Смолокуров тоже любил собирать старину и знал в ней толк, но собирал не много, разве уж очень редкие вещи.

— Книги все, — отвечал Герасим. — Редкостные и довольно их. Такие, я вам скажу, Марко Данилыч, книги, что просто на удивленье. Сколько годов с ними вожусь, а иные сам в первый раз вижу. Вещь дорогая!

На ловца, значит, зверь бежит, — молвил Марко Данилыч. — А какие книги-то… Божественные одни, аль есть и мирские?

— Книги старинные, Марко Данилыч, а в старину, сами вы не хуже меня знаете, мирских книг не печатали, и в заводях их тогда не бывало, — отвечал Чубалов. — «Уложение» царя Алексея Михайловича да «Учение и хитрость ратного строя» («Уложение», Москва, 1649. «Учение и хитрость ратного строя», Москва, 1647; обе в лист.), вот и все мирские-то, ежели не считать учебных азбук, то есть букварей, грамматик да «Лексикона» Памвы Берынды '' («Лексикон славяноросский и имен тлъкование». Киев, 1627. Второе издание в Кутеине, 1653. Оба в четвертку. Лексикон Берынды перепечатан Сахаровым во втором томе «Сказаний русского народа».). Памва-то Берында киевской печати в том собранье, что торгую, есть; есть и Грамматики Лаврентия Зизания и Мелетия Смотрицкого (Л. Зизания, «Граматика словенска съвершеннаго искусства осми частей слова», Вильно, 1396, в восьмушку… Мелетия Смотрицкого «Граматика словенская», 1619. Второе издание в Москве, 1648, с переменами и дополнениями. Обе в четвертку.).

— Других нет?

— Нет, других нет, — ответил Чубалов.

— Купишь — покажи, может что отберу, ежели понравится. Наперед только сказываю: безумной цены не запрашивай. Не дам, — сказал Марко Данилыч.

— Зачем запрашивать безумные цены? — отозвался Чубалов. — Да еще с земляка, с соседа да еще с благодетеля?

— Земляк-от я тебе точно земляк и сосед тоже, — возразил Смолокуров, а какой же я тебе благодетель? Что в твою пользу я сделал?..

— Как знать, что впереди будет? — хитрое словечко закинул Чубалов.

Марко Данилыч догадлив был. Разом смекнул, куда гнет свои речи старинщик. «Ишь как подъезжает, — подумал он, — то удочки ему маловаты, то в благодетели я попал к нему».

— А не будет ли у тебя, Герасим Силыч, «Минеи месячной», Иосифовской? (Миней в церковном круге три: «Минея общая», где, как сказано в первом ее московском издании 1599 года, помещены: «службы общии, певаемы на праздники на господьския и на праздники богородичны и коемуждо святому, во вселетное годище». «Минея служебная, или месячная», 12 книг. По предисловию к первому ее московскому изданию 1607 года, «в ней написани неизреченного божия смотрения тайны и похвалы и того пренепорочные матери и божественным бесплотным невещественным силам и всем святым: праотцем и отцем, пророкам и апостолам, святителям и мучеником и пр.», «Минея четьи» (то есть для чтения) жития святых. Иосифовская «Месячная минея» печатана в Москве в 1645-1646 годах.) — спросил он.

— Есть, только неполная, три месяца в недостаче, — отвечал Чубалов.

— Да мне полной-то и не надо, — молвил Марко Данилыч. — У меня тоже без трех месяцов. Не пополнишь ли из своих?

— Отчего ж не пополнить, ежель подойдут месяца, — ответил Чубалов. — У вас какие в недостаче?

— Ну, брат, этого я на память тебе сказать не могу, — молвил Марко Данилыч. — Одно знаю, апреля не хватает.

— Апрель у меня есть, — сказал Чубалов.

— Вот и хорошо, вот и прекрасно, ты мне и пополнишь, — молвил на то Смолокуров. — А то на мои именины на Марка Евангелиста, двадцать пятое число апреля месяца, ежели когда у меня на дому служба справляется, правят ее по «Общей минеи» — апостолам службу, а самому-то ангелу моему, Марку Евангелисту служить и не по чем.

— Можно будет подобрать, можно, — сказал Чубалов. — На этот счет будьте благонадежны.

— Ладно. Ежель на этот раз удружишь, так я коли-нибудь пригожусь,молвил Марко Данилыч.

