не хотят. А на нашей семье лежит ещё и проклятие соседа, отцом невзначай убитого. Ты Настю любишь, женись на ней, уезжайте отсюда, может, хотя бы вас горе минует, стороной обойдёт.
      Сказала она так и умерла.
      Я, конечно, и по отцу, и по сестрёнке печалился, но по маме особенно. Очень я любил её. Любить любил, а не послушался. Остался в посёлке. Женился я на Настеньке, жили мы душа в душу, любили друг друга.
      Пошёл я как-то поздно вечером в сарай за дровами. Смотрю, стоит кто-то около сарая нашего. Присмотрелся, и от страха топор выронил: сосед наш бывший возле сарая стоял, которого отец погубил.
      И говорит он:
      - Не бойся. Я не за тобой пришёл. Пока. Ты вот что, уезжай отсюда. Я проклятие сгоряча наложил и на отца твоего и на род ваш, и не в моей власти снять его. Теперь я понимаю, что не со зла отец меня жизни лишил, случайно. И мать твою я жалею, и сестрёнку, и братика младшего. И тебе не желаю зла, но ничего поделать не могу. Есть один способ у тебя спастись: бери свою Настю и бегите, только в монастырь. А если нет, куда бы вы ни убегали, в любом другом месте найду. Найду - и ещё троих к себе возьму. И не в моей власти хоть что-то изменить. Себя не жалеешь, жену пожалей. Не обессудь, я предупредил...
      Сказал и исчез, словно его и не было.
      Я не на шутку перепугался, поверил ему сразу, прекрасно зная, что с нашим семейством за это время произошло. Прибежал к Насте, чуть не с порога рассказал ей всё, как есть, и прошу уехать в монастырь, и поскорее.
      А она мне отвечает, погоди, мол, не сегодня-завтра родить должна, куда же сейчас ехать? Вот рожу, тогда и поедем.
      Я подумал, и согласился, думал, родит, и уедем, как только оправится. Не в дороге же рожать? Но получилось всё - хуже некуда. Родила Настя ребёночка, да только мёртвенького. И сама заболела после родов, в горячке мечется.
      Хотел я ее увезти от проклятого места подальше, да люди решили, что я умом тронулся больную жену в дорогу отправлять. Не дали мне этого сделать, глаз с меня не спускают. Я хотел уже ночью её увезти, тайно, да соседи углядели, шум подняли, меня чуть не повязали. Совсем от Насти отлучили, чтобы беды не натворил. А как им объяснить?
      Попробовал рассказать. Не поверили. Умерла моя Настенька.
      И после мне до всё стало безразлично, что плюнул я на все проклятия и решил: будь что будет. А если уж до конца честно говорить, то даже ожидал смерти, как облегчения. Дом родительский я бросил. Устроился работать сторожем при старом кладбище, стал жить в небольшом домике около оградки...
      Заметив мой растерянный взгляд, он кивнул головой:
      - Да, да, в этом самом, где мы сейчас сидим. Стал я за милыми могилками ухаживать, жить воспоминаниями, и ждать исполнения проклятия, тихо радуясь единственно тому, что на мне оно и закончится.
      И вот в одну из моих бессонных ночей явился ко мне опять сосед. И говорит он:
      - Ты прости, нет мне покоя. Все запреты я нарушаю, к тебе являясь, Почему не послушал меня?! Почему не уехал?!
      - Так получилось, - отвечаю.
      Да что толку объяснять - мёртвых все едино не воскресить.
      А сосед опять:
      - Ты хотя бы сам спасись...
      - Да мне-то уж теперь всё едино, - честно признался я. - И никакой обиды я на тебя не таю. Видно, зло и вправду порождает зло... Ты скажи мне лучше, там, где ты обитаешь, не было случаев, когда возвращали обратно людей?
      - Ты о Насте? - сразу понял сосед. - Не знаю даже, могу ли я тебе говорить об этом. Я сам ещё не тут, не там. Но кое-что узнал. Ну да ладно, слушай. Рассказывал здесь один... В общем, был похожий случай. Много лет назад, может сто, а может и более, жил храбрый Воин, и была у него жена-красавица. И любили они друг друга, души один в другом не чаяли. Но случилась война, и Воин, простившись с любимой, отправился защищать Отчизну.
