Рада была уставщица, наперед знала она, что похвалит ее Манефа за то, что зазвала на обительский праздник столь богатого и чивого "благодетеля"... Ста два целковых беспременно выпадет от него на честную обитель, да с которой-нибудь из восьми баржей достанется на ее долю добрый запас белуги и осетрины, икры и вязиги, балыков и молок с жирами и всяких иных рыбных снедей. Щедр на подаяния в прежнее время бывал Смолокуров.
      - А вы у матушки Манефы будете на празднике? - обратился он к Василью Борисычу.
      - Ради Василья Борисыча и собранье-то у нас назначено,- поспешила ответить мать Аркадия.- Его ведь к нам из Москвы по духовным делам прислали. Изо всех обителей съедутся с ним соборовать...
      - Что за дела?-спросил Смолокуров.
      - Да насчет епископства,- небрежно ответил Василий Борисыч.
      - Надо съездить, надо,- отозвался Смолокуров.- Кстати, там у матушки Манефы и насчет Китежского "Летописца" мы с вами потолкуем... А здесь нельзя... Потому ревнители... А вы еще давеча у озера-то... Ай-ай-ай!.. Здесь в эту ночь насчет этого опасно... Оборони, господи, лишнее слово громко сказать... Ревнители!..
      - Да что ж это за ревнители такие?- спросил Василий Борисыч.
      - Да вот хоть бы тот же парень, что давеча вас ухватил,- тихонько ответил ему Марко Данилыч.- Давно его знаю - Васька Пыжов, в ямщиках прежде на станции жил, да с чего-то спился, ну и стал ревнителем.
      - Как же это так? - с любопытством спросил Василий Борисыч.
      - Очень просто,- улыбаясь, но опять-таки полушепотом, ответил Смолокуров.Сегодня сами видели, каков ревнитель Васька Пыжов, а послезавтра, только что минет китежское богомолье, ихнего брата, ревнителей, целая орава сюда привалит... Гульба пойдет у них, солдаток набредет, на гармониях пойдут, на балалайках, вина разливанное море... И тот же Васька Пыжов, ходя пьяный, по роще станет невидимых святых нехорошими словами окликать... Много таких.
      - Да отчего ж это так? - дивился Василий Борисыч.
      - Так уж повелось,- молвил Смолокуров. Меж тем людской гомон в роще стих совершенно. Костры догорели, ветерком, потянувшим под утро, слегка зарябило гладь озера... Одна за другой гасли на деревьях догоравшие свечи. На востоке заря занималась.
      - Не пойти ль и нам к бережку? - молвила Аркадия, обращаясь к Марку Данилычу.- Китежских церквей не приведет ли господь увидать, звону колокольного не услышим ли?..
      - Нам с Дуней к Лещовым пора,- сказал Смолокуров.- Они всем семейством здесь... Ну, да пока маленько-то по пути будет... Пойдемте.
      * * *
      Пошли к берегу... Тропинки, проложенные по роще в разных направленьях, не широки - пришлось идти попарно. Впереди пошел Марко Данилыч с Аркадией, за ним мать Никанора с Марьюшкой, потом Прасковья Патаповна с Дуней, сзади всех Василий Борисыч с Фленушкой. Быстро оглянувшись, схватила она его за руку и шепнула:
      - Отстанем маленько.
      - Ох, искушение! - прошептал Василий Борисыч, однако ж убавил шагу. Фленушка сказала ему:
      - Ты это что вздумал?
      - А что?
      - Вертеться еще, непутный!.. Насквозь тебя вижу, сквалдырника! - горячо, но едва слышно молвила Фленушка. Вздохнул Василий Борисыч:
      - Ох, искушение!
      - Нечего тут с дурацким твоим "искушением"... С чего это вздумал ты на чужих девок бесстыжие глаза пялить?.. А?.. Забыл перелесок?.. Не помнишь улангерского гулянья? Слушай же, смиренник, что говорить стану. Удалось беспутному склонить дерево не по плечу... Дурацким твоим счастьем, да девичьей нашей глупостью сталось то дело... Ну, сталось так сталось - прошлого не воротишь... Хныкать нечего, да мы и не хнычем... Помни только, бесстыжие твои глаза, что Параша не Устинье Московке чета... Помни, говорю, помни, бесшабашная твоя голова!.. За Парашину обиду шкурой ответишь, головой поплатишься!.. Помни, что она одна-единственная дочь у Патапа Максимыча...
      - Да помилуйте, Флена Васильевна, что ж это вы на меня так накинулись... Я человек не смелый, можно ль такие страхи мне говорить? - зачал было растерявшийся Василий Борисыч, но Фленушка не дала ему продолжать.
      - Молчи да слушай, что тебе говорят,- сказала она полушепотом,- да смотри - речи мои на нос себе заруби. Вздумаешь подъезжать к Смолокуровой - Марку Данилычу скажу, он тебя не хуже Чапурина отпотчует.
      - Да помилуйте, Флена Васильевна! -- опять зачал было Василий Борисыч. Фленушка опять перебила.
      - Пикнуть не смей, когда я говорю,- облив его гневным взором, сказала она.- От Параши вздумаешь вильнуть, все расскажу Патапу Максимычу... Себя не пожалею, а все расскажу... Места на свете не будет тебе... Со дна моря он достанет обидчика и так отплатит, так отплатит, что даже сказать нельзя...
      - Господи помилуй!.. Господи помилуй!..- вздыхал оробевший Василий Борисыч. При одном воспоминанье, что может сделать с ним Патап Максимыч, то в жар, то в озноб кидало его.
      - До мясоеда неделя,- не слушая воздыханий его, продолжала Фленушка.После Петрова дня тотчас надо вас окрутить...
      - Как? - дрогнув всем телом и побледнев, спросил Василий Борисыч.
      - Не твое дело, как,- ответила Фленушка.- Слушай!.. Будет мать Августа в Шарпан звать на Казанскую, не езди... Обещайся, а после хворым прикинься...
      Матушка Манефа в Шарпан поедет, и только она со двора, мы тебя в церковь.
      - Как в церковь?.. В какую? - едва мог промолвить Василий Борисыч.
      - В Свибловскую,- ответила Фленушка.- Свиблово село знаешь?
      - В великороссийскую-то? - прошептал рогожский уставщик.
      - А в какую ж ты думал? - усмехнулась Фленушка.- В Городецкую небось часовню... аль к австрийскому попу к Коряге?.. Нет, друг любезный, венчаться, так уж венчаться покрепче, чтоб у Параши венец с головы потом не слетел.
      - Да помилуйте, Флена Васильевна,- молящим голосом заговорил Василий Борисыч.- Как же это возможно?.. Вдруг в никонианскую!..
      - Да ты хоть то себе в толк возьми, безумный, что дело-то ведь спешное... Сыщешь ли, нет ли попа в Городце, старуха надвое сказала... Разъезжает он, отец-от Афанасий... Да и сыщешь, так без согласья Патапа Максимыча Парашу венчать он не станет. Чапурин-от ведь попечителем у них в часовне... Ты это пойми... Да не в том главная причина: ты вот какой слабый на женский-от пол, чуть завидел пригожую девку, тотчас и к ней... Этак, пожалуй, и жену бросишь... В нашем староверском венчанье для бессовестного человека крепости нет, нашего венчанья на суд не поставишь... А как церковный-от поп вкруг налоя тебя обведет, так уж вертись не вертись, а живи с женой до гробовой доски... Правду аль нет говорю, сам рассуди!..
      - Да как же это в никонианскую-то? - жалобно и трепетно заговорил Василий Борисыч.- Мне!.. Сраму-то что будет на Москве!.. Помилуйте, Флена Васильевна!.. Ведь я Рогожским живу - хлеба лишиться могу.
      Слезы даже выступили на глазах у Василья Борисыча.
      - Парашина богатства тебе не прожить,- холодно молвила Фленушка.
      - А Патап-от Максимыч!..- тоскливо проговорил московский посол.
      - От венца прямо в Осиповку да бух ему в ноги,- молвила Фленушка.Завсегда так бывает, когда самокрутки играют... Маленько повоюет - стерпи... Ударит, пнет тебя в зубы ногой - смолчи... Повоюет и смилуется... Дочь ведь своя кровь. Опять же полюбил он тебя...
