Однако сочувствие заглушило в нем неодобрительные мысли, и он, по окончании рассказа, еще раз выразив соболезнования, уведомил испанца, что готов не только, как говорил раньше, напоить и накормить его команду, но с удовольствием поможет ему также завезти на борт запас питьевой воды и даже даст парусины и канатов; более того, он согласен сам пойти на жертву и отдать дону Бенито трех своих лучших помощников для временного исполнения обязанностей палубных офицеров на «Сан-Доминике», с тем чтобы испанец мог, не откладывая, отправиться в Консепсьон и там полностью оснастить свой корабль для плавания в порт назначения — Лиму.

Такая щедрость не оставила равнодушным даже больного дона Бенито. Лицо его вдруг просветлело и залилось лихорадочным румянцем, взволнованный взгляд открыто устремился навстречу дружескому взгляду гостя. Казалось, благодарность переполняла его.

— Хозяину вредно волноваться, — прошептал черный слуга, взяв дона Бенито за руку, и, тихо бормоча слова успокоения, отвел его в сторону.

Когда же дон Бенито снова приблизился, капитан Делано с горечью убедился, что вспыхнувшие было в нем надежды опять угасли, как угас и болезненный румянец, на мгновение осветивший его лицо. С неприветливой, хмурой миной испанец пригласил гостя подняться на высокий ют «Сан-Доминика» и освежиться, если возможно, еле ощутимым дыханием ветра.

За время его рассказа капитан Делано не раз вздрагивал, вдруг услышав перезвон топоров в руках точильщиков-негров прямо у себя над головой; его удивляло, почему им позволяется производить такой шум, да еще над самыми шканцами, не щадя слуха больного капитана; а так как топоры эти имели вид достаточно зловещий, а их усердные точильщики — тем более, капитан Делано, сказать по правде, не без тайной неохоты и даже, может быть, содрогания, но с притворной готовностью принял это приглашение. А тут еще, послушный капризам этикета, дон Бенито, сам страшный как смерть, с пышным кастильским поклоном предложил ему первым подняться по лестнице туда, где по правую и по левую руку на высоте последней ступеньки восседали над грозными грудами ржавых лезвий двое чернокожих оружейников и стражей. Внутренне поеживаясь, ступил меж ними добрый капитан Делано, и от сознания, что они оказались у него за спиной, у него, как у дуэлянта на поединке, напряглись икры ног.

Но стоило ему обернуться и увидеть, как они все шестеро, точно шесть бессмысленных шарманщиков, продолжают свою работу, ничего не видя и не слыша вокруг, и он поневоле улыбнулся собственным навязчивым опасениям.

Потом, когда они стояли с доном Бенито на высоком юте и глядели вниз на палубу, на глазах у капитана Делано снова произошел странный случай, о каких велась речь выше. Трое чернокожих и двое испанцев сидели вместе на люке и выскребали большую деревянную тарелку, на которой еще сохранились остатки их недавней скудной трапезы. Внезапно один из негров, разозленный какими-то словами белого, схватился за нож и, хотя кто-то из щипальщиков пакли громким голосом пытался его образумить, не обратил на этот окрик никакого внимания и нанес белому матросу удар по голове, так что хлынула кровь.

Пораженный капитан Делано спросил, что это значит. Дон Бенито, по-прежнему без кровинки в лице, пробормотал в ответ, что «молодежь просто резвится».

— Довольно опасная резвость, — заметил капитан Делано. — Случись такое на борту «Холостяцкой услады», наказание не заставило бы себя ждать. При этих словах испанец вздрогнул и устремил на американца полубезумный взгляд; потом, словно очнувшись, с прежней вялостью отозвался:

— О, несомненно, несомненно, сеньор.

«Может быть, — подумал капитан Делано, — этот немощный человек — не более как „бумажный капитан“, из тех, что смотрят сквозь пальцы на зло, с которым им не под силу справиться? Я не знаю зрелища плачевнее, чем командир, когда он командир только по названию».