Герасим тут же денег у него хотел попросить, но подумал: «Лучше еще маленько позаманить его».

— Есть у меня икона хороша Марка-то Евангелиста, — сказал он.Редкостная. За рублевскую (Инок Андрей Рублев — знаменитый московский иконописец первых годов XV века. Старинные иконы, подходящие к его пошибу (стилю), зовутся рублевскими.) выдавать не стану, а больно хороша. Московских старых писем (Старинные иконы московские разделяются на иконы старых писем, до XVII века, вторых писем, первой половины XVII века, и фряжское — конца XVII века. В иконах старых писем преобладает зеленый цвет, на них тени резкие, свет (поле, фон) всегда красочный, а не золотой.). Годов сот четырех разве что без маленького.

— Ой ли? — с сомненьем покачав головой, молвил Марко Данилыч. — Неужто на самом деле столь древняя?

— Толк-от в иконах маленько знаем, — ответил Чубалов. — Приметались тоже к старине-то, понимать можем…

— Да не подстаринная ли (Иконники, а также иные и из старинщиков нередко подделывают под старинные иконы, и эти подделки называются «подстаринными». Чтобы более походило на старину, пишут иконы темными красками, с темными лицами и на темном поле. Особенно занимаются этим в Холуе (Владимирской губернии, Вязниковского уезда). Подделка производится так искусно, что только опытный глаз может ее заметить; подделывают даже трещины, места, отставшие от грунта, скоробленные доски и другие признаки старинной работы.)? — лукаво усмехнувшись и прищурив левый глаз, спросил Смолокуров.

Это взорвало Чубалова. Всегда бывало ему обидно, ежели кто усомнится в знании его насчет древностей, но ежели на подлог намекнут, а он водится-таки у старинщиков, то честный Герасим тотчас, бывало, из себя выйдет. Забыл, что денег хочет просить у Марка Данилыча, и кинул на его грубость резкое слово:

— Мошенник, что ли, я какой? Ты бы еще сказал, что деньги подделываю… Кажись бы, я не заслужил таких попреков. Меня, слава богу, люди знают, и никто ни в каком облыжном деле не примечал… А ты что сказал? А?..

— Ну, уж и заершился, — мягким, заискивающим голосом стал говорить Марко Данилыч. — В шутку слова молвить нельзя — тотчас и закипятится.

Марка-то Евангелиста не хотелось ему упустить. Оттого и стал он теперь подъезжать к Чубалову. Не будь того, иным бы голосом заговорил.

— Какая же тут шутка? Помилуйте, Марко Данилыч. Не шутка это, сударь, а кровная обида. Вот что-с, — маленько помягче промолвил Чубалов.

— А ты, земляк, за шутку не скорби, в обиду не вдавайся, а ежели уж оченно оскорбился, так прости Христа ради. Вот тебе как перед богом говорю: слово молвлено за всяко просто, — заговорил Смолокуров, опасавшийся упустить хорошего Марка Евангелиста. — Так больно хороша икона-то? — спросил он заискивающим голосом у Герасима Силыча.

— Икона хорошая, — сухо ответил тот. У меня тоже не из худых ангела моего икона есть. Только много помоложе будет. — Баронских писем (Баронские или «третьи строгановские» иконы писались в конце XVII столетия и в XVIII. Иконопись в них переходит во фряжское письмо и даже отчасти в живопись; краски светлые, пробелы в ризах и других изображаемых одеяниях золотые.).

— Что ж, и баронское письмо хорошо, к фряжскому (Фряжское письмо, то есть западное, европейское, живописное. Фрягами или фрязинами называли у нас итальянцев. Фряжское письмо, составляющее переход от старинной иконописи к живописи, распространилось в Московском государстве в конце XVII века.) подходит, — промолвил Чубалов.

— Твоя-то много будет постарше. Вот что мне дорого, — сказал Смолокуров. — Ты мне ее покажи. Беспременно выменяю (Никогда не говорится купить икону, крест или другое священное изображение, а выменять. В иных местах набожные люди и о церковных свечах, деревянном масле и т. п. ни за что не скажут: купил, но «выменял».).

— Да моя ста на полтора годов будет постарше, — сквозь зубы промолвил Чубалов.

— С орлом?