      - Так не лучше ль сказаться ему, да по чести все сделать,- вымолвил Василий Борисыч, но Фленушка так и вскинулась на него:
      - Думать не смей!.. В помышленье не смей держать! Уходом надо... Слышишь: уходом-самокруткой!.. Жива быть не хочу, коль уходом тебя не свенчаю.
      - Повременить бы хоть, Флена Васильевна.
      - Слышать не хочу... Говорить мне этого не смей,- резко ответила Фленушка.- А зачнешь на Дуньку Смолокурову пялить глаза - от того ль родителя, от другого ли плетей ожидай... Слышишь?..
      В это время передняя пара, дойдя до расстанного места, остановилась. Остановились и другие. Комаровские богомолицы распрощались со Смолокуровыми, и Марко Данилыч на прощанье еще раз уверил мать Аркадию, что на Петров день он беспременно приедет в Комаров. А как только придут на место баржи, пришлет матушке Манефе рыбного запаса. Ласково простился он и с Васильем Борисычем... С улыбкой и добрым взглядом простилась со всеми Авдотья Марковна, приветливо поклонилась и Василью Борисычу, но тот стоял, как в землю вкопанный, не догадался даже картуза снять да поклониться... Очень уж зорко смотрела на него в то время Фленушка.
      Подошли комаровские к берегу, выбрали местечко, где не так много было народу.
      - Не прилечь ли? - молвила Аркадия.- Может, и звона послушать господь приведет.
      Радехонька Параша... Давно ее клонит ко сну... Разостлали по земле шерстяные платки, улеглись. В самой середке положили Парашу, к бокам ее тесно прижались Фленушка с Марьюшкой, по краям легли старицы... Прислонясь к ветвистому дубу, сумрачен, тих и безмолвен стоял Василий Борисыч, не сводя грустных взоров с подернувшейся рябью поверхности Светлого Яра...
      "Вот искушение-то! - думал он сам про себя.- Хоть удрать бы куда!.."
      Не привел господь комаровским келейницам слушать малинового звона колоколов китежских, не привел бог в лоне озера увидать им невидимый град... Не привел бог и Василья Борисыча додуматься, как бы подобру-поздорову выбраться из омута, куда затянуло его привольное житье-бытье с красивыми молодыми девицами лесов Керженских, Чернораменских.
      Оттого, по словам матери Аркадии, не удостоились комаровские келейницы приять благодати, что суета обуяла их, праздные, многомятежные мысли умы всколебали.
      Почему ни до какого способа не мог додуматься бедный Василий Борисыч, почему у него все утро мысли путались, а думы туманились - понять он не мог... "Видно, уж такое пришло искушение!.." - додумался он, наконец. Жутко ему. Сколько ни живет на свете, не приходилось в таком переделе быть... Что страх австрийского мандатора, что горести-беды, которыми встретила его Москва по возвращенье из чужих краев!.. Скитские девки солоней пришлись и австрийской полиции н предательской трусости рогожских столпов...
      Страшно вздумать про Патапа Максимыча, да не сладко и Марка Данилыча помянуть. "Эти лесные медведи "политичного" обращения не ведают - у них бы все по зубам да в рыло...- думает Василий Борисыч.- Ох, эта страсть!.. Ох, это искушение!.. До чего может она довести человека!.. Над целомудренным девственником, над первым начетчиком какая-нибудь девчонка смеется, в церковь тянет, плети сулит!.. И выхода нет, ничего не придумаешь,- куда ни кинь, везде клин... А как ни вертись - грозы не миновать: жениться беда, не жениться беда... Хоть сквозь землю - так в пору".
      "Однако ж свадьбу-самокрутку сыграть все-таки лучше,- начинает додумываться Василии Борисыч,- все-таки выйдешь целее... Фленушка говорит: "Повоюет маленько"... Маленько!.. Кулачище-то страсть!.. Так оставить - убьет, жениться, да еще в церкви,- сраму-то что!.. Как тогда в Москву глаза показать?.. Иудой обзовут, отступником, предателем!.. Матушка-то Пульхерия!.. Батюшка-то Иван Матвеич!.. Сродники!.. Знакомые!.. Как оплеванный станешь... Ах ты, господи!.. Угораздило ж меня!.. Вот он, враг-от, где, вот оно, искушенье-то!..