— Мне кажется, дон Бенито, — вслух сказал он, глядя на щипальщика пакли, который пытался остановить ссору, — что самое разумное было бы занять работой всех ваших негров, в особенности кто помоложе, как бы бесполезна эта работа ни была и как бы бедственно ни было положение судна. Да что там! Даже я с моей горсткой людей вынужден к этому прибегать. Однажды у меня вся команда, кроме вахтенных, трое суток плела на шканцах маты для капитанской каюты, когда сам я уже считал корабль мой, со всеми матами и матросами, погибшим и целиком отдался на волю свирепствовавшему шторму, перед которым был бессилен.

— Несомненно, несомненно, — пробормотал в ответ дон Бенито.

— Впрочем, — продолжал капитан Делано, переводя взгляд со щипальщиков пакли на сидящих поблизости точильщиков, — я вижу, что некоторые у вас и без того при деле.

— Да, — последовал рассеянный ответ.

— Вон те старики, потрясающие кулаками со своих кафедр, — продолжал капитан Делано, указывая на щипальщиков пакли, — они, по-моему, своего рода старосты у остальных, хотя их, как видно, не всегда слушают. Добровольно ли они взяли на себя эту роль, дон Бенито, или же это вы приставили их пастырями к вашему черному стаду?

— Во всем, что они делают, они следуют моим распоряжениям, — раздраженно отвечал испанец, словно расслышал в тоне гостя издевку.

— А вот эти дикари, эти шаманы, — продолжал капитан Делано, все еще с неприятным чувством поглядывая туда, где нет-нет да посверкивала сталь в руках усердных точильщиков. — Очень уж странное у них занятие, вам не кажется, дон Бенито?

— Во время шторма, — объяснил испанец, — те из наших грузов, что не были вышвырнуты за борт для спасения судна, сильно пострадали от соленой влаги. Поэтому, когда мы вышли в спокойные воды, я распорядился каждый день вытаскивать из трюма на палубу по нескольку ящиков ножей и топоров для осмотра и очистки.

— Разумная вещь, дон Бенито. Вы ведь один из владельцев корабля и груза, не так ли? Но рабы, верно, не ваши?

— Я владею всем, что вы здесь видите, — нетерпеливо отозвался дон Бенито.

— Кроме чернокожих. Они почти все принадлежали моему покойному другу Алехандро Аранде.

Произнеся это имя, дон Бенито вдруг изменился в лице, колени его подогнулись, и черный слуга опять должен был поддержать хозяина.

Капитану Делано легко было понять, что так мучило оставшегося в живых друга. Он переждал немного и, чтобы подтвердить свою догадку, спросил:

— Позвольте узнать у вас, дон Бенито, поскольку вы недавно говорили мне о пассажирах «Сан-Доминика», не сопровождал ли ваш друг, смерть которого вы так оплакиваете, не сопровождал ли он своих негров в этом плавании?

— Да.

— И умер от лихорадки?

— Умер от лихорадки. О, если бы я мог…

Испанец затрепетал и снова смолк.

— Простите меня, — медленно проговорил капитан Делано, — но я по своему печальному опыту могу судить о том, что для вас особенно непереносимо в вашем горе. Мне тоже когда-то выпало на долю потерять во время плавания близкого человека, родного брата, он был у меня суперкарго. Уверенный в вечном спасении его души, я бы стерпел утрату, как должно мужчине. Но его честные глаза и честная рука… я так хорошо знал его взгляд и рукопожатие… и это горячее сердце, — все, все брошено акулам, точно объедки псам! Тогда-то я и поклялся, что не возьму больше с собой в плавание того, кто мне дорог, иначе как подготовив втайне на случай беды все для бальзамирования его бренного тела и последующего предания земле. Будь останки вашего друга, дон Бенито, на борту этого судна, вас не приводило бы в такое необыкновенное отчаяние одно упоминание его имени.

