И вот Дуня, еще так недавно, стоя на молитве, говорившая в сердечном сокрушенье: "Не вниди в суд с рабой твоей", теперь гордостно и высокомерно вздумала судить бога вышнего!..
      Встала с кровати, чтобы стать перед иконой, и нечаянно задела стоявший у изголовья столик. Он упал. Варенька от испуга проснулась.
      - Что я наделала! - подбегая к ней, вскрикнула Дуня. - Ты так крепко спала, а я разбудила!.. Господи!.. Да что ж это!.. Прости меня, глупую, прости, Варенька, неопасливую.
      - Полно, полно, - потягиваясь и зевая на постели, говорила Варенька. Пора вставать. Который час?
      - Третий, - отвечала Дуня.
      - Вон как долго я нежилась, - молвила Варенька. А плоти не надо угождать, не надо нежиться, не надо пребывать в лености, не то Марфа как раз поборет Марию.
      И, быстро спрыгнувши с кровати, стала надевать утреннее платье.
      - А ты давно проснулась? - спросила она.
      - Давненько уж, - ответила Дуня. - Часа полтора.
      - Видишь, какая ты! - улыбнувшись, молвила Варенька.
      - Нет, чтоб разбудить меня, сонливую, нерадивую. Что ж ты делала, сидя одна?
      - Все думала, - чуть слышно проговорила Дуня.
      - О чем?..
      - Да все о том... о вашем раденье...
      - Что ж ты думала?
      - Чудно мне, Варенька, - прошептала Дуня.
      - Да. Ты правду сказала. Дела поистине чудные. Устами людей сам бог говорит... При тебе это было. И чем говорил он, превечный, всесовершенный, всевысочайший разум? Телесными устами ничтожного человека, снедью червей, созданьем врага!.. Поистине чудное тут дело его милосердья к душам человеческим.
      - Не про то говорю я, - молвила Дуня. - То чудно мне, то непонятно, зачем у вас скачут, зачем кружатся, кричат так бесчинно?
      - Враг тебя соблазняет, - строго сказала Варенька, став перед Дуней. Сколько раз говорила я тебе, сколько и тетенька говорила: чем ближе час "привода", тем сильней лукавый строит козни... Ежель теперь, именно теперь напало на тебя неверие в тайну сокровенную, явленную одним только избранным, его это дело. Не хочется ему, чтобы вышла ты из-под его злой и темной власти, жаль ему потерять рабыню греха. Всегда так бывает... