— Уж больно велики хоромы-то вы им в лесу поставили. Что твой господский дом!

— Пущай живут просторнее, — с кроткой улыбкой сказала Марья Ивановна.Что ж? Лес свой, мох свой, кирпич свой, плотники и пильщики тоже свои. За железо только деньги плачены… И отчего ж не успокоить мне стариков?.. Они заслужили. Сергеюшка теперь больше тридцати годов из лесу шагу почти не делает.

— Намолвка не больно хороша про него, — прищурясь, молвил Василий Петрович.

— Что такое? — вскинув глазами и пристально поглядевши на тучного купчину, спросила Марья Ивановна.

— Кудесничает, слышь, колдует в лесу-то, — промолвил Василий Петрович…

Едва заметный румянец мгновенно пробежал по лицу Марьи Ивановны, но тотчас же исчез бесследно. Лежавшая вдоль бортового поручня рука ее чуть-чуть вздрогнула. Но голос ее был совершенно спокоен.

— Какой вздор! — улыбнувшись, она молвила. — Мало ли каких глупостей народ ни наскажет. Нельзя же всякому глупому толку веру давать.

— Оно, конечно, может, и врут, — согласился Василий Петрович. — Однако ж вот это я и сам замечал, что Сергей почти совсем отстал от божьей церкви, да и те, что с ним в лесу живут, тоже редко в храм господень заглядывают.

— Церковь-то от них далеконько, Василий Петрович, — сказала Марья Ивановна. — А зимой ину пору в лесу-то из сугробов и не выдерешься. А не случалось ли вам когда-нибудь говорить про Сергеюшку с нашим батюшкой, с отцом Никифором? Знаете ли, что Сергеюшка-то не меньше четырех раз в году у него исповедуется да приобщается… Вот какой он колдун! Вот как бегает он святой церкви. И не один Сергеюшка, а и все, что в лесу у меня живут, и мужчины и женщины, точно так же. Усердны они к церкви, очень усердны.

— Это я точно слыхал и не один даже раз разговаривал про них с отцом Никифором, — молвил Василии Петрович. — В том только у меня сумнительство на ихний счет, что ведь с чего-нибудь взял же народ про Сергея так рассказывать. Без огня дыма, матушка, не бывает.

— Людских речей, Василий Петрович, не переслушаешь, — сухо ответила ему Марья Ивановна. — Однако же что-то холодно стало. Сойти было в каюту да чаю хоть, что ли, спросить. Согреться надобно. И медленной, величавой походкой пошла.

— Кто такая? — спросил Меркулов у Василья Петровича.

— Алымова, помещица, — отвечал Василий Петрович. — Соседка нам будет. Мы и сами прежде алымовские были, да я еще от ее родителя откупился, вольную, значит, получил.

— Зачем же это она так рядится? — спросил Никита Федорыч. — Старица не старица, а бог знает на кого похожа. В дорогу, что ли, она так одевается?

— Завсегда так: и дома, и в гостях, и в дороге, — сказал Василий Петрович.

— Что за чудиха?

— Кто ее знает… Теперь вот уж более пятнадцати лет, как этакую дурь на себя напустила, — сказал Василий Петрович. — Теперь уж ей без малого сорок лет… Постарела, а посмотреть бы на нее, как была молоденькой. Что за красота была. Просто сказать — ангел небесный. И умная она барыня и добрая.

А много ли крестьян у нее? — полюбопытствовал Меркулов.

— Сот шесть, пожалуй и больше наберется, — молвил Василий Петрович. — В нашей вотчине три ста душ, во Владимирской двести да в Рязанской с чем-то сотня. У барина, у покойника, дом богатейший был… Сады какие были, а в садах всякие древа и цветы заморские. — Опять же ранжереи, псарня, лошади… Дворни видимо-невидимо — ста полтора. Широко жил, нечего сказать.

— А все Марье Ивановне досталось?

— До последней капельки. Одна ведь только она была. При ней пошло не то житье. Известно, ежели некому добрым хозяйством путем распорядиться, не то что вотчина, царство пропадает. А ее дело девичье. Куда же ей? Опять же и чудит без меры. Ну и пошло все врознь, пошло да и поехало. А вы, смею спросить, тоже из господ будете?

— Нет, я саратовский купец Никита Федоров Меркулов.