      А тут еще Устюшка!.. Осрамит, как пить даст, окаянная!.. Эх, то ли дело в Оленеве, то ли было дело у матушки Маргариты... Блины пекла любушка Грушенька, а в келарне нас двое... Наклонится голубонька перед печкой, сковородник в руках... Стоишь рядом, заглянешь через плечи-то сверху под ворот... Искушение!.. Ну, известно,- тут бес... и ничего!.. Блинки поели и все позабыли.. И никаких разговоров - ровно ничего не бывало... А у матери Манефы, куда ни сунься, везде на беду наскочишь!.. Ох, грехи, грехи!.. Ох, грехи наши тяжкие!"
      И ни словечка ни с кем не вымолвил он на обратном пути в Комаров. Когда расселись по повозкам, мать Аркадия вздумала было завести с ним разговор про Китежского Летописца, но Василий Борисыч сказал, что он обдумывает, как и что ему в Петров день на собранье говорить... Замолчала Аркадия, не взглядывала даже на спутника. "Пусть его, батюшка, думает, пусть его сбирается с мыслями всеобщего ради умирения древлеправославных христиан!.."
      И от нечего делать раскидывала Аркадия умом-разумом - сколько бы икры, сколько осетрины надо бы было прислать в обитель Марку Данилычу... И про вязигу думала, и про белужью тёшку, и про все передумала дорогой мать Аркадия.
      И меж тем миловидный образ белокурой красавицы неотступно мерещился Василью Борисычу... Ровно въявь глядит на него Дуня Смолокурова и веселым взором ясных очей пронизывает его душу... "Эх ты, красота, красота ненаглядная...- думает Василий Борисыч.- Жизни мало за один поцелуй отдать, а тут изволь с противной Парашкой вожжаться!.. Дерево!.. Дубина!.. И в перелеске была ровно мертвая - только пыхтит!.."
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      На Каменном Бражке в ските Комарове, рядом с Манефиной обителью, Бояркиных обитель стояла. Была мала и скудна, но, не выходя из повелений Манефы, держалась не хуже других. Иногородные благодетели деньги и запасы Манефе присылали, и при каждой раздаче на долю послушной игуменьи Бояркиных, матери Таисеи, больше других доставалось. Такие же милости видали от Манефы еще три-четыре во всем покорные ей обители.
      А в старые годы велика, славна и богата была обитель Бояркиных... Но слава ее давно позабыта, давно погорели богатства ее. Лет через пять после французского года случился великий пожар на Каменном Вражке. Зачался у Бояркиных. Дело было ночное; матери и белицы в одних срачицах едва успели повыскакать из пылавших строений, только и помог милосердный господь вынести из часовни келейный "синодик" строительницы обители да две иконы: храмовую Тихвинской богородицы да образ Спаса с алою орденской лентой на венце его.
      Та лента звалась "лопухинской". Много про нее ходило рассказов, и в тех рассказах давняя правда с новыми вымыслами мешалась.
      В "синодике" после святейших патриархов и благочестивых царей вписаны были старинные знатные роды: Лопухиных, Головиных, князей Ромодановских, Троекуровых, Голицыных, Куракиных. А первее всех писан род князей Болховских. И под тем родом такие слова приписаны были: "... и сродников их: царей и великих князей Петра и Петра всея Великия и Малыя и Белыя России, царицы Евдокии во иночестве Елены, царевича Алексия и царевны Наталии... Не постави им сый человеколюбче во осуждение забвения древлеотеческих преданий".
      За эту приписку тот "синодик", по соборному уложенью Комаровских матерей, от всеобдержного чтения был отставлен, "поне за отступивших от правыя веры ни пения, ни свечи, ни просфоры, ни даже поминовения, по уставу святых отец, не положено"... Но славы ради и почести святыя обители изволися Комаровскому собору хранить тот "синодик" на память грядущим родам. Вот-де каковы бывали старые жители лесов Керженских: сродники светлым царским родам. И от того "синодика" больше чем от лопухинской ленты разносилось между керженскими и чернораменскими жителями баснословных рассказов и новоизмышленных преданий. Каковы ж были те рассказы и те предания - прейдем молчанием... Всего писанного на Керженце и всего там говоренного ни в книги списать, ни словом рассказать никоему человеку нельзя.
