— Отчего ж это так? — спросил Зиновий Алексеич.

— Новый тариф!.. — с досадой ответил Марко Данилыч.

— Какое ж в новом тарифе может быть касательство до тюленьего жира? Не из чужих краев его везут; свое добро, российское.

— Свое-то свое, да ведь не с кашей его есть, — молвил Марко Данилыч.На ситцевы фабрики жир-от идет, в краску, а с этим тарифом, — чтоб тем, кто писал его, ни дна, ни покрышки, — того и гляди, что наполовину фабрик закроется. К тому ж ноне и хлопку что-то мало в Петербург привезли, а это тюленьему жиру тоже большая вреда… Потому, куда ж его денешь, как не на ситцевы фабрики? На мыло думаешь?.. Так немца какого-то, пес его знает, бес угораздил какую-то кислоту олеинову выдумать… От стеариновых свечей остается; на выброс бы ее следовало, а немцы, бесовы дети, мыло стали из нее варить. А допрежь тюлений жир на мыло много требовался. От эвтих от самых причин в нонешнем году его и подкузьмило. Того и гляди, весь на руках останется… Понял? В коммерции-то ведь каждая вещь одна за другую цепляется, одна другой держится. Все едино, что часы, — попорть одно колесико, все станут.

— Да, поди-ка вот тут! — думчиво молвил Доронин.

— Во всем так, друг любезный, Зиновий Алексеич, во всем, до чего ни коснись, — продолжал Смолокуров. — Вечор под Главным домом повстречался я с купцом из Сундучного ряда. Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья. Что, спрашиваю, как ваши промысла? «Какие, говорит, наши промысла, убыток один, дело хоть брось». Как так? — спрашиваю. «Да вот, говорит, в Китае не то война, не то бунт поднялся, шут их знает, а нашему брату — хоть голову в петлю клади».

— Какое же касательство может быть Китаю до сундучников? — с удивленьем и почти с недоверьем, спросил Зиновий Алексеич. — Пущай бы их там себе воевали на здоровье, нам-то какое тут дело?

— То-то вот и есть…— молвил Смолокуров. — Вот оно что означает коммерция-то. Сундуки-то к киргизам идут и дальше за ихние степи, к тем народам, что китайцу подвластны. Как пошла у них там завороха, сундуков-то им и не надо. От войны, известно дело, одно разоренье, в сундуки-то чего тогда станешь класть?.. Вот поди и распутывай дела, в Китае дерутся, а у Старого Макарья «караул» кричат. Вот оно что такое коммерция означает!

— Значит, плохо будет тюленю? — маленько помолчав, еще раз спросил Зиновий Алексеич.

— Плохо, — отозвался Марко Данилыч. — Хоть бы господь привел бы на двадцать на четыре месяца, и то бы слава богу…

Сморщился Доронин и смолк. Кинул он мимолетный взгляд на вышедшую от Дарьи Сергевны дочь, и заботливое беспокойство отразилось в глазах его. Не подходя к дивану, где сидели Дуня с Наташей, Лизавета Зиновьевна подошла к раскрытому окну и, глаз не сводя, стала смотреть на волжские струи и темно-синюю даль заволжских лесов…

— А много ль жиру-то у твоего знакомца? — немного помолчав, спросил у Доронина Марко Данилыч.

— Баржи на три… Почти весь капитал усадил, — ответил Доронин.

— Плохо, — молвил Марко Данилыч. — Здорово не выдерется… Да кто таков? Я промышленников всех знаю, и рыбных и тюленьих.

— Маркелов Никита Федорыч, саратовский, — ответил Доронин.