— Так-с. Хорошее дело, подходящее, значит можно с вашей милостью про господ повольготней маленько говорить… Я и сам, государь мой, алатырский купец Василий Петров Морковников. Маслами торгуем да землями заимствуемся помаленьку, берем у господ в кортому, в годы. Заводишки тоже кой-какие имеем, — живем благодаря бога, управляемся всевышней милостью.

Теперича для нашего брата купца времена подошли хорошие: господа почитай все до единого поистратились, кармашки-то у них поизорвались, деньжонкам не вод, — нам, значит, и можно свой интерес соблюдать. Вот теперь про волю толки пошли — дай-ка, господи, пошли свое совершение. Тогда, сударь, помаленьку да потихоньку все дойдет до наших рук, — и земли и господские дома, все. Заверяю вас. Одно только нашему брату теперича надо в помышленье держать: «не зевай»… Смекалку, значит, имей в голове. А вы, государь мой, чем торгуете?

— Рыбой да тюленем, — отвечал Меркулов. — Ловим по волжским низовьям да в море, а продаем у Макарья.

— Вот господь-от свел! — весело молвил Морковников. — Не имеется ль у вас, Никита Федорыч, тюленька у Макарья-то?

— Теперь нет, а дня через два либо через три будет довольно, — ответил Меркулов. — Я сам от Царицына ехал при тюлене, только в Казани сел на пароход, чтоб упредить караван, оглядеться до него у Макарья, ну и к ценам приноровиться.

— Так-с! Дело это хорошее, — поглаживая бороду и улыбаясь, сказал Морковников. — Может, и сойдемся… Поставил я, изволите видеть, заводец мыловаренный.. Поташных у меня два давненько-таки заведены, а с Покрова имею намерение мыловарню пустить в ход. По нашим местам добротного мыла не надо, нашим чупахам, особливо мордовкам, не яичным рожи-то мыть, им годит и тюленье. А рубахи да портки стирать и тюлень будет им на удивленье,все-таки лучше мыловки али волнянки (Мыловка — ископаемое, мыловатое на ощупь, из породы талька, вещество, употребляемое при валянье сукон. Волнянка — растение Diantus superus. И мыловка и волнянка употребляются по захолустьям вместо мыла.). Советовался я кое с кем… Свел меня однажды господь этак же вот, как и с вами, на пароходе с одним барином.

Из Петербурга его от вышнего начальства посылали осматривать да описывать здешние заводы и фабрики. Свиделся я еще после того с ним у одного нашего помещика. Ну и побеседовали. Ума, сударь, палата, а к настоящему делу речи не подходящи. Надо, говорит, варить мыло из оленки (Олеин.) да из соды. Про тюленя да про поташ и слышать барин не хочет. А кажись бы, человек хороший, душевный, хитрости в нем не видать ни на капельку… Ну, я его не послушался, — на поташе с тюленем хочу испробовать. Куда нашим мордовкам соду да оленку! Толстоногие чупахи (Мордовки навивают на ноги множество портянок и полотенец, так что ноги у них, ровно бревно. Это почитается большой красой и щегольством. Оттого мордовок и зовут толстоногими либо толстопятыми.), пожалуй, заместо пряников хорошее-то мыло сожрут. Не можно ль у вас, Никита Федорыч, тюленька мне получить? Только мне потребуется не мало. Найдется ли столько у вас?

— А сколько? — спросил Меркулов.

— Да тысяч восемь пудов потребуется, — с важным видом молвил Морковников.

— Найдется, — сказал Никита Федорыч. — В десять не в десять раз, а в восемь раз больше того удовлетворить вас могу.

«Э! Да это, видно, из коренных рыбников», — подумал Василий Петрович и со сладкой улыбкой масленого лица обратился к Меркулову, прищурив левый глаз.

— А как ваша цена будет?

— Не знаю еще. Завтра, ежели вам угодно, повидайтесь со мной, тогда скажу, — ответил Никита Федорыч.

— Не в пример бы лучше теперь же здесь на досуге нам порешить это дельце, — с заискивающей улыбкой молвил Морковников. — Вот бы мы сейчас с вами пошли в общу каюту да ушицу бы стерляжью али московскую соляночку заказали, осетринки бы хорошенькой, у них, поди, и белорыбицы елабужской можно доспеть. Середа ведь сегодня — мясного не подобает, а пожелаете, что же делать? Можем для вас и согрешить — оскоромиться. Бутылочку бы холодненького роспили, — все бы как следует.