      На самом деле тот "синодик" и та лопухинская лента на Керженец вот как попали:
      Во дни Петра Первого проживала на Москве круглая сирота, княжна Болховская. Много у той княжны-сироты было знатных сродников, много было у ней богатых свойственников. Взросла княжна в доме княгини Троекуровой, родной сестры суздальской заточенницы Царицы Евдокии... От той княгини Троекуровой и старой вере княжна научилась... Когда ж по розыску о царевиче Алексее Петровиче княгиню Троекурову за дерзостные словеса в монастырь на безысходное житие послали, несмысленную еще отроковицу княжну Болховскую приютил сродник ее, Степан Васильич Лопухин. Тогда он только что женился на первой петербургской красавице, Наталье Федоровне Балк. Не по воле своей, по царскому приказу браком он сочетался.
      В наполненных заморскими благоуханьями передних комнатах лопухинских палат пиры бывали частые, гремела нововводная музыка, и молодая хозяйка в немецких танцах блистала красотой и ловкостью среди многочисленных поклонников, русских и иноземцев... А в одной из задних уютных горниц, пропитанной запахом воска, деревянного масла и ладана, с кожаной лестовкой в руке стаивала в то время на молитве молодая княжна Болховская, тщательно скрывая от людей свое двуперстие... Опасно было: за старообрядское перстосложение тогда нещадному розыску все подвергались...
      И то Феофан с Питиримом подозревали княжну в расколе; удаление ее от указных ассамблей и роскошных домашних пиров они ставили ей в вину и в укор... То-де противление власти монаршей и "знатное согласие к раскольщикам, непрестанно на государя и государство зло мыслящим...".
      Сведал о том Степан Лопухин, оберег свою сродницу. Самому царю сказал, что недугом она одержима, к тому ж и разумом не цела, сроду была малоумна, с детских лет малосмысленна... Не по силам становилась и княжне петербургская жизнь; после долгих и слезных просьб отпустил ее Лопухин на безмятежное житие в подмосковное свое именье, Гуслицкую волость (Гуслицы, или Гуслицкая волость (в нынешнем Богородском уезде Московской губернии), и в начале XVIII столетия, как и теперь, заселена была почти сплошь раскольниками. ).
      Без малого двадцать лет выжила там княжна Болховская. Жила затворницей с десятком других неимущих девиц из дворянских родов. Из домика своего никуда не выходила, а к ней бывали вхожи только раскольничьи старцы да старицы... Меж тем Лопухины блистали в Петербурге. Чтил Степана Васильича Петр Второй, как близкого родственника, чтили его и две Анны, императрица и правительница... Настало царство Елисаветино, и над родом Лопухиных гроза разразилась... Узнав о беде на них, старообрядцев, поскакала княжна в Петербург... Войдя в дом дяди, узнала, что жена, его сын и дочь под стражей сидят... И радовался и слезы лил Степан Васильич при встрече с княжною. Все его покинули, все от него бегали, как от чумного, одна она из дальних мест явилась утешать его... "Вдругорядь опала наш род постигает! - сказал княжне Лопухин.- Скройся, куда знаешь, ведаю, что в Гуслицах ты с раскольщиками зналась, теперь до всего доберутся и тебя запытают... Слышно, за тобой уже послано..." И навеки простился с княжной опальный сродник и дал ей на сохраненье родовой образ нерукотворенного Спаса да александровскую ленту, что надета была на него самим императором-племянником Петром Вторым. Много червонцев, еще больше драгоценных вещей отдал княжне Лопухин... И те вещи погорели в пожаре, что был в Комарове лет через пять после французского года.
