Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Выше свободы

ModernLib.Net / Философия / Меньшиков Михаил / Выше свободы - Чтение (стр. 1)
Автор: Меньшиков Михаил
Жанр: Философия

 

 


Меньшиков Михаил Осипович
Выше свободы

      М.О. МЕНЬШИКОВ
      ВЫШЕ СВОБОДЫ
      Статьи о России
      ОГЛАВЛЕНИЕ
      ОТ РЕДАКТОРА
      НА КРУГИ СВОЯ
      КОНЧИНА ВЕКА
      КОНЧИНА ВЕКА
      О ЛЮБВИ К ОТЕЧЕСТВУ И НАРОДНОЙ ГОРДОСТИ
      ЦЕНЗ ПОМАЗАНИЯ
      ЗАВОЕВАНИЕ РОССИИ
      О ЛЮБВИ К ОТЕЧЕСТВУ И НАРОДНОЙ ГОРДОСТИ
      ВТОРАЯ ДУША
      ПЕРВАЯ ЗАБОТА
      ЗАВЕТ ПЕТРА
      ЛЕВ ТОЛСТОЙ, МЕНДЕЛЕЕВ, ВЕРЕЩАГИН
      О НЕУТОЛЕННОЙ ПРАВДЕ
      НУЖДА ВЕЛИКАЯ
      В ДЕРЕВНЕ
      АНАРХИЯ И ЦИНИЗМ
      ВЫШЕ СВОБОДЫ
      КРАСНЫЕ ИЕЗУИТЫ
      ОСАДА ВЛАСТИ
      ПОХОД НА БОГАТСТВО
      НРАВСТВЕННЫЙ ЦЕНЗ
      КОРАБЛЬ НА МЕЛИ
      ДРУЖИНА ХРАБРЫХ
      РАЗГОВОР О СВОБОДЕ
      ЧТО ТАКОЕ ДЕМОКРАТИЯ
      ЗА ПОЛСТОЛЕТИЯ
      СИЛА ВЕРЫ
      СИЛА ВЕРЫ
      ЛЕВ И СЕРАФИМ
      ПАМЯТНИК СВ. ОЛЬГЕ
      ОЛЬГИН ДЕНЬ
      ЗАВЕТ СВ. ОЛЬГИ
      ПАМЯТИ СВЯТОГО ПАСТЫРЯ
      ЗАВЕЩАНИЕ ОТЦА ИОАННА
      ГОЛОС ЦЕРКВИ
      ДВЕ РОССИИ
      ТАЛАНТ И СТОЙКОСТЬ
      DAS EWIGWEIBLICHE
      О ГРОБЕ И КОЛЫБЕЛИ
      СРЕДИ ДЕКАДЕНТОВ
      БОРЬБА МИРОВ
      ДРАМА ГОГОЛЯ
      ТАЛАНТ И СТОЙКОСТЬ
      ЖИВА РОССИЯ
      ПАМЯТИ А.С. СУВОРИНА
      ПАМЯТИ ВЕЛИКОГО ГРАЖДАНИНА
      ЗНАНИЕ И ПОНИМАНИЕ
      ПРИЛОЖЕНИЕ
      ЕСТЕСТВЕННЫЙ СТИЛЬ
      К ЖИВЫМ АДРЕСАТАМ
      СЛОВО М.О. МЕНЬШИКОВА В КОНЦЕ XX ВЕКА
      ПЕРЕЧЕНЬ ИСТОЧНИКОВ
      Светлой памяти
      правнука М.О. Меньшикова,
      моего сына
      Никиты Михайловича Поспелова
      посвящаю
      Составитель
      ОТ РЕДАКТОРА
      Безвестность для большинства читателей наследия Михаила Осиповича Меньшикова (1859-1918) - это не только пробел в гуманитарном знании, но и тяжелый укор нашей национальной памяти...