— Ежели хотите, пожалуй, позавтракаем вместе, теперь же и время,сказал Меркулов. — Только наперед уговор: ни вы меня, ни я вас не угощаем — все расходы пополам. Еще другой уговор: цена на тюлень та, что будет завтра на бирже у Макарья, а теперь про нее и речей не заводить. Маленько нахмурился Василий Петрович.

— Два бы рублика за пуд положили, и по рукам бы, — сказал он.

«Два рубля! — подумал Меркулов. — Вот оно что! А писали про рубль да про рубль с гривной… Не порешить ли?» Однако не решился. Сказал Морковникову:

— Через сутки, даже раньше узнаете мою цену. А чтоб доказать вам мое к вам уважение, наперед согласен десять копеек с рубля уступить вам против цены, что завтра будет на бирже у Макарья… Идет, что ли? — прибавил он, протягивая руку Морковникову.

— Идет, — радостно и самодовольно улыбаясь, вскликнул Василий Петрович. — А не в пример бы лучше здесь же, на пароходе, покончить. Два бы рублика взяли, десять процентов, по вашему слову, скидки. По рублю бы по восьми гривен и порешили… Подумайте, Никита Федорыч, сообразитесь,ей-богу, не останетесь в обиде. Уверяю вас честным словом вот перед самим господом богом. Деньги бы все сполна сейчас же на стол…

— Нет, нет, оставим до завтра, — решительно сказал Никита Федорыч.Пойдемте лучше завтракать.

— Пожалуй, — лениво и маленько призадумавшись, проговорил Морковников и затем тяжело привстал со скамьи.

— Эй ты, любезный! — крикнул он наскоро проходившему каютному половому.

— Что требуется вашей милости? — спросил тот, укорачивая шаг, но не останавливаясь.

— Уху из самолучших стерлядей, что есть на пароходе, с налимьими печенками, на двоих, — сказал Морковников. — Да чтобы стерлядь была сурская, да не мелюзга какая, а мерная, от глаза до пера вершков тринадцать, четырнадцать. Половой приостановился.

— Телячьи котлеты с трюфелями, — в свою очередь приказал Меркулов. Половой еще ближе подошел к ним.

— Холодненького бутылочку, — приказал Василий Петрович.

— Заморозить хорошенько, — прибавил Никита Федорыч.

— Редеру прикажете али клико?

Клику давай, — сказал Василий Петрович. — Оно, слышь, забористее,обратился он к Никите Федорычу.

— Слушаю-с, — проговорил половой, почтительно стоя перед

Меркуловым и Морковниковым.

— Зернистой икры подай к водке да еще балыка, да чтоб все было самое наилучшее. Слышишь? — говорил Морковников.

— Слушаю-с. Все будет в настоящей готовности для вашей милости.

— Рейнвейн хороший есть? — спросил Меркулов.

— Есть-с.

— Бутылку. Да лущенного гороха со сливочным маслом. Понимаешь?

— Можем понимать-с, — утвердительно кивнув головой, сказал каютный.

— Можно бы, я полагаю, и осетринки прихватить, — будто нехотя проговорил Морковников. — Давеча в Василе ботвиньи я с осетриной похлебал — расчудесная, а у них на пароходе еще, пожалуй, отменнее. Такая, я вам доложу, Никита Федорыч, на этих пароходах бывает осетрина, что в ином месте ни за какие деньги такой не получишь…— Так говорил Василий Петрович, забыв, каково пришлось ему после васильсурской ботвиньи.

— Осетрины холодной с провансалем, — приказал Никита Федорыч. — Вы любите провансаль?.. — обратился он к Василию Петровичу.

— А это что за штука такая? — с недоуменьем спросил Морковников. — Мне подай, братец, с хренком да с уксусцом, — промолвил он, обращаясь к половому.

В это самое время из окна рубки, что над каютами, высунулся тощий, болезненный, с редкими прилизанными беловатыми волосами и с желто-зеленым отливом в лице, бедно одетый молодой человек. Задыхаясь от кашля, кричал он на полового:

— Телячьи ножки тебе приказаны, а ты ни с места!.. Что ж это такое? На что похоже? Что у вас за дикие порядки?

