Один ее угол занимали раньше помощники капитана, но с их смертью перегородки сняли и все помещение превратили в широкий судовой салон; отсутствием обычной мебели и живописным беспорядком он напоминал просторный холл в доме какого-то чудаковатого холостяка-помещика, который вешает свою охотничью куртку и кисет на оленьи рога на стене и ставит в один угол удилище, каминные щипцы и трость.

Сходство это еще увеличивалось благодаря открывавшемуся из окон виду, ибо пустынные дикие леса сродни пустынному бескрайнему морю.

Пол «кабинета» был устлан ковром. Над головой, в просверленных бимсах, торчало пять или шесть мушкетов. У переборки, накрепко принайтовленный к палубе, стоял старинный стол на грифоньих лапах, на нем растрепанный требник, а вверху, на книце, висело небольшое скромное распятие. Под столом валялось несколько ржавых топориков, сломанный гарпун и обрывки старых снастей, подобные вервию, каким подпоясываются нищенствующие монахи. Еще здесь стояло два плетеных дивана с острыми, почерневшими от времени краями, с виду неудобные, как дыба инквизитора, и большое бесформенное кресло с грубым подголовником на спинке, опускающимся с помощью винта, которое тоже напоминало средневековое орудие пытки. В углу был раскрытый сундук, и в нем пестрядь вымпелов и флажков, скатанных, полураскатанных, скомканных. А напротив сундука — громоздкий умывальник из цельного куска черного дерева на подставке, похожий на купель, и сверху зарешеченная полочка, на которой лежали гребни, щетки и прочие предметы туалета. По соседству от умывальника висела койка из цветной соломы, а в ней скомканная постель и наморщенная, точно человеческий лоб, подушка — как видно, сон того, кто на ней спал, был некрепок, нарушаемый то тяжкими думами, то мучительными видениями.

В дальнем конце «кабинета», нависающем над кормой корабля, имелось три отверстия — иллюминаторы или пушечные порты, в зависимости от того, люди или пушки в них смотрели и с какой целью, мирной или воинственной. Ни людей, ни пушек возле них в настоящее время не было, но массивные рамы и проржавевшие железные скобы в деревянной обшивке наводили на мысль о двадцатичетырехфунтовых орудиях.

Взглянув на койку, капитан Делано осведомился:

— Вы здесь и спите, дон Бенито?

— Да, сеньор, с тех пор, как установилась такая погода.

— Стало быть, это у вас одновременно и спальня, и гостиная, и парусная кладовая? Да еще часовня, арсенал и ваш личный кабинет в придачу? — заметил капитан Делано, озираясь.

— Да, сеньор. Обстоятельства не благоприятствовали наведению здесь порядка.

К этому времени слуга с салфеткой через руку принял позу почтительного ожидания. Дон Бенито жестом выразил свою готовность, и слуга, усадив его в цирюльное кресло, а для гостя придвинув один из плетеных диванов, приступил к процедуре бритья, для начала распустив хозяину галстук и распахнув ворот его рубахи.

У негров есть особый талант к уходу и заботам о телесных нуждах других людей. Прирожденным камердинерам и брадобреям, щетка и гребень пристали им не меньше, чем кастаньеты, и они орудуют ими почти с таким же самозабвенным удовольствием. При этом они выказывают такую неназойливую ловкость в обращении, работают так споро, так непринужденно и легко, даже по-своему грациозно, что одно удовольствие смотреть, тем более самому побывать у них в руках. А тут еще замечательный дар хорошего настроения. Речь идет не о каких-то там смешках или ухмылках, они были бы неуместны, но о некой общей жизнерадостности, гармонично проявляющейся в каждом жесте, каждом взгляде. Словно господь бог взял и настроил все существо негра на приятный, веселый мотив.

Если же к этому еще прибавить безотказное послушание всем довольного ограниченного ума и слепую чуткую преданность заведомо низшего высшему, то можно понять, почему такие ипохондрики, как Байрон и Джонсон, — и дон Бенито Серено, по-видимому, из их числа, — были так привязаны к своим слугам, перед всеми представителями белой расы отдавая предпочтение неграм Барберу и Флетчеру. Но если на негров благодаря этим свойствам не распространяется неприязнь циников и мизантропов, как же они должны располагать к себе человека благосклонного? Капитан Делано, когда тому не препятствовали внешние обстоятельства, был не просто добр, он был еще дружелюбен и приветлив. У себя на родине он любил в досужую минуту, сидя на пороге, смотреть, как работают или веселятся по соседству свободные негры. Если же у него в команде оказывался черный матрос, он обязательно устанавливал с ним во время плавания шутейные, приятельские отношения. Вообще, как свойственно людям истинно добродушным, капитан Делано любил негров, и не из филантропических соображений, а от души, как любят иные больших и добрых собак.

До сих пор обстоятельства мешали проявлению этой его черты. Но теперь, когда недавние страхи его по разным причинам развеялись и он снова стал самим собой, здесь, в капитанском «кабинете», при виде чернокожего слуги с салфеткой на локте, обходительно склонившегося к хозяину в таком простом, интимном деле, как бритье, прежняя слабость к неграм полностью к нему возвратилась.

Его особенно позабавило, что Бабо, проявив чисто африканское пристрастие к ярким зрелищам и пестрым краскам, бесцеремонно вытащил из сундука какое-то цветное полотнище и набросил на плечи хозяину, заправив сверху за воротник, вместо простыни.

Испанцы бреются не совсем так, как все прочие народы. У них есть специальный таз, который так и называется бритвенным тазом, с одного края он особым образом вырезан и при намыливании подставляется к горлу, туда плотно входит подбородок, намыливают же лицо не помазком, а прямо куском мыла, которым трут кожу, предварительно обмакнув в таз.

Теперь в тазу, за неимением пресной, вода была соленая, а мыльной пеной покрывалась только верхняя губа и шея под подбородком, в прочих же местах росла отпущенная и ухоженная борода.

Все это было внове для капитана Делано, и он сидел, с любопытством следя за приготовлениями и не возобновляя беседы, тем более что и дон Бенито, по-видимому, не склонен был сейчас разговаривать.

Поставив таз, негр выискал среди бритв самую острую, ловко направил ее о свою твердую лоснящуюся ладонь и замахнулся, собираясь приступить к делу, но на полдороге его рука с бритвой задержалась в воздухе, пока второй рукой он умело нащупывал под пышным слоем мыла тощую шею хозяина. При виде сверкнувшей так близко острой стали дон Бенито нервно вздрогнул, и обычная его бледность стала еще заметнее среди белой пены, а пена казалась еще белоснежнее рядом с угольной чернотой руки негра. Что-то в этой картине задержало взгляд капитана Делано, и на минуту ему представилось, будто черный перед ним — это палач, а белый — его жертва у плахи. То была одна из тех случайных диких мыслей, какие неизвестно почему приходят на ум даже самым уравновешенным людям и, мелькнув, исчезают.

Между тем от тревожного движения дона Бенито распахнулось полотнище, стягивавшее ему плечи, и одним краем свободно легло поверх подлокотника. Глазам капитана Делано представились черно-сине-желтые поперечные полосы, а посередине герб в виде расчлененного щита, на нем в верхнем углу на кроваво-красном поле — замок, а наискось в нижнем — на белом фоне — стоящий на задних лапах лев.

— Ба! Кастилия и Леон! — воскликнул американец. — Вот какое употребление нашли вы, дон Бенито, испанскому флагу. Хорошо, что это вижу я, а не король Испании, — с улыбкой добавил он. — Но все неважно, было бы пестро, а? — обратился он к слуге, и его шутливые слова явно пришлись по вкусу чернокожему.

— Вот так, хозяин, — проговорил слуга, заправляя тому за ворот флаг и с мягкой настойчивостью запрокидывая ему голову, — Начнем, хозяин. — И сталь блеснула у самого его горла.

Дон Бенито опять чуть заметно вздрогнул.

— Не надо так дрожать, хозяин. Видите ли, дон Амаза, хозяин всегда дрожит, когда я его брею. А ведь хозяин знает, я еще ни разу не обрезал его до крови, хотя, ей-ей, кончится когда-нибудь и кровью, если хозяин будет так дрожать. Ну вот, хозяин. А вы, дон Амаза, сделайте любезность, продолжайте ваш рассказ о штормах и прочем, хозяин будет вас слушать, а время от времени сможет и отвечать.

— Ах да, о штормах, — сказал капитан Делано. — Знаете ли, чем больше я думаю о вашем плавании, дон Бенито, тем больше дивлюсь, и не штормам, как они ни ужасны, а тому бедственному штилю, который за ними последовал. Ведь у вас, как вы рассказываете, два месяца, да еще и с лишком, ушло на то, чтобы от мыса Горн добраться сюда, на Святую Марию, — расстояние, которое я покрыл с попутным ветром всего за несколько дней. Я понимаю, бывают штили, и затяжные, но штилевать два месяца кряду — это по меньшей мере необычно. Право, дон Бенито, расскажи мне подобную историю кто другой, я бы не мог не почувствовать некоторого недоверия.

Здесь на лице испанца снова появилось какое-то странное выражение, и то ли оттого, что он опять вздрогнул, то ли оттого, что корабль вдруг качнуло на случайной волне, или же виной тому была минутная нетвердость черной руки, но только в эту минуту бритва порезала ему кожу, и красные капли окрасили белую пену у него на горле; чернокожий брадобрей поспешил отдернуть лезвие и, озабоченно склонив лицо к хозяину, а спину обратив к гостю, поднял кверху свое окровавленное орудие.

— Вот видите, хозяин, — проговорил он полушутливо-полусокрушенно. — Вы вздрогнули, и Бабо впервые пролил кровь.

Даже меч, сверкнувший перед Яковом Первым, королем английским, и совершивший убийство на глазах робкого монарха, не произвел на него столь устрашающего действия, как эта бритва на дона Бенито.

«Бедняга, — подумал капитан Делано, — он чуть не лишился чувств от простого пореза; и я мог вообразить, будто этот человек, с такими расстроенными нервами и таким слабым здоровьем, замышляет пролить мою кровь, когда он не выносит вида даже капли своей собственной крови. Право, Амаза Делано, ты сегодня что-то не в себе. Никому об этом не рассказывай, когда вернешься домой, глупый Амаза. Да, он куда как похож на убийцу, верно? Скорее, на человека, которого самого сейчас убьют. Ну-ну. Сегодняшний день пусть послужит тебе, Амаза, уроком».

Такие мысли проносились в голове честного моряка, а чернокожий Бабо сдернул у себя с локтя салфетку и сказал, обращаясь к дону Бенито:

— Но ответьте же дону Амазе, хозяин, покуда я буду обтирать злосчастную бритву, а потом ее править, прошу вас.

При этих словах он повернулся так, что лицо его стало теперь видно не только испанцу, но и американцу, и можно было понять, что он хотел бы снова втянуть хозяина в разговор и тем отвлечь его внимание от недавнего досадного происшествия. Дон Бенито, словно обрадовавшись передышке, принялся в который раз пересказывать капитану Делано свои невзгоды, прибавив, что «Сан-Доминик» не только попал в необыкновенно затяжной мертвый штиль, но потом еще оказался во власти противных течений, и еще много повторяя и прибавляя в объяснение тому, почему они так необычайно долго плыли от мыса Горн до Святой Марии, и по ходу своего рассказа еще щедрее прежнего расточая между делом похвалы поведению своих негров.

И самый его рассказ, и попутный панегирик носили характер несколько сбивчивый, так как его слуга время от времени пускал в ход бритву, и при этом голос рассказчика начинал звучать еще глуше обычного.

И растревоженному воображению капитана Делано на минуту представилось, что рассказ испанца чем-то фальшив, как фальшиво и сопровождающее его темное молчание негра, — словно хозяин со слугой, сговорившись, словом и делом, вплоть до притворной дрожи дона Бенито, зачем-то разыгрывают перед гостем некий хитрый спектакль. И действительно, они так по-заговорщицки шептались тогда на палубе. Но, с другой стороны, для чего им могло понадобиться такое цирюльное представление? Наконец, придя к выводу, что все это одни фантазии, подсказанные, быть может, живописным арлекинским облачением дона Бенито, капитан Делано сумел отогнать их прочь.

Между тем, покончив с бритьем, черный слуга взял пузырек кельнской воды, вылил несколько капель хозяину на голову и стал с такой силой и старательностью втирать, что лицо дона Бенито странным образом исказилось.

Затем наступила очередь гребня, ножниц и щетки; чернокожий парикмахер кругами ходил возле своего господина, здесь приглаживая локон, там подстригая край бороды или изящно зачесывая наперед прядь волос у виска, спеша нанести последние вдохновенные штрихи и во всем выказывая неподдельное мастерство, а дон Бенито, как любой другой человек во власти цирюльника, отрешенно сидел и терпел все эти манипуляции гораздо спокойнее, чем раньше, когда его брили; бледный и неподвижный, он, застыв в своем кресле, сидел, точно мраморная статуя под резцом ваятеля-нубийца.

Но вот наконец все было кончено; испанский штандарт, сдернутый с плеч испанского капитана, скомканный полетел обратно в сундук; горячее дыхание негра сдуло с его щек последние случайные волоски; ворот и галстук приведены в надлежащий порядок; с бархатного лацкана снята белая ниточка; и по завершении всего этого, отступив на полшага и замерев в гордой и смиренной позе, слуга обвел хозяина последним взглядом, как бы любуясь творением рук своих.

Капитан Делано шутливо похвалил его работу, одновременно выразив восхищение дону Бенито.

Но ни душистая вода, ни очищающее мыло, ни преданность слуги, ни любезность гостя не развеселили испанца. Он снова погрузился в прежнюю угрюмость и даже не встал с кресла, когда капитан Делано, сочтя свое дальнейшее присутствие в «кабинете» нежелательным, простился, сославшись на необходимость проверить, не обнаружились ли уже признаки предсказанного им бриза.

Выйдя на палубу, капитан Делано остановился у грот-мачты, не без душевного смущения припоминая только что виденную сцену, как вдруг у трапа, ведущего из «кабинета», послышался шум, и на палубу выскочил негр Бабо; он прижимал ладонь к щеке. Капитан Делано подошел к нему и увидел, что прикрытая щека негра в крови. Он хотел было справиться о причине этого, когда его перебил жалобный монолог, сразу все объяснивший:

— Ай-яй-яй, ну когда же мой хозяин хоть немного оправится от своей болезни? Ведь это болезнь так отравила ему душу, что он стал немилостив к бедному Бабо; порезал Бабо бритвой лишь за то, что Бабо случайно чуть-чуть его поцарапал, и это в первый раз за столько дней. Ай-яй-яй! — причитал негр, держась за щеку.

«Возможно ли? — недоумевал капитан Делано. — Неужели лишь для того, чтобы сорвать на бедняге слуге свою испанскую злость, этот надменный дон Бенито принял неприветливый вид и побудил меня уйти? Какие низменные страсти возбуждает в человеке рабство! Бедный, бедный человек!»

Он хотел было выразить негру сочувствие, но тот, поборов робость, снова скрылся в «кабинете». А немного погодя хозяин и слуга появились на палубе, и дон Бенито опять опирался на Бабо как ни в чем не бывало.

Стало быть, просто милые бранятся, с облегчением подумал капитан Делано. Он приблизился к дону Бенито, и они вдвоем начали прохаживаться по палубе. Так они сделали лишь несколько шагов, когда к ним подошел стюард— высокий, величавый мулат, в каком-то тюрбане в виде пагоды из трех или четырех мадрасских платков, ряд за рядом обвитых вокруг головы, — и с восточным поклоном объявил, что в капитанской каюте подано обедать.

Два капитана направились в каюту, предшествуемые мулатом-стюардом, который на ходу то и дело озирался, улыбками и поклонами приглашая их за собой и являя при этом столько щедрого, живописного изящества, что совершенно затмил незначительного, низкорослого Бабо, а тот, видно, сам чувствуя, как ему далеко до этого роскошного кравчего, искоса, подозрительно на него посматривал. Впрочем, капитан Делано отчасти приписал его взгляды тому особому враждебному чувству, какое всегда питают чистопородные африканцы к своим полукровным соплеменникам. Что же до стюарда, то его поведение, быть может, и не свидетельствовавшее об избытке чувства собственного достоинства, говорило об искреннем желании быть приятным — стремление похвальное вдвойне: как с христианской, так и с честерфилдианской точки зрения.

Капитан Делано обратил внимание на то, что хотя цвет лица у мулата и гибридный, черты его полностью европейские, даже классические.

— Дон Бенито, — шепотом обратился он к испанцу. — Я рад, что вижу вашего носителя золотого жезла, его облик служит опровержением неприятного замечания, которое я когда-то слышал от барбадосского плантатора, что будто бы мулата с правильными европейскими чертами лица надо особенно остерегаться: он из злодеев злодей. Я вижу, что у вашего стюарда черты правильнее, чем у короля Георга Английского, и, однако же, вот он кланяется, кивает, улыбается — настоящий король, право, король доброго сердца и вежливых манер. И голос у него тоже весьма приятный.

— Да, сеньор.

— Но скажите мне, дон Бенито, сколько вы его знаете, действительно ли он всегда и во всем был вот такой славный малый? — продолжал капитан Делано, когда стюард, в последний раз приветственно преклонив колена, скрылся за перегородкой. — По причине, сейчас только упомянутой, мне желательно узнать правду.

— Франческо — неплохой человек, — медлительно отозвался дон Бенито, как истинный ценитель, равно остерегающийся незаслуженной хулы и лишних похвал.

— Ну вот, так я и думал. Ведь странно же было бы, право, и не слишком лестно для нас, белокожих, если бы небольшая примесь нашей крови к африканской не только не оказывала облагораживающего действия, но, наоборот, действовала бы как купорос на темный бульон — улучшала цвет, но отнюдь не внутренние качества.

— Несомненно, несомненно, сеньор. Не знаю, как насчет негров, — бросив взгляд на Бабо, сказал дон Бенито, — но мнение, подобное высказанному вашим знакомым плантатором, я слышал в применении к индейско-испанским помесям в наших колониях. Однако сам я ничего об этом не знаю, — вяло заключил он.

И они вошли в капитанскую каюту.

Трапеза была скудной — рыба и кусок свежей тыквы, дар капитана Делано, сухари с солониной, припасенная слугой бутылка сидра и последняя на «Сан-Доминике» бутылка старой мадеры.

Стюард Франческо с двумя или тремя чернокожими помощниками еще хлопотали над столом, завершая последние приготовления. При виде своего господина они поспешили вон, хотя Франческо успел с улыбкой отвесить еще один церемонный поклон; но мрачный испанец, словно не видя его, лишь брезгливо заметил, обращаясь к гостю, что терпеть не может, когда прислуга лезет на глаза.

Оставшись без посторонних, хозяин и гость одиноко расположились друг против друга за столом, точно бездетная супружеская чета, и при этом больной дон Бенито все же настоял на том, чтобы капитан Делано уселся прежде его.

Негр-слуга подложил хозяину под ноги коврик, засунул ему за спину подушку и встал за стулом, но не у дона Бенито, а у его гостя. Это сначала удивило последнего. Но вскоре он понял, что, заняв такую позицию, слуга остался верен хозяину, так как, наблюдая его лицо, он мог быстрее выполнять его любое желание.

— На редкость сообразительный парень этот ваш слуга, — шепотом заметил он дону Бенито.

— Совершенно справедливо, сеньор.

В ходе затрапезной беседы капитан Делано возвратился к рассказу дона Бенито, выспрашивая у него время от времени кое-какие дополнительные подробности. Так, он поинтересовался, почему цинга и лихорадка произвели столь полное опустошение среди белого экипажа, оставив в живых более половины негров. Должно быть, вопрос этот вызвал в памяти испанского капитана всю картину пережитого мора, безжалостно напомнив ему, одиноко сидящему в капитанской каюте, что было время, когда его окружали здесь друзья и помощники; рука его задрожала, лицо стало землистым и серым, речь прервалась; а еще через мгновение здравая память минувшего уступила место болезненным страхам настоящего. Широко раскрытыми глазами дон Бенито смотрел перед собой — в пустоту, ибо там ничего не было, только черная рука его слуги подвинула к нему стакан с мадерой. Несколько глотков вина частично привели его в чувство, и он несвязно пробормотал что-то насчет разницы в конституции, благодаря которой одна раса оказывается устойчивее к болезням, чем другая. Мысль эта была его гостю внове.

Потом разговор перешел на денежные темы, в частности в связи с новыми парусами и прочими предметами оснастки, которые капитан Делано обещал испанцу, но, будучи строго подотчетен судовладельцам, должен был точно оговорить все условия и, естественно, хотел вести эти переговоры с глазу на глаз, полагая, что недужный испанец хоть некоторое время мог бы обойтись и без попечения своего слуги. Сначала, ничего об этом не говоря, он ждал, что дон Бенито сам догадается его отослать, как это принято обычно.

Однако ожидания его не оправдались. Наконец, перехватив взгляд дона Бенито, капитан Делано показал большим пальцем себе за плечо и шепнул: «Прошу простить меня, дон Бенито, но есть одно препятствие, которое мешает мне высказаться полностью».

Испанец изменился в лице — очевидно, ему был неприятен этот намек, касающийся его любимого слуги. Минуту помолчав, он дрожащим голосом ответил, что присутствие негра не может служить помехой в любом разговоре, ибо со времени гибели своих офицеров он во всем полагается на Бабо, никогда с ним не расстается и не имеет от него тайн, хотя он был сначала только старшиной среди рабов.

На это американцу нечего было возразить, но в глубине души он почувствовал легкую обиду за то, что дон Бенито отказался исполнить такое пустяковое желание гостя, который к тому же собирается оказать ему немаловажные услуги. Это все его дурной нрав, решил капитан Делано и, наполнив стакан, приступил к деловым переговорам.

Они условились о цене парусины и всего прочего, но при этом капитан Делано заметил, что если раньше его предложение помощи было встречено с каким-то лихорадочным восторгом, то теперь, когда перешли к обсуждению практической стороны дела, его собеседник не выказывает ничего, кроме безразличия и апатии. Казалось, дон Бенито слушает его скорее из покорной учтивости, чем из интереса к той пользе, которую все эти подробности сулили ему самому и кораблю.

Дальше — больше. Испанец окончательно замкнулся, и все попытки вовлечь его в застольный разговор оказывались тщетны. Погруженный в свою ипохондрию, он сидел, уставясь перед собой, и лишь теребил бороду, напрасно рука его безмолвного слуги подвигала к нему сидр и мадеру.

По окончании обеда оба капитана уселись на транец в каюте, и слуга, несмотря на мягкую обивку, подложил хозяину под спину подушку. В каюте стояла духота — затянувшееся безветрие делало свое дело. Дон Бенито тяжело дышал, словно ему не хватало воздуха.

— Почему бы не перейти в «кабинет», — предложил капитан Делано. — Там и воздух посвежее.

Но испанец сидел все так же безмолвно и недвижно.

Слуга между тем опустился перед ним на колени и обмахивал его большим веером из перьев. Потом на цыпочках вошел Франческо и принес чашку с ароматической водой, и негр стал растирать хозяину виски, смачивать лоб, приглаживать волосы, точно нянька малому ребенку. При этом он не произносил ни слова. Только смотрел и смотрел в глаза хозяину, как бы желая немного утешить его в его страданиях зрелищем беззаветной преданности.

Но вот судовой колокол пробил два часа, и в иллюминатор было видно, как по морю потянулась легкая рябь как раз в том направлении, откуда ждали ветра.

— Ага! — воскликнул, вскакивая, капитан Делано. — Что я говорил вам, дон Бенито? Взгляните-ка!

Он изъяснялся нарочито оживленным голосом, чтобы хоть немного приободрить своего собеседника. Но хотя алые занавески на кормовом иллюминаторе в эту минуту откинулись и затрепетали прямо у его бескровного лица, дон Бенито обрадовался ветру не более, чем раньше радовался безветрию.

«Бедный человек, — подумал капитан Делано, — горький опыт научил его, что одно дуновение не делает ветра, как одна ласточка не делает весны. Но сейчас он ошибается. Я ему это докажу и приведу в гавань его корабль».

И капитан Делано, тактично сославшись на нездоровье дона Бенито, предложил ему оставаться внизу, тогда как сам он с удовольствием возьмет управление судном на себя и позаботится о том, чтобы наилучшим образом использовать появившийся ветер.

Капитан Делано вышел на палубу и вздрогнул: у порога величественно и недвижно, точно кариатида из черного мрамора у входа в египетскую гробницу, возвышался исполин Атуфал.

Впрочем, вздрогнул он просто от неожиданности. Присутствие Атуфала знаменовало покорность даже под личиной упорства, как терпеливое усердие точильщиков свидетельствовало о безропотном послушании; и то и другое доказывало, что как ни распустил больной дон Бенито команду, однако если уж он в чем-то проявлял свою волю, ни дикарь, ни титан не в силах были ей противостоять.

Схватив висевший на борту рупор, капитан Делано весело подошел к краю юта и стал подавать команды, употребляя все свое знание испанского языка, и немногочисленные матросы, а также толпа негров бросились их исполнять, одинаково радуясь возможности привести наконец судно в бухту.

Отдавая команду поднять ундер-лисель, капитан Делано вдруг с удивлением услышал, что кто-то повторяет все его слова. Он обернулся и увидел Бабо, как видно, приступившего к исполнению при лоцмане своих первоначальных обязанностей старшины над рабами. Помощь его оказалась весьма полезной. Изодранные паруса и покореженные реи скоро были приведены в нужное положение. И все брасы и фалы тянулись под ликующее пение негров.

«Хорошие ребята, — думал о них капитан Делано, — погонять их немного, и будут отличными моряками. Ба, смотрите-ка, с ними и женщины тянут и поют во всю глотку. Видно, это дикарки из племени ашанти, они, как я слышал, бравые воины. Однако кто стоит на руле? Там надо поставить умелого моряка».

И он пошел посмотреть.

«Сан-Доминик» управлялся посредством тяжелого румпеля с большими поперечными румпель-талями, у которых находились два негра, а в середине на ответственном посту стоял матрос-испанец, и лицо его, как и у всех на корабле, было освещено радостью и надеждой на поднимающийся ветер.

Это оказался тот самый матрос, который недавно сидел на шпиле и выказал тогда такую робость.

— А, это ты, приятель, — обратился к нему капитан Делано. — Ну что, больше не будешь робеть? Смелей. И так держать. Ты, надеюсь, дело знаешь? И в гавань попасть тоже не прочь, а?

— Si, Senornote 1, — отозвался матрос и чуть заметно ухмыльнулся, крепко держа штурвал. При этом оба негра за спиной у американца искоса взглянули на своего рулевого.

Убедившись, что руль в надежных руках, новоявленный лоцман отправился на бак, чтобы узнать, как обстоят дела там.

К этому времени судно уже имело достаточный ход, чтобы преодолеть отливное течение. А с наступлением вечера бриз еще должен был усилиться.

