НАБРОСОК ПЕРВЫЙ. Панорама островов

Возьмите двадцать пять куч печной золы, разбросанных там и сям на городской свалке, мысленно увеличьте часть из них до размеров гор, а свалку

— до величины моря, и вы получите вполне верное представление о том, как выглядят Энкантадас, или Очарованные острова. Скорее группы потухших вулканов, чем острова, — таким мог бы оказаться наш мир после предания искупительному огню.

Весьма сомнительно, чтобы какое-то иное место на земле могло сравниться с ними по запустению.

Заброшенные старинные кладбища, руины древних городов представляют собой меланхолическое зрелище, но, как всякое сущее, хоть однажды соприкасавшееся с людьми, все же вызывают в нас сочувственные мысли, какими бы печальными они ни были. Ведь даже Мертвому морю при всей скудости навеваемых им эмоций временами удается расшевелить в душе пилигрима более приятные ощущения.

Что касается одиночества, то огромные северные леса, морские просторы, не посещаемые кораблями, ледяные поля Гренландии являют человеческому глазу его выразительнейшие подобия; и все же магическое величие перемен, приносимых либо движением вод, либо временами года, смягчает их ужас — дремучие леса посещает май, отдаленнейшие поверхности моря, подобно озеру Эри, отражают знакомые нам звезды, а в чистом воздухе ясного полярного дня искрящийся лазурный лед кажется прекрасным малахитом.

Особое, если можно так выразиться, проклятие, тяготеющее над Энкантадас и ставящее их по запустению неизмеримо ниже Идумеи и Полюса, заключается в полном отсутствии перемен, ибо времена года и настроения остаются там неизменными. Рассеченные экватором, Энкантадас не знают осени, не знают весны; они подобны бренным останкам пожранного пламенем, и едва ли можно что-либо прибавить к картине всеобщего опустошения. Ливни освежают лустыни, но на эти острова не было пролито ни капли дождя. Подобно расколотым сирийским тыквам, оставленным вялиться на солнце, они покрылись трещинами под воздействием вечной засухи, посылаемой раскаленными небесами. «Яви милость свою, — взывает страждущий дух Энкантадас, — и ниспошли Лазаря, дабы он увлажнил палец свой в прохладной воде и оросил язык мой, ибо пламень этот мучит меня».

Другая особенность островов — их невероятная необитаемость. Шакал, обреченный на прозябание в зарослях сорной травы среди развалин Вавилона, представляется нам наглядным примером отщепенца, изгнанного отовсюду; но Энкантадас отказывают в убежище даже париям животного мира. Они в равной мере не принадлежат ни волку, ни человеку. Пожалуй, только рептилии подают там признаки жизни: черепахи, ящерицы, змеи и странная аномалия диковинной природы — игуана, а также огромные пауки. На этих островах вы не услышите ни голоса, ни мычания, ни воя; единственный звук, который издает там жизнь, — это шипение.

На большинстве островов, где вообще может быть найдена хоть какая-нибудь растительность, она более неблагодарна, чем скудость Атакамы. Непролазные чащи похожего на проволоку кустарника без плодов и названия заполняют глубокие расселины в известковых скалах, предательски скрывая их. Безмолвно томятся под солнцем заросли безобразно искривленных кактусов.

Во многих местах побережье загромождено скалами или, точнее, застывшей лавой. Беспорядочные нагромождения бурой, зеленоватой массы, напоминающей спекшиеся на колосниках угли, образуют то здесь, то там темные впадины и пещеры, куда неутомимо вливает свою пенную злобу океан, завешивая берег клубами серой, необузданной мглы, в которой мечутся стаи неземных птиц, дополняющих угрюмый грохот своими пронзительными криками. Каким бы спокойным ни было море, для этих скал и для этой зыби отдохновения нет — они бичуют друг друга даже тогда, когда океан пребывает в состоянии полного умиротворения. По ненастным же, облачным дням, столь обычным для этой части водного экватора, мрачные, стекловидные глыбы, вздымающиеся посреди белых бурунов и водоворотов в отдаленных и губительных местах мористее побережья, являют собой поистине Плутоново зрелище. Только в падшем и никакой ином мире могут существовать подобные земли.

