37

Ты знаешь, сказала она, я поняла одну вещь. Если женщина начинает каждый день заниматься гимнастикой, то это значит, что она спит с каким-нибудь мужиком. Сто процентов. Спортклубы зарабатывают деньги на семейных изменах. Девчонка может заняться серфингом или начать гонять на велосипеде. Замужняя женщина, у которой появился любовник, пойдет в клуб. Тетки, которые говорят, что им нравится заниматься спортом, бессовестные лгуньи. Гимнастика – очень противная штука, Господи, одна только серия упражнений для брюшного пресса чего стоит. Так что, Майкел, если я перестану заниматься спортом, то, во-первых, это значит, что я больше не хочу ложиться с тобой в постель, а, во-вторых, если потом снова начну заниматься, можешь смело поколотить меня. Причем по-настоящему.

Положи сюда руку, сказала Эрика. Чувствуешь бедренные мышцы? С ними больше всего хлопот. Чувствуешь, какие они твердые? Я чувствовал. Моя рука поползла вверх, к трусикам. Я снял их. Под пальцами я ощутил хорошо знакомый мне пушок. Я приник к нему губами. У меня был друг, который любил повторять: самое сладкое – это щекотать женщину языком.

Эрика вернулась ко мне. Во сне, конечно. Моя техника сновидений значительно улучшилась, это были уже не сны, это была самостоятельная жизнь моего собственного воображения, я закрывал глаза и погружался в этот мир так сосредоточенно, с такой жаждой и таким рвением, погружался так глубоко, словно во сне. Я раздвоился. Во сне я по-прежнему жил рядом с Эрикой, а когда я просыпался, то просыпался в тюрьме.

Тюрьма. Тюремная жизнь – это дерьмо, если у вас есть деньги, и это – полное дерьмо, если у вас их нет. Вот и вся разница. Чтобы иметь возможность есть пудинг на сгущенном молоке, надо потратить кучу денег. Но в тюрьме пудинг на сгущенном молоке – жизненно необходимая вещь. Бывают моменты, когда только этот пудинг способен отвлечь вас от мыслей о смерти. Но если у вас есть сигареты, то вы можете получить практически все что угодно: крэк, жареную курицу и даже секс. За пачку сигарет вы купите себе бифштекс. Или четыре яйца. Или два рулона туалетной бумаги. Если вам надо позвонить, то это стоит три пачки. Взять напрокат на день черно-белый телевизор – шесть пачек. Есть даже специальный человек, который займется уходом за вашей кожей. Двадцать четыре пачки. За сорок пачек к вам в камеру приведут травести. Я сказал, что мне это не надо, у меня есть Эрика, слава Богу. Правда, во сне. Но хоть так.

Заключенные ненавидят убийц, предупреждал Сантана. Это не так. Просто в тюрьме особо нечем заняться. Вот вы и ищете какой-нибудь объект для ненависти. Подойдет все что угодно, хоть консервная банка. Потому что только ненависть способна по-настоящему утомить вас, и тогда вам удастся наконец уснуть. И только ненависть может заставить вас встать на следующий день, вы будете в состоянии встать с нар, если вам есть кого и что ненавидеть, в крайнем случае, себя самого. Заключенные выбрали на эту роль меня. Я не мог гулять в те же часы, что и они. Не имел права смотреть на них. Даже говорить с ними. Но все не имело значения. В каком-то смысле я чувствовал себя в безопасности. Я боялся одного, что меня переведут из камеры предварительного заключения в настоящую тюрьму, но Сантана успокоил меня, сказав, что это не так просто – тюрьмы переполнены. Гораздо раньше, как мы и договаривались, я выйду на свободу. Скоро. Очень скоро.

В день моего ареста меня навестили двенадцать адвокатов. Их прислали бывшие клиенты «Альфы». Вы можете рассчитывать на нас, заявили они. Может, вам нужны деньги? Возьмите. Радиоприемник на батарейках? Вот, пожалуйста. Хотите повесить зеркало на стену? Вам принести зеркало? Нужен матрац получше? Простыню, чтобы постелить поверх матраца? Подушки под цвет простыни? Моя камера стала весьма комфортабельной: у меня был телевизор, магнитофон, фрукты и даже ваза для цветов. Мои сокамерники были в восторге. Может, отчасти поэтому, они оставили меня в покое, они пользовались всеми моими вещами, а я предпочитал не лезть на рожон, так что жили мы мирно. В обмен адвокаты просили меня забыть о существовании их клиентов, понимаете, говорили они, мы очень озабочены всеми этими допросами, полиция хочет знать о всех остальных, как бы выразиться?… Преступлениях, так это называется. Но адвокаты не употребляли этого слова, преступления. Я тоже. Мы говорили одними намеками. Я довольно долго учился этому искусству. Адвокаты до смерти боялись, что я открою рот, но я не собирался этого делать, потому что я собирался выйти отсюда.

Меня арестовали в пятницу. В субботу все газеты сообщили о моем аресте. В воскресенье три сотни жителей моего района окружили здание комиссариата, требуя моего освобождения. Не знаю, насколько громкой была шумиха там, газет я больше не читал, но здесь, в тюрьме, только и разговоров было, что о моем деле. Мои сокамерники в течение трех дней повторяли: ну и дела, ну и дела, ну и дела!

В огромном количестве приходили письма. «Теперь, когда тебя здесь нет, эти бандюги вертятся около дверей моего бара, нагло размахивая пистолетом», говорилось в одном письме. «Выпустите этого святого человека, он столько добра сделал людям», говорилось в другом. «Ваше заключение в тюрьму – идиотизм. Вы – то зло, которое необходимо», писал автор третьего. Маразматик.

Как правило, на душе у меня было спокойно. Но если я видел кусок неба или слышал какие-нибудь звуки, когда, например, продавец манго, разъезжавший на своем грузовичке, начинал подзывать покупателей, я терял голову. Ничто не может так разбередить фантазию заключенного, как мысль о том, что там, на улице, люди могут подойти и купить себе манго.

Иногда я разговаривал с Сантаной.

Все наши проблемы, разглагольствовал Сантана, в том, что у нас нет корриды или чего-нибудь в этом роде. Потому они и ищут кандидатов на роль козла отпущения. Это не имеет никакого отношения ни к морали, ни к справедливости, это спорт – взять и отдубасить кого-нибудь. У нас корриды нет, значит, надо лупить друг друга. Они поймали тебя, но если я начну валять дурака, то и мне не поздоровится. Но о тебе забудут. Пройдет немного времени, и о тебе забудут все. Помнишь того парня, который угрохал всю семью? Так вот, о нем уже все забыли. Его никто не вспоминает, потому что появился другой парень, который угрохал не просто всю семью, но еще и бабку с дедом в придачу. О нем тоже потом забыли, потому что появилась некая домработница, подливавшая мочу в пищу тем, у кого она работала, и завладела воображением всех этих господ. Скоро опять кто-нибудь появится и станет новой мишенью. Это называется «эффект домино», каждая костяшка, падая, толкает следующую. Тебе может повезти, появится какой-нибудь чокнутый, который начнет резать всех подряд, или насильник, охотящийся за малолетними девочками. И это будет здорово. Потому что им нужно громкое преступление, ну, по крайней мере, стоящее, каждый день этот кто-то должен совершать какую-нибудь ужасную мерзость, чтобы было о чем поговорить за ужином. Мой телефон не замолкает ни на минуту. Это все журналисты. Они звонят каждый день, каждый божий день, и я им говорю, например: женщина погибла в собственной постели, она спала, обняв двух своих деток, шальная пуля попала ей прямо в сердце. И все? говорят они. Шальная пуля не годится. Нам плевать на саму жертву, нам надо насилие. Львы, видите ли, голодны. А львы – это они сами, я имею в виду, мы. Короче, все. В общем, надо держать кулаки и надеяться, что вот-вот появится какой-нибудь очередной отморозок. Не падай духом. Не так уж все и плохо. Просто делай то, что ты делал до сих пор: все отрицай. Отрицай, отрицай, отрицай. И упаси тебя Бог проболтаться о ком-нибудь или о чем-нибудь, потому что, когда ты выйдешь отсюда, мой милый, тебе ведь понадобятся твои друзья. А уж я-то тебе пригожусь в первую очередь. И клиенты твои бывшие тебе тоже понадобятся. А чтобы помочь тебе, мы должны чувствовать себя спокойно. У меня в голове есть мой собственный личный барометр. И он мне говорит: буря уже позади. Вчера по телевизору, в новостях, впервые за последнее время не было ни слова ни о тебе, ни об этом маменькином сынке. И ни один епископ не метал против тебя громы и молнии, а это хороший знак. Короче говоря, мы уже почти у цели. Не волнуйся, ты выйдешь отсюда в самое ближайшее время. Вот увидишь.

Фотография улыбающегося Сантаны. Подпись: «Я не сделал ничего особенного. Просто выполнил свой долг». Это по поводу моего ареста. В остальных газетах то же самое, везде улыбающийся Сантана говорит о том, что стоит на страже закона.

Готов поспорить, сказал Энох, что эти газеты он не давал тебе почитать. Ты не понимаешь, горячился я, все это – чтобы отвлечь внимание, мы с ним договорились, это уловка. Чушь, возразил Энох, Сантана наколол тебя. Арестовав тебя, он сумел сделать сразу две вещи: во-первых, избавиться от этих парней, которые на него насели, точнее, он думает, что смог, избавиться. Дня не проходит, чтобы кто-нибудь не явился в «Альфу» и не стал задавать про тебя вопросы. Сантану скоро возьмут, это как пить дать. Ну, а вторая? спросил я. Что «вторая»? не понял Энох. Ты сказал, что арестовав меня, Сантана сумел сделать сразу две вещи, я хочу знать, что во-вторых. Во-вторых? переспросил Энох. А во-вторых, весь этот цирк с его фотографиями в газетах каждый день. Этот олень любит такие вещи. Ты никогда не видел расчесочку, которую он носит с собой в кармане. Достаточно ему оказаться перед зеркалом, как он сразу же достает ее и начинает причесываться, никого не стесняясь, делает это прямо на людях, пузырь надутый. Сантана придумает, как вытащить меня отсюда, сказал я. Сантана-то? Конечно, придумает, он же у нас добрый дяденька, я лично не забыл, как он помог Маркану. Это разные вещи, сказал я. Чушь собачья! Сантана готов наложить в штаны от страха, что ты вдруг откроешь рот. Он просто водит тебя за нос. Протри глаза! Неужели ты сам не видишь? На, держи, сказал он. Это перочинный нож. Это Маркана ножик. Ему еще когда-то Робинсон подарил.

Я не придал значения словам Эноха. Ни малейшего. Если у Сантаны были способы нагадить мне, то у меня их было не меньше, чтобы нагадить ему. Но зачем ему пытаться мне нагадить? Ведь мой арест был джентльменским соглашением. Это был чистой воды спектакль. Просто нужно было немного потерпеть, вот и все. И спать, положив перочинный нож под подушку.

Со мной в камере сидел один парень из Баии. Мы подружились, мне нравилось болтать с ним. Он научил меня играть в шашки, и мы играли в шашки целыми днями, он очень классно играл. Он сказал, что умеет играть и в шахматы, но когда я попросил одного из моих двенадцати адвокатов принести мне шахматную доску с фигурами, оказалось, что это вранье, в шахматы он играть не умел. Научиться играть в шашки – это первый этап, заявил он. Ты еще даже в шашки не умеешь толком играть, а уже хочешь играть в шахматы. Плут он был, этот парень, но он мне нравился.

Через два дня после того, как у меня побывал Энох, мы с Эрикой, во сне, пошли в кино. Мы уже выходили на улицу и собирались сесть в машину, когда я проснулся от того, что кто-то бросил мне на лицо подушку и пытается задушить меня. Я думал, что это конец, у меня поплыли круги перед глазами, и я услышал звон в ушах; мои пальцы, лихорадочно шарившие по постели, нащупали какой-то холодный предмет. Лезвие. Это был нож, который дал мне Энох. Я схватил его и куда-то воткнул, даже не знаю, куда именно я попал. Подушка ослабла, мне удалось глотнуть немного воздуха, я поднялся с кровати, все еще качаясь, и хотел только одного – дышать, лишь немного успокоившись, я увидел, что мой друг-баиец лежит на полу с ножом в животе. Ты убил меня, прошептал он. Говорил он очень тихо, и я тоже, не знаю почему, начал говорить шепотом. Я положил его на постель, вытащил нож, он неглубоко вошел, сказал я, ты поправишься. Я взял свою футболку, смочил ее и стал протирать рану. Мы продолжали говорить очень тихо, так тихо, что никто из наших соседей по камере не проснулся. Скажи мне правду, говорил он, я умру, да? Лучше уж сразу сказать. Если я должен умереть, то хочу знать правду. Ты попал мне в сердце? Скажи, ты попал в сердце? Нет, ответил я. А легкие? Ты не пробил мне легкие? Да нет же, прошептал я, и в самом деле, рана была неглубокая, так, скорее, порез, а не удар ножом, то есть это было похоже на порез, так мне, по крайней мере, казалось. Это Сантана, сказал он. Сантана велел мне убить тебя.

Удар пришелся прямо по печени, я почувствовал горечь во рту, электрический ток пробежал по моим венам, руки мои загорелись, и в руках засверкал нож, я воткнул его, мозг мой тоже загорелся, воткнул его больше тридцати раз парню в живот, до десятого удара он еще был в сознании, он не проронил ни звука, сукин сын, он лежал и смотрел, как я втыкаю в него свой нож, потом он потерял сознание и умер, а я продолжал втыкать в его тело нож, чтобы знать наверняка, что он уже не встанет.

Я вытер нож, убрал все, вернулся в свой угол и стал ждать рассвета.

Кто-то сказал однажды, что доверие – это своеобразная форма самоубийства.

38

Когда в тюремной камере кто-то умирает, никто ничего не знает, я знаю только, что я проснулся, а парень был уже мертв, вот что обычно все говорят, даже если ты что-то знаешь, ты не такой дурак, чтобы болтать об этом. Сантана оказался по уши в дерьме, он не знал, пытался ли баиец убить меня и кто убил самого баийца. Он то и дело вызывал меня. Это не допрос, повторял он, но ты единственный человек, который в состоянии помочь мне разобраться в этом деле. Сегодня убрали креола, а завтра могут убрать тебя. Я сказал ему только то, что собирался сказать. Эти ребята не промах, убивают так, что человек и пикнуть не успевает, им самое место работать у нас, в «Альфе», сказал я. Сантана заерзал на стуле, но я твердо решил держать его на коротком поводке. Я чувствовал себя актером на сцене и понимал, что инициатива в моих руках. Я обеспокоен, заметил Сантана, уж не хотят ли они тебя убрать?

Хитрость не знает границ. Она способна идти все дальше и дальше и может подчинить себе все и вся, если ей дать разгуляться. Кто хочет меня убрать? переспросил я. Ты даже не представляешь, как эти господа спят и видят тебя дохлым. Может быть, лучше мне попробовать перевести тебя в другую тюрьму, подальше отсюда? спросил этот хитрый сукин сын. Имей в виду, Сантана, что я отсюда никуда не пойду. А если меня переведут, то можешь забыть о нашем с тобой договоре, сказал я.

Он собирался меня перевести. Или прислать еще кого-нибудь, чтобы меня наконец-то убили. Но времени у него уже не было. Я оказался проворнее.

Пятнадцать тысяч долларов, вот цена, которую вы должны заплатить. Люди думают, что сбежать из тюрьмы трудно. Трудно в ней сидеть. Сбежать куда проще. Надо только заплатить все до копейки, все пятнадцать тысяч. С тех пор как я решился на побег, никто палец о палец не ударил, чтобы мне помешать.