— Неужто со львом? (Символическое изображение при Марке — лев, при Иоанне — орел. Но у старообрядцев наоборот, потому что при первых пяти патриархах так изображались евангелисты. Так велось в XVI и в первой половине XVII столетия, но древнейшие изображения таковы же, как и теперь употребляемые церковью. Так, например, в самом древнейшем русском рукописном Евангелии 1056 года, Остромировом, Марк Евангелист изображен со львом. В том же Евангелии на изображении Иоанна Богослова, находящемся в узорчатой кайме, дух святой в виде орла подает ему Евангелие, а над каймой нарисован идущий лев, но без венчика, то есть без очертания сияния вокруг головы (символ святости).)— усмехнулся Чубалов. — Сказывают тебе, что икона старых московских писем. Как же ей со львом-то быть?..

— Ну да, ну, конечно, — спохватился Марко Данилыч. — Так уж ты, пожалуйста, Герасим Силыч, не позабудь. Так скоро восвояси прибудем, ты ко мне ее и тащи. Выменяю непременно. А нет ли у тебя кстати старинненькой иконы преподобной Евдокии?

— Преподобной Евдокии, во иночестве Ефросинии?.. Нет, такой нет у меня, — сказал Чубалов.

— Какая тут Афросинья! Евдокию, говорю, преподобную Евдокию мне надо. Понимаешь!.. Знаешь, великим постом Авдотья-плющиха бывает, Авдотья — подмочи подол. Эту самую.

— Первого марта? — спросил Чубалов.

— Как есть! Верно. Ее самую, — подтвердил Марко Данилыч.

— Так ведь она не преподобная, а преподобно-мученица, — с насмешливой улыбкой заметил Чубалов. — Три Евдокии в году-то бывают: одна преподобная седьмого июля, да две преподобно-мученицы, одна первого марта, а другая четвертого августа.

— Господь с теми. Мне Плющиху давай. Дунюшка у меня на тот день именинница, на первое-то марта, — сказал Смолокуров.

— Найдется, — молвил Чубалов. — Есть у меня преподобно-мученицы Евдокии чудо, а не икона.

— Стара?

— Старенька. Больше двухсот годов. При святейшем патриархе Филарете писана царским жалованным изографом Иосифом (В XVII столетии при Оружейной палате для государевых дел (работ) находились постоянные жалованные и кормовые иконописцы, изографы. Ими управлял оружейничий и дьяк. Жалованные состояли на службе, получали денежное жалованье и кормы и находились при палате постоянно; кормовые работали временно по мере надобности. Жалованные были искуснее кормовых. Изограф Иосиф жил при царе Михаиле Феодоровиче. Жалованные иконописцы раскрашивали также игрушки царевичам и царевнам.). Другой такой, пожалуй, всю Россию обшарь — не сыщешь. Самая редкостная.

— А меры какой? — спросил Марко Данилыч.

— Штилистовая (Штилистовая — шести вершков вышины.) благословенная,ответил ему Чубалов. — Такую и требуется, — с радостью сказал Марко Данилыч. — Оставь за мной, выменяю. И Марка Евангелиста и Евдокею выменяю. Так и запиши для памяти. Дунюшка у меня теперь в такие года входит, что, пожалуй, по скорости и благословенная икона потребуется. Спасом запасся, богородица есть хорошая, Владимирская — это, знаешь, для благословенья под венец, а ангела-то ее и не хватает. Есть, правда, у меня Евдокея, икона хорошая, да молода — поморского письма, на заказ писана (Поморского письма иконы приготовлялись в поморских беспоповщинских монастырях (Данилове и Лексе Олонецкой губернии). Иконы, что писались в Москве на Преображенском кладбище, похожи на поморские и часто за них были выдаваемы.). Хоть и по древнему преданию писана, однако же, все-таки новость. А ежели твоя, как ты говоришь, царских жалованных мастеров, чего же лучше? Под пару бы моей богородице, та тоже царских изографов дело, на затыле подпись: "Писал жалованный иконописец, Поспеев (Сидор Поспеев, жалованный иконописец, писал иконы для московского большого Успенского собора в 1644 году.).

— Сидор Поспеев? — спросил Чубалов.

— Верно, — подтвердил Смолокуров.

— Хорошая должна быть икона, добрая. Поспеевских не много теперь видится, а все-таки годиков на двадцать она помоложе будет моей Евдокии,заметил Чубалов.

— Разница не велика, — молвил Марко Данилыч.

— Моя Евдокия вельми чудная икона, — немного помолчавши, сказал Чубалов. — Царицы Евдокии Лукьяновны комнатная (То есть из образной царицы. ).