      С "кафедры" крупнейшей газеты начала века, знаменитого "Нового Времени", Меньшиков вещал на всю Россию, оставляя большой и глубокий след. Шестнадцать лет вел он рубрику "Письма к ближним"; около двух с половиной тысяч "посланий" отразили все главные грани российского бытия. Эта критическая летопись отходившей в вечность Империи - вершина деятельности писателя, одна из непреходящих ценностей отечественной культуры. Последнее до сих пор не осознано, как и то, что творчество мастера - фактическое завершение эпохи русской классической публицистики.
      Меньшиков, при всей универсальности, прежде всего, мыслитель политический. Его живая философия направлена на возрождение "исторической силы нации", содержит своеобразное учение о государственности, поражает мужеством, ясностью и пророчеством. Потому пугающе узнаваем "русский мир" в статьях-поэмах Меньшикова - безусловно, и нашего современника. По-прежнему "его перо прожигает бумагу, а печатные строки прожигают сердца".
      Пусть не все идеи публициста мы можем принять. Но в целом, звавший свой народ к деятельному благочестию и благородной свободе, Меньшиков нужен как раз сейчас, когда необузданная свобода поставлена выше жизни народной, когда колеблется наша вера в себя и русское самосознание вновь держит суровый экзамен.
      __________________________
      Лучшим памятником писателю Меньшиков считал книгу. Мы посильно возводим этот памятник в год 80-летия большевистской расправы над великим публицистом. Подборка работ сделана его внуком, Михаилом Борисовичем Поспеловым, при участии дочери писателя - Ольги Михайловны Меньшиковой. Введением в книгу служат размышления Валентина Григорьевича Распутина. Приложение составляют статьи о трагической судьбе, аспектах творчества и значении автора "Писем к ближним".
      НА КРУГИ СВОЯ
      Из тайников русской дореволюционной и пореволюционной мысли, общественной и духовной, достается сейчас последнее из самого значительного. Последнее из самого значительного приходит из Русского Зарубежья. И едва ли в "потемках" старой России, закрытой от XX века революцией 1917 года, можно еще сыскать столь же яркое имя, как Михаил Осипович Меньшиков, публицист суворинского "Нового Времени", расстрелянный в 1918 году. С его книгами по значимости будут спорить его же книги из оставленного им огромного творческого наследия, важное в них будет подтверждаться еще более важным и необходимым. Наше время несправедливо к М.О. Меньшикову уже тем, что открывает его последним, и буквально "протирает глаза", забитые архивной пылью третьесортных фигур перед явлением могучего ума и цельной (даже в противоречиях своих) личности, полностью отданной России. История почему-то любит "поблудившие" умы, поработавшие на чужие нивы, - так ярче биография. А преданных одному делу работников, без лукавства трудившихся от зари до зари, прихватывая ночи, над спасением жизни самой, познавших истину и не сворачивавших с нее, она, история, почитает, по-видимому, за пресные и неповоротливые создания. Да, ими мир стоит, никто с этим не спорит, но пока он стоит, увлечения свои отдает он нетвердым умам, которые сегодня здесь, завтра там, сегодня рьяно защищают то, что завтра с еще большей рьяностью станут опровергать.
      В наши 90-е вышло несколько небольших книжек М.О. Меньшикова, а также (в серии "Российский Архив") его дневники и материалы к биографии. Они пришлись на пору, когда особенно громко и беззастенчиво бушевала ярмарка вкусов, вывалившая на одни прилавки срамное и святое, и по этой причине не были ни замечены как следует, ни оценены по достоинству. Возвращение великого патриота и глубокого ума оказалось затруднено, Меньшикова знают и не знают. В галдящей толпе деятелей прошлого и настоящего, собранных на совет по спасению России, его могучему голосу дано было до сих пор сказать очень немногое и только с этой книгой впервые серьезно дается слово.
