С тех пор я никогда не видел Клэя. Я не знаю, чем закончилась эта история. Может, кто-то с кем-то договорился, может, ему разрешили жить при условии, что он никогда не всплывет на поверхность – не знаю. Как-то я встретил Мардж в клубе «Марабелла» на одном из их многолюдных новогодних карнавалов, где встречаются толстосумы и знаменитости. Темой этого празднества были пиры и прочая морская галиматья. Я оделся берберским гребцом, использовав для этого арабскую одежду, купленную когда-то в Гибралтаре. Я очень хотел увидеть Мардж, ведь она была той женщиной, к которой вернулся Клэй.
      На ней был потрясающий костюм какой-то стародавней похищенной принцессы. Представившись «командиром эскадрильи» Блумфилдом, я услышал от нее, что ее муж тоже был летчиком. Я заметил, что слышал о нем, но никакой реакции не последовало. Впрочем, нет, она рассказала мне сагу о путешествии Клэя по Южно-Китайскому морю и о его стычке с пиратами, но об этом я знал и без нее. Я побывал в Паттайя, повстречался там с одним малым, который промышлял в свое время скупкой краденого, и он с удовольствием рассказал мне о них все, что знал: как нашли дрейфующей их сгоревшую лодку, как они умирали… Пиратство, сказал он, это наркотик, но он уже был слишком стар для этого. Теперь он сдавал в аренду туристам моторные лодки. Так что я знал эту историю во всех подробностях, но тем не менее внимательно слушал рассказ Мардж, не забывая изображать изумление. Он, похоже, герой, сказал я Мардж, на что она ответила, что все павшие – герои. Мы поговорили о Вьетнаме, о других войнах, и, по-моему, это было неплохим началом. Наверное, я мог бы разговорить ее, вытянуть из нее побольше, но до тех пор, пока остается тайна, сохраняется надежда, и я не стал… Остаток вечера мы болтали о том, о сем и под конец расстались.
      Она была на редкость привлекательна и обладала той особой – уверенной и загадочной – улыбкой, которой наделены очень немногие женщины. Как, например, Мона Лиза. Я до сих пор временами встречаю ее в здешнем магазине. Дочь ее вышла замуж за какого-то французского художника, собственными силами добившегося успеха, и теперь они живут в Париже. Мардж много путешествует, но она всегда – в одиночестве, и газетные сплетники никогда не упоминали рядом с ее именем какого-либо мужчину. Недавно, помнится, я прочел в «Ола», что у ее дочери родился сын, и среди многих имен, которыми наградили его родители, было имя Клэйтон. Французский ребенок американского происхождения. Подпись под фотографией сообщала, что он – отпрыск старинного рода и ему уготована обеспеченная жизнь.
      Возможно, Клэй до сих пор где-то здесь. Иногда мне кажется, что так оно и есть, а временами я начинаю в этом сомневаться – все зависит от того, в каком я настроении. Другой полковник – Майк Картер – получил повышение. Он стал генералом, вышел в отставку и жил, по всей видимости, на молочной ферме в штате Висконсин. Думаю, он мог бы рассказать мне кое-что о судьбе Клэя, но я ни разу не пытался увидеться с ним. Во время моих нескольких поездок в Америку я был очень близок к тому, но этого так и не произошло – в последний момент у меня каждый раз холодели ноги. Я думаю, что на самом деле мне просто не хотелось знать правду. Как бы то ни было, месяц назад Картер умер, так что довольно об этом. Все мы рано или поздно покидаем этот мир, и то, что мы делали, пока были живы, или как окончили свои дни, уже ни для кого не представляет интерес, если только ты не король или великий артист.
      Но одну вещь я все же сделал: я снова пошел в школу, чтобы выучить французский язык. И сделал я это только из-за сумки Минь Хо, той самой, с которой он никогда не расставался. Я брал частные уроки, посещал разные курсы и в один прекрасный день почувствовал, что выучил его. Какой прекрасный язык! Можно быть последним тупицей, но сам язык настолько умен и красноречив, что, говоря на нем, выглядишь ученым человеком.
      Сумка была набита пожелтевшими листками, которым Минь Хо аккуратным, словно у ребенка, почерком поверял свои чувства. Это был труд его жизни, его стихи. На них не было дат, и большинство, судя по всему, было написано во Франции, когда он еще был студентом. Если бы кто-то прочел их тогда, его имя стало бы бессмертным. Французы обожают песни про любовь, даже их национальный гимн – одна из таких песен.