— Полно ты! — сильно удивился, а еще больше обрадовался Марко Данилыч.

— Знающие люди доподлинно так заверяют, — спокойно ответил Чубалов.Опять же у нас насчет самых редкостных вещей особые записи ведутся (Такие записи есть, или по крайней мере бывали, у некоторых старинщиков; впрочем, им далеко не всегда можно веру давать.). И та икона с записью. Была она после также комнатной иконой у царевны

Евдокии Алексеевны, царя Алексея Михайловича меньшой дочери, а от нее господам Хитровым досталась, а от них в другие роды пошла, вот теперь и до наших рук доспела.

— В окладах иконы те? — спросил Марко Данилыч.

— Царицына в золотой ризе сканного дела (Сканное дело — скань, сканье (от старинного глагола скать — сучить, свивать, тростить). Скань — волоченное, вытянутое в тонкую проволочку золото или серебро, мелкая проволочная работа, филогран. Сканное дело — одно из красивейших металлических производств, зато и труднейшее. Сканные старинные вещи очень ценны. Из проволоки составляли разные узоры в сетку. Лучшие изделия были греческие или турские. В XVII столетии мастера сканного дела, наученные греками, появились и в Москве.) с лазуревыми яхонты; с жемчугами, работа тонкая, думать надо — греческая, а Марк Евангелист в басменном окладе (Басмённое дело от басма — тонкое, легковесное, листовое серебро, на котором тиснили разные узоры (травы). На иконах басмёнными делались только оклады, то есть каймы образа. По легкости и дешевизне басмённое дело было очень распространено. В Москве была особая слобода басмёнщиков — теперь Басманная.).

У Марка Данилыча, еще не видя редких икон, глаза разгорелись.

— За мной оставь, Герасим Силыч, пожалуйста за мной, — стал он просить Чубалова. — А ежели другому уступишь, и знать тебя не хочу, и на глаза тогда мне не кажись… Слышишь?

— Слышу, Марко Данилыч, — сказал Чубалов. — Отчего ж не сделать для вас удовольствия?.. На то и выменены, чтоб предоставить их кому надобность случится или кто хорошую цену даст.

— А ведь дорого, поди, возьмешь? Слупишь так, что после дома не скажешься, — с усмешкой молвил ему Смолокуров.

— Дешево взять нельзя, — ответил Герасим. — Сами увидите, каковы иконы. Насчет божьего милосердия сами вы человек не слепой, увидите, чего стоят, а увидите, так меня не обидите.

— Ну ладно, ладно… За деньгами не постою, ежель полюбятся,самодовольно улыбаясь, молвил Марко Данилыч. — Так ты уж кстати и «минею»-то мне подбери.

Как ворочусь домой, в тот же день записочку пришлю тебе, каких месяцов у меня не хватает.

— Насчет других двух месяцов, опричь апреля «минеи», теперь не могу сказать вам доподлинно, — молвил Чубалов. — Достанется ли она мне, не достанется ли, сам еще не знаю. Больно дорого просят за все-то книги, а рознить не хотят. Бери все до последнего листа.

— Ну и бери все до последнего листа, — сказал Смолокуров. — Нешто хламу много?

— Какой хлам! Хламу вовсе нет, книги редкостные и все как на подбор. Клад, одно слово клад, — говорил Чубалов.

— Так что же не покупаешь? — молвил Марко Данилыч. — Бери дочиста; я твой покупатель. Как до дому доберемся, весь твой запас перегляжу и все, что полюбится, возьму на себя. Нет, Герасим Силыч, не упускай, послушайся меня, бери все сполна.

— Не под силу мне будет, Марко Данилыч, — молвил на то Чубалов.Денег-то велику больно сумму за книги требуют, а об рассрочке и слышать не хотят, сейчас все деньги сполна на стол. Видно, надо будет отказаться от такого сокровища.

— Полно скряжничать-то, — вскрикнул Смолокуров. — Развязывай гамзу-то (Гомон, гамза — бумажник, кошель, вообще хранилище денег. Гамза (но никогда гомон) употребляется и в смысле — деньги, капитал. Говорят также гамзить — копить деньги; гамзила — тот, кто деньги копит.), распоясывайся. Покупай, в накладе не останешься.

— Гамзы-то не хватает, — горько улыбнувшись, ответил Чубалов. — Столько наличных при мне не найдется.

