Немцы прокричали на весь мир о бесчисленных своих совершенствах, и простодушные соседи им поверили. В числе совершенств особенно воспеваются немцами их Treue (верность), их Treueherzigkeit (прямодушие) и т. д. Но великая нынешняя война сделала настоящее вскрытие немецкой души, и там оказались такие извращения, перед которыми всему свету приходится руками развести. Один путешественник, прибывший в Яффы, рассказывает, например, что германские офицеры, состоящие на службе у турок, носят в настоящее время на левом рукаве перевязь с надписью на арабском языке: «Нет Бога, кроме Бога, и Магомет – пророк Его». Надо знать, что весь обряд принятия магометанства заключается в публичном произнесении этой формулы. Благодаря этому в Турции укореняется мнение, что все немцы приняли ислам. Конечно, турки ошибаются. Немецкие офицеры делают только вид, что приняли ислам, как в России немецкие подданные делают только вид, что признают и русское подданство. Если немцы вообще допускают двойное подданство, то есть двойную присягу, двойную верность власти, то почему не допустить двойной веры в Бога и двойной морали? Вы скажете, что это психологически невозможно. Ведь душа-то у человека одна, и она должна же знать, что она действительно любит и чему поклоняется. Казалось бы, так, но природа, как видно, выше логики. Что душевное раздвоение, в основе которого лежит измена, весьма свойственно натуре немцев, это показывают и их история, и их народная поэзия. У меня нет ни места, ни времени, чтобы проследить с читателями почти двухтысячелетнюю историю немцев и их поэзию, но напомню некоторые основные факты.
      Первый факт: покорившись Риму, древние тевтоны не остались верными ему, как галлы или иберийцы, – они при первом же удобном случае изменили ему. Наводнившие Рим германские выходцы в стенах Вечного города явились такими же предателями, как Арминий в Тевтобургском лесу. Этот народный герой, от которого немцы ведут свою историю, втерся в доверие римлян, служил на римской службе, выслужил не только гражданство, но и дворянство (звание всадника) и затем самым гнусным образом изменил Риму. Насколько измена была в нравах германцев, показывает то, что сам Арминий погиб от измены.
      Второй факт: приняв римское католичество, северные тевтоны почти через тысячу лет изменили ему. Лютеранство с его отрицанием церковной иерархии и Священного Предания есть, конечно, грубая измена древней апостольской Церкви. Признав право произвольного толкования Священного Писания и оправдание одной верой, без добрых дел, немцы разрешили себе анархию сект и ересей и навсегда уволили себя от религиозно-обязательной нравственности. Отвергнув папские индульгенции, Лютер в принципе justificatio sola fide дал общую индульгенцию всем лютеранам: зачем быть добродетельными, если крестными страданиями Христа и Его смертью человечество искуплено от всех грехов? Если прибавить к этому отрицание пяти таинств из семи, отрицание пресуществления хлеба и вина, отрицание святых, мощей, икон, обрядов и пр., то, конечно, у лютеранства ничего общего с католичеством не осталось. Но религиозная измена пошла дальше: тюбингенская школа дошла до отрицания божественности Христа, а целый ряд немецких богословов дошли до отрицания Христа даже как исторической личности. По их мнению, Христос – миф, не более. Разве не прав немецкий философ Гартман  , доказывающий, что христианство «саморазлагается» в Германии? Он прибавляет к этому, что христианство вытесняется высшей религией – «германством» (Germanenthum).
      Третий факт в истории – непрерывная измена немцами государственности. Что такое была средневековая Германия, как не постоянной изменой то одному государственному принципу, то другому? Феодализм германский был как бы двойным подданством; вассал преклонял колено и целовал ногу сюзерену, но очень часто поднимал против него оружие, и это не казалось нарушением права. Имперский принцип в Германии все время боролся с партикуляризмом, и, несмотря на немецкую «Treune», вся династическая и народная история Германии наполнена сплошной изменой. Если набирать фактов из этой области, то их хватило бы на целый том. Выборный германский император очень напоминал выборного польского короля, а немецкая феодальная анархия с «кулачным правом» очень напоминала республиканскую тиранию над народом польских панов. Если же говорить о настоящем отношении немцев к государственности, то не забудьте, что самая многочисленная партия в теперешнем немецком парламенте и в стране – социалисты. Нужно ли добавлять, что социализм мало похож на «верность» государственности и общественности, а больше похож на коренную измену им? Необходимость заставляет социалистов сражаться в армии, но историки увидят, что как Наполеон, осаждаемый двунадесятью языками, повел их на Россию, так, может быть, и Вильгельм, осаждаемый социалистами, повел их на все четыре стороны света, лишь бы не оставлять в Германии. Ведь хваленая германская государственность перед этой войной действительно очутилась накануне саморазгрома.
