Один из сенаторов выступил с речью, в которой обрисовал размеры опасности. "Что Вакханалии,-говорил он,-давно уже существуют по всей Италии, а теперь по Городу даже во многих местах, вы знали не по слухам только". По его словам, вакханты бесчестят юношей и девушек, совращают молодежь и "зло ежедневно и неприметно распространяется". Оно уже превратилось в "опасность для благосостояния государства".
      Страх усилил подозрительность: любые общественные беды отцы города были готовы теперь объяснять происками сектантов. На них сваливали все случаи отравлений, поджогов и беспорядков.
      Эбуций был щедро вознагражден, и каждому добровольному доносчику была обещана значительная премия. Ежедневно хватали новые группы лиц. Всего под стражей оказалось около семи тысяч римлян. Цифра поистине огромная!
      7 октября 186 года власти издали указ, запрещающий Вакханалии. Сам культ Диониса не отменили, но поставили его под строгий контроль. Для церемоний в честь Вакха имело право собираться не более пяти человек.
      Насколько основательны были обвинения, выдвинутые против вакхантов? Ведь жертвой подобных же наветов были и иудеи, и христиане, а все наши источники принадлежат противникам дионисизма. Ливий уверяет, что ночные процессии и обряды кончались пьяными оргиями и повальным развратом. Текст эдикта, подлинник которого был найден в Калабрии, ничего не говорит об этом (7). Известно к тому же, что дионисизм был еще раньше реформирован Мелампом и орфиками. Разнузданность его первых проявлений в Греции давно исчезла (См. т. IV, гл. IV, V).
      Из допросов вакхантов явствует, что они относились к своим собраниям как к мистериальным действам. Перед началом праздников блюли чистоту, воздержание и давали клятву хранить тайны посвящения. Уже это одно говорит против обвинителей.
      Вакханты не запрещали участвовать в своих обрядах и рабам, что могло особенно насторожить сенат. Время было неспокойное. Незадолго до процессов произошли беспорядки среди невольников Этрурии и Апулии. Реальной считали угрозу восстания среди покоренных греков Юга. Не исключено, что за вакхическими мистериями крылись политические заговоры; именно как заговор и квалифицировал их сенат. Правители Рима боялись, что "клятвенные союзы и ночные собрания поведут к какому-нибудь тайному и коварному преступлению".
      Эти слова выясняют политическую подоплеку репрессий (8). Но, с другой стороны, вполне возможно, что находились и такие лица, которые искали в Вакханалиях не мистического или гражданского освобождения, а способа испытать острые ощущения. У многих римлян дионисический экстаз мог действительно превращаться в сексуальный разгул. Сами обряды, символизировавшие смерть и воскресение Вакха, должны были действовать возбуждающе. "Мужчины прорицали, как безумные, исступленно потрясая телом, благородные дамы в костюмах вакханок с развевающимися волосами сбегали с горящими факелами к Тибру..."
      Итак, все вместе: страх перед заговорами и тайными союзами и боязнь нравственного разложения-привело к судебным процессам, на которых выносились крайне жестокие приговоры. Глава Вакханалий был брошен в тюрьму. По-видимому, адвокаты сумели спасти его от смерти, но большинство обвиняемых было казнено. За исключением Антиоховых гонений в Иудее, это было самое массовое преследование инакомыслящих в ту эпоху.
      Римом дело не ограничилось. Консулы лично объезжали Италию, повсюду истребляя очаги Вакханалий. На подавление их были даже брошены войска. Несколько лет волна ужаса катилась по стране.
      В результате культ Вакха был надолго вырван из римской почвы.
      Некоторые историки строили догадки о роли пифагорейцев в дионисических обществах. Не исключено, что члены этих сект действительно вынашивали планы политических и религиозных реформ в духе Пифагора. В связи с этим любопытен загадочный эпизод, имевший место в Риме через пять лет после расправы над вакхантами.
      В 181 году на участке некоего Теренция был случайно обнаружен древний склеп (9). Согласно надписи, он якобы принадлежал самому Нуме Помпилию. В гробнице нашли манускрипты на латинском и греческом языках. Теренций решил, что это документы чрезвычайной важности, хотя выглядели они подозрительно новыми. Греческий язык не смутил владельца, так как тогда уже многие считали, что Нума был учеником Пифагора.
      Находка получила хождение и в конце концов попала в руки претора Цетилия, сторонника Катона. Он прочел свитки и пришел к выводу, что автор их, кто бы он ни был, ставил своей целью "ниспровержение существующей религии", а поэтому "Книги Нумы" следует истребить (10). Их передали трибунам, а трибуны- сенату. Выслушав Цетилия, а также ознакомившись с текстами, сенаторы постановили: рукописи, как "не подлежащие ни чтению, ни сохранению", публично сжечь, а владельцу их возместить убытки. Теренций отказался от денег, и свитки были преданы огню.
      Чтобы пресечь слухи, было объявлено, что в "Книгах Нумы" нет ничего достойного внимания и записаны лишь "незначительные основы священнодействий".
      Таким образом, содержание рукописей осталось тайной и для большинства римлян, и для последующих поколений. Впоследствии не раз выдвигали гипотезу, что в свитках псевдо-Нумы содержался проект преобразования римской религии. Доказать правоту этого мнения трудно(11). Во всяком случае, мысль сфабриковать подложные писания скорее всего могла исходить от греков или эллинофилов.
      Сожжение находки Теренция и гонения на вакхантов явились кульминацией политики Катона. Однако на этом борьба с греческим влиянием не кончилась.
      В Риме с некоторых пор стали живо интересоваться философией, особенно в кругах, близких к Сципионам. Катона это беспокоило: ведь родиной "любомудрия" была Греция. Дважды, в 173 и 161 годах, консерваторам удавалось настоять на высылке из Рима афинских риторов и философов-эпикурейцев (12). Но философия продолжала стучаться в ворота "Вечного Города".
      В 155 году в столицу приехал глава Академии Карнеад (213- 129), но уже не как свободный учитель, а в качестве посла; поэтому просто выставить его было невозможно.
      В те годы академики стали уже скорее учениками Пиррона, нежели правоверными адептами Платона. Они считали, что разум не способен дать ни одного надежного доказательства, что все мнения людей построены на вероятностных гипотезах. В частности, рациональным путем нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть веры в богов (13).
      Карнеад взялся прочесть римской молодежи цикл лекций. Он развил перед слушателями системы Платона и Аристотеля, а на следующий день подверг их критике. Он говорил в защиту справедливости, а затем с таким же жаром стал выступать против нее. Римские юноши вряд ли могли проникнуть во все изгибы мысли афинянина, но им импонировало его интеллектуальное разрушительство. Один слушатель, хотя и признался, что не понял, каковы на самом деле взгляды философа, тщательно записывал его выступления.
      Катон встретился с послом, выслушал его и вынес из этой беседы самое неблагоприятное впечатление. Он и раньше видел в философии школу беспринципности и называл Сократа "пустомелей, который пытался заморочить головы гражданам и захватить власть" (14). Теперь старик был уверен, что готовится новое посягательство на Рим. Люди, для которых нет ничего незыблемого,- плохие советчики подрастающему поколению.
      Явившись в сенат, Катон посоветовал немедля решить афинские дела, чтобы Карнеад со своей свитой быстрее вернулся домой и там "вел бы ученые беседы с детьми эллинов, а римская молодежь по-прежнему внимала бы законам и властям" (15).
      Итак, противники эллинизации выиграли еще один бой. Но на самом деле их борьба была безнадежна. Это видно хотя бы из того, что сам Катон не склоне дней вынужден был засесть за Демосфена и читать греческие книги. Можно было изгнать из Рима двух-трех философов, но совсем преградить греческой мысли дорогу к нему было невозможно. Раз начавшись, процесс эллинизации стал необратимым.
      Следует сказать, что не только римляне увлекались Элладой; со своей стороны и многие греки восхищались Римом. Историк Полибий, который прибыл туда в 166 году, пришел в восторг от латинского государственного строя. Он заявил, что Рим сумел соединить элементы монархии, демократии и аристократического правления "равномерно и правильно" (16). Этот синтез, по мнению Полибия, и дал республике такую удивительную устойчивость и силу. Покорение Греции и других стран Римом есть проявление верховного мирового закона. "Судьба,-говорил Полибий,никогда не совершала ничего подобного и не давала такого свидетельства своей мощи" (17). Панегирики писателя смягчили даже непреклонного Катона и примирили его с греками.
      Полибий готов был забыть все несправедливости Рима по отношению к его родине. Сам попав в Италию заложником, историк был свидетелем того, как римляне в 146 году окончательно присоединили Элладу. Но это не поколебало Полибия. Он признавал за Римом правоту, подобно тому как в XIX веке Гегель счел судьбоносной победу Наполеона над Германией. Полибий лишь добивался от римлян более гуманного отношения к побежденным.
      Между тем, отмечая положительные стороны латинской конституции, историк мало обращал внимания на недуги, которые уже стали расшатывать империю.
      В том же году, что и Греция, пал Карфаген-столицу пунов стерли с лица земли. Но быть владыкой мира оказалось нелегкой задачей. Риму нужно было держать в повиновении целые страны и народы, а это влекло за собой усиление власти военачальников и администраторов. В их руках сосредоточились огромные поместья - латифундии.
      Вытесненные со своих полей крестьяне шли в Рим, где они превращались в праздный пролетариат. С каждым днем увеличивалось число рабов. В иных местах их становилось едва ли не больше, чем граждан. В 40-х и 30-х годах вспыхнули восстания невольников в Сицилии и других областях. Их жестоко подавили, однако куда опаснее становилась революция, назревавшая изнутри.
      Внук Сципиона Африканского Тиберий Гракх одним из первых осознал всю бедственность положения Города, наполненного безработными. "Даже у лесных зверей,-говорил он,-имеются логовища; граждане же, сражавшиеся за честь государства, не знают, где приклонить голову. У них не осталось ничего, кроме воздуха и света" (18).
      Обнищавший пролетариат стал немезидой империи. Чтобы предотвратить мятежи, сенат и военные должны были постоянно снабжать даровым продовольствием обитателей трущоб. В Риме создалась накаленная атмосфера, которой там прежде никогда не знали. Гордые победами отечества, пролетарии и разорившийся плебс считали себя вправе требовать от властей "хлеба и зрелищ". Уступки, в свою очередь, лишь поощряли беззаботность и самоуверенность толпы. На площадях часто звучала песня: Долой заботы и тревоги!
      Республика должна нас содержать! Цирковые представления и бои гладиаторов превратились в кровавую страсть римлян. Правительство рассчитывало отводить в это русло агрессивность масс, давая в амфитеатре выход народным страстям.
      Но, разумеется, далеко не всегда можно было утихомирить безработных. Народные собрания нередко выливались в драки и поножовщину. Кроме плебса и рабов, постоянным источником тревоги были италийцы и жители провинций, которые настойчиво добивались римского гражданства.
      Тиберий Гракх и его брат, пытаясь разрешить все эти проблемы, впервые в Риме создали политическую партию. На митингах они обращались прямо к народу, обещая вернуть пролетариям их землю, а "союзникам"-даровать права граждан. Но замыслы Гракхов натолкнулись на отпор алчной олигархии. Плебс не сумел поддержать своих заступников, и трибуны были убиты главарями аристократов.
      Римлян по-прежнему продолжали кормить обещаниями и подачками. Кризис затягивался. Надвигались годы переворотов, гражданских войн и диктатуры. За власть над народами Риму, как и каждой империи, приходилось платить дорогой ценой...
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Глава двадцать третья
      ЭЛЛИНИЗМ В РИМЕ
      1. См.: Плутарх. Фабий Максим, III, Ливий, XXII.
      2. Ливий, XV, I.
      3. Овидий. Фасты, IV, 290-298, см.: Дж. Фрэзер. Золотая ветвь, с. 386 сл.
      4. Плутарх. Катон, III. Пользуясь данными Плутарха о Катоне, необходимо иметь в виду полемический характер источников, которыми пользовался писатель. См. М. Сергеенко. Из заметок о Катоне.-ВДИ, 1976, Э 3, с. 157-159.
      5. Имя Катона в деле о Вакханалиях не упоминается. Но есть все основания думать, что он был одним из инициаторов их преследования. См. Н. Бодянский. Римские вакханалии и преследование их в VI веке от основания Рима. Киев, 1882, с. 172.
      6. Ливий, XXXIX. Основные сведения о процессе содержатся в этой части сочинения Ливия. См. также: Цицерон. О законах, II, 15; В. Максим, 1, 3; VI, 3; Тертуллиан. Апологетика, VI; 6л. Августин. О Граде Божием, VI, 8; XVIII, 13.
      7. Медная доска с эдиктом этим была найдена в XVII в. Перевод его дан в указанной выше книге Н. Бодянского, с. 12.
      8. См. : И. Маяк. О запрещении Вакханалий в Риме. - "Советская археология", т. 28, 1958, с. 261.
      9. Бл. Августин. О Граде Божием, VII, 34.
      10. Ливий, IX, 29; Аврелий Виктор. О знаменитых людях, III, 3.
      11. См. Ф. Зелинский. Рим и его религия, с. 59 сл. По мнению итальянского исследователя Э. Перуцци, находка могла содержать и подлиннее текстыНумы (Е. Реruzzi. Origini di Roma, 1973, р. 114 ss).
      12. См.: А. Геллий, XV, 2, Афиней, XII, 68; Элиан, IX, 12.
      13. Труды Карнеада не сохранились. Источником для знакомства с его взглядами служат произведения других авторов. См.: Р. Рихтер. Скептицизм в философии, т. I. СПб., 1910, с. 80 сл.
      14. Плутарх. Катон, XXIII.
      15. Там же, XXII.
      16. Полибий, VI, 2 сл. См. С. Утченко. Политические учения древнего Рима III-I вв. до н. э. М., 1977, с. 145 сл.
      17. Полибий, I, 4.
      18. Плутарх. Тиберий Гракх, IX.
      Глава двадцать четвертая
      ПОПЫТКИ СИНТЕЗА
      Италия, 120-80 гг. до и. э.
      Вначале философию терпели как неизбежное зло,
      а впоследствии в ней стали искать
      опору для римской религии.
      Т. Моммзен
      Эллинизация и наплыв инородцев, казалось, несли гибель латинскому духу. Тем не менее он выжил, найдя себе опору в римской интеллигенции. Ее лучшие представители, хотя и прошли школу греков, были непохожи на тех, кто, по словам современника, "становится тем хуже, чем лучше знает эллинский язык". Серьезные вдумчивые люди-публицисты, историки, ораторыуже поняли, что эллинская религия не оправдала надежд и не в силах оздоровить общество.От того, что Юпитера стали называть Зевсом, мало что изменилось. Зато на философию греков, видимо, можно было рассчитывать.
      Впрочем, образованные римляне не хотели слепо копировать чужое, а стремились создать собственное мировоззрение на основе сплава эллинства и латинства. В этом им помогли стоики, которые в то время вели повсюду энергичную пропаганду своего учения. Мудрецов, одетых в ветхие плащи, поборников умеренности и воздержания, можно было встретить в домах консулов и в тавернах, на базарах и в школах. Они как бы намеревались исправить зло, которое причинили Риму их соплеменники, посеявшие в нем безверие и распущенность.
      Доктрина Стои была удивительно родственной римскому складу мышления и жизненным принципам латинства. Старинные идеалы верности, доблести и самообладания именно у стоиков и обретали философский смысл. Казалось, что многие римляне были последователями Зенона, даже не слыхав его имени.
      Индивидуализм и космополитизм стоиков в эпоху империи уже не казались в Риме одиозными; ослабела общая подчиненность законам, изменились взгляды на окружающий мир. Словом, учение финикийца, занесенное из Греции, быстро укоренилось в Риме и стало классическим выражением национального духа латинян.
      Первым проповедником стоицизма в Риме был грек Панеций (185-110), уроженец острова Родос (1). Талантливый ученый и мыслитель, он стал почетным гостем в столичных салонах, где собирались просвещенные эллинофилы. Племянник Сципиона Старшего, Сципион Эмилиан, годами не разлучался с ним и возил с собой во время дипломатических путешествий по Востоку.
      Как философ Панеций был скорее эклектиком, но в целом склонялся к стоицизму. Под влиянием пирронистов и академиков он отверг как недоказуемые старые понятия Стои о Боге и бессмертии души. По его мнению Провидение не управляет миром и человек свободен от влияния потусторонних сил. На этом основании Панеций считал спорной и веру в предсказания (2).
      Бог и Вселенная, учил Панеций, едины и вечны. Логос, внутренний закон мироздания, пронизывает все, в том числе и человека. Гармоничной является жизнь, которая соответствует космическому строю, Логосу. Когда наступает смерть, все элементы человека возвращаются в круговорот природы и только память потомков хранит его образ.
      В отличие от Зенона, Панеций не требовал от своих учеников абсолютного бесстрастия. Идеал "стоической нирваны" он считал чрезмерно суровым. Добродетель, по его убеждению, заключается в полном раскрытии сил человека, в сочетании аскезы с разумным употреблением естественных благ. "Жить нужно согласно желаниям, вложенным в нас природой",повторял он вслед за киниками. При этом Панеций проводил различие между желаниями, которые соответствуют природе, и желаниями противоестественными (3). Счастье мудреца-в равновесии, он должен ценить дары природы, а в час испытаний сохранять спартанскую невозмутимость.
      Эта светская философия с ее рационализмом и пуританской этикой была наетоящим открытием для римских интеллектуалов. Оказывается, латинская "доблесть"-не просто наследие отцов, а нечто осмысленное, совпадающее с учением знаменитого мудреца. Не здесь ли сходятся Восток и Запад, Рим и Эллада?
      Члены кружка Сципионов не были бы настоящими римлянами, если бы оставили в стороне вопрос о религии. Без нее они не мыслили возрождения общества. Между тем Панеций, как и прочие философы-греки, относился к народным верованиям пренебрежительно, а его друг историк Полибий открыто заявлял, что религия создана для того, чтобы держать толпу в повиновении.
      Римляне же не могли отмахнуться от этой проблемы. Им нужно было ясное и последовательное ее разрешение С одной стороны, они вполне разделяли философскую критику мифологии, а с другой-опасались слишком резко порвать с ритуальными институтами нации.
      В результате возникла мысль о механическом соединении "под одной крышей" нескольких типов веры. Сформулировал ее Квинт Муций Сцевола, человек, близкий к Сципионам, юрист и писатель, избранный в 95 году на должность верховного жреца Рима.
      Сцевола выдвинул понятие о triplex religiae, "тройственной религии", которая включает народную, философскую и государственную. Народная, или поэтическая, религия есть область красивых вымыслов и грубых суеверий, ее следует предоставить невеждам. Философская-учит о Высшем на основании разума, а государственная-сводится к официальному культу.
      На первый взгляд эта концепция кажется близкой к индийскому плюрализму. Именно в Индии считали, что Божество по-разному постигается людьми, стоящими на различных духовных уровнях. Однако, в отличие от индийцев и орфиков, Сцевола и его единомышленники не желали отыскивать сокровенный смысл мифов. Они резко нападали на "поэтическую религию", высмеивали рассказы о богах и грубое идолопоклонство. Друг Панеция и Сцеволы Луцилий отзывался о людях, чтущих кумиры, с нескрываемым презрением. "Они похожи,-писал он,-на маленьких детей, которые воображают, будто все бронзовые статуи-живые существа, и принимают их за людей; и они же также видят действительность в чистых фикциях и предполагают, что в этих медных фигурах скрывается душа. Все это-не более как изваяния, а остальное ложь и химера" (4). Впрочем, подобным мыслям предпочитали не давать широкой огласки.
      Историки и ученые Рима начинают с этого времени систематизировать и исследовать мифы, подходя к ним как к пережиткам прошлого. Первое место среди светских знатоков народной религии занимал филолог Варрон (116-27), который слыл языческим "богословом". Его книги о верованиях греков и римлян были целиком построены на теории "тройственной религии". Он собирал легенды с интересом антиквара и этнографа. Когда же Варрону приходилось оценивать мифологию по существу, он прямо заявлял, что в ней "многое измышлено противное достоинству и природе бессмертных" (5). Истинная вера для него-лишь в "философской религии" стоиков, но, по мнению Варрона, она мало пригодна для масс и о ней "уместнее слушать в стенах школы, чем на форуме".
      И Сцевола, и Варрон считали, что общественный культ необходим как важное государственное установление. Старые обряды нужны не богам, а самим людям, ибо церемонии содействуют прочности политического порядка. Этот взгляд целиком разделял и Цицерон-типичный представитель республиканской интеллигенции. "Что бы мы ни думали об ауспициях, говорил он,-их необходимо сохранять, чтобы не оскорблять народных убеждений, а также ради тех услуг, которые они могут оказывать государству" (6). В своих публичных выступлениях Цицерон восхвалял отеческую религию, а в частной жизни оставался скептиком. Настоящей религией была для него политика, по отношению к которой культ играл служебную роль. Изучив книги Платона, он пересказывал его аргументы в пользу бессмертия души, но из писем Цицерона видно, что сам он едва ли верил в вечную жизнь.
      Трудно освободиться от ощущения, что в такого рода взглядах был оттенок цинизма. И вообще, компромиссная теория "тройственной религии" не могла долго удержаться. Сам рационализм подрывал основы философской веры. Поскольку рассудок был признан единственным орудием познания, естественно, приходили к мысли, что о Боге человек имеет право создавать лишь гипотезы. Ведь внутренняя достоверность мистической интуиции была чужда и непонятна римским просветителям.
      В конце концов стали возникать все новые и новые сомнения. Зачем нужны метафизические домыслы о Боге, когда проще признать вечную мать-природу единственной причиной всего? Если самое лучшее для человека-следовать естественным побуждениям, не правильнее ли будет перейти в лагерь Эпикура? Многие выдающиеся деятели конца республики так и поступали. Да и в народе набожность явно шла на убыль, превращаясь в некое узаконенное лицемерие. Писатели тех лет часто говорят о равнодушии граждан к богам, о пустующих, заброшенных храмах. Такое положение дел пугало даже Варрона.
      Общий дух секулярности, стяжательства, практического материализма был на руку адептам вульгарного эпикурейства. Нередко случалось, что молодые люди, никогда не читавшие Эпикура, начинали называть себя его приверженцами. Проводя ночи среди танцовщиц и флейтисток, изобретая все новые виды развлечений, они шокировали добропорядочных людей фривольными шутками и считали это истинным эпикурейством. По их вине римляне старого закала окрестили эпикурейство "философией свинарника".
      Но у афинского учителя были и подлинные последователи, среди которых наиболее прославился Лукреций Кар (99-55)-страстный апостол материализма.
      Юность Лукреция совпала с сулланским террором в Риме, и всю свою недолгую жизнь он был свидетелем гражданских войн, потрясавших империю (7). "Сады Эпикура" явились для молодого поэта надежным укрытием от тревог мира. Обряды старины внушали ему отвращение, а народные суеверия вызывали настоящую ненависть. Религия, которую он знал, была набором бессмысленных церемоний, обременяющих жизнь. Он готов был видеть в них причину едва ли не всех страданий человечества.
      Быть может, как и сам Эпикур, Лукреций с детства испытывал тайный страх перед неведомыми силами. Говорили, что он нередко мучился припадками депрессии и подавленности. Он надеялся найти спасение в философии Эпикура, которая утверждала, что боги далеко и нс вмешиваются в земные дела.
      Знаменитая поэма Лукреция "О природе вещей"-это гимн во славу Эпикура. В ней он изображен как мессия-избавитель, снявший с людей иго ложных верований. Тем не менее смутные страхи, видимо, до конца не оставляли поэта. Та ярость, с какой он нападал на религию, показывает, что внутреннего мира, к которому звал Эпикур, Лукреций достичь не смог. Создается впечатление, что, споря с противником, он спорил с самим собой.
      Особенно невыносима была ему мысль о бессмертии и воздаянии за гробом. В полемике против нее чувствуется горечь разочарования, тоска несбывшихся надежд. Лукреций на все лады доказывал невозможность бессмертия. Свою апологию небытия он довел до логического конца, покончив жизнь самоубийством.
      Неверие Лукреция меньше всего походит на легкомысленный скепсис Лукиана или Вольтера. Он силился изобразить себя оптимистом, но тщетно. Вымученные восторги по поводу достижений разума не могут скрыть глубокой меланхолии Лукреция.
      Он был одним из первых, кто создал теорию прогресса цивилизации начиная со времен дикости, но тем отчетливее видна безнадежность его взгляда на будущее людей. Впереди только закат и разложение. Рожденная из хаоса атомов, земля обречена снова вернуться в него. Признаки же этой мировой осени Лукреций замечал повсюду:
      Да, сокрушился наш век, и земля до того истощилась,
      Что производит она едва лишь мелких животных, а прежде
      Всяких давала она и зверей порождала огромных
      И виноградарь, смотря на тщедушные чахлые лозы,
      Век злополучный клянет и на время он сетует горько,
      И беспрестанно ворчит, что народ, благочестия полный,
      В древности жизнь проводил беззаботно, довольствуясь малым,
      Хоть и земельный надел был в то время значительно меньше,
      Не понимая, что все дряхлеет и мало-помалу,
      Жизни далеким путем истомленное, сходит в могилу. (8)
      Пессимизм Лукреция нельзя объяснять только его характером. Мрачность была присуща самой доктрине атомистов. Если мир-просто случайная игра стихий, то всему, что существует, неизбежно придет конец. Роптать бесполезно, да и не на кого. Так пусть же разум научит нас спокойно смотреть в надвигающуюся тьму...
      Этот скорбный титанизм, родственный идеям раннего Рассела, знал и своего рода "благочестие". Оно сводилось к печально-умудренному созерцанию увядающего бытия. Лукреций пишет:
      Нет, благочестье не в том, что пред всеми с покрытой главою
      Ты к изваяньям идешь и ко всем алтарям припадаешь,
      Иль повергаешься ниц, длани свои простирая,
      Молишься храмам богов, иль обильною кровью животных
      Ты окропляешь алтарь, или нижешь обет на обеты,
      Но в созерцаньи всего при полном спокойствии духа. (9)
      Немало утомленных душ искало утешения в подобных мыслях. Другие же с головой уходили в политическую борьбу, заглушая этим духовную жажду. Но тот, кто искал в философии ответов на основные вопросы бытия, не мог долго останавливаться на материализме.
      После Платона и Аристотеля наука о сущем продвинулась достаточно далеко, чтобы увидеть изъяны материализма. Рано или поздно начинали понимать, что он основан не на разуме, а на вере в материю, атомы и случайность. Но разве имела эта вера преимущества в сравнении с чувством осмысленности мира? Философия разрушения и смерти, даже облеченная в прекрасные стихи Лукреция, неизбежно теряла своих сторонников одного за другим.
      В середине последнего века перед Рождеством Христовым в Риме намечается перелом, возникают новые умственные искания. Даже светский стоицизм Панеция перестал удовлетворять мыслящих римлян. Им нужны были уверенность и надежда, которых не могли дать печальная философия Лукреция и стоический рационализм.
      Поэтому, когда ученик Панеция Посидоний Апамейский (135-51) предпринял реформу Стои, снова сблизив ее с религией, у него нашлось больше последователей, чем у всех других мыслителей того времени.
      Посидоний был сирийским греком. Он родился недалеко от Антиохии и прошел курс наук в Афинах. На Востоке он познакомился с мистериями и азиатскими культами, проникся духом таинственного и священного. Поэтому Посидонию оказалось по силам построить универсальный философский синтез.
      Все книги Посидония утрачены, но известно, что писал он много, обращаясь к самым разнообразным темам: теологии и естествознанию, психологии и военному делу; из-под его пера вышел обширный исторический труд; философ вычислял расстояние от Земли до Солнца, исследовал океанские приливы и оккультные явления. Платон и Аристотель, Ксенофан и Зенон нашли свое место в системе Посидония. Он выступил во всеоружии знаний своей эпохи и как бы подытожил основные идеи античной мысли (10).
      Жители Родоса, где поселился философ, гордились им. Слава о Посидонии гремела по всем эллинистическим городам. На остров отовсюду съезжались люди, желавшие слушать его лекции. Среди них были и известные политики, такие, как Помпей и Цицерон. На многих производило впечатление, что столь ученый человек защищает идеи Бога и бессмертия.
      Посидонии стал основоположником религиозного стоицизма, который достиг своего апогея в поздней римской философии и повлиял на неоплатоников. Сенека, Эпиктет и Марк Аврелий шли по пути, проложенному Посидонием. Из всех философских систем, кроме Платоновой, это учение оказало наибольшее влияние на христианских мыслителей. Климент Александрийский и Тертуллиан, Киприан и Амвросий излагали богословие и этику в терминах поздней Стои (11).
      Источником идей Посидония была интуиция высшего духовного Бытия, которое пребывает за видимостью преходящего. Но это Бытие, в отличие от Нирваны буддистов, связано с материей. Вслед за Платоном Посидонии считал Вселенную целостным организмом, "живым, разумным, одушевленным и умопостижимым" (12). Она насквозь пронизана "жизненной силой" Божества, или "огненной пневмой" Мировой Души. Как Бог является внутренней сущностью космоса, так и дух человека есть посланец Логоса, гость из нездешних сфер в царстве природы. Он родствен всемирному Духу и лишь временно связан с телом. Человек познает и Сущее и Вселенную именно в силу своей причастности им обоим.
      Душа, как и Божество, бессмертна, но еще в этой жизни она можег найти избавление от оков грубого вещества.