      И впервые же появляется возможность понять, насколько это мужественная и трагическая личность. Трагическая не только смертью, но и самой жизнью, удивительно энергичной, плодотворной (редкая неделя обходилась без трех-четырех больших статей), имевшей огромную популярность, чрезвычайно разносторонней и образованной, столь же политической, как и духовной, столь же громогласной, как и тихой, тонкой, нежной, умеющей прикоснуться к душе и извлечь из нее звуки редкой искренности. Кипучая деятельность Меньшикова пришлась на перевал веков, на последнее десятилетие прошлого и предреволюционную, но уже всю в революциях, как в дырах, эпоху нынешнего, и на перевал истории, когда готовилась и случилась катастрофа, которую изо всех сил он пытался предотвратить и, конечно, не мог. Крушение подготовлялось медленно и произошло, где бы ни искали мы виноватых, из недр России; посторонние влияния усугубили разрушительную силу, но не были ее главной причиной, опустевшая душа всегда найдет, за что уцепиться для болезненных наполнений, которые она принимает за спасительные. И сейчас, спустя почти сто лет, "возвращение" Меньшикова происходит в сходных же условиях: перевал веков, совпавший с перевалом тысячелетий, и перевал истории, делающей последнюю и как не победную ли попытку покончить с самостоятельностью России.
      Было, все уже было!.. И даже жутко становится от этого сходства и от возвратных кругов, которыми ходит история, так ничему нас и не научившая. Никаких уроков из начала столетия мы не извлекли. России даровано было чудо спастись, пройти через разруху и нищету, выиграть войну, усилить государство, выйти вновь на отметку державной могущественности, но когда пришла пора испытать ту же болезнь разложения, мы оказались перед нею в той же беззащитности, что и Россия монархическая сто лет назад. Надо сказать решительней: мы сами же вызвали в себе это разложение, не приняв предохранительных мер.
      Поэтому сегодня статьи Меньшикова читаются с еще большим драматизмом, получив вторую жизнь и вторую безысходность. Но читать их надо: возможно, не будь таких, как Меньшиков, снабдивших русского человека всем инструментарием спасения, история и не стала бы возвращаться к "исходной черте", чтобы предложить вторую попытку спасения. И, возможно, глядя на нас, кое-что, наконец, понявших в мировом политическом хозяйстве, даст она из сострадания и последнюю попытку... Где-то должны же делаться по каждому народу отметки о его готовности защищать себя.
      "Что, граждане, не надоели нам эти бесчисленные убийства, грабежи, насилия, ложь, клевета, самая гадкая клевета и брань, захлестывающая волной своей даже высокой Земский собор наш (Первую Думу - В.Р.), от которого мы ждали торжества правды? Не надоели злоба, отравляющая ежедневные отношения, делающая лютыми врагами - родных братьев? Не надоела тяжелая тревога за завтрашний день, угнетающий страх за чужую жизнь и труд, которые каждую минуту могут быть добычей разбойника?"
      Нам, гражданам, надоело... Но наша тяжесть, наше изнеможение от этого гнета должны стократ увеличиться, если напомнить, что спрашивалось это М.О. Меньшиковым в июле 1906 года после свобод, вырванных у царя Манифестом 17 октября 1905 года. Спрашивалось, стало быть, у наших дедов и прадедов. Менее чем за год "свободные" безобразия настолько потрясли Россию, что исцелиться от людских разрушений, нравственных и духовных, равно как и от разрушений материальных, Россия уже не смогла. Мы, внуки и правнуки тех, к кому обращался Меньшиков, готовы свидетельствовать о более страшном и мерзостном вале "свободы", обрушившемся на Россию в последнее десятилетие и погубившем могучее государство. Той "свободы", которая является целью, выше которой ничего не ставится. Вернее, цель и "высота" те же - разрушение. Срабатывает она, как динамит, безупречно. Русский мыслитель, автор знаменитой "Монархической государственности" Лев Тихомиров, в молодости баловавшийся динамитом и познавший природу свободы из собственного опыта террориста, подтверждает, что, кроме демократии, "нет ни одной формы правления, в которой воздействие народных желаний на текущие дела было так безнадежно пресечено".