      Перейдем к германской поэзии. Что такое национальная «Илиада» германцев – «Песнь о нибелунгах», как не сплошное предательство и душегубство?
      Обманом король бургундский Гунтер женится на Брунгильде, но и обманщик Зигфрид падает жертвой предательства Гагена. Задумав погубить Зигфрида Нидерландского, вассал бургундский Гаген распускает ложный слух о войне с датчанами, идет к жене Зигфрида Кримгильде проститься. Та просит оберегать Зигфрида в сражении. Зигфрид, правда, неуязвим, он когда-то выкупался в крови дракона, но лист дерева упал ему между плеч и туда можно было поразить его. Гаген просит Кримгильду нашить мужу шелковый крестик на уязвимое место, и затем, когда Зигфрид однажды наклонился к источнику, чтобы напиться, взявшийся оберегать его Гаген нанес ему смертельную рану именно в то место, которое было обозначено крестиком. Не правда ли, ловкий, чисто немецкий удар? Хотя Зигфрид воевал именно за бургундов, но Гаген, вассал бургундский, гордился убийством Зигфрида. Почему? Да просто потому, что Зигфрид, видите ли, владел золотом карликов-нибелунгов. Не ради каких-либо высоких целей, а лишь из-за золота, которое хотелось добыть бургундам, и возникла эта полная невероятных злодейств борьба. Что-то не человеческое, а прямо звериное представляет собою массовое избиение бургундов, завлеченных Кримгильдой в засаду во дворце Аттилы. Здесь вместе с кровожадной яростью намешано столько невероятной подлости, сколько, наверное, не найдется ни в одном арийском эпосе. Кримгильда и Гаген, германская женщина и германский мужчина, соперничают в предательстве, жадности и жестокости. Великолепная поэма немецких побоищ из-за чужого добра оканчивается так: Кримгильда велит отрубить голову Гунтеру (своему родному брату, заметьте) и, держа ее за волосы, приносит заключенному в тюрьме Гагену, обещая ему жизнь, если он укажет, где он спрятал клад нибелунгов на дне Рейна. Но Гагену чужое золото дороже жизни. «Никто не знает, – говорит он, – кроме меня и Бога, где спрятано сокровище, и ты, чертовка жадная, никогда его не получишь». Кримгильда собственноручно отрубает Гагену голову, а Гильдебранд за то, что она обманула Дидриха, убивает ее на месте.
      Немецкие поэты и философы старались, конечно, разукрасить елико возможно цикл песен, или «авантюр», нибелунгов. Они старались облагородить его, придать ему глубочайший смысл, а Вагнер своей стихийной «древнегерманской» музыкой навязал немецкую поэму всему свету. Но сколько ни фальсифицируйте разбойный смысл поэмы, он останется чисто разбойным. Этот смысл глубоко символичен и для нашего времени, лучше всего характеризуя подлинную душу немецкого народа, душу предательскую и жадную до чужого добра. Ведь и нынешняя война ведется все из-за того же золота нибелунгов, из-за достатка мирных земледельческих соседей, который не дает покоя немецкой алчности. Надо заметить, что, несмотря на примесь волшебства, немецкая «Илиада» сложилась уже в XII веке, когда немцы были давно христианами. Герои поэмы в промежутках между злодействами исправно ходят к обедне и т. п.