— А много ли не хватает? — сдержанно спросил у него Марко Данилыч.

— Целой тысячи, — молвил Чубалов. — Просил, Христа ради молил, подождал бы до Макарья, вексель давал, поруку представлял, не хотят да и только…

— Утресь зайди ко мне пораньше, — слегка нахмурясь, после недолгого молчанья сказал Смолокуров. — Авось обдадим как-нибудь твое дело. И сказал, где сыскать его квартиру.

— Заходи же смотри, — молвил Марко Данилыч на прощанье. — А скоро ли домой?

— Да ежели бы удалось купить, так я бы дня через два отправился. Делать мне больше здесь нечего, — сказал Чубалов.

— И распрекрасное дело, — молвил Марко Данилыч. — И у меня послезавтра кончится погрузка. Вот и поедем вместе на моей барже. И товар-от твой по воде будет везти гораздо способнее. Книги не перетрутся. А мы бы дорогой-то кое-что из них и переглядели. Приходи же завтра непременно этак в ранни обедни. Беспременно зайди… Слышишь?

На другой день Марко Данилыч снабдил Чубалова деньгами и взял с него вексель до востребования, для лучшей верности, как говорил он. Проценты за год вычел наперед.

— Нельзя без того, друг любезный, — он говорил, — дело торговое, опять же мы под богом ходим. Не ровен случай, мало ль что с тобой аль со мной сегодня же может случиться? Сам ты, Герасим Силыч, понимать это должон…

Чубалов не прекословил. Сроду не бирал денег взаймы, сроду никому не выдавал векселей, и потому не очень хотелось ему исполнить требованье Марка Данилыча, но выгодная покупка тогда непременно бы ускользнула из рук. Согласился он. Проценты взял Смолокуров за год вперед, — подумал Герасим Силыч, — стало быть, и платеж через год… А я, не дожидаясь срока, нынешним же годом у Макарья разочтусь с ним…

Дня через три отправил он на баржу Марка Данилыча короба с книгами. Медной полушки никогда не упускал Смолокуров и потому наперед заявил Герасиму Силычу, что при случае вычтет с него какую следует плату за провоз клади и за проезд его самого.

Вместе вверх по Волге выплывали, вместе и воротились восвояси. Дня через три по приезде в Сосновку Герасим Силыч, разобрав купленные книги и сделав им расценку, не дожидаясь записки от Марка Данилыча, поехал к нему с образами Марка Евангелиста и преподобной Евдокии и с несколькими книгами и рукописями, отобранными во время дороги Смолокуровым. Образа очень полюбились Марку Данилычу, рад был радехонек им, но без того не мог обойтись, чтоб не прижать Чубалова, не взять у него всего за бесценок. За две редких иконы, десятка за полтора редких книг и рукописей Чубалов просил цену умеренную — полторы тысячи, но Марко Данилыч только засмеялся на то и вымолвил решительное свое слово, что больше семисот пятидесяти целковых он ему не даст. Чубалов и слышать не хотел о такой цене, но Смолокуров уперся на своем.

— Нет, уж, видно, мы с вами, Марко Данилыч, не сойдемся! — сказал после долгого торгованья Чубалов.

— Видно, что не сойдемся, Герасим Силыч, — согласился Смолокуров.

— А не сойдемся, так разойдемся, — молвил Герасим и стал укладывать в коробью иконы и книги.

Видно, что надо будет разойтись, — равнодушно проговорил Марко Данилыч и при этом зевнул с потяготой, — со скуки ли, от истомы ли — кто его знает.Пошли тебе господи тороватых да слепых покупателей, чтобы полторы тысячи тебе за все за это дали, а я денег зря кидать не хочу.

— Найдем и зрячих, Марко Данилыч, — усмехнулся Чубалов, завязывая коробью. — Не такие вещи, чтоб залежаться, бог даст у Макарья с руками оторвут… На иконы-то у меня даже и покупатели есть в виду. Я ведь к вашей милости единственно потому только привез, что чувствую и помню одолжение, что тогда сделали вы мне в Саратове. Без вашей помощи тех книг я бы как ушей своих не видел. На другой же день как купил их, двое книжников приезжало — один из Москвы, другой изо Ржева… Не случись вас, они как раз бы перебили. Оченно благодарен остаюсь вами, Марко Данилыч, никогда не забуду вашего одолженья…

— И за то спасибо, что помнишь, — сухо промолвил Марко Данилыч.