Участки берега, свободные от следов огня, простираются широкими, ровными полосами пляжей, образованных бесчисленными ракушками, и местами усеяны гнилыми кусками сахарного тростника, бамбука, кокосовых орехов, принесенных к побережью этого мрачного мира от прекрасных пальмовых островов, расположенных к западу и югу (истинный путь из рая к вратам преисподней!); в то же время вы заметите там куски обгорелого дерева и трухлявые обломки корабельных шпангоутов, лежащие вперемешку с названными реликвиями далекой красоты.

Все это не вызовет удивления у того, кто знаком с завихряющимися течениями, борющимися между собой почти во всех широких проливах архипелага. Причудливость перемещений ветров вполне соответствует капризности морских течений. Нигде больше, как на Энкантадас, ветры не обладают таким непостоянством и не бывают такими неблагоприятными, ненадежными во всех отношениях и склонными к совершенно изумляющим штилям.

Одно судно затратило почти месяц на переход между двумя соседними островами, хотя расстояние между ними не превышало девяноста миль. Дело в том, что из-за сильного течения шлюпкам, спущенным для буксирования, едва удается удерживать судно от стремительного навала на утесы, не говоря уж о тщетности помочь его продвижению вперед. Иногда судно, пришедшее издалека, совершенно не в состоянии зацепиться за архипелаг, если только не были приняты солидные поправки на снос сразу же при появлении островов в виду впередсмотрящего. Вместе с тем временами там действует какое-то таинственное притягательное течение, неумолимо влекущее к островам проходящий мимо корабль, хотя тот вовсе не собирался с ними встречаться.

Правда, одно время, как, впрочем, и в наши дни, целые флотилии китобойных судов в поисках спермацетового кита бороздили обширный участок моря, прозванный моряками Очарованной Банкой; но она, как будет сказано в соответствующем месте, находится мористее большого острова Албемарл на свободной воде, в стороне от путаницы маленьких островов, и, вследствие этого, к ней не целиком относятся отмеченные выше достопримечательности; однако даже и там порой течение обретает необычайную силу и меняет направление, подчиняясь такому же своеобразному капризу.

Действительно, в определенное время года ужасающие течения, совершенно непредсказуемые, хозяйничают на значительном расстоянии от берега вокруг всего архипелага. Они способны изменить курс корабля, идущего со скоростью четырех-пяти миль в час, в направлении, прямо противоположном борту, в сторону которого положено перо руля. Ошибки в навигационном счислении, вызванные этими причинами, совокупно с непостоянными переменчивыми ветрами долгое время питали ложное представление о существовании на одной параллели двух групп островов, отстоящих друг от друга на сотню лиг. Так думали первые посетители этих мест — пираты, и вплоть до 1750 года карты этой части Тихого океана находились в полном соответствии с бытовавшими заблуждениями. Кажущаяся неуловимость и неопределенность местоположения островов, вероятнее всего, и подсказали испанцам их название — Энкантадас, или Очарованный архипелаг.

Поскольку в наши дни, по единодушному мнению, существование островов воочию установлено, современный путешественник скорее всего будет склонен предположить, что такое название возникло благодаря явно ощутимому духу немой пустоты, который царствует над ними. И действительно, едва ли что-нибудь иное сможет создать лучшее представление о некогда одушевленных вещах, по злому умыслу низведенных от цветущей свежести до состояния пепла.

Содомские яблоки, обратившиеся во прах после прикосновения к ним, — вот чем кажутся эти острова. Каким бы призрачным ни представлялось их местоположение, на наблюдателя, находящегося на берегу, они производят впечатление неизменной одинаковости — они будто навечно прикованы к мертвому телу самой смерти.

Нельзя сказать чтобы название «Очарованные» не было применимо к ним и в другом смысле. Тут мы касаемся одного из обитателей этих окраин, принадлежащего к классу рептилий, присутствие которого на островах дало им другое испанское название — Галапагос. Так вот, что касается живущих там че— репах, то на их счет в кругу моряков долгое время сохранялось поверье, не столь ужасающее, сколь карикатурное: матросы были серьезно убеждены, что все морские офицеры, особенно командоры и капитаны, обладавшие дурным нравом, после смерти (а иногда и до нее) превращались в черепах и становились единственными хозяевами этих раскаленных пустырей, напоминающих окрестности Мертвого моря.

Вне всякого сомнения, столь печальные мысли были первоначально вызваны необычайно унылым ландшафтом, но, быть может, в еще большей степени и самими черепахами. Ибо кроме чисто физических очертаний в их внешнем облике заключается нечто до странности проникнутое самоосуждением. Ни в каком ином одушевленном теле извечная печаль и безнадежность не выражены с такой унизительной наглядностью, а сведения об их удивительном многолетии только усиливают это впечатление.

Подвергая себя риску прослыть человеком, до абсурдности верящим во всякие чудеса, я не могу удержаться от признания, что иногда, даже сейчас, покинув многолюдный город, чтобы пробродяжничать июль и август в горах Адирондак подальше от городской суеты, поближе к притягательным таинствам природы, там, когда случается мне присесть на мшистое ложе какой-нибудь глубокой лесной лощины в окружении распростертых на земле стволов сосен, подточенных временем и насекомыми, я припоминаю, будто во сне, свои другие, более дальние странствия в самом сердце заколдованных островов, испепеленных солнцем; в памяти оживают призраки темных панцирей и безлистных чащоб с торчащими там и сям вялыми черепашьими шеями; и снова возникают перед глазами застывшие стекловидные камни, истертые временем и изборожденные глубокими канавами, которые проточили в них черепахи, медленно, из века в век ползающие по островам в поисках скудных лужиц воды; и тогда я начинаю понимать, что в свое время мне действительно довелось преклонять голову на земле, околдованной злыми чарами.

Мало того, живость моих воспоминаний либо склонность воображения ко всему таинственному такова, что я не решаюсь утверждать, будто не являюсь случайной жертвой оптического обмана, вызванного Галапагосами. Довольно часто в кругу веселой компании, и особенно на пирушках при зажженных свечах в каком-нибудь старомодном особняке, где отдаленные углы просторной прямоугольной комнаты плотно завешаны тенями, напоминающими о призрачных порослях пустынных лесов, я вдруг привлекаю внимание друзей своим неподвижным взглядом и внезапной сменой настроения; в то время сам я отчетливо вижу медленно выползающий из воображаемой чащобы и тяжело волочащийся по полу призрак гигантской черепахи с надписью: «Momento…», горящей огненными буквами на ее спине.

НАБРОСОК ВТОРОЙ. Две стороны черепахи

Ввиду приведенного описания возможно ли вообще веселье на Энкантадас? Несомненно! Найдите повод, и можете веселиться. Берусь утверждать, что эти острова, сшитые из дерюги и густо посыпанные пеплом, вовсе не представляют одно беспросветное уныние, хотя никто не может отказать им в суеверном и благоговейнейшем почтении; и даже самое твердое расположение духа не уберегает меня от созерцания черепахи-призрака, выползающей на свет божий из своего сумрачного тайника. Несмотря на все это, сама черепаха, со спины столь темная и меланхолическая, обладает и более светлыми достоинствами — ее филейная часть и костяной нагрудник носят иногда мягкий, желтовато-золотистый оттенок. Кроме того, каждому известно — морские и сухопутные черепахи устроены так хитро, что, опрокинутые на спину, выставляют напоказ только яркую часть тела и, не имея возможности без посторонней помощи вернуться в первоначальное положение, тем самым не могут обратить внимание на свои теневые стороны. Но раз уж черепаха перевернута, поскольку такое случилось, не следует уверять себя, что в ней не сохранилось ничего темного. Наслаждайтесь желтизной ее брюха, держите ее в таком положении хоть целую вечность, но оставайтесь честными до конца и не отрицайте противоположного цвета. И пусть тот, кто не сумел вывести черепаху, словно октябрьскую тыкву, греющуюся на солнышке, из ее естественного положения, с целью скрыть все мрачное и пролить свет только на приятное не должен по этой причине утверждать, что данное существо являет собой сплошную чернильную кляксу — ведь белое и черное постоянно сочетаются в нем. Однако перейдем к частностям.

За несколько месяцев до моей первой высадки на острова наше судно некоторое время совершало плавание в пределах их видимости. Однажды в полдень мы оказались мористее острова Албемарл, совсем недалеко от его южной оконечности. То ли по воле случая, то ли оттого, что мы увидели землю с такими странными очертаниями, на берег была послана шлюпка с людьми, чтобы разведать окрестности и, между прочим, доставить на борт посильное количество черепах.

Искатели приключений вернулись только после захода солнца. Я посмотрел вниз, перегнувшись через высокий борт, словно через крайтлубокого колодца, и едва разглядел мокрую шлюпку, отягченную необычным грузом. Завели тросы, и вскоре три огромных, допотопного вида существа с превеликим трудом были подняты на палубу. Казалось, они произошли не от семени земного. Уже пять долгих месяцев нас носило по водной хляби — отрезок времени более чем достаточный для того, чтобы любой предмет, имеющий отношение к земной тверди, приобрел почти мифическую значимость для мечтательной головы. Случись тогда трем служителям испанской таможни ступить на борт, едва ли я стал бы разглядывать их с таким же любопытством, испытал бы к ним нечто похожее на привязанность и ласкал бы с нежностью дикаря, принимающего цивилизованных гостей. Но вместо трех таможенных офицеров я таращил глаза на самых настоящих, диковинных черепах, совсем непохожих на жалких тварей цвета грязи, которыми забавляются школьники. Черепахи были черны, как вдовий траур, и тяжелы, как сундуки со столовым серебром. Ил огромные панцири, украшенные медальонами, своим изгибом напоминали боевые щиты и, словно боевые щиты, не раз принимавшие удары врага, были испещрены зазубринами и покрыты ссадинами. Местами они поросли косматым темно-зеленым мхом и были слизистыми от налета морской пены. Эти мистические создания, внезапно перенесенные из своих безмолвных угодий на нашу многолюдную палубу, произвели на меня впечатление, нелегко поддающееся описанию. Казалось, они выползли к людям из-под самого фундамента мироздания. Я невольно отождествлял их с чудовищами, на которых индусы возложили вселенскую сферу. Взяв в руки фонарь, я тщательно исследовал черепах. Какое благоговейное и умилительное зрелище!

Чего стоит одна эта удивительно мягкая, словно мех, зеленая мантия, исцеляющая трещины и скрывающая щербины изуродованных панцирей! Я видел уже не черепах. Они внезапно выросли до невероятных размеров и преобразились. Передо мной вздымались три римских Колизея во всем величии своего упадка.

— Эй, вы, старожилы островов! — воскликнул я. — Заклинаю вас, даруйте мне стойкость трех таких крепостей!

Черепахи внушали грандиозное ощущение глубокой старости — бесконечного, неограниченного временем терпения. Я никогда уже не поверю, что какие-нибудь твари могут жить и дышать на этой земле так же долго, как черепахи с Очарованных островов. Обратите внимание, что я еще ни словом не обмолвился об их известной способности сберегать в себе жизнь, обходясь без пищи в течение целого года, и не напомнил о неуязвимой броне их природных доспехов. Какое еще создание во плоти владеет такой цитаделью, в которой можно выдержать любую осаду времени?

Подсвечивая фонарем, я соскабливал ногтями мох и рассматривал застарелые шрамы — следы ужасных ушибов, полученных во время гулких падений в известковых горах острова, — то страшно расширенные, вспухшие, то наполовину стертые и такие же безобразные, как наросты на коре очень старых деревьев. Я чувствовал себя археологом, собирателем древностей, изучающим следы птиц или таинственные знаки на плитах, выкопанных из земли, исхоженной невиданными животными, самые призраки которых давным-давно вымерли.

В ту ночь, лежа в гамаке, я слышал над головой звуки неторопливой, монотонной возни тяжеловесных незнакомок на загроможденной палубе. Их глупость либо упорство были настолько велики, что никак не позволяли им обходить препятствия, попадавшиеся на дороге. В полночь, как раз перед сменой вахт, одна из черепах утихомирилась. Утром я нашел ее упершейся, словно атакующий таран, в неподвижное основание фок-мачты. Она все еще силилась во что бы то ни стало проложить себе путь, ставший для нее невозможным. То, что черепахи являются жертвами искупительного, злоумышленного, а может быть, и чисто дьявольского колдовства, чаще всего выражается в их одержимом стремлении слепо выполнять самую бесполезную работу. Мне приходилось видеть, как они во время своих путешествий героически таранили попавшиеся на пути скалы — подолгу упирались в них, пытаясь сдвинуть с места, пыжились, тужились, пыхтели и ни за что не хотели изменять избранного направления. Думается, эта тяжелая потребность действовать прямолинейно в хитросплетениях нашего мира и есть их главное проклятие.

Черепахи, не остановленные препонами, подобными той, что задержали их приятельницу, попросту натыкались на незначительные помехи — ведра, блоки, свободные концы такелажа, свернутые в бухты, и, преодолевая эти препятствия, время от времени шлепались о палубу с ужасающим грохотом. Прислушиваясь к толчкам и сотрясениям, я размышлял о том логове, из которого они появились. Я думал об островах, изборожденных отливающими металлом разломами и провалами, затерявшимися в бездонном сердце ущелистых гор и на многие мили покрытыми непроходимыми чащами. Затем моему воображению начали рисоваться три черных, как кузнецы, упрямых чудовища, которые веками корчились в этом царстве теней, влачась так медленно и натужно, что не только грибы-поганки и прочая губчатая растительность успевала взойти под ними, но и спины их покрывались мхом, словно налетом сажи. С ними я затерялся в этом вулканическом лабиринте, проламывая дорогу сквозь чащу подгнивших сучьев, пока наконец уже во сне не увидел себя сидящим по-турецки на горбу самой крупной черепахи. Напротив меня восседали два брамина, и, вместе взятые, своими лбами мы образовывали треножник, на котором покоился вселенский свод.

Таково было кошмарное видение, порожденное первым впечатлением от встречи с обитателями Очарованных островов. Но, как это ни странно, на следующий день вечером я преспокойно сидел в кругу своих товарищей за веселой трапезой, наслаждаясь бифштексами и жарким из черепах. После ужина в ход пошли ножи — я помог превратить мощные панцири в три затейливо вогнутые суповые миски и тщательно полировал плоские желтоватые днища, из которых получились великолепные подносы.

НАБРОСОК ТРЕТИЙ. Скала Родондо

Восхождение на высокую каменную башню — не только само по себе достойное занятие, но и прекрасный способ разобраться в прилегающих окрестностях. Лучше, если она стоит обособленно и одиноко, подобно таинственной башне в Нью-Порте, или является единственным сооружением, сохранившимся от разрушенного замка.

Что касается Очарованных островов, то там мы осчастливлены присутствием величественного наблюдательного пункта в виде скалы, которая благодаря особенностям очертания издревле прозывалась испанцами Родондо, или Круглая. Она поднимается вверх на двести пятьдесят футов от поверхности моря, в десяти милях от берега, оставляя к востоку и к югу группу гористых островов, и в увеличенном виде воспроизводит расположение известной Кампанилы, звонницы святого Марка, возвышающейся среди кучки ветхих зданий, беспорядочно сгрудившихся вокруг.

Однако не торопитесь насладиться панорамой Энкантадас, потому что Родондо, эта морская башня, сама заслуживает внимания. Видимая с расстояния тридцати миль, она добросовестно вносит свою лепту в создание атмосферы очарованности, витающей над островами, поскольку издалека неизменно принимается за парус. С дистанции четырех лиг в полдень, подернутая золотистой дымкой, она напоминает испанский адмиральский корабль, сверху донизу увешанный сверкающей парусиной. Парус! Парус! Парус! — одновременно доносится тогда со всех трех мачт. Но стоит подойти поближе — и призрачный фрегат быстро превращается в сторожевую башню.