      Вы скажете: мало ли что в древности было, да прошло! Нельзя же по старинным мифам, по народному варварскому эпосу судить о теперешнем немецком народном характере. Что вышло бы, если о русском народном характере мы стали бы судить по подвигам Ильи Муромца, Микулы Селяниновича, Святогора или по «Слову о полку Игореве»? Я ответил бы на это: да ничего худого для нас из этого не вышло бы. Обнаружилось бы только то, что наши богатыри, созданные народным воображением, были истинные джентльмены в сравнении с немецкими героями «Нибелунгов». Из всех русских богатырей плутоват был несколько один Алеша Попович, за что и подвергся порицанию своих товарищей. Русские богатыри проливали кровь свою не за чужое золото, неведомо где зарытое, а за свободу родной земли, за честь родной веры, за славу родного престола – буквально за то же самое, за что сражаются наши чудные бойцы и теперь на высотах армянских и карпатских гор, за Вислой и в прусских лесах и болотах. И русская древняя женщина, например Ярославна, кажется светлым ангелом в сравнении с Кримгильдой. Народный наш характер каким был в эпоху Ильи и Микулы, таким и остался. Таким точно остался и характер немцев со времен нибелунгов. Но если вам угодно свидетельство поновее, чем немецкая «Илиада», обратимся к новой германской литературе.

Немецкий сверхчеловек

      Возьмем самый яркий немецкий тип, зарисованный гениальнейшей немецкой кистью. Согласитесь, что таким типом является Фауст из трагедии Гёте. Если бы Гёте сочинил своего доктора Фауста вполне самостоятельно, можно бы еще подумать, что его герой не вполне характерен для немца. Но Гёте не сочинял своей темы, а только разработал ее. Фауст, по-видимому, историческое лицо, это ученый-колдун, о котором легенды слагаются в самом начале XVI века и записаны многими писателями, включая Лютера. Некий Фауст, по-видимому, действительно учился в Краковском университете. Он заключил договор с чертом, дал ему расписку, написанную своей кровью, вел веселую, разгульную жизнь в сопровождении черта, сопутствовавшего ему в виде собаки, а затем, через двадцать четыре года кутежей и распутства, провалился в ад. Немецкие писатели разукрасили и эту фабулу всевозможным глубокомыслием, но везде у них остается одна черта: ученый немец, много лет изучавший теологию, изменил ей, продал душу дьяволу за золото, за молодость, за возможность «пожить в свое удовольствие». Следует думать, что Гёте, вложивший весь свой гений и свыше полстолетия труда в обработку своей трагедии, вернее других понял характер Фауста и вместил в него наиболее немецкой жизненности. Рассмотрите же беспристрастно эту ультрагерманскую душу – много ли в ней действительно благородства? В ней, прежде всего, нет и тени основной черты благородства – благодарности к Создателю, а вместо нее вечное всем недовольство, почти сатанинское. Вот как характеризует Фауста Мефистофель (в разговоре с Господом): «Не веселы ему все радости земные. Как сумасшедший, он рассудком слаб. Всегда куда-то вдаль стремится, всегда в желанья погружен: то с неба звезд желает он, то хочет высшим счастьем насладиться и все не может удовлетвориться».
      Характеристика дьявольская, но очень верная. Что же означает собой это вечное недовольство? На простом языке это называется жадностью, ненасытной алчностью ко всему. Нынешним немцам, казалось бы, все Бог дал – и независимость, и могущество, и ученость, и глупых соседей, оседлав которых можно было ездить на них целые столетия, и возможность при скромных силах задавать тон всей подсолнечной. Так нет, хотя бы запродав душу черту, немцы потребовали мирового господства, чужих империй, чужих богатств. Казалось бы, чем же несчастен Фауст? «Я, – говорит он, – философию постиг, я стал юристом, стал врачом! Увы! С усердьем и трудом – и в богословие проник, и не умней я под конец, чем прежде: жалкий я глупец! Магистр и доктор я – уж вот тому пошел десятый год… И вижу все ж, что не дано нам знанья». Вы думаете, в этом-то и состоит его трагедия? Вовсе нет. Его мучает сознание – чисто мещанское, – что труда убито было на науку много, а выгоды получилось мало. Учился до старости, говорит Фауст, но «зато я радостей не знаю… Я благ земных не испытал, я почестей людских не знал» (привожу эти строки в переводе Холодковского – в самом же подлиннике Фауст выражается гораздо грубее: «Auch hab ich weder Geld, noch Ehr und Herrlichkeit der Welt»). Ученая жизнь Фаусту, уже старику, вдруг кажется «собачьей жизнью», ибо не дает богатства, денег, почета, власти. И с чисто немецкой «верностью» Фауст сразу изменяет и философии, и богословию, и юриспруденции, и медицине. Он обращается к магии и вызывает дьявола.