— Молоденький-от? Что в кургузом-то сюртучишке стал щеголять? Ровно собаки у него полы-то обгрызли? — отозвался Марко Данилыч. — Дрянцо! Ветрогон! С ног до головы никуда не годится! К тому же и в вере не крепок — повелся с колонистами, с нехристью дружбу завел, богоборную их веру похваляет… Не больно знаю его, да и знать не имею желания… Родителя его, Федора Меркулыча, знал достаточно, иной год соседями по ватагам бывали, в Юсуповских водах (Юсуповские воды находятся в Поморье, от Синего Морца к северу. Они обыкновенно сдаются на откуп участками.) участки рядом снимали. Обстоятельный был человек, благочестивый, к истинной, старой, значит, вере большую ревность имел. И деды были таковы же и прадеды. Со дней Никонова гоненья до дня блаженной кончины Федора Меркулыча у них в доме канонницы на един час не переводились, негасимую по усопшим читали, божественные службы правили. И священство древлего благочестия у Меркуловых в доме завсегда пребывало. Преисполнен был дом благочестия, а вот какому блудному сыну достался он! Да еще блудному нераскаянному! Чем бы святые, древлеписанные иконы сбирать, смехотворные картины да языческих богов изображения скупает! Чем бы хорошие книги покупать, он — скоморошные, нечестивые, богоотметные!.. Совсем пропащий человек!

Быстро откинулась от окна Лизавета Зиновьевна. Лицо ее пылало, ярым блеском глаза загорелись. Гневно окинув очами Марка Данилыча, строго, спокойно, молча прошла она к Дарье Сергевне.

— Да, Федор Меркулыч человек был мудрый и благочестивый, — продолжал Смолокуров. — Оттого и тюленём не займовался, опричь рыбы никогда ничего не лавливал. И бешенку на жир не топил, «грешно, говорил, таку погань в народ пускать, для того что вкушать ее не показано…» Сынок-от не в батюшку пошел. В тюленя весь капитал засадить… Умно, неча сказать… Променял шило на свайку… Нет, дружище, ежели и вперед он так пойдет, так, едучи в лодке, пуще, чем в бане, угорит.

— А как по-твоему? Можно поправить его дела? — спросил Зиновий Алексеич.

— Умненько надо вперед поступать, тем только и можно их поправить,ответил Марко Данилыч. — Завсегда так надо делать, чтобы каждого сорта товар хоть по сколько-нибудь, хоть по самой малости налицо был. На одном принял убыток, на другом вернешь его… Понял?.. А он ни с того ни с сего весь капитал ухнул в тюленя!.. Ну, не дурова ли голова?.. Сядет теперь малый на бобах, беспременно сядет… А капитал-от у родителя был изрядный, тысяч ста полтора, надо полагать. Много ль сыновей-то после Федора Меркулыча осталось?

— Один всего только и есть, — ответил Доронин. — Сестра еще была, да та еще при жизни родителя выделена. Матери нет… Так ему проторговаться, говоришь?

— Не миновать, — молвил Марко Данилыч. — Говорю тебе: нет на тюленя покупателей и вперед не предвидится. Пуще прежнего насупился Зиновий Алексеич.

— Неужто ж дело его совсем непоправное? — после долгого молчанья спросил Доронин.

— Как тебе сказать?.. — молвил Марко Данилыч. — Бывает, и курица петухом поет, бывает, и свинья кашлит… Может, чудом каким и найдет покупателей… Только навряд… Да у тебя векселя, что ли, на него есть?

— Какие векселя! — отозвался Зиновий Алексеич.

— Так что ж тебе сухотиться?.. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай,сказал Смолокуров.

— Парня-то было жаль. Парень-от хорош больно, — с сердечным участьем промолвил Доронин.

— Какое хорош! — с досадой сказал Марко Данилыч. — Как есть шалыган, повеса… С еретиками съякшался, с колонистами!..

— С покойным его родителем мы больше тридцати годов хлеб-соль важивали, в приятельстве были…— продолжал Зиновий Алексеич. — На моих глазах Никитушка и вырос. Жалко тоже!… А уж добрый какой да разумный.

— Разумный! — насмешливо возразил Марко Данилыч. — Где ж у него ты разум-от нашел? В том нешто, что весь капитал в тюленя усадил?

— Это уж его несчастье. Со всяким такое может случиться, — продолжал Зиновий Алексеич защищать Меркулова. — А что умен он, так умен, это уж кого хочешь спроси — на весь Саратов пошлюсь.