— На борту этого судна! — как эхо повторил испанец и, в ужасе простерев перед собой руку, словно отстраняя невидимый призрак, упал без чувств в объятия верного телохранителя, а тот умоляюще посмотрел на капитана Делано, словно без слов просил не возвращаться более к этой теме, причиняющей такие страдания его господину.

«Бедняга, — огорченно подумал американец, — как видно, он жертва предрассудка, и мертвое тело пугает его чертями, как мертвый дом — привидениями. До чего же по-разному устроены люди! От того, в чем я черпал бы суровое утешение, он цепенеет в ужасе. Бедный Алехандро Аранда! Что сказал бы ты, увидев, как твой друг, который в прежние годы, уходя в плавание, а тебя оставляя на берегу, наверно, не раз тосковал по тебе и рад был бы взглянуть на тебя хоть мельком, — этот друг твой теперь весь дрожит, охваченный страхом, при мысли, что ты можешь быть рядом с ним».

В этот миг удар судового колокола на баке, приведенного в действие одним из седовласых щипальщиков пакли, провозгласил десять часов, и сиплый погребальный звон, выдававший трещину в металле, далеко разнесся по свинцовой глади вод. И сразу же внимание капитана Делано привлек огромный негр, отделившийся от толпы на палубе и медленно ступивший на лестницу, ведущую на ют. На негре был железный ошейник, от ошейника отходила толстая цепь и трижды обвивалась вокруг туловища, а звенья ее нижнего конца были прикреплены к широкой железной полосе у пояса.

— Атуфал шагает, как в похоронной процессии, — негромко заметил черный слуга.

Негр взошел по лестнице, и, точно узник, готовый, не дрогнув, услышать приговор, встал перед доном Бенито, немой и неколебимый.

Завидев приближающегося негра, дон Бенито, только успевший прийти в себя, вздрогнул, лицо его вновь омрачилось, и бескровные губы сжались в тонкую линию. Он словно вдруг вспомнил о чем-то, вызывавшем у него бессильную ярость.

«Вот упорствующий бунтовщик», — подумал капитан Делано, не без восхищения разглядывая фигуру черного колосса.

— Взгляните, хозяин, он ждет вашего вопроса, — сказал маленький слуга.

При этом напоминании дон Бенито, глядя в сторону и как бы заранее готовый к мятежному ответу, слабым голосом проговорил:

— Атуфал, будешь ты просить у меня прощения?

Негр безмолвствовал.

— Еще раз, хозяин, — посоветовал Бабо, с горьким укором глядя на своего соплеменника. — Спросите опять. Он еще склонится перед хозяином.

— Отвечай, — сказал дон Бенито, по-прежнему глядя в сторону. — Произнеси одно только слово: «Прощения!»— и твои цепи падут.

В ответ негр лишь воздел кверху обе руки и под звон цепей безжизненно уронил их, одновременно потупя голову и всем своим видом как бы говоря: «Да нет, мне и так хорошо».

— Ступай, — сказал дон Бенито со сдержанной горячностью.

Огромный негр повиновался и так же медленно, размеренно ступая, пошел прочь.

— Прошу извинения, дон Бенито, — сказал капитан Делано, — но эта сцена меня удивила. Что она означает?

— Она означает, что этот негр один изо всех оказал мне дерзкое неповиновение. И я заковал его в цепи, я…

Здесь он вдруг прервал свою речь и потер лоб ладонью, словно у него закружилась голова или замутилась память; но, встретив добрый, заботливый взгляд черного слуги, опомнился и продолжал:

— Я не мог обречь бичу этот великолепный торс. Но я велел ему просить у меня прощения. До сих пор он этого не сделал. По моему приказанию он является ко мне каждые два часа.

— И давно ли это продолжается?

— Дней шестьдесят.

— А во всем прочем он послушен? И почтителен?

— Да.

— Тогда, клянусь душой, — горячо воскликнул капитан Делано, — у него королевское сердце, у этого чернокожего!