      И второй вопрос, словно бы звучащий через все времена и подхваченный Меньшиковым из древности на излете его слышимости:
      "Неужели эта ошибка самых вдумчивых и бескорыстных душ в течение тысячи лет - заботы о благочестивых нравах народа, о святости его быта? Неужели ошибка - это бесконечное поучение сдержанности, терпения, снисходительности к ближним, призывы к симпатии и солидарности, похвалы любви и мира, требования чистоты телесной и душевной?"
      С тем же недоумением и страхом смотрим и мы сегодня на сознательное, под видом свобод, убиение народной нравственности, на открытое издевательство над нашими обычаями и святынями, надо всем лучшим, что до сих пор спасало человека в его относительной хотя бы чистоте. Есть вещи необъяснимые - перед необъяснимостью факта нарочитого калечения и опустошения жизни мы сейчас и стоим. В эпоху Меньшикова глубинная Россия по своей отдаленности и бездорожью, по извечной недоверчивости простонародья к печатному слову могла и не читать либеральных газет, спускающих зло, и тем уберечься от растления душ. Сегодня телевидение мертвой и грязной хваткой достало до каждой деревни, до каждого угла. "Шантажный", по слову Меньшикова, журнализм, ненавидящий историческую Россию, ухватил в свои руки оружие массового поражения.
      Но именно потому, что это оружие массового поражения и по взрывному действию, и по последствиям, и должен бы из каких-нибудь неведомых тайников явиться здравый смысл и спросить: "Что же мы делаем, господа? Ведь, убивая без жалости "этот народ", "эту страну", мы превращаем ее в безжизненное пространство и тем самым пусть не в первую, пусть во вторую очередь, но в очередь неизбежную, убиваем и себя!" Но здравый смысл все не является. Он и не может прийти к прокаженным, мстительно заинтересованным в том, чтобы нравственная и духовная проказа разошлась по всему миру. Здравый смысл должен был прежде явиться к нам, против кого применяется это дьявольское оружие разложения и унижения; стоя по грудь в яме из нечистот, можно бы и догадаться, для чего роется и наполняется гадостью яма... Нет, и среди нас отрезвление незаметно, угарные пары ударили в голову и затмили ясность ума.
      "Неужели это ошибка... заботы о благочестивых нравах народа?" Для столь богатырского нравственного сложения, каким обладал Меньшиков, вымучиться до подобного вопроса, пусть и невольно вырвавшегося, значило пройти через тяжкие душевные испытания, через веру, перемежающуюся неверием, в глубинную прочность народа, через сомнения в том, что добро сумеет устоять.
      Не однажды в своих работах Меньшиков повторяет, что могучие древние цивилизации, и римскую, и греческую, сгубили не внешние нашествия, а нашествие внутреннее, которое называется нравственным разложением общества и в котором народное тело источается болезнями праздности, вседозволенности и безволия. "Не варвары разрушили цивилизацию, а разрушила ее демократия в разных степенях ее засилья..." Нравственно падший народ способен лишь проживать состояния, нажитые другими поколениями и данные Богом, но защитить себя он не может, воля его ослабевает, вся духовная и физическая слитность распадается на множество больных клеток, вступающих в соперничество друг с другом, - тогда-то и становится он добычею набежников, перед которыми устаивал в течение столетий.
      Так было, так будет.