— Умен, да не догадлив, — усмехнулся Марко Данилыч. — А ум без догади — шут ли в нем? И по Волге плывешь, так без догади-то как раз в заманиху (Заманиха — глухое русло, ложный фарватер, глубина, замкнутая с трех сторон невидимыми подводными отмелями.) попадешь. А не хватило у самого догади (То же, что и догадка. Употребляется в нагорном Поволжье, в Пензенской и Тамбовской губерниях.), старых бы людей спросил… Посоветовался бы с кем… Так нет — мы-де, молодые, смыслим больше стариков, им-де нас не учить. А на поверку и вышло, что Никитушка, ровно молодой журавль, — взлетел высоко, а сел низенько. А все нечестие! Все оттого, что в вере повихнулся, с нехристью повязался… Безбожных, нечестивых колонистов, в истинного бога не верующих, похваляет!.. А! чего еще тебе?.. Теперь при его несчастье кто из нашего благочестия руку помощи ему протянет? Кто из беды выручит? А нечестивцы себе на уме, им бы только барыш взять, а упадшего поднять — не их дело!.. Да… Ну что бы ему с кем из нашего брата посоветоваться? Добрым словом не оставили бы… То-то и есть: молодые-то люди, что новы горшки,то и дело бьются, а наш-от старый горшок, хоть берестой повит, да три века живет. Молоды опенки, да черви в них, а стар дуб, да корень свеж… А вы, сударь Петр Степаныч, к стариковским-то речам поприслушайтесь, да, ежели вздумаете что затевать, с бывалыми людьми посоветуйтесь — не пришлось бы после плакать, как вот теперь Меркулову…

— Сами знаете, Марко Данилыч, что не падок я на новости. Дело, дедами насиженное, и то дай бог вести, — молвил Самоквасов.

— Ну, рыбну-то часть я бы вам советовал, — возразил Марко Данилыч.Очень бы даже не мешало ее испробовать… У вас же нашлись бы люди, что на первях помогли бы советом… Вы ведь не Меркулов, шалопайства за вами, кажись, не видится, опять же и в благочестии не шатаетесь… Оттого, что бы там по вашим делам ни случилось, ото всех наших во всякое время скорая вам будет помощь… В каку ямину ни попадете — на руках, батюшка, вытащим, потому что от старой веры не отшатываетесь. Будьте в том уповательны — только по греховным стопам не ходите… Только это одно.

— Нет, уж от рыбного-то дела увольте, Марко Данилыч, — весело смеясь, сказал Петр Самоквасов. — Гривна в кармане дороже рубля за морем.

— Молод телом, а старенек, видно, делом, — кивнув на Петра Степаныча, заметил Зиновий Алексеич, напрасно стараясь вызвать улыбку на затуманившемся лице своем.

— Что ж? За это хвалю, — молвил Марко Данилыч, — но все-таки, — прибавил, обращаясь к Самоквасову, — по рыбной-то части попробовать бы вам. Рыба не тюлень… На ней завсегда барыши…

— Нет уж, Марко Данилыч, какие б миллионы на рыбе ни нажить, а все-таки я буду не согласен, — с беззаботной улыбкой ответил Самоквасов.

— Напрасно, — слегка хмурясь, сказал Марко Данилыч и свел разговор на другое.

— А что, Зиновий Алексеич, возил ли хозяюшку с дочками на ярманку? — спросил он у Доронина.

— Показал маленько, — отозвался Зиновий Алексеич. — Всю, почитай, объехали: на Сибирской (Сибирская пристань на Волге, где, между прочим, разгружаются чаи.) были, Пароходную смотрели, под Главным домом раз пяток гуляли, музыку там слушали, по бульвару и по Модной линии хаживали. Показывал им и церкви иноверные, собор, армянскую, в мечеть не попали, женский пол, видишь, туда не пущают, да и смотреть-то нечего там, одни голы стены… В городу — на Откосе гуляли, с Гребешка на ярманку смотрели, по Волге катались.

— Ишь как разгулялись! — молвил Марко Данилыч. — А в театрах?