И, страшно закашлявшись, оперся обеими руками о подоконник.

— Сейчас-с, — небрежно отвечал ему половой, видимо предпочитавший новый заказ заказу чахоточного.

«Медной копейки на чай с тебя не получишь, — думал он, — а с этих по малости перепадет два двугривенных».

— Обличить вас надо!.. В газетах пропечатать!.. Погодите!.. Узнаете вы меня!.. — задыхаясь от злобы и кашля, неистово кричал чахоточный. — Капитана мне подай!.. Это ни на что не похоже!

Капитана не подали, а ножки тотчас принесли. С жадностью накинулся на них чахоточный, успев перед тем опорожнить три, либо четыре уемистых рюмки очищенного.

— Из кутейников, должно быть, — тихонько заметил Морковников. — Теперь ведь очень много из поповичей такого народа разводится.

Завтракать подали в рубку. Расправившись с телячьими ножками, попович куда-то скрылся, должно быть на боковую отправился; а может быть, писать обличительную статью насчет пароходных телячьих ножек. В рубке остался Меркулов один на один с новым знакомцем. Морковников опять было стал приставать к Никите Федорычу насчет тюленя, но Меркулов устоял и наотрез сказал ему, что до приезда на ярманку ни слова не скажет ему по этому делу. Нечего было делать Морковникову, пришлось уступить. Зато уж и позавтракал же он.

Ни васильсурской ботвиньи, ни мучительной икоты ровно и не бывало, ел, будто ему сказано было, что вперед трое суток у него во рту маковой росинки не будет. И закуска, и уха, и котлеты, и осетрина исчезли ровно в бездне. Умел Василий Петрович покушать. Когда завтрак был покончен, он с довольной улыбкой сказал Меркулову:

— Обедать-то, видно, поздненько придется, часика этак через три.

— Ох, уж, право, не знаю, — отвечал Никита Федорыч. — Я сытехонек.

— Как так? Да нешто можно без обеда? — с удивленьем вскликнул Морковников. — Сам господь указал человеку четырежды во дню пищу вкушать и питие принимать: поутру завтракать, потом полудничать, как вот мы теперь, после того обедать, а вечером на сон грядущий ужинать… Закон, батюшка…

Супротив господня повеленья идти не годится. Мы вот что сделаем: теперича отдохнем, а вставши, тотчас и за обед… Насчет ужина здесь, на пароходе, не стану говорить, придется ужинать у Макарья… Вы где пристанете?

— У Ермолаева, если там найдется свободный номер, — сказал Никита Федорыч.

— И разлюбезное дело, — молвил Морковников. — Я сам завсегда у Федора Яковлича пристаю. Хорошо у него, ото всего близко, опять же спокойно, а главное дело всякое кушанье знатно готовят.

— Скажите, пожалуйста, Василий Петрович, зачем эта барышня, Марья-то Ивановна, чудит при таком состоянии? — спросил Меркулов, перед тем как им пришлось расходиться по каютам.

А спросил о том Меркулов так, спросту, не то чтоб из любопытства, не то чтоб очень занимала его Марья Ивановна; молвил так, чтобы сказать что-нибудь на прощанье Василью Петровичу.

— Должно быть, по ихней вере так надо, — тихо промолвил Василий Петрович.

— По какой вере? — спросил с удивленьем Меркулов.

— По ихней.

— А что ж у них за вера такая?

— А шут их знает, — молвил Василий Петрович. — Фармазонами зовут их. А в чем ихняя вера состоит, доподлинно никто не знает, потому что у них все по тайности… И говорить-то много про них не след.

— А много у вас таких? — спросил Меркулов.

— Есть, — ответил Василий Петрович. — Довольно-таки… Носятся слухи, что и дом-от в лесу Марья Ивановна ради фармазонства поставила. Сергей-от лесник за попа, слышь, у них!..

— Значит, есть и господа в той вере? — спросил Никита Федорыч.

— И господ не мало, — ответил Морковников. — В роду Марьи Ивановны довольно было фармазонов. А род алымовский, хороший род, старинный, столбовой… Да что Алымовы?.. Из самых, слышь, важных, из самых сильных людей в Петербурге есть фармазоны.

И, зевнув во весь рот, протянул руку Никите Федорычу:

— Приятного сна… Наше вам наиглубочайшее! И сонным шагом в каюту пошел.