      Лучшее доказательство современности - это история, подготовление и рождение сегодняшнего дня из лона народной судьбы, совмещение тайных законов, действие которых повторяется через определенные промежутки времени, с законами начертанными, известными, находящимися в руках народа и заключающимися в правилах сбережения себя и усиления государства. Но с собою-то как раз народ и не может управиться, это какая-то фатальная слабость, вытекающая из множества и разноречивости, свойственная не одному лишь русскому народу, но русскому в особенности. Он ищет кому подчиниться; глубоко почитая святых, он не может остаться надолго наедине с ними, и как только внешняя власть слабеет, как только требовательность теряет силу, кончается в нем и воодушевление. Меньшиков вспоминает Костомарова: "Новгородцы пропили свою республику". Вспоминает Карамзина, назвавшего Святую Ольгу великим мужем русской истории. "Великая мать народа русского", "мудрейшая из людей", - добавляет и сам к характеристике княгини Ольги. Она для публициста особая величина в русской истории, яркая, красивая и мудрая, заложившая основы могучей государственности и просвещения. "Утомленных мерзостью" язычников, она, первая принявшая византийскую веру, обратила к нравственному порядку, без которого не стоит ни народ, ни государство, нашла, что именно христианство лучше всего ложится на славянскую душу, восприимчивую к красоте и порыву, и способно преобразить ее. Мать богатыря и победоносца Святослава, бабушка Крестителя Руси Владимира, она дала Рюриковичам русской кровью породу крепкую и державную, окончательно укоренила Русь на ее земле и первая ее просветила. Это особенно важно для Меньшикова. "...Получить просвещение иначе, чем из своей души, - вещь невозможная", - говорит он и стоит на этом как в отношении древнего просвещения, так и в отношении позднего, современного ему, когда "обвал иноземных влияний, иностранщина и инородчина разорили Россию - у нас украдено все тысячелетнее наше прошлое. Нас разучили любить его и научили презирать".
      И это уже было.
      Нравственного запаса, сделанного с преображением народа после принятия христианства, хватило, по мнению Меньшикова, который выводит русскую историю прежде всего из этой силы, до царствования Бориса Годунова. Преступления Грозного и Годунова окончательно обрекли на гибель династию Рюриковичей, с потерей моральной опоры она выродилась. Великая смута, объявшая все сословия, истрепала Россию до того, что она потеряла веру в справедливую власть изнутри себя и принялась искать ее в иноземцах. Спасли, как всегда, окраинные русские земли, где сохранилась Святая Русь. После изгнания из Москвы поляков на престол была возведена династия Романовых.
      "И в самом деле, не чудо ли это вообще, что в огромной земле нашей, истерзанной распрями, замученной раздором, - вдруг все остановились на одном роде, на одном имени? - спрашивает Меньшиков, комментируя избрание Земским собором 1613 года на царствование Михаила Федоровича из рода ничем не примечательного и негромкого. И отвечает: "Такие чудеса вызываются лишь особою, потомственною заслугою целого ряда поколений, и именно нравственною заслугою".
      И второе чудо: венчание на царство Михаила Романова пришлось на день памяти Святой Ольги. Это еще раз подтвердило, что спасение произошло промыслительно и в нем безсомненно участвовала вся допрежняя Русь с ее великим нравственным и духовным строем подвижников. Святая Ольга по праву матери русского народа возглавила этот строй, о чем и дала знать. Патриотизм есть не что иное как нравственная сила обязанности перед родной землей, перед предками и потомками. "Нация - это земля и предки", - говорил Карлейль, английский философ и историк, труды которого Меньшиков хорошо знал. Национальное сознание представляет из себя механизм передачи основных ценностей, составляющих народную душу, и в том случае, если этот механизм отказывает, происходит похолодание, осиротение живущих поколений, выветривание под ними незакрепленной почвы. Тогда-то и подвержены они любым болезням. Как средостение между землей и небом, они не пропускают, заглушают питательную связность между жизнью и вечностью - и любые ветры, в другое время совсем безопасные, принимаются их гнуть и ломать. Тогда-то и теряют они рассудок и память, тогда-то и бери их голыми руками демократия и свобода, две сирены, зазывающие или в пучину анархии, или под начало всемогущего обезличивающего порядка, который не "близ есть при дверех", как предчувственно высматривалось в начале века, а стоит сегодня уже в дверях и начинает диктовать свою волю. Но теперь "или - или" ведет к одному результату. Столетие даром не прошло.
      Но и в начале века Меньшиков кричал (именно кричал, он и сам постоянно употребляет этот глагол):
      "Позор и гибель, что наши вопросы государственные захватили в свои руки инородцы. Позор и гибель, что русское общество далось в обман. Надо наконец показать, что реформа русской государственности есть наша реформа, свобода - наша свобода, что мы хотим иметь иной быт не из рук врагов, а из собственной воли, из собственного исторического осознания".