      Храбро сражался воин, много подвигов совершил, но однажды попал его отряд в засаду. Отчаянно рубились русские воины, но врагов было намного больше, и стали они пересиливать. Жестокая была схватка, только одному бойцу удалось ускакать раненому и донести до родных мест весть о геройской гибели боевых друзей.
      От него и узнала жена Воина о его гибели, загрустила, сердцем затосковала, истаяла от тоски и умерла. А Воин не был убит, подобрали его враги раненого, в беспамятстве, и увезли в степи. Вылечили и стали на свою сторону склонять. Но ни посулами щедрыми, ни лестью сладкой, ни угрозами обольстить его не смогли. Однажды ночью удалось ему овладеть оружием спящего охранника, порубить стражу и ускакать.
      Вернулся он домой, где его давно считали погибшим, узнал, что возлюбленная его от великой любви к нему смерть приняла. Пошёл он к ней на могилку, и плакал там весь день. Сумерки приблизились, а он всё сидит, не уходит. И разум его от горя затуманился, стал он хулу на богов возводить за то, что не оберегли они жену его. А тут и совсем стемнело, и открылись могилы многие, и стали из них выходить мертвецы, полезла чрез ограду нечисть ночная, летучие мыши стаями носятся, чёрными крыльями перед самым лицом машут.
      Вскочил Воин с плиты могильной, стал он требовать от Чёрной Нежити отдать ему жену любимую. Чёрная Нежить хохочет, рожи строит, зубы скалит, тянет к нему лапищи с когтями острыми. Бросился Воин на нечисть кладбищенскую с мечом боевым острым.
      Многих посёк, а их ещё больше становится. Он ещё больше посек, от одной ограды до другой улицу прорубил в толпе поганой. Оглянулся, а нечисть опять перед ним сплошной стеной стоит. Пробился он с трудом к могилке милой, и приготовился смерть принять, но тут над кладбищем свет засиял, нечисть в панике великой разбежалась, могилы закрылись, и всё стихло.
      А с неба спустился на белой лошади с красным седлом и золотыми стременами Георгий Победоносец. И сказал он так:
      - Я сам воин и воинам покровительствую. Печаль и горе твои приемлю и скорблю вместе с тобой. Но на богов хулу возводить негоже. Простили они тебя в этот раз за службу Отчизне твою бескорыстную, да моё заступничество помогло. Но другой раз - смотри! Слово, оно копейкой упало, - рублём потерялось.
      И в уважение к твоим подвигам ратным разрешили мне открыть тебе тайну, как можно вернуть к жизни жену твою возлюбленную. Но учти - сам ты останешься в Царстве Мёртвых, если доберешься еще до него.
      Воин сразу же согласился. И сказал так:
      - Я всё едино жить не смогу без жены моей, буду себя в смерти возлюбленной моей виноватить. Говори, Святой Георгий Победоносец, что сделать я должен, какую службу сослужить, какого ворога победить? Нет страха в моей груди. Ты сам - Воин. Сам знаешь: мне ли, Воину, смерти бояться?
      И сказал ему Георгий:
      - Тяжёлой службой ты должен отплатить за возвращение любимой. Должен ты поселиться возле этого кладбища и стать Ночным Воином. Днём ты будешь смиренным сторожем, за могилками ухаживать, дорожки мести, оградки чинить, словом, чистоту и порядок поддерживать. А по ночам должен ты будешь с нечистью сражаться. По ночам кто из покойников бродит? Те, у кого совесть нечиста, чьи души неприкаянными остались. Чёрная Нечисть, которая ночью на кладбище собирается да из могил вылезает, они праведникам покой их вечный, свыше дарованный, нарушают. Вот и будешь ты покой этот охранять. А еще будешь брошенные жилища в округе осматривать, чтобы там нежить не заводилась. Нельзя Дом бросать, грех это.
      И служить ты будешь тридцать лет и три года...
      - Охранять я готов, - отвечает Воин. - Только я и одну ночь не выстою против нечисти этой. Смотри, сколько я их порубил, весь меч зазубрился, а им - хоть бы что! Я его пополам, а их два становится. На землю один падает, три поднимаются. И кольчужку мне всю подрали, даром что булатная.
      - Доспехи я тебе привёз. Мой тебе подарок. Сам когда-то в них воевал. Примерь, в них, глядишь, по-другому дело пойдет, - и сбросил на землю мешок, который у него к седлу приторочен был.