      Я прочитал все стихотворения Минь Хо – от первой до последней строчки. Рифмы его были нежны, французский язык – изумителен. Минь Хо писал о Бернадетт, о том, о чем я всегда догадывался – своей безумной любви к ней. Он доверял бумаге свои грезы, свою плотскую страсть. Его мечты воплотились в изысканные рифмы, в которых вставали образы его самого и Бернадетт, их французское звучание было мягким и нежным, однако то, что описывал Минь Хо, могло вогнать в краску самого Генри Миллера. В нескольких неуловимо прекрасных строчках Минь Хо удавалось соединить самые низменные мужские желания и самую чистую любовь к женщине. Он хотел быть рядом с ней, но ему никогда не удавалось спуститься с тех интеллектуальных вершин, где он обитал.
      Он так и не открылся ей, если не считать того последнего дня, когда все было кончено. И, возможно, его жестокость возникла от чувства собственной беззащитности, которую породила его любовь к Бернадетт. Минь Хо, возможно, был воплощением дьявола, но он был великий поэт. С помощью слов он создавал отчаяние, в его рифмах звучала музыка безнадежности. Подобно скульптору, он обтачивал каждое слово и знал, как создать единственно нужную для каждого стихотворения атмосферу. Я плакал, я пытался представить, что стало бы с ним, останься он во Франции. Кому-то, возможно, удалось бы разглядеть его талант, и, может быть, он даже стал бы нобелевским лауреатом. Но самое главное, она была бы жива.
      Одно стихотворение мне запомнилось особо. «Красная пагода» – так называлось оно, и в нем Минь Хо настежь распахнул свое сердце. Это – трогательная история буддистского монаха, который находит на каком-то бесплодном поле прекрасный цветок. Он чудом остался жив среди засухи и запустения, и его запах, чувственный, словно аромат запретной женщины, сводит с ума. Монах срывает цветок и несет его в свой храм – пагоду, которая в лучах заката становится кроваво-красной. Кажется, будто она – в огне. А сердце монаха поет от радости – он нашел цветок, и осторожно несет его, прижав к сердцу. Он хочет внести его в храм и положить на алтарь, чтобы цветок оставался там вечно и принадлежал ему до конца дней, но какая-то таинственная сила мешает ему войти. Он должен сделать выбор: либо оставить цветок и войти в храм, либо остаться с цветком за пределами храма, лишив себя надежды на вечную жизнь. И он выбирает цветок.
      Конечно, я понимал, что монах – это Минь Хо, а цветок – Бернадетт. А красная пагода, должно быть, мечта о Вьетнаме, который спасут коммунисты, или о каком-то другом месте, которое он хотел создать, чтобы там плечом к плечу сражаться с Бернадетт. Он почти пророчески связал себя и ее, но пока они были живы, ему это так и не удалось.
      Не знаю, почему все постоянно возвращается к ней. Чем обладала Бернадетт, что вдохновило Минь Хо на такие стихи, затем заставило его объехать полмира в погоне за ней и, наконец, убить? Да, девочки в школе не любили ее, но и забыть ее они не смогли. Одна лишь ее необычайная красота не могла быть тому причиной. Было ли это чем-то таинственным, что действовало на каждого, кто встречался с ней? Всякий, хоть раз увидевший эту девушку, запоминал ее навсегда. Была ли причиной тому ее беззащитность? Или каждый хотел ею обладать? Или защитить? Или поддержать?
      Думая о Клэе, я каждый раз испытываю злость. Я злюсь на систему, приведшую его в этот мир и породившую сомнения, из-за которых он в итоге пал. Когда же я вспоминаю Минь Хо, я чувствую ненависть и жалость. И угрызения совести. Странно, но это так. Теперь я знаю, что он любил ее больше жизни. Должно быть, его сердце кровоточило, когда мы преследовали их, и он думал, как заставляет страдать ее от страха. Уже во второй раз она предала его. Он послал ее на задание в бордель, чтобы очистить ее душу, но это, наверное, разбило ему сердце. А потом, когда Минь Хо узнал, что она по собственной воле отдалась американцу, он, вероятно, умирал тысячу раз на дню. Огонь, которому он предал бордель в Сайгоне, должен был очистить его от страданий, но он не знал, что ему суждено вечно помнить это место. Каждый раз, когда он уже оказывался рядом с ней, она ускользала, и в последний раз – благодаря его собственной руке.