Я нанес первый визит в это примечательное место рано поутру. Чтобы наловить рыбы, мы спустили три шлюпки и, пройдя на веслах около двух миль, перед самым рассветом оказались в полосе лунной тени, отбрасываемой Родондо. Вид скалы был ужасен, однако несколько смягчен странным двойным освещением этого утреннего часа. Огромная полная луна светила низко на западе наподобие меркнущего маяка, который разливает по поверхности моря мягкие, насыщенные блики, похожие на отблески догорающих углей в полночном камине; одновременно весь восток был охвачен бледным предвестным сиянием еще невидимого солнца. Легкий ветерок апатично шевелил волны, звезды едва мерцали, природа казалась выбившейся из сил после длительной ночной вахты и неподвижно застывшей в изнурительном ожидании солнца. Был тот самый час, когда Родондо пребывает в наилучшем настроении. Сумеречного освещения как раз хватало на то, чтобы глазу открылись поразительные подробности, но осталось нетронутым туманное облачение таинственности.

От разрушенного ступенчатого пьедестала, омываемого волнами, др гладко выбритой вершины башня вздымается ввысь антаблементами геологических пластов. Эти однородные слои, составляющие громаду, и придают ее очертаниям своеобразие. Строго по линиям соприкосновения они выступают наружу в виде массивных округлых полок, возвышающихся одна над другой единообразными сериями от основания до вершины. Словно стрехи какого-нибудь старого амбара или аббатства, оживляемые ласточками, эти каменные уступы заселены несметным количеством морской птицы. Карниз за карнизом, гнездо на гнезде. Сверху донизу башня испачкана длинными, призрачно-белыми полосами птичьего помета, что отчасти и придает ей издали вид парусного корабля. Она могла бы пребывать в состоянии ничем не нарушаемого колдовского покоя, если бы не демонический гомон пернатых. Не только карнизы — все небо над головой затянуто крылатым, постоянно перемещающимся кишащим балдахином. На сотни лиг вокруг скала служит убежищем водоплавающим. К северу, востоку и западу простирается только открытый океан, так что любой воинственный ястреб, летящий от побережья Северной Америки, Полинезии или Перу, первую остановку делает обязательно на Родондо. Круглая скала тterra firma, однако птицы тверди земной не опускались на нее никогда. Вообразите, что там поселилась малиновка или канарейка! Она оказалась бы в лапах филистимлян, случись бедной певунье попасть в окружение стай сильных птиц, птиц-бандитов, многочисленных, как саранча, и вооруженных длинными клювами, острыми как кинжалы.

Я не знаю, где еще, кроме Родондо, можно с таким успехом изучать естественную историю самых любопытных образчиков морских пернатых. Это птичник Тихого океана. Там приземляются птицы, ни разу не касавшиеся лапками мачты или дерева, птицы-отшельники, живущие особняком, заоблачные птицы, знакомые с недосягаемыми высотами атмосферы…

Однако начнем наше обозрение с самого нижнего карниза — наиболее широкого и часто заливаемого волнами в полную воду. Что это там за диковинные существа? Они держатся вертикально, словно люди, но не так симметричны; существа эти расположились вокруг скалы на манер скульптурных кариатид, как бы поддерживая нависающий над ними свод. Они выглядят карикатурно — короткие клювы, ступни ног растут прямо из нижней части туловища, а члены, расположенные по бокам, не назовешь ни плавниками, ни крыльями, ни руками. Воистину, пингвин — не рыба, не мясо и не дичь и как съестное не устраивает ни масленицу, ни великий пост. Таким образом, это самые двусмысленные и наименее удачные из созданий, открытых человеком. С претензией на принадлежность ко всем трем стихиям и действительно обладая в этом отношении некоторыми элементарными правами, они не чувствуют себя дома ни в одной из них. Они беспомощно ковыляют по земле, в воде гребут крыльями, словно веслами, и судорожно бьют крыльями по воздуху. Будто устыдившись неудачи, природа-мать прячет подальше свое некрасивое дитя в укромные уголки земли, вроде Магелланова пролива, или на самом нижнем ярусе скалы Родондо.