— Нет еще, а грешным делом сбираюсь, — отвечал Доронин. — Стоющие люди заверяют, что, хоша там и бесу служат, а бесчиния нет, и девицам, слышь, быть там не зазорно… Думаю повеселить дочек-то, свожу когда-нибудь… Поедем-ка вместе, Марко Данилыч!

— Со всяким моим удовольствием, — отвечал Смолокуров. — Ты без нас уж не езди. Не поверишь, сколь я рад, видевшись с тобой да с Татьяной Андревной… Видишь ли, у меня Дарья Сергевна, покойника брата Мокея невеста — по хозяйству золото, а по эвтой части совсем никуда не годится… Смиренница, постница, богомольница, что твоя инокиня… Ни за что на свете не поедет она не токма в театр, а хоша б и под Главный дом… А без старшей из женского полу как девицу в люди везти?.. А с Татьяной-то Андревной оно и можно… Ты уж сделай милость, Зиновий Алексеич, с сей минуты от нас ни на пядь… По старой дружбе не откажи, пожалуйста.

— Радехонек, Марко Данилыч, — отвечал Доронин. — И девицам-то вместе поваднее будет.

— Главное, на людях-то было бы пристойно да обычливо, — поддакнул Марко Данилыч. — Вот и Петра Степаныча прихватим, — с улыбкой прибавил он.

Быстро с места вскочил Самоквасов и с сияющими глазами стал благодарить и Марка Данилыча и Зиновья Алексеича, что не забыли его.

Решили на другой же день в театр ехать. Петр Степаныч взялся и билеты достать.

— Вот и согрешим, — с довольством потирая руки и ходя по комнате, говорил Марко Данилыч. — Наше от нас не уйдет; а воротимся домой, как-нибудь от этих грехов отмолимся. Не то керженским старицам закажем молиться. Здесь же недалече… Там, брат, на этот счет ух какие мастерицы!.. Первый сорт!..

— По-моему, и грех-от не больно велик, — отозвался Зиновий Алексеич.Опять же ярманка!

— Конечно, — согласился Марко Данилыч. — А потом выберем денек, да к ловцам рыбу ловить. Косных у меня вдоволь… Вверх по Оке махнем, не то на Волгу покатим… Уху на бережку сварганим, похлебаем на прохладе!.. Так али нет, Зиновий Алексеич? — прибавил он, хлопнув по плечу друга-приятеля.

— Идет, — весело ответил Зиновий Алексеич. — Песенников не прихватить ли?

— Можно и песенников, — согласился Смолокуров. — У Петра Степаныча ноги молодые да прыткие, а делов на ярманке нет никаких. Он нам и смастерит. Так али нет, Петр Степаныч?

Самоквасов с радостью согласился. Об одном только просил — не мешали бы ему и ни в чем не спорили. Согласились на то Смолокуров с Дорониным.

Вплоть до сумерек просидели гости у Марка Данилыча. Не удосужилось ему съездить к водяному. «Делать нечего, подумал, завтра пораньше поеду».

Только что вышли гости, показался в передней Василий Фадеев. Разрядился он в длиннополую сибирку тонкого синего сукна, с мелкими борами назади, на шею повязал красный шелковый платок с голубыми разводами, вздел зеленые замшевые перчатки, в одной руке пуховую шляпу держит, в другой «лепортицу». Ровно гусь, вытянул он из двери длинную шею свою, зорко, но робко поглядывая на хозяина, пока Марко Данилыч не сказал ему:

— Войди!

Фадеев вошел и стал глядеть по углам, отыскивая глазами икону. Увидев, наконец, под самым потолком крохотный, невзрачный образок и положив перед ним три низких поклона, еще пониже, с подобострастной ужимкой поклонился хозяину, затем, согнувши спину в три погибели, подал ему «лепортицу».

— Насчет рабочих давеча по утру приказали сготовить, — сказал он сладеньким и подленьким голосом. — Насчет, значит, ихних заборов.