      Но в том-то и дело, что свобода, не выросшая органически из собственного исторического сознания, а сконструированная для всеобщего потребления, замышленная как инструмент уничтожения самобытности для национального государства, намеренного таковым и оставаться, свободой быть не может. Для него это капкан. В каждой стране свобода должна иметь форму и содержание этой страны и направляться на укрепление и обогащение отеческого опыта жизни. Не она должна ездить на народе, а народ с уздечкой в руках должен запрягать ее для полезных работ. Но если уж мы впустили в свои стены чужую, агрессивную, тоталитарную, явившуюся к нам с ухмылкой, бессмысленно призывать, как Меньшиков накануне выборов в думу: "Выбирайте честных людей!" Как и мы продолжаем простодушно заклинать неизвестно кого: "Выбирайте честных людей!" Согласившись с порядком, который для того и задумывался, чтобы уронить честь и мораль, как можно рассчитывать, чтобы во главе этого порядка явились честные люди?! Земский собор 1613 года остался в истории.
      Из своего далека мы потому так внимательно всматриваемся в события начала XVII века, а затем в события начала XX, свидетелем и страстным летописцем которых был Меньшиков, что в том и другом случаях сам богоносный народ попустил анархии и бунту, оставив принадлежащее ему место коренной породы нации, но сам же затем в неимоверном тягле вытягивал Россию из гибельной пропасти. То же самое - стаскивание России в гибельную пропасть произошло и теперь, но есть ли кому сегодня поднимать ее, вконец обессиленную и обесславленную, обратно? Не распался ли необратимо народ в своей национальной и отеческой связности, не растерял ли окончательно свое духовное и кровное родство? Пока приходится наблюдать, как в каком-то новом родстве, отталкивающемся от тысячелетней исторической формы, в родстве неузнаваемости и чужести отворачивается он от России бесчисленными колоннами. Совсем, навсегда отворачивается или возвращение еще возможно?
      Меньшиков подсмотрел закономерность трагического колебания российской истории. Через каждые три с половиной века Русь-Россия погружается в "кипящую" тьму неопределенности, быть ей или не быть. Через три с половиной столетия от призвания варягов - татарское нашествие, еще три с половиной века - начало смуты, отмерив еще столько же, Меньшиков называет свое время, а мы, пожалуй, с некоторой натяжкой можем указать и на наше. Революция 1917 года перевернула Россию, но оставила ее на родной платформе, которая, в конце концов, и подняла национальные всходы наверх; "перестройка" и "реформы" наших 80-90-х годов поставили целью полностью снять Россию с ее исторического днища и провести тотальную "санитарную" обработку населения специальными "составами", убивающими национальную чувственность. Наше время страшнее - и наши тревоги в том, достаточно ли здоровых сил, чтобы спасти Россию, есть ли еще порох в пороховницах, и если нет - откуда, из каких тайников он может взяться? Произойдет ли чудо, на которое мы рассчитываем? Если произойдет, это действительно должно быть чудо из чудес. Мы вынуждены ставить вопрос на последней грани надежды: жив ли русский народ? Чтобы ответить на него, одной сегодняшней реальности недостаточно, мы обращаемся к лучшим умам прошлого из знатоков народа, чтобы вывести ответ из более широкого обзора.
      Меньшиков ссылается на Достоевского: "Достоевский в спокойные минуты утверждал, что "народ всегда и везде умен и добр", но часто кричал со стоном, что народ - варвар, что "загноился народ в пьянстве", что "весь он предан мраку и разврату", что "в народе началось какое-то неслыханное извращение идей с повсеместным поклонением материализму".