— Очень может статься, — с горечью отвечал дон Бенито. — Он утверждает, что был королем у себя на родине.

— Да, — вмешался при этих словах слуга. — У него в ушах разрезы, в них он носил золотые пластины. А вот бедный Бабо был у себя на родине ничтожным рабом; был рабом чернокожего, а стал рабом белого человека.

Слегка раздосадованный таким бесцеремонным вмешательством, капитан Делано с удивлением посмотрел на слугу, потом перевел вопросительный взгляд на хозяина; но, словно привыкнув к подобной фамильярности, ни тот ни другой не поняли его недоумения. — А в чем, позвольте спросить, дон Бенито, состоял проступок Атуфала? — спросил он тогда. — Если он был не очень серьезен, послушайте совета и в награду за смиренное поведение, а также из уважения к силе его духа, отмените наказание.

— Нет, нет, никогда хозяин его не помилует, — пробормотал себе под нос слуга. — Гордый Атуфал должен сначала попросить прощения. Раб носит на себе замок, а ключ от него — у хозяина.

Слова эти привлекли внимание капитана Делано к тому, чего до сих пор он не заметил: вокруг шеи дона Бенито, на тонком шелковом шнуре, действительно висел ключ. Догадавшись из слов слуги, каково назначение ключа, капитан улыбнулся и сказал:

— Ах, вот как, дон Бенито, замок и ключ, а? Красноречивые символы, право.

Дон Бенито молчал, кусая губы.

Капитан Делано, человек простодушный и неспособный к иронии и насмешке, сделал это замечание, имея в виду столь необычный знак власти испанца над рабом. Но тот, как видно, усмотрел в нем намек на бесплодность всех его попыток сломить хотя бы на словах закованную волю чернокожего. Чувствуя себя не в силах развеять это плачевное недоразумение, капитан Делано попробовал было переменить тему разговора, но его собеседник оставался холоден, как видно, все еще переживая в душе якобы нанесенное ему оскорбление, и постепенно капитан Делано тоже смолк, поневоле поддавшись сумрачному настроению болезненно обидчивого и, как видно, мстительного испанца. Но сам он, будучи склада скорее противоположного, не выказывал дурных чувств да и не питал их, и если и хранил молчание, то лишь потому, что молчание заразительно.

Так они стояли некоторое время, как вдруг дон Бенито бесцеремонно повернулся к гостю спиной и, поддерживаемый телохранителем, отошел в сторону

— поступок, который можно было бы счесть пустым капризом больного, если бы, остановившись за крышкой светового люка, он не затеял со слугой какого-то тихого разговора. Это уже было неприятно. Мало того, если раньше в сумрачном облике недужного испанца еще было некое гордое достоинство, теперь от него не осталось и следа, а лакейская фамильярность его слуги совершенно утратила прежнюю прелесть искренней теплоты.

Смущенный гость отвернулся и стал смотреть в другую сторону. При этом взгляд его случайно упал на молодого матроса-испанца, который в это время начал с концом в руке подниматься по бизань-вантам. Ничего примечательного в молодом испанце не было, если не считать того, что, вскарабкавшись на бегин-рей, он украдкой посмотрел оттуда прямо в глаза капитану Делано, а затем, словно в какой-то скрытой связи, указал ему глазами на шепчущихся за выступом люка дона Бенито и его слугу.

Капитан Делано оглянулся — и вздрогнул: было очевидно, что тайный разговор, который в эту минуту дон Бенито вел со своим слугой, каким-то образом касался его, капитана Делано, — обстоятельство столь же неприятное для гостя, как и неприличное для хозяина.

Подобная грубость наряду с церемонной учтивостью казалась необъяснимой. Оставалось предположить одно из двух: либо перед ним безобидный безумец, либо злостный самозванец.