      Простилась с дядей княжна Болховская, одинокою пошла из опального дома. Старообрядцы скрыли ее. Прожила она у них в Питере недели с четыре и дождалась начала индикта седмь тысящ двести пятьдесят второго новолетия, что супротив царского указу раскольники тихонько справляли по-старинному, на Семен-день. И на тот самый день (1 сентября 1743 года) палачи на площади резали языки у Степана Васильича с сыном и били их кнутом; резали язык и первой петербургской красавице Наталье Федоровне и, взвалив ее на плечи дюжего мужика, полосовали кнутом нежное, всенародно обнаженное тело... (Через восемнадцать лет все пострадавшие по этому делу были объявлены невиновными.).
      Сжалось и льдом застыло обливавшееся дотоле жгучей кровью сердце княжны Болховской, иссушенной постом, истомленной молитвами... Скрытая в народной толпе, всем телом дрожала она и, взирая на муки сродников, тихо шептала: "Святии мученицы, добре страдавшие, молитеся ко господу!.." Старообрядцы чуть живую увезли княжну из Питера!.. Пробираясь околицами, добралась она до лесов Керженских, Чернораменских, и здесь на Каменном Вражке была встречена своим "малым стадом - теми девицами, что жили с ней в Гуслицах. Наперед вывезли их оттуда раскольники...
      На лопухинские деньги ставила княжна Болховская обитель. И прозвали ее "обителью Бояркиных", потому что первые насельницы в ней все боярышни были... Построила княжна и часовню, внесла в нее икону Спаса с лопухинской лентой. Тот образ и та лента до самого упразднения скитов в обители Бояркиных сохранялись ( В 1853 году. Факт.). Таково было начало обители Бояркиных.
      Годовой праздник у Бояркиных на тихвинскую бывал (26 июля.). По скитскому заведенью на тот день в моленной великая служба бывала, а в келарне праздничные кормы ставились. С раннего утра больше половины матерей и белиц из Манефиной обители ушли к соседям праздновать, но, как ни упрашивала мать Таисея самое Манефу не забыть прежней любви, в такой великий день посетить их обитель, она не пошла, ссылаясь на усталость и нездоровье...
      То была отговорка. Ни за что бы в свете не огорчила она покорную, во всем согласную, во всяких случаях безответную соседку-игуменью, если б у самой на душе мало-мальски было спокойнее... Казать на великом собранье людей душевное беспокойство не подобает - басен не пошло бы каких в народе.
      Оставшись одна, заложила Манефа руки за спину и в мрачной думе твердыми, мерными шагами стала ходить взад и вперед по келье... Промчавшийся пожар по лесу ее беспокоил. Что-то ее богомольщицы?.. Успели ль избежать огненной смерти?.. Пробрались ли вовремя к озеру Светлояру?.. Если в Улангере остались - давно бы пора воротиться... Стало быть, оттоль поехали чрез Полому... Не о том Манефа заботится, не о том сокрушается, что придется перед Москвой ответ держать, зачем допустила жившего под ее кровом рогожского посла погибнуть в пламени; не гнева Патапа Максимыча страшится, не горький, истомный плач безнадежного отчаяния Аксиньи Захаровны смущает ее - болит она сердцем, сокрушается по Фленушке... Хоть греховным делом, а под своим же сердцем носила - чувство матери все заглушает... Но никто не заметил бы, что за думы волнуют Манефу,- глаза горят, но лицо бесстрастно и величаво спокойно...
      Изнемогла... Опершись руками об оконные косяки, приникла к стеклу головой.
      И вот по узенькой дорожке, что пролегает к скиту из Елфимова, облитые ярким сияньем поднимавшегося к полудню солнца, осторожно спускаются в Каменный Вражек повозка, другая, третья... Не разглядеть старым очам Манефы, кто сидит в тех повозках, но сердце матери шепчет: "Жива!.."
      И, медленно подойдя к божнице, берет Манефа висевшую с края икон лестовку и чинно творит семипоклонный начал.
      * * *
      Поднявшись из Каменного Вражка, богомольный поезд проезжал мимо Бояркиных. Там на дворе стояла густая толпа разодетых по-праздничному богомольцев. Моленная была невелика, не могла вместить всех пришедших попраздновать. Часы уж кончились, допевали молебный канон богородице... Работные белицы то и дело сновали между моленной и келарней и крыли скатертями расставленные по двору столы для прихожих богомольцев. Тесна у Таисеи была и келарня: незнатных гостей и всех незваных кормили на воле, благо погода была подходящая.