Инструкция проста: вы подкупаете тюремную охрану. Ждете, пока наступит вечер воскресенья. Вы берете на мушку дежурных по комиссариату, держа в руке пистолет, который вам передал Энох. На самом деле держать их на мушке – это так, красивая фраза, им уже заплачено, спектакль, короче говоря. Но по сценарию вам следует прострелить ногу кому-нибудь из них, чтобы комедия выглядела более достоверно. Потом вы идете на оружейный склад, там находится под охраной весь полицейский арсенал, если вы очень сердиты, то можете застрелить караульного, но можете и оставить его в живых, это зависит от вашего настроения, в любом случае, его следует приковать наручниками. Я лично – застрелил его. Вы берете три автомата, три пистолета, патроны, наручники, связываете тюремных охранников и засовываете им в рот кляп. А потом выходите через главные ворота. Все это занимает пять минут. Я сделал еще одну вещь, засунул в рот одному из них записку: «Сантана, обратно я живым не вернусь».

Энох ждал меня на улице, сидя в машине.

Все это оказалось совсем не трудно. Подготовка заняла два дня.

Энох продал мою коллекцию оружия, а недостающую сумму раздобыл у моих адвокатов, итого пятнадцать тысяч. У меня осталось впечатление, что я слишком мало попросил у этих сосунков, если бы я попросил у них лимузин, они вполне могли бы подарить мне лимузин. Лимузин? Само собой, конечно мы найдем лимузин для нашего друга.

Мы с Энохом поселились в одной из гостиниц в центре города.

Разве я тебя не предупреждала, сказала мне Эрика во сне, что все эти господа – негодяи? Сколько еще ты собираешься торчать в этом блошином мешке? Нам надо как можно раньше убраться из города. Уедем в Рорайму. Купим там поместье. Рорайма, Амапа, Макапа – это уже не Бразилия, за границей они не станут тебя искать. Та ночь длилась бесконечно, я просыпался и засыпал, снова просыпался и снова засыпал, кровать в гостинице была отвратительная. Когда я просыпался, мне казалось, что сон мой продолжается наяву, он приходил откуда-то снаружи, проникал сквозь стены комнаты, вот только Эрика не приходила, она оставалась там, запертой в моем сердце. А когда я нырял в глубины своего подсознания, то не всегда мог ее там найти. Иногда она оказывалась в комнате, рядом со мной, кто-то внутри меня подсказывал мне это, она ищет тебя здесь, в этом номере, и тогда я открывал глаза, чтобы увидеть ее. Я был уже не тем человеком, что раньше, я изменился. Это они меня изменили. Я хотел сказать об этом Эрике во сне, но каждый раз забывал. Когда я вспоминал, она уже выпрыгивала из сна. Иной раз только я начинал говорить, как тут же просыпался. Я так много хотел о ней узнать, столько хотел ей рассказать, Эрика, я понял все, о чем ты мне говорила. И я понял это, потому что ты ушла от меня. Я хотел сказать Эрике, что в тот момент, когда баиец пытался убить меня, что-то родилось у меня внутри, прямо в печени, я чувствовал это. Что-то похожее на раковую опухоль. Какой-то особый свет, от которого светилась вся моя печень. Из моей крови исчезли те особые вещества, которые разлагают всю ту гниль, которую нам приходится глотать. В сердце моем родилась стойкая ненависть, и могу сказать, что эта ненависть стала той частью меня, которая мне нравилась в самом себе больше всего. К тому же это было то единственное, что мне хотелось сохранить и что я боялся потерять – свою ненависть. Я не мог появиться ни в «Альфе», ни у себя дома, вокруг было полно полицейских. Я потерял все. Но мне на это было наплевать, наступает такой момент, когда деньги перестают иметь значение. И тогда деньги превращаются в дерьмо. Единственное, что меня по-настоящему интересовало, это моя ненависть. Я боялся, что она испарится. Я каждый день искал для нее пищу, самую лучшую, какую только мог найти. Благодаря своей ненависти я превратился в страшного человека, вроде тех гадов, кого я сам ненавидел. Вроде доктора Карвалью, этого сукина сына, который выгнал меня из своего дома и еще орал на меня, обзывая шелудивым псом. Он возглавлял мой список. Нет, первым будет Сантана. Я не мог больше сидеть сложа руки. В одно мгновение я понял все насчет того, чтобы находиться по эту или по ту сторону, я уже размышлял об этом, но именно благодаря баийцу мне вдруг все стало предельно ясно. Я был оружием в руках этих людей. Пистолетом, несущим мир. Им был необходим такой пистолет, потому что все только и думают о том, как бы стащить их видеоприставку. Их Майами. Изнасиловать их дочерей. Напугать их. Я служил им гарантией. У них нет покоя, они повторяли это на каждом шагу, в нашей жизни нет покоя. Я был для них матадором. Их покоем. А теперь, когда дерьмо завоняло, они решили выкинуть свой пистолет в реку, и дело с концом. «Используйте и выбросьте», как пишут на упаковках сами знаете чего.