Молча взял бумагу Марко Данилыч. Быстро просмотрел ее и, вскинув глазами на приказчика, строго спросил:

— Это что у тебя за отметки? Сбежал, сбежал, сбежал.

— Давеча, только что изволили съехать с баржей, они гурьбой-с!..пожимая левым плечом и слегка откинув правую руку, ответил грозному хозяину Фадеев. — Цела половина сбежалась. Шестьдесят человек.

— А пачпорты как же? — спросил Марко Данилыч.

— Слепые были-с, — не разгибая спины, но понизив голос, молвил Василий Фадеев.

— Все шестьдесят?

— Так точно-с, — ответил Фадеев. Заискивающим взором только что побитой собаки робко, умильно взглядывал он на хозяина.

— Гм! — под нос себе промычал Смолокуров и, потирая губу о губу, продолжал рассматривать «лепортицу», чистенько переписанную, разлинованную, разграфленную — хоть самому губернатору подавай.

— Более четырехсот целковых экономии-с, — хихикнул Василий Фадеев.

— Жаловаться не стали бы, — думчиво молвил Марко Данилыч.

— Как же смеют они жалобиться?.. Помилуйте-с!.. — возразил Василий Фадеев. — Ни у кого никакого вида нет-с… Жалобиться им никак невозможно. В остроге сидеть аль по этапу домой отправляться тоже не охота. Помилуйте! — говорил Фадеев.

— А другие что? — спросил Марко Данилыч.

— Смирились-с. На всю вашу волю полагаются. Оченно просят вашу милость, простили б их супротивленье, — умиленным голосом и с покорным видом наклонясь, говорил Василий Фадеев.

— А тот сызранский-от? Из Елшанки, Сидор Аверьянов? — спросил Марко Данилыч.

— Сбежал-с, — тряхнув головой и погладив прилизанные виски, быстро ответил Фадеев и, ровно в чем провинился, уставился на хозяина широкими глазами.

— Без вида был?

— Как есть-с… Замолчал Смолокуров.

— Самый буянственный человек, — на все стороны оглядываясь, говорил Василий Фадеев. — От него вся беда вышла… Он, осмелюсь доложить вашей милости, Марко Данилыч, на все художества завсегда первым заводчиком был. Чуть что не по нем, тотчас всю артель взбудоражит. Вот и теперь — только что отплыли вы, еще в виду косная-то ваша была, Сидорка, не говоря ни слова, котомку на плечи да на берег. За ним все слепые валом так и повалили.

— Впрямь сызранский он? — спросил Марко Данилыч.

— Навряд-с…— тряхнув головой, ответил Фадеев. — По речам надо быть ему ярославцем… Из служивых, должно быть, солдатик горемычный… беглый… попросту сказать.

— То-то, солдатик. А ты будь пооглядчивей да поопасливей…внушительно сказал приказчику Марко Данилыч. — Не ровен час — могут неприятности последовать. Больно-то много слепых не набирай.

— Вашей же милости сходнее, Марко Данилыч, — пожав плечами, с плутовской ужимкой, ответил Василий Фадеев. — Слепые-то супротив зрячих много дешевле. Опять же слепенького, когда понадобится, и укротить сподручнее; жалобиться не пойдет, значит, из него хоть веревку вей… Вот хоша бы сегодняшна ваторга (Ваторга — шум, буйство, драка.) — будь они с пачпортами-то, всей бы оравой сейчас к водяному, а не то и к самому губернатору. Судьбище пошло бы, вам неприятности от начальства, а теперича и жалобщиков нет, и без малого пятьсот целковых в экономии.

— Так-то оно так, а все-таки промеж дверей пальца не тычь, — сказал Марко Данилыч. — Нынче, брат, не прежнее время… Строгости!..

— Известно, по нонешним годам много строже пошло, — встряхнув волосами, молвил приказчик. — Однакож никто как господь… Бог милостив.

Марко Данилыч отвернулся от Фадеева, молча прошел к окну и стал разглядывать улицу. После короткого молчанья Фадеев, неслышно шаг за шагом ступая вперед и вытянув шею по-гусиному, спросил вполголоса Марка Данилыча:

— Насчет остальных какое будет от вашей милости приказание? Ни слова не ответил Марко Данилыч.

— Дрожмя дрожат-с, до конца сробели… Милости просят, — немножко помолчав, опять стал клянчить у хозяина Василий Фадеев.

— А те?.. Дядя-то с племянником, что в первых были? — спросил Смолокуров, продолжая глядеть в окошко.

— Не они были зачинщиками, Марко Данилыч, — проворно отвечал Фадеев.Всему делу голова Сидорка. Он всю ваторгу затеял; он всех подбил, а Карпушка с племянником люди тихие, смирные… Им бы и в голову не могло прийти, чтоб супротив хозяина буйство поднять… Карпушка-то придурковат маленько; Сидорка ему и пригрозил: не полезешь, дескать, вперед, в воду тебя кину… Он сдуру-то и поверь, да по глупости своей и полез. Ежели б не Сидорка, Карп словечка не молвил бы, потому человек он не смелый… А Софронка, племянник-от его, и вовсе рта не разевал. Мальчишка еще глупый — куда ему?.. Просто разиня рот возле дяди стоял.

— Кто ж, опричь Сидорки, больше всех бунтовал? — спросил Марко Данилыч, все еще не повертываясь к приказчику.

— У меня они все переписаны, — быстро сказал Василий Фадеев и, вынув из кармана записочку, стал читать по ней:— Лукьян Носачев, Пахомка Заплавной, Федька Квасник, Калина Затиркин да Евлашка Кособрюхов… Только их теперь донять невозможно.

— Отчего? — повернувшись к Фадееву, спросил Смолокуров.

— Сбежали-с. Тоже из слепеньких были, — проворно перебирая пальцами, с плутовской ужимкой молвил приказчик.

Опять к окну повернулся Марко Данилыч, опять на улице начал прохожих считать.

— По правде сказать, как я уж вам и докладывал, одни слепые и озорничали, — после короткого молчанья заискивающим голоском опять заговорил Фадеев. — Останные, кажись бы, стояли смирнехонько… Потому нельзя им буйства заводить — пачпорты. Молчал Смолокуров.

— Опять же и то взять, — опять помолчав, продолжал свое нести Фадеев.Только что приказали вы идти каждому к своему месту, слепые с места не шелохнулись и пуще прежнего зачали буянить, а которы с видами, те, надеясь от вашего здоровья милости, по первому слову пошли по местам… Самым главнеющим озорникам, Сидорке во-первых, Лукьяну Носачеву, Пахомке Заплавному, они же после в шею наклали. «Из-за вас, говорят, из-за разбойников, нам всем отвечать…» Народ смирный-с.

И покорно поник головой и глубоко вздохнул Василий Фадеев.

— Много ль народу осталось? — спросил Смолокуров.

— Шестьдесят человек ровнехонько.

— На разделку хватит?

— Должно бы хватить.

— Разочти завтра, — молвил Марко Данилыч.

— Слушаю-с, — ответил приказчик и, прокашлявшись в руку, спросил, глядя в сторону: — За простойные дни как прикажете?

— Черт с ними, отдай! — сказал Смолокуров.

— Слушаю-с, — молвил Василий Фадеев и после короткого молчанья спросил: — Не будет ли еще каких приказаний?

— Никаких, — угрюмо молвил Марко Данилыч. Сбираясь уходить, Фадеев, как водится, стал креститься на угол, на едва видимый образ.

— Постой, погоди, — остановил его Смолокуров. — Завтра явись ко мне за расценочной ведомостью, поутру, часу в девятом, а теперь сейчас на баржи… Смотри, на ярманке не загуляй; отсель прямо на караван… Да чтобы все у меня было тихо. Понял?

— Слушаю-с, — приниженным голосом ответил Фадеев и, бойко положив три поясных поклона перед образом, низко-пренизко поклонился хозяину, промолвивши:

— Засим счастливо оставаться-с. Вышел было за дверь, но Смолокуров его воротил.

— На тюленя как цены? — отрывисто спросил у него.

— Еще не обозначились-с, — быстро мигая, проговорил Фадеев.

— Дурак!.. Не обозначились!.. Без тебя знают, что не обозначились,крикнул на него Марко Данилыч. — Что на эвтот счет говорят по караванам? Вот про что тебя, болвана, спрашивают… Слухи какие ходят ля эвтого предмету?.. На других-то есть караванах?

— Розно толкуют-с, — перебирая пальцами и глядя в сторону, ответил Фадеев. — На орошинских баржах был намедни разговор, что тюленю надо быть рубля на два, а по другим караванам толкуют, что будет два с гривной, даже двух рублей с четвертаком ожидают. Дело закрытое-с…

— Примечай, — мотнув головой, промолвил Марко Данилыч.

— Слушаю-с.

— Чуть что услышишь, тотчас ко мне.

— Слушаю-с.

— С богом! — махнув рукой, сказал Смолокуров.

Сызнова Фадеев помолился на образок, сызнова отвесил низкий поклон хозяину, быстро юркнув за дверь, осторожно притворил ее за собою.

Долго после его ухода Марко Данилыч сидел у окна, долго ногтями тихонько по стеклу барабанил… Сходил в свою спальную комнату, вынес оттуда счеты и с полчаса щелкал на них костями. Что-то высчитывал, над чем-то раздумывал, вдруг его ровно ветром с места сорвало… Вскочил и с радостным взором не то что прошелся, а чуть не пробежал раз и другой взад и вперед по комнате. Потом к Дуне прошел, нежно простился с ней и, обещав привезти гостинца с ярманки, торопливо схватил картуз и спешно, чуть не бегом, выбежал вон из гостиницы.

— На ярманку!.. — громко крикнул извозчику, садясь в широкие на лежачих рессорах дрожки, порядочно, впрочем, потертые. Бойкий кузнечевец (В Нижнем большая часть легковых извозчиков из подгородных деревень, преимущественно из Куэнечихи.) быстро тронулся с места. Через несколько минут въехав на мост через Оку, он спросил седока:

— Которо место в ярманке прикажете?

— В трактир пошел!.. В тот, куда рыбны торговцы по вечерам чай ходят пить, — сказал ему Марко Данилыч.

— А в коем же трактире они чай-от пьют?

— Как же ты этого не знаешь!.. Какой же ты после этого извозчик! — с досадой крикнул Смолокуров.

— А как же нашему брату знать, где какое купечество чаи распивает? — спокойно ответил кузнечевец. — Здесь, ваше степенство, трактиров не перечесть. Кто их знает, кто куда ходит.

— А ты поменьше говори да поменьше умничай! — с досадой молвил Марко Данилыч.

— Нисколько мы не умничаем, господин купец, — продолжал нести свое извозчик. — А ежели нашему брату до всех до этих ваших делов доходить вплотную, где то есть каждый из вас чаи распивает аль обедает, так этого нам уж никак невозможно. Наше дело — сказал седок ехать куда, вези и деньги по такцыи получай. А ежели хозяин добрый, он тебе беспременно и посверх такцыи на чаек прибавит. Наше дело все в том только и заключается.

— Говорят тебе: много не разговаривай! — крикнул Марко Данилыч. — Чем лясы-то распускать, лучше бы поспрошал у кого-нибудь, где тот трактир…

— Вот что дело, то дело, — согласился невозмутимый кузнечевец.Поспрошать, это можно. Мост-от переехамши, куда же ворочать-от? Направо аль налево?

— К Гребновской пристани ближе ступай… Там спросим.

Хлестнул извозчик добрую красивую обвенку (Порода небольших, кругленьких, крепких, доброезжих и очень выносливых лошадей. Называются по реке Обве (Пермской губернии), где разведены Петром Великим.), и дробной рысцой побежала она по шоссейной дороге Сундучного ряда… После долгих расспросов, после многих переездов от одного трактира к другому Марко Данилыч отыскал, наконец, тот, где в этом году рыбные торговцы по вечерам собирались.