      Но и сам Меньшиков таков же: то он утверждает, что все бедствия народа от социальных условий, в которые он погружен, что "трезвость мужику не по средствам", "нам не по средствам настоящий труд, не по средствам не лениться", "нашему крестьянину не по средствам не гореть", "наша главная национальная невзгода - это нищета простонародья"; то, противореча себе, возвращает все его беды самому народу, говорит, что "у нас все валят на нищету - точно нищета нажита не самим народом", что "нынешний крестьянин почти равнодушен к Богу, почти безразличен к государству, почти свободен от чувства патриотизма и национальности". Но надо же и тут причину искать, обвинять облыжно, под мрачное настроение, он не привык - и Меньшиков выводит ее из характера народного, воспитанного в смуте и созданного "самой близкой и самой огромной пустотой", которая есть Россия. Для него это убеждение: тяжелая география дала нам тяжелую историю, русскому народу досталась земля несоразмерно большая, а постоянные войны не дали ему возможность ввести ее в управление и воспитать себя, русский человек не справился со своей землей и впал в уныние.
      Здравый смысл в таком взгляде есть, однако, следуя ему, нам придется углубиться в размышления о природе человека вообще и русского человека в частности, равно как и в размышления о пользе и вреде людской скученности. Богатство, на котором встала Россия, развратило ее, наша бедность еще и от великого богатства, но не оно в том виновато, а люди, не умеющие им распорядиться. К несчастью, земным своим богатством не сумело распорядиться все человечество и сейчас дожирает остатки его с удесятеренной жадностью. "Несоразмерно большая земля" - это гнет, но это и наша судьба, не следует забывать, что половину территории России, почти всю Сибирь, принесла народная колонизация. Не принять ее значило доставить себе в будущем огромные неприятности.
      Гораздо более убедителен публицист в своем нравственном императиве, объясняющем крушения империй и государств разложением морали и самоистреблением. "Гибель нашего народа, как и всякого, единственно от упадка нравов", - не сомневается он. Картина гибели предстает в его статьях впечатляющей, и те, кто удалым галопом мысли готовы объяснить все наши сегодняшние несчастья, в том числе нравственные, предыдущей формой правления, которая погубила якобы золотую эру России, пусть внимательно вчитаются в эту книгу. Искренний и сознательный защитник монархии, жизнь свою положивший на алтарь Отечества, огромный талант свой отдавший на выявление всякой опасности, подтачивающей Россию, но с той же самоотверженностью высматривающий в истории и современности всякую надежду, на которую можно опереться, совсем с небольшим числом единомышленников занявший круговую оборону и всюду поспевающий, всюду отбивающийся, Михаил Осипович Меньшиков еще за десять лет до окончательной гибели монархии вынес ей суровый приговор:
      "Отшедший порядок вещей размотал не только физическое богатство России, он растратил и нравственное ее богатство. Он развратил страну, растлил ее, осквернил и заразил всеми моральными заразами, какие возможны".
      "Отшедший порядок вещей", таким образом, сам погубил себя, впав в высокомерную оторопь и бездействие, пытаясь устоять спокойствием, за которым уже не было жизненной силы. Это с тех пор повелось, что ежели "общество", то само собой "передовое", т.е. стоящее "впереди" громоздкой и отсталой России и вне ее, ей противостоящее и против нее направленное, а ежели "патриоты", "охранители", то непременно "обскурантисты", "реакционеры" и "сторожевые псы". В последнее десятилетие перед революцией складывалось впечатление, что власть стыдится себя - настолько она была вялой. Проповедовать взрывные идеи и прославлять "буревестников" сделалось легче и почетней, чем искать национальной крепости. Духовный и общественный переворот произошел в России значительно раньше февраля 1917-го. Цензура глаз не спускала с изданий Каткова и Аксакова, Суворина и Шарапова, боясь охранительного переусердствования, но эти же глаза боязливо закрывала на либеральную и революционную печать, изощрявшуюся в издевательствах, угрозах и низких приемах опорочивания всего, что служило России. Революционеры и противники монархии вызревали в самой царской фамилии. Властное влияние правительства увязало сразу же за порогом его учреждений, а разнузданные статьи и речи Милюкова, Винавера, Пергамента, Грузенберга гремели на всю Россию.