      Когда возвращавшиеся из невидимого града Китежа поклонницы поравнялись с обителью Бояркиных, у вереи ворот стояло двое богомольцев. По всему видно, что были те гости дальние. Один статный такой из себя, черный волос, румянец во всю щеку, ходит ребром, глядит козырем, удаль, беззаботность на лице писаны, глаза только вслух не говорят: "валяй, не гляди, что будет впереди", одет, острижен совсем "по-немецкому". Другой смуглый, невысокого роста, плечистый, коренастый, в ситцевой рубахе-косоворотке и в черном суконном кафтанчике старообрядского покроя. Стрижен в скобку. Когда Манефины повозки поровнялись с воротами, оба, сняв шапки, весело стали кланяться, но всех веселей, всех приветливей отдали они поклоны сидевшим в задней повозке Фленушке с Марьюшкой. И та и другая с радости так и вспрыгнули. Не выдержала Фленушка, вскрикнула:
      - Давно ль пожаловали?
      - Вчерашнего числа,- молвил одетый по-немецкому, лукаво прищурив глаза.Вы здоровенько ли съездили ?
      - Слава богу, слава богу! - весело, как весенняя птичка, защебетала Фленушка. Больше она не могла говорить, повозки поехали к Манефиной обители, а молодцы остались у ворот Бояркиных.
      В невозмутимом покое чинно, обрядно встретила Манефа возвратившихся богомолиц. Одна за другой подходили к ней благословляться: в первых Аркадия, потом Никанора, за ними Фленушка с Марьюшкой, за ними Параша. После того мужской пол благословлялся и опять-таки по чину, по ряду и в очередь: сперва Василий Борисыч, потом конюх Дементий, за ним двое обительских трудников, правивших конями... Творя перед игуменьей по два метанья со словами: "Матушка, прости! матушка, благослови!", каждый выслушивал уставной ответ Манефы: "Бог простит! бог благословит!.. Ни слова больше... Стройно, по чину, обрядную встречу справляла.
      И когда совершился обряд, подбежавшие работные белицы испросили у матушки благословенья поклажу из повозок принять. Благословив, молча и бесстрастно глядела Манефа, как выгружали они перины и другие пожитки на келейное крыльцо; когда ж Дементий поворотил порожние повозки на конный двор, игуменья, холодным взором окинув приехавших, молвила:
      - В келью войдите.- И, увидя Устинью Московку, сказала: - Поставь самовар.
      Канонница заревом вспыхнула... Недобрым взором облила она московского посланника, вскинула злобными очами на Прасковью Патаповну и, склонив покорно голову, пошла по приказу игуменьи.
      * * *
      Полна людей Манефина келья. Кроме приехавших с богомолья, собрались туда обительские старицы и те из белиц, что не ходили на праздник к Бояркиным. Отправляясь на конный двор, конюх Дементий возле келарни встретил добродушную мать Виринею и молвил ей словечко-другое о пожаре в Поломском лесу. Мигом облетела та весть всю обитель. Оттого матери с девицами и спешили одна за другой в келью Манефы. Всякой лестно было послушать рассказы о "чудесном происхожденьи", всякой желательно было узнать, как господь сохранил обительских путниц от огненной смерти. Прежде всех прибежала сама Виринея. Окинув приезжих глазами, всплеснула руками и вскликнула:
      - Отроци вавилонстии!.. Росодательну убо пещь содела вам ангел!..
      - Знать бы тебе пироги да печку,- нахмурясь слегка, молвила ей Манефа и, мало помолчав, повелела Аркадии по ряду рассказывать про бывшие с ними в пути приключенья.
      Уставщица начала с пожару, Манефа воспретила ей продолжать.
      - По ряду сказывай, с того часу зачинай, как из дому отправились,- строго молвила ей.