Первое предположение, казалось бы, напрашивалось само собой, оно уже мелькало раньше у капитана Делано; но теперь, подозревая в действиях испанца оскорбительные для себя намерения, он, разумеется, от него отказался. Но если не сумасшедший, то кто же? Какой дворянин и даже честный простолюдин стал бы на его месте так себя вести? Значит, самозванец. Низкий авантюрист, переодетый океанским грандом; и при этом столь не сведущий в правилах благородного обхождения, что с первого же шага разоблачил себя вопиющим нарушением этикета. Да и эта его церемонность — разве не похоже, что он просто переигрывает? Бенито Серено — дон Бенито Серено — звучит превосходно. В те времена эта фамилия была хорошо известна во всем торговом флоте Тихоокеанского побережья, она принадлежала одному из самых многочисленных предприимчивых купеческих семейств в испано-американских провинциях; многие его члены носили высокие титулы — своего рода кастильские Ротшильды, имеющие именитых братьев или кузенов в каждом крупном порту Южной Америки. Этот человек, называвший себя именем Бенито Серено, был еще сравнительно молод, лет двадцати девяти или тридцати. Блудный сын, младший отпрыск славного мореходного дома — самая подходящая роль для дерзкого и талантливого негодяя. Но этот испанец болен и слаб. Все равно. Известно, что искусство ловких лицедеев подчас способно подражать даже смертельному недугу. Подумать только, под этим младенчески беспомощным видом прячутся могучие злодейские силы и бархатная его одежда — как бархатная лапа хищника, в которой скрываются когти.

Эти сравнения пришли на ум капитану Делано не в ходе размышлений, не изнутри, а снаружи — вдруг упали на него, точно иней, и так же вдруг растаяли под воссиявшим солнцем его доброты.

Еще раз взглянув на дона Бенито, который в эту минуту стоял за люком и видна была только его голова, обращенная к нему в профиль, капитан Делано был поражен чистотой его черт, истонченных нездоровьем и обрамленных благородной узкой бородой. Прочь подозрения! Перед ним истинный отпрыск истинного идальго Серено.

В великом облегчении от этой и других еще более прекрасных мыслей, гость с равнодушным видом стал прохаживаться по высокому юту, напевая что-то себе под нос и изо всех сил стараясь не показать, что счел было поведение дона Бенито невежливым и даже подозрительным. Ибо подозрения эти были выдуманы и действительность пусть не сразу, но непременно их рассеет; небольшое, но загадочное недоразумение вскоре разъяснится, и тогда ему, конечно, придется пожалеть, если он сейчас позволит дону Бенито догадаться о своих недостойных вымыслах. Словом, не следовало заранее отказываться от благоприятного решения этой испанской головоломки.

А вскоре испанец, по-прежнему поддерживаемый слугой, вернулся к своему гостю и, отворачивая бледное, сумрачное лицо, словно смущенное более обычного, своим странным сиплым шепотом повел с ним следующий странный разговор:

— Могу ли я узнать, сеньор, как давно вы стоите в этой бухте?

— Всего лишь дня два, дон Бенито.

— А из какого порта вы теперь идете?

— Из Кантона.

— И там, сеньор, вы обменяли тюленьи шкуры на чай и шелка, так вы, кажется, сказали?

— Да. На шелка главным образом.

— И в придачу взяли пряности, я полагаю?

Капитан Делано замялся, но ответил:

— Да. И немного серебра. Но так, самую малость.

— Гм. Да. А могу ли я узнать, сеньор, сколько людей у вас в команде?

— Общим счетом двадцать пять человек, — ответил капитан Делано, удивленно подняв брови.

— И в настоящее время, сеньор, все на борту, я полагаю?

— Все на борту, дон Бенито, — подтвердил капитан, на этот раз не колеблясь.

— И сегодня ночью тоже?