Всю ночь я размышлял об этих вещах и провалялся в кровати до позднего утра. Когда я встал, Энох уже сходил за газетами. Ты разговаривал во сне, сказал он.

Я проглядел страницы, посвященные полицейской хронике. Бомба взорвалась как раз вовремя. Из-за моего побега начальник тюрьмы оказался в дерьме по уши. А также полицейские, служившие в тюремной охране. Но нужно было окунуть с головой в дерьмо еще кое-кого. Первый из них нахлебается сегодня вечером.

Я остановил машину на углу и стал ждать. Перед домом Сантаны стоял полицейский автомобиль. Этот олень, должно быть, сильно трусит, сказал Энох. Мы включили радио, одна из станций передавала репортаж о моем побеге. Побег был спланирован, услышали мы, у преступника были сообщники среди офицеров полиции. Подозревали Сантану, который уже получил повестку в суд для дачи показаний. Министр безопасности распорядился провести специальное расследование, чтобы выяснить обстоятельства побега и наказать виновников, продолжал диктор. Кроме того, министр сообщил, что перед отделом по поимке беглых преступников Управления криминальной полиции штата поставлена задача арестовать «Южного убийцу» и что губернатор взял это дело под свой личный контроль. «Южный убийца». Вот как они меня теперь называли. Эти ребята обожают делать из мухи слона, сказал Энох. Мы убили не один десяток сосунков, вроде того парня на скейте, я своей рукой перестрелял не меньше трех десятков, никому и дела не было, а теперь сколько шума только из-за того, что отец этого парня оказался педиатром, забавно, ты не находишь? спросил он.

Без пятнадцати десять. Пора. Я думаю, что тебе стоит позвонить в гостиницу и сказать Эрике, что мы задержимся. Энох уставился на меня не мигая. Потом рассмеялся. Ты сказал это таким серьезным тоном, признался он, что я было подумал, что это правда. Я тоже рассмеялся. Мне бы хотелось, чтобы это было правдой, сказал я. Мне бы этого хотелось больше всего на свете, быть рядом с Эрикой. Знаешь о ней что-нибудь? спросил Энох. Нет, ответил я. Мне она нравилась, твоя Эрика, сказал Энох. Она была классная девчонка. Она мне знаешь что однажды сказала? Куплю себе грузовик и уеду куда глаза глядят. Я уверен, она так и сделала, купила себе грузовик. Как ты думаешь, Майкел, она могла стать водителем грузовика?

Четверо полицейских вышли из дома Сантаны, сели в машину и уехали. Он скоро появится, сказал я. Ну не знаю, ответил Энох, сомневаюсь, что он сегодня куда-нибудь поедет. Я был уверен, что Сантана обязательно отправится в свой мясной ресторан, он ездил туда каждый вторник, а люди, как я знал, терпеть не могут менять свои привычки, дело даже не в привычках, просто Сантана умер бы, если бы не съел своего еженедельного быка.

Фанфары! Сантана с семейством погрузился в машину и поехал прямиком к ресторану. Вышли, оба его сына похожи на отца, такие же животики над брюками, мясоеды. Жена его внушала мне нестерпимое отвращение. Тощая, волосы поделены на отдельные пряди, женщины ее типа обожают такие прически. Сделай себе пряди, наседала она на Эрику каждый раз, как мы оказывались вместе, сделай пряди, сделай пряди. Дура набитая. Пошли? спросил Энох. Подождем немного, ответил я. Мне хотелось подождать, пока мясо подадут к столу.