— Как же можно забыть? Помилуйте! Не бесчувственный же я какой, не деревянный. Могу ли забыть, как вы меня выручили? — сказал Чубалов. — По гроб жизни моей не забуду.

— Домой, что ли сряжаешься? — дружелюбно спросил у Чубалова Марко Данилыч, когда тот, уложивши свое добро, взялся за шапку. — Посидел бы у меня маленько, Герасим Силыч, покалякали бы мы с тобой, потрапезовали бы чем бог послал, чайку бы испили.

— Нет уж, Марко Данилыч, увольте. Никак мне нельзя, недосужно. Дела теперь у меня по горло — к Иванову дню надо в Муром на ярмарку поспеть, а я еще и не укладывался, да и к Макарью уж пора помаленьку сбираться,-говорил Чубалов…

— Да, не за горами и Макарьевская, — заметил Марко Данилыч. — Время-то, подумаешь, как летит, Герасим Силыч. Давно ли, кажется, Пасха была, давно ли у меня пьяницы работные избы спалили, и вот уже и Макарьевская на дворе. И не видишь, как время идет месяц за месяцем, года за годами, только успевай считать. Не успеешь оглянуться, ан и век прожил. И отчего это, Герасим Силыч, чем дольше человек живет, тем время ему короче кажется? Бывало, маленьким как был, зима-то тянется, тянется, и конца, кажись, ей нет, а теперь, только что выпал снег, оглянуться не успеешь, ан и Рождество, а там и масленица и святая с весной. Чудное, право, дело!

— Такова жизнь человеческая, Марко Данилыч, — Молвил Чубалов. — Так уж господь определил нам. Сказано: «Яко сень преходит живот наш и яко листвие падают дни человечи».

— Это откуда? В псалтыри таких слов, помнится, не положено, — заметил Смолокуров.

— Денисова Андрея Иоанновича, из его надгробного слова над Исакием Лексинским, — молвил Чубалов. — Ученнейший был муж Андрей Иоаннович. Человек твердого духа и дивной памяти, купно с братом своим, Симеоном, риторским красноречием сияли, яко светила, и всех удивляли…

— Знаю я… Как не знать про Денисовых? По всему старообрядству знамениты…— молвил Марко Данилыч.

— Затем счастливо оставаться, — сказал Чубалов, подавая Смолокурову руку.

— Прощай, Герасим Силыч, прощай, дружище. Да что редко жалуешь? Завертывай, побеседовали бы когда, — сказал Марко Данилыч, провожая гостя.Воротишься из Мурома — приезжай непременно. Твоя беседа мне слаще меду… Не забывай меня…

— Постараюсь, Марко Данилыч, — отвечал Чубалов и, взяв коробью, пошел вон из горницы.

Смолокуров проводил его до крыльца, а когда Чубалов, севши в телегу, взял вожжи, подошел к нему и еще раз попрощался. Чубалов хотел было со двора ехать, но Марко Данилыч вдруг спохватился.

— Эка память-то какая у меня стала! — сказал он. — Из ума было вон… Вот что, Герасим Силыч, деньги мне, братец ты мой, необходимо надо послезавтра на Низ посылать, на ловецких ватагах рабочих надобно рассчитать, а в сборе наличных маловато. Такая крайность, что не придумаю, как извернуться. Привези, пожалуйста, завтра должок-от.

— Какой должок? — с удивлением спросил озадаченный неожиданным вопросом Чубалов.

— И у тебя, видно, память-то такая ж короткая стала, что у меня,-усмехнулся Марко Данилыч. — Давеча, как торговались, помнил, а теперь и забыл… Саратовский-от должок! Тысяча-то!..

— Да ведь тому долгу уплата еще в будущем году, — придерживая лошадь, с изумленным видом молвил Герасим Силыч.

А у него на ту пору и двухсот в наличности не было а в Муром надо ехать, к Макарью сряжаться.

— В векселе сроку, любезный мой, не поставлено, — с улыбкой сказал Смолокуров. — Писано: «До востребования», значит, когда захочу, тогда и потребую деньги.

— Да как же это, Марко Данилыч?.. — жалобно заговорил оторопевший Чубалов. — Ведь вы и проценты за год вперед получили.