При этом последнем вопросе, которому предшествовали и другие, столь же странные и настойчивые, капитан Делано не смог удержаться и удивленно посмотрел прямо в глаза собеседнику, но тот, вместо того чтобы открыто встретить его взгляд, понурился, выказывая все признаки малодушного смущения, и уставил глаза в палубу — в противоположность своему честному слуге, который в эту минуту, коленопреклоненный, затягивал ему пряжку на башмаке и, не тая простодушного интереса, поднял кверху черное лицо.

— Сегодня ночью… тоже? — все так же неуверенно и виновато повторил испанец свой вопрос.

— Наверно, — пожал плечами капитан Делано. — Ах нет, — тут же бесстрашно поправился он, — кое-кто собирался сегодня в ночь опять на рыбалку.

— А ваши суда… обычно хорошо вооружены, сеньор?

— Так только, одна-две пушки, на самый уж крайний случай, — последовал равнодушный бестрепетный ответ, — небольшой запас мушкетов, тюленьи остроги, ну и топоры, известное дело.

С этими словами капитан Делано снова попытался заглянуть в лицо дону Бенито, который по-прежнему смотрел вбок, а еще через минуту, вдруг переменив тему, надменно заметил что-то о затянувшемся штиле и, не извинившись, опять отошел со своим телохранителем к противоположному борту, где перешептывание их возобновилось.

В это время на глаза озадаченному капитану вновь попался молодой испанец-матрос, теперь спускавшийся по бизань-вантам. Он пригнулся, готовясь спрыгнуть на палубу, и широкая, грубошерстная матросская роба, или рубаха, здесь и там запятнанная дегтем, распахнулась на груди, открыв засаленную нижнюю сорочку из тончайшего полотна, отороченную у горла узкой голубой шелковой лентой, правда, вытертой и полинялой. В это же время взгляд молодого матроса опять устремился на шепчущихся, и капитану Делано почудилась в нем скрытая многозначительность, словно то был тайный масонский знак.

Это снова побудило американца посмотреть в сторону дона Бенито, и опять ему стало очевидно, что темой происходящего там разговора служил он сам. Непонятно. Между тем до ушей его доносился громкий скрежет точимых топоров. Испанский капитан и его слуга продолжали шептаться с заговорщицким видом. Все это вместе — да еще странный допрос и загадочный молодой испанец в матросской робе — было уже слишком для такого бесхитростного человека, как капитан Делано. Приняв самый веселый и непринужденный вид, он, не колеблясь, прошел туда, где стояли шепчущиеся, и проговорил:

— Дон Бенито, я вижу, этот чернокожий у вас доверенное лицо. Тайный советник, так сказать.

Слуга оглянулся на него с довольной ухмылкой, хозяин же при этих его словах вздрогнул, словно ужаленный. Видно, он не сразу нашелся, что сказать. Когда же наконец ответил, слова его прозвучали еще холоднее и враждебнее, чем прежде.

— Да, сеньор, — процедил он сквозь зубы. — Я доверяю Бабо.

Ухмылка Бабо сменилась понятливой, довольной улыбкой, и глаза с благодарностью обратились на хозяина.

Испанец молчал, всем своим видом вольно или невольно показывая, что присутствие гостя ему в данную минуту нежелательно, и капитан Делано, дабы не показаться неучтивым даже перед лицом такой неучтивости, отпустив ничего не значащее замечание, отошел. Мысли его были заняты загадкой странного поведения дона Бенито Серено.

Он спустился с юта и в задумчивости проходил мимо темного трапа, ведущего на нижнюю палубу, как вдруг ему показалось, что там в глубине кто-то есть. Капитан Делано заглянул вниз, в то же мгновение что-то ярко сверкнуло, и он успел заметить матроса, на ходу торопливо прятавшего руку за пазуху. Матрос тут же скрылся из виду, но капитан Делано его узнал: это был тот самый молодой испанец, которого он видел на вантах.