      Я плачу о том Минь Хо, каким он мог бы быть, и проклинаю того, каким он был на самом деле. Я понимаю его, но никогда не смогу простить. Он был подделкой, слабаком, который наказывал других за собственные ошибки. Он калечил людей и потом убивал их, так как не мог вынести вины. Жаль, что он был счастлив, когда умирал. Наверное, я не могу ему простить именно этого.
      И, конечно, Бернадетт. Она повлияла на всех нас. Именно из-за нее я с тех самых пор только и делал, что раскапывал всю эту историю. За этим занятием я превратился в ослепленного, романтического, рьяно защищающего ее влюбленного, который был ей так нужен. Обычный человек, взращенный на фактах, теперь я научился читать между строк жизни. Я многое узнал о музыке, о книгах, о разных странах. И еще я научился чувствовать.
      Она повлияла на жизненные пути всех нас, определила, где и как закончится каждый из них, вот почему я был обязан узнать о ней все. Но и сейчас я ни на шаг не приблизился к отгадке и могу признать только то, что и я сам не избег участи всех остальных, и моя жизнь попала под влияние Бернадетт. Я думаю о ней ежедневно и ежечасно – всегда. Я говорю с ней и слушаю ее. В день ее рождения я открываю бутылку с шампанским. Ее паспорт – моя святыня, он всегда со мной, и я ношу его в маленьком кожаном мешочке на шее. На закате жизни это – все, что мне нужно, и я счастлив хотя бы потому, что мне позволено ее любить.
      Возможно, она бы могла стать счастливой с человеком, в котором соединились все мы: мужество Клэя, поэтическая чуткость Минь Хо, мое терпение и упорство. Захотелось бы ей остаться в той красной пагоде, что выстроил для нее Минь Хо? Не знаю. И этот, и все остальные вопросы теперь так и останутся без ответов, я больше не стану их искать. Она – мое солнце, и луна, и звезды – все вместе взятое. Конечно, это любовь, и даже нечто большее. Она – мой мир, но она была обречена.
      Меня охватывает отчаяние от несправедливости этого мира. Ведь Бернадетт была нужна такая малость: всего лишь жить, быть нужной людям, быть принятой ими и чтобы ее кто-то любил. Женщина, которая могла бы многого достичь, если бы на пути ее не оказались мы. Мы дали ей понять, что лучше бы ей не родиться, ей говорили это столько раз, что в итоге она поверила, а отсюда появились неуверенность и ненависть к самой себе. Прибавьте к этому вину оттого, что ей пришлось работать в таком местечке. Она жаждала наказания, она верила, что судьба забросила ее туда, чтобы она пошла по стопам матери, и считала, что мать умерла потому, что была шлюхой. Вот эти чувства ее и удушили. Они убили все, что могло в ней развиться, и винить в этом следует нас. Всех нас. Не ее смешанную кровь, а нашу подозрительность, зависть, эгоизм. То, что испытывают люди, видя, что кто-то – не такой, как они. Наступит день, когда белые, черные, желтые и красные станут жениться друг на друге и создадут новую расу, которая везде будет чувствовать себя как дома. Если такое случится, я, возможно, поверю в Бога. Из всех персонажей этой истории один только Минь Хо получил то, к чему стремился. Он похоронен на маленьком кладбище на холмах, за пределами Пальмы. Они похоронены вместе. «Несчастные возлюбленные, имена которых известны только Богу», – гласит надгробие. Вы, наверное, думаете, что я часто прихожу туда, ношу им цветы и преклоняю колени. На самом деле я не верю, что они действительно там. Кости, что высыхают под камнем, – это всего лишь прах. Мне наплевать, где сейчас Минь Хо, но я знаю, где Бернадетт. Она – со мной.
      Я был там только дважды. Первый раз – днем, второй раз – ночью. Я провел там много часов, копая землю под камнем в изголовье могилы. Я копал глубоко. Я вырыл укрытие для сумки Минь Хо и его стихов. Однажды их кто-нибудь найдет.