А теперь посмотрите чуть выше, туда, где выстроились целые полки удрученных горем созданий. Что за странные шеренги? Может быть, там собрались братья Ордена морских францисканцев? Это пеликаны. Тонкие вытянутые клювы и тяжелые кожаные сумки, подвешенные к ним, придают пеликанам выражение опечаленности. Задумчивое племя, они часами простаивают совершенно неподвижно. Скучное пепельное оперение имеет такой вид, будто его присыпали сверху печной золой. Эта окаянная птица недаром наведывается на каменистые берега Энкантадас, где вполне мог бы восседать мучимый Иов, раздирая грудь горшечными черепками.

Еще выше мы замечаем гоуни, или, как его неправильно называют, серого альбатроса-птицу, которая совсем не смотрится и начисто лишена поэтичности, не в пример своему прославленному сородичу — белоснежному призраку заколдованных мысов Горн и Доброй Надежды.

Если мы продолжим подъем с карниза на карниз, то будем находить обитателей башни расквартированными в строгом соответствии с общественным положением каждой персоны — глупышей, черных и пятнистых альбатросов, морских соек, курочек, олушей и всевозможных чаек. Целые княжества, державы, династии, господствующие одна над другой, разместились там словно по сенаторскому списку.

А над ними, подобно непрерывно повторяющемуся изображению мухи, вкрапленному в огромное вышитое полотно, мелькает буревестник, или, иначе, курочка Мамы Кэри, трубными возгласами бросая всем вызов и сея тревогу. Этот таинственный колибри океанских просторов, будь его оперение поярче, благодаря живости перемещений в воздухе мог бы прозываться морской бабочкой, но тем не менее его клекот за кормой корабля звучит для моряков так же зловеще, как для крестьянина скрип жука-точильщика за камином. Так вот, то обстоятельство, что буревестник в своих скитаниях не минует Энкантадас, придает их ужасному очарованию еще большую убедительность в воображении мореплавателей.

С приближением дня разноголосый гам усиливается. Криками, раздирающими уши, вся эта птичья компания празднует наступление утра. Каждый миг целые стаи срываются со стен башни, вступая в воздушный хор, в то время как освободившиеся места внизу стремительно заполняются мириадами других птиц. Но тут, сквозь этот хаотический гомон, до меня доносятся чистые, серебряные звуки рожка. Они спускаются сверху непрерывно, будто косые нити быстро падающего дождя на фоне каскадов ливня. Я пристально всматриваюсь в высоту и узнаю белоснежное, ангелоподобное тело с длинным, копьеобразным пером, торчащим позади. Это веселый, воодушевляющий шантэклер океана — прекрасная птица, метко прозванная за свой энергичный, музыкальный и призывный посвист Помощником боцмана.

Пернатая жизнь, облаком окружающая Родондо, имеет достойного антипода — морских хозяев скалы, которые заселяют воды у ее основания. Ниже ватерлинии скала, наподобие пчелиных сот, изрыта гротами, образующими запутанный лабиринт удобных ходов и убежищ для несметного количества сказочных рыбок, которые весьма необычны, а многие чрезвычайно красивы и своим присутствием сделали бы честь самому дорогому аквариуму. Поражает полнейшая новизна многих индивидуумов — здесь можно увидеть оттенки, ни разу не воспроизводившиеся на полотне, и найти формы, не воссозданные резцом.

Чтобы показать многочисленность, жадность, неслыханное бесстрашие и доверчивость этих тварей, позвольте мне рассказать следующее: сквозь прозрачную толщу воды, которая на время успокаивается в тех местах, где у самой поверхности быстро кружатся мелкие рыбки, наши рыболовы замечали лениво плавающих на глубине рыб покрупнее и поосторожнее и пытались, бывало, закинуть свои снасти, чтобы выловить их. Напрасно! Пройти верхнюю зону оказывалось совершенно невозможным. Не успевала леска коснуться воды, как сотня безумцев начинала бороться за право быть пойманным на крючок. Глупые рыбки Родондо! Жертвенная доверчивость приобщает вас к тем, кто, пребывая в неведении, неосмотрительно полагается на человеческую натуру…