«Но что могло у него так сверкать? — недоумевал капитан Делано. — Фонарь? Нет. И не спичка, и не тлеющий уголь. Неужели драгоценный камень? Но откуда у матроса быть драгоценному камню? А также и тонкой сорочке, отороченной шелком, если уж на то пошло? Не из разграбленного ли сундука кого-нибудь из умерших пассажиров? Но если так, стал бы разве он носить награбленное прямо тут же на корабле? Н-да. Хотелось бы знать наверняка, действительно ли этот малый делал тайные знаки своему капитану? Только бы быть уверенным, что здесь нет никакого недоразумения, тогда уж…»

Здесь его мысли от одного подозрительного наблюдения перешли к другому, и он опять задумался о том, что могли означать удивительные вопросы, которые задавал ему дон Бенито.

Он перебирал в памяти замеченные странности, а наверху черные африканские колдуны со звоном ударяли топор о топор, словно нарочно сопровождая мысли белого пришельца зловещим аккомпанементом. И было бы поистине противоестественно, если бы под влиянием таких зловещих, загадочных знаков даже в самое доверчивое сердце не закрались ядовитые опасения.

Видя, что испанский фрегат с обвисшими, точно заколдованными парусами все быстрее относит отливом в открытое море, а его собственную шхуну скрыл из глаз выступающий мыс, мужественный мореход дрогнул от мысли, в которой даже сам себе не осмеливался до конца признаться. И прежде всего от невыразимого ужаса перед доном Бенито — чувства, с которым он был не в силах больше бороться. И все-таки, встряхнувшись, расправив плечи и расставив ноги, капитан Делано попытался хладнокровно исследовать, к чему, собственно, сводились все его страхи.

Если у испанца и есть злодейские намерения, они относятся не к нему, капитану Делано, а к его шхуне «Холостяцкая услада». Поэтому отлив, разлучивший оба судна, не только не способствует осуществлению этих намерений, но, наоборот, служит ему хотя бы временным препятствием, И стало быть, его опасения, вероятнее всего, обманчивы.

Да и не абсурдно ли думать, что это бедствующее судно, на котором болезни унесли почти всю команду, на котором люди измучены жаждой, — не величайший ли в мире абсурд думать, что это пиратский корабль, что его капитан занят сейчас какими-то посторонними заботами, а не тем только, как бы поскорее накормить и напоить своих подопечных. А может быть, страдания эти, и в особенности жажда, — притворны? Может быть, матросы-испанцы, якобы погибшие чуть не до последнего, на самом деле в полном составе сидят сейчас в трюме? Бывало же, что дьяволы в образе человека стучались в одинокие жилища, жалобно прося утолить жажду, и покидали их, лишь исполнив свое черное дело. И малайские пираты, как известно, заманивали противника в ловушку у берега или же побуждали к неравному абордажному бою в море тем, что являли взгляду якобы пустые палубы, под которыми таилась добрая сотня копий, зажатых в желтых руках и готовых к бою. Конечно, капитан Делано не очень-то во все это верил. Но рассказы такие слышал, случалось. И теперь они ему поневоле припомнились. Сейчас цель «Сан-Доминика»— стать на якорь. На якорной стоянке он окажется вблизи американской шхуны. Не может ли статься, что, достигнув такой близости, он, подобно спящему вулкану, вдруг взорвется со всей своей затаившейся силой?

Он вспомнил, как рассказывал ему испанский капитан историю своих бедствий. В его хмуром тоне была нерешительность и недоговоренность. Так мог изъясняться человек, с недобрыми целями на ходу сочиняющий свой рассказ. Но если этот рассказ придуман, что же тогда — правда? Что корабль незаконно им захвачен? Но многое в этом рассказе — и в особенности та его часть, где говорилось о гибели команды, о последовавшем долгом блуждании в океане, о затяжном штиле и о горьких муках жажды, — многое находило подтверждение, и не только в жалобных возгласах толпившихся на палубе людей, как белых, так и черных, но также и в выражении самых их лиц, которое капитан Делано наблюдал и которое подделать представлялось, на его взгляд, невозможным. Если считать, что рассказ дона Бенито весь, с начала и до конца, вымышлен, тогда, значит, все, кто находится на борту «Сан-Доминика», вплоть до самой молодой негритянки, посвящены в заговор и научены играть роли, что просто немыслимо. Но, подвергая сомнению правдивость испанского капитана, именно это как раз и пришлось бы допустить.