      И зачала мать Аркадия рассказывать, как молились они на гробницах Фотиньи и Голиндухи, как приехали в Улангер, какие там были собранья, и что говорилось на этих собраньях... А меж тем бывшие в келье чай пили: Устинье пришлось еще три самовара поставить... И когда дошла мать Аркадия до того, как скакали они по кочкам и корневищам в пылавшем лесу, Манефа, кинув мимолетный взгляд на Фленушку, опустила на глаза креповую наметку и по-прежнему осталась недвижимой. Только сложенные на коленях руки ее порой вздрагивали. И только тогда подняла она наметку, когда мать Аркадия довела речь до встречи со Смолокуровым и возвестила об его обещанье приехать на праздник и невдолге прислать астраханских рыбных запасов.
      - Спаси его Христос,- молвила Манефа.- Мать Виринея, изготовить Марку Данилычу Таифину келью; хорошенько в ней прибери.
      Когда ж Аркадия, кончив рассказ, сотворила перед сидевшей игуменьей обычные метанья, та сказала:
      - Слава господу богу и пречистой владычице богородице, что было у вас все по-хорошему... Устали, поди, с дороги-то? - прибавила она, приветно улыбнувшись.- Ступайте, матери, с богом, девицы, отдохните, спокойтесь, господь да будет над вами. Подите.
      Стали одна за другой благословляться: сперва Аркадия, потом Никанора, за ними Виринея и другие старицы, потом белицы. И, благословясь одна за другой, выходили из кельи. Остались Параша с Фленушкой и Марьюшкой ль Василий Борисыч с Устиньей Московкой.
      Думается Марьюшке, с ума нейдет у Фленушки, как бы скорей повидаться с молодцами, что стояли у въездных ворот Бояркиных. Огнем горит, ключом кипит ревнивое сердце Устиньи, украдкой кидает она палючие взоры на притомившегося с дороги Василья Борисыча и на дремавшую в уголке Парашу.
      - Ну, что, Василий Борисыч, как показалось тебе в наших лесах? - спросила Манефа.- Понравилось ли тебе на Китеже?
      - Оченно занятно, матушка. С любопытством поглядел я на ваши места богомольные,- степенно ответил Василий Борисыч.
      - Не ладно только, что в огонь-то чуть было не угодили... Эка беда какая! - молвила Манефа.
      - Да, матушка, едино божие милосердие сохранило нас от погибели,отозвался Василий Борисыч.- Грешный человек, совсем в жизни отчаялся. "Восскорбех печалию моею и смутихся... Сердце мое смутися во мне, страх смерти нападе на мя, болезнь и трепет прииде на мя... но к богу воззвах, и господь услыша мя". Все, матушка, этот самый - пятьдесят четвертый псалом я читал... И услышал господь грешный вопль мой!..
      - Его святая десница! - вздохнула Манефа, благостно взглянув на иконы.
      - В Улангере каково совещались? - мало повременя спросила она.- Как там полагают, на чем думают дело решить?
      - Очень заметно в них, матушка, желание признать архиепископа и заимствоваться от него священством,- молвил Василий Борисыч.
      - Мать Юдифа во всем со мной согласна, а за ней и все Улангерски обители пойдут,- сказала Манефа.- А коли сказать тебе, друг мой, откровенно, сама-то я сильно еще колеблюсь... Ни на что решиться не могу... Ум раздвоенный, а дело великое!.. Колеблюсь!.. Себя-то бы вечно не погубить, да и других бы в напасть не ввести.
      - Если, матушка, желаете со всеми в согласии пребыть, неотменно надо вам духовную власть архиепископа признать. Не одни московские его принимают, а повсюду, где только есть наши христиане,- сказал Василий Борисыч.
      - Этого, друг мой, не говори. Далеко не повсюду,- возразила Манефа.Который народ посерее, тот об австрийских и слышать не хочет, новшеств страшится... И в самом деле, как подумаешь: ни мало ни много двести лет не было епископского чина, и вдруг ни с того ни с сего архиереи явились... Сумнительно народу-то, Василий Борисыч... Боятся, опасаются... Души бы не погубить, спасенья не лишиться бы!..
      - На простой народ нечего глядеть, матушка,- возвысил голос Василий Борисыч.- Простой народ всегда за большаками идет... И в писании сказано: "овчее стадо - паства, значит. А овцы как? Куда передний баран, туда и все сломя голову... "