      И разве не то же самое происходило в недалекие от нас 80-е годы на исходе коммунизма? Разве не были мы свидетелями того же высокомерного паралича власти, когда армия и безопасность подтачивались, нравы падали, принятым общественным тоном все больше становилось издевательство над "этой страной", от бесовства, накапливающегося в коридорах власти и в редакциях газет и вещаний, делалось невпроворот, открыто заявляло о себе предательство - и все же русское имя по-прежнему произносилось вполголоса, а всякой национальной строке устраивался оскорбительный разнос. Спасение могло быть рядом - и им пренебрегли. Сочли, что лучше позорная смерть, чем "позорное", наверняка попавшее бы под свист и улюлюканье, якшание с русским духом - тем самым духом, способным на необыкновенный подъем, которым спасена была Россия в Смуту и который не побоялся взнять над войском, как хоругвь, Сталин в 41-м.
      М.О. Меньшиков называл такое национальное воодушевление "неудержимым инстинктом Родины".
      Жив ли он еще, этот инстинкт, проверяется не научными конференциями и даже не выборами, в которых он никак не показал себя, а самым прямым и коротким призывом, указывающим на опасность: Родина или смерть!
      Опасностью может быть указана и нравственная чума, спущенная на народ, - если бы власть захотела восстания страны из теперешнего подзаборного положения и не побоялась не угодить тем, кто умышленно устроил ей это положение.
      Валентин Распутин
      КОНЧИНА ВЕКА
      I
      Еще немного дней 1 и канет в вечность великое столетие, к которому мы, живущие, принадлежим. Наконец, вот он, таинственный XX век, неведомый, загадочный и, во всяком случае, еще чужой нам, надвигающийся как бледное привидение с закрытыми глазами. Старый, родной нам век, известный, как все родное, до мелочей, он отходит, и жаль его. Каков он ни был, - он был нашим временем, нашей молодостью, и все заветное, волшебное, чем когда-то расцвел перед нами мир - связано с XIX веком. Жаль его, как колыбель, как родину, как уходящую жизнь...
      Не будем неблагодарны. Это был великий век, и в ряду веков будет сверкать великолепием несказанным. Пусть каждое столетие полно своеобразной жизни, пусть полны поэзии времена переселения народов, героической борьбы за обладание землей. Пусть особенной, навсегда пленительною сказкой кажутся века рыцарей и готических соборов, века бурного Возрождения, эпоха великих морских странствований, открытий новых миров нашей планеты. Пусть полны своеобразного очарования тонкие и нежные культуры западных монархий, с расцветом искусств и литератур. Человечество - существо благородное, и каждый раз как оно, возмущенное, принимает определенный уклад, оно снова и снова обнаруживает красоту великих стихий - океана, гор, девственного леса.
      Издалека все века прекрасны, - но и наш, XIX век не уступит ни одному из них ни в роскоши, ни красоте жизни. Он к нам слишком близок, и потому мы его не видим; как от гигантского здания, от него нужно отойти и отойти далеко, чтобы выяснился благородный силуэт его. Для наших внуков XIX век будет казаться грандиозным, несравненно более поразительным, нежели для нас. Даль времени покроет голубою дымкой отдельные шероховатости и свяжет линии явлений в романтическую картину. Все, что нам кажется теперь обыденным, - наших правнуков будет пленять поэзией - даже эти неуклюжие поезда в облаках пара, даже эти мертвенные фабричные трубы. Они нас давят своею несоразмерностью; внуки увидят в них стиль и будут сохранять их, как мы - развалины замков. Дайте вокзалам сделаться деревянными, и человек будет рассматривать их с благоговейным удивлением. Нам кажутся романтичными кривые, узкие улицы средневековых городов с выступами и высокими черепичными крышами. Но такими же странными и своеобразно прекрасными покажутся некогда прямолинейные, широкие пространства, обрамленные огромными слившимися друг с другом дворцами. Наше потомство увидит век наш красивее, изящнее, величественнее, чем он нам кажется, - ужасы его забудутся, а вспоминать будут - как и мы о средних веках - лишь красоту и энергию нашего столетия.
      II
      Если потомство не разучится читать и обратится к цифрам, оно будет поражено чрезвычайным, похожим на извержение прогрессом европейских рас в XIX веке.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32