Словом, едва только в душе честного морехода созревало подозрение, как он тут же, призвав на помощь здравый смысл, его отвергал. И кончилось дело тем, что он стал смеяться над собственными страхами — и над этим дурацким кораблем, который своим загадочным видом их порождал, и над всеми этими нелепыми неграми, в особенности над старыми головорезами-точильщиками и дряхлыми бабушками-рукодельницами, полулежа щиплющими паклю, и даже над самим таинственным капитаном, главным пугалом в этом ведьмовском хороводе.

А говоря всерьез, если что-то на корабле казалось непонятным, добрый капитан Делано склонен был отнести это за счет болезни его командира: бедняга почти не сознавал, что происходит вокруг, то погружаясь в черную меланхолию, то вдруг начиная задавать бессмысленные неуместные вопросы. Как видно, он сейчас в таком состоянии, что ему нельзя доверять судно. Придется капитану Делано под каким-нибудь подходящим предлогом отнять у него командование и поручить доставку «Сан-Доминика» в Консепсьон своему первому помощнику, достойному человеку и бывалому моряку, — план, спасительный не только для судна, но и для его капитана, ибо, избавленный от обязанностей и забот, больной на руках у верного телохранителя сможет к концу рейса оправиться и снова встать у кормила своего корабля.

Таковы были мысли честного американца. Это были успокоительные мысли. Одно дело, если дон Бенито втайне решает судьбу капитана Делано, и совсем другое — если капитан Делано открыто заботится о судьбе дона Бенито. И однако, добрый моряк вздохнул с облегчением, когда разглядел наконец вдали шлюпку со своей шхуны. Что-то, должно быть, задержало ее при отплытии, да и расстояние, которое ей надо было покрыть, все время увеличивалось, так как из-за продолжавшегося отлива цель отступала все дальше и дальше.

Темное пятнышко на воде заметили и негры. Их крики привлекли внимание дона Бенито, и он, подойдя к капитану Делано, в своей прежней учтивой манере выразил удовлетворение по поводу прибытия продовольствия и питья, пусть пока и в небольших количествах.

Капитан Делано в ответ поклонился, при этом он уронил взгляд на нижнюю палубу — среди людей, толпившихся у борта, на глазах у него произошел необъяснимый случай: один белый матрос, насколько можно судить, ненамеренно чем-то помешал двум неграм, и они набросились на него с грубыми ругательствами, а когда он выказал неудовольствие, швырнули его на палубу и стали избивать ногами, не слушая увещеваний щипальщиков пакли.

— Дон Бенито! — воскликнул капитан Делано. — Взгляните, что там происходит. Вы видите?

Но тот во внезапном приступе кашля закрыл лицо ладонями, покачнулся и чуть не упал. Капитан Делано хотел было поддержать его, но верный слуга его опередил, одной рукой он обхватил испанца, а другой приложил к его губам флакон с лекарством. Лишь только дон Бенито чуть отдышался, негр его отпустил и отошел в сторону, но не далее, чем на один шаг, чтобы услышать, если понадобится, и шепотом произнесенный зов хозяина. Такая трогательная заботливость совершенно перечеркнула в глазах гостя те пороки, которые он приписал негру во время неприличных его перешептываний с хозяином, — да и то сказать, вина тут была скорее дона Бенито, ведь вот сам по себе он ведет же себя безупречно.

И, окончательно отвлекшись от бурной сцены внизу ради этого куда более приятного зрелища, капитан Делано еще раз похвалил дону Бенито его слугу, заметив, что он, быть может, и несколько развязный малый, но, когда надо ходить за больным, должно быть, настоящее сокровище.