— Получил, — ответил Смолокуров. — Точно что получил. Что ж из того?.. Мне твоих денег, любезный друг, не надо, обижать тебя я никогда не обижу. Учет по завтрашний день учиним; сколько доведется с тебя за этот месяц со днями процентов получить, а остальное, что тобой лишнего заплачено, из капитала вычту, тем и делу конец.

— Я так располагал, Марко Данилыч, чтобы у Макарья с вами расплатиться, — молвил Чубалов.

— Не могу, любезный Герасим Силыч… И рад бы душой, да никак не могу, — сказал Смолокуров. — Самому крайность не поверишь какая. Прядильщиков вот надо расчесть, за лес заплатить, с плотниками, что работные избы у меня достраивают, тоже надо расплатиться, а где достать наличных, как тут извернуться, и сам не знаю. Рад бы душой подождать, не то что до Макарья, а хоть и год и дольше того, да самому, братец, хоть в петлю лезть… Нет уж, ты, пожалуйста, Герасим Силыч, должок-от завтра привези мне, на тебя одного только у меня и надежды… Растряси мошну-то, что ее жалеть-то? Важное дело тебе тысяча рублей!.. И говорить-то тебе об ней много не стоит…

— Ей-богу, не при деньгах я, Марко Данилыч, — дрожащим голосом отвечал Чубалов на речи Смолокурова. — Воля ваша, а завтрашнего числа уплатить не могу.

— Льготных десять дней положу, — молвил Марко Данилыч.

— Не то что через десять, через тридцать не в силах буду расплатиться…— склонив голову, сказал на то Чубалов. — Помилосердуйте, Марко Данилыч, явите божескую милость, потерпите до Макарьевской.

— Не могу, любезный, видит бог, не могу, — отвечал Смолокуров.

— Вся воля ваша, а я не заплачу, — решительным голосом сказал Чубалов и хотел было ехать со двора. Смолокуров остановил его.

— Как же так? — вскрикнул он. — Нешто забыл пословицу: «Умел взять, умей и отдать»?.. Нельзя так, любезнейший!.. Торгуешься — крепись, а как деньги платить, так плати, хоть топись. У нас так водится, почтеннейший, на этом вся торговля стоит… Да полно шутки-то шутить, Герасим Силыч!.. Знаю ведь я, что ты при деньгах, знаю, что завтра привезешь мне должок!.. Приезжай часу в одиннадцатом, разочтемся да после того пообедаем вместе. Севрюжки, братец ты мой, какой мне намедни прислали да балыков — объеденье, пальчики оближешь!.. Завтра с ботвиньей похлебаем. Да смотри не запоздай, гляди, чтобы мне не голодать, тебя дожидаючись.

— Марко Данилыч, истинную правду вам докладываю, нет у меня денег, и достать негде, — со слезами даже в голосе заговорил Чубалов. — Будьте милосерды, потерпите маленько… Где ж я к завтраму достану вам?.. Помилуйте!

— Нет уж, ты потрудись, пожалуйста. Ежели в самом деле нет, достань где-нибудь, — решительно сказал Смолокуров. — Не то, сам знаешь: дружба дружбой, дело делом. Сердись на меня, не сердись, а ежели завтра не расплатишься, векселек-от я ко взысканью представлю… В Муром-от тогда, пожалуй, и не угодишь, а ежели после десяти дней не расплатишься, так и к Макарью не попадешь.

— Как же это я в Муром-от не угожу?.. Как же это к Макарью не попаду?.. Эк что сказал!.. — вскрикнул сильно взволнованный Чубалов.

— Так же и не угодишь, — спокойно ответил ему Марко Данилыч. — Не знаешь разве, что городской голова и земский исправник оба мне с руки? И льготного срока не станут ждать — до десяти дён наложут узду… Да. Именье под арест и тебя под арест, — они, брат, шутить не любят. Ну да ведь это я так, к слову только сказал… Этого не случится, до того, я знаю, дела ты не доведешь. Расплатишься завтра, векселек получишь обратно — и конец всему… Прощай, любезный Герасим Силыч… Пожалуйста, не запоздай, до обеда бы покончить, да тотчас и за ботвинью.

Кончилось дело тем, что Чубалов за восемьсот рублей отдал Марку Данилычу и образа и книги. Разочлись; пятьдесят рублей Герасим Силыч должен остался. Как ни уговаривал его Марко Данилыч остаться обедать, как ни соблазнял севрюжиной и балыком, Чубалов не остался и во всю прыть погнал быстроногую свою кауренькую долой со двора смолокуровского.