      Читая великолепные монологи Фауста, вы, конечно, должны помнить, что автор их не заурядный немец, а «олимпиец» Гёте, которому ничего не стоило чисто свиную психологию молодящегося старичка прикрыть гирляндами самого тонкого ума и чувства. В пошлой же немецкой обыденщине такая измена всему великому в пользу чувственного цинического счастья совершается гораздо проще. «Ах, – вздыхает красиво Фауст, – две души живут в больной груди моей, друг другу чуждые, и жаждут разделенья». Две души, двойное подданство, двойная вера… Но какая же душа одолевает? Неизменно низкая – вот в чем центр немецкой трагедии. Поломавшись немного перед Мефистофелем, Фауст быстро подписывает условие и, видимо, страшно рад. «Порвалась, – говорит он, – нить мышленья, к науке я исполнен отвращенья. Пойдем потушим жар страстей в восторгах чувственных телесных». Мефистофель намекает, что Фаусту доступны не только телесные радости, но и всякие другие: «Преград вам нет тогда ни в чем». Но благородный Фауст повторяет, что он хочет «броситься в вихрь гибельных страстей», пережить любовь и ненависть, радость и горе.
      Куда же прежде всего направляется пытливость преображенного Фауста? В винный погреб Ауэрбаха, в толпу гуляк. Затем начинается обольщение Маргариты и целый ряд злодейств, связанных с величайшей низостью. История гётевского Фауста слишком общеизвестна, чтобы о ней говорить, но посмотрите, как беспечен, сделав гнусное дело, обольститель: «Мне весело, береза зеленеет, позеленела даже и сосна» (см. «Вальпургиеву ночь»). Фауст, видите ли, философствует, поэтизирует, наслаждается горной природой Граца в то время, как бедная Гретхен доведена до сумасшедшего отчаяния всем, что случилось. О, конечно, когда Фауст узнает о том, что Маргарита уже в тюрьме, он красиво горюет, он пытается даже при помощи черта спасти ее, но только «пытается». Проникнув в тюрьму, он все-таки не имеет храбрости остаться с Маргаритой. Он бежит вместе с Мефистофелем, чтобы не запутаться в грязную историю, и его провожает голос безумной, погубленной им девушки: «Генрих! Генрих!»
      Вот, мне кажется, истинно немецкий герой, самый крупный из героев германской литературы. Правда, чувствуя отвратительный эгоизм своего Фауста, Гёте написал вторую часть трагедии, которая может быть названа «оправданием Фауста». Оправдание вышло очень слабое, неудобочитаемое. Попытка в конце концов надуть черта, не выполнить договор с ним очень характерна для немецкого гения. Пресытившись эгоизмом, любовью к прекрасным женщинам и красоте, Фауст будто бы познал наконец, в чем цель жизни: сделаться инженером, осушать болота, проводить плотины и т. п. Дожив до глубокой старости и ослепнув, Фауст будто бы страшно счастлив тем, что целый край благодаря его постройкам возродился и народ находит применение силам своим в честном труде. Не говоря о психологической фальши, оцените это чисто немецкое филистерское культуртрегерское благочестие. Оно свойственно, между прочим, и бобрам. Те ведь тоже строят, как возрожденный Фауст, плотины и устраивают для себя и детишек всевозможный комфорт, но они не объясняют это сверхфилософскими соображениями. Как видите, даже гётевского таланта не хватило, чтобы оправдать нравственно мелкий и жестокий характер немецкого сверхчеловека.
      Сравните Фауста с Гамлетом или Дон Кихотом. Вы сразу почувствуете различие в национальных характерах этих типов. Сомневающийся и безвольный датский принц – насколько он все-таки благороднее немецкого доктора! Вы чувствуете у Гамлета действительно страдающую человеческую душу, ищущую высшей опоры. Вы видите, что над сердцем Гамлета тяготеет нравственная власть, власть долга, и что этот долг рано или поздно будет выполнен. Как ни карикатурен образ испанского гидальго, помешанного на рыцарских идеалах, до чего, однако, и этот образ выше Фауста, до чего он трогателен и величав!