Позаботившись обо всем, что пока было нужно, капитан Делано дал матросам последние распоряжения и пошел назад, чтобы доложить обо всем дону Бенито в капитанской каюте, отчасти побуждаемый надеждой застать его одного и переговорить с ним с глазу на глаз, пока его телохранитель занят на палубе.

В капитанскую каюту вело под кормовой надстройкой два входа, один с правого, другой с левого борта, притом один ближе к корме, а другой на некотором удалении, так что от него к порогу самой каюты вел еще внутренний коридор. Удостоверившись, что слуга все еще на палубе, капитан Делано воспользовался этим более длинным проходом, у начала которого по-прежнему высился неподвижный Атуфал, и поспешил в каюту, лишь на мгновение задержавшись у самого порога, чтобы перевести дух. И вот, со словами о деле на устах, он вошел в капитанскую каюту. Но каково же было его удивление, когда, сделав несколько шагов к сидящему на диване испанцу, он услышал в ритм со своими и другие шаги, и из противоположной двери вышел с подносом в руке чернокожий слуга.

«Черт бы драл этого преданного малого, — подумал капитан Делано. — Какое досадное совпадение!»

Он бы, вероятно, подосадовал еще сильнее, если бы не хорошее настроение, вызванное начавшимся ветром. Но все-таки ему было неприятно при мысли, что между Бабо и Атуфалом, быть может, существует какая-то связь.

— Дон Бенито, я принес вам радостное известие, — громко произнес американец. — Ветер установился и крепчает. Между прочим,, ваш великан Атуфал точен, как часы: он опять у порога. По вашему распоряжению, я полагаю?

Дон Бенито только вздрогнул и еще больше понурился, словно ему сказали колкость, но в такой умело вежливой форме, когда ее невозможно парировать.

«Право, с него точно содрали кожу, — подумал капитан Делано, — где ни тронь, всюду болит».

Верный слуга склонился над хозяином, поправляя у него за спиной подушку; испанец, как бы опомнившись, с принужденной вежливостью ответил:

— Вы не ошиблись. Строптивый раб появляется здесь по моему распоряжению: если в назначенный ему час я нахожусь внизу, он должен подойти и ждать меня у порога.

— Но, прошу прощения, вы и в самом деле обращаетесь с ним, как с королем в изгнании. Право, дон Бенито, — улыбаясь, заметил американец, — хоть вы кое в чем и чересчур много воли даете своим подчиненным, боюсь, что при этом вы все-таки слишком уж с ними суровы.

И снова дон Бенито вздрогнул и поник, на сей раз, как догадался честный моряк, от укора совести.

Беседа их сделалась затрудненной. Капитан Делано напрасно старался привлечь внимание испанца к тому, как все заметнее оживал корпус его судна, легко взрезая проснувшееся лоно вод, — дон Бенито смотрел перед собой потухшим взглядом и отвечал ему вяло и скупо.

А ветер все крепчал и, дуя в желаемом направлении, ходко гнал «Сан-Доминик» в гавань. Вот обогнули мыс, и вдалеке снова показалась американская шхуна.

Капитан Делано в это время уже опять был на палубе. Но потом, изменив галс так, чтобы подальше обогнуть подводный риф, он решил на несколько минут спуститься в каюту.

«На этот раз я сумею приободрить беднягу», — думал он.

— Дела идут все лучше, дон Бенито! — воскликнул он весело, входя. — Скоро настанет конец вашим горестям и заботам, хотя бы на время. Ведь когда после долгого мучительного плавания падает на дно якорь, вместе с ним с плеч капитана падает тяжелое бремя. Мы идем превосходно, дон Бенито. Уже видна моя шхуна. Вон, взгляните сквозь бортовой иллюминатор. Видите? Высокая, стройная, моя красавица «Холостяцкая услада». Ах, как бодрит свежий ветер, дон Бенито! Сегодня вечером вы должны испить у меня чашку кофе. Мой старый стюард сварит вам такого кофе, что вкуснее ни один султан не отведывал. Ну, так как же, дон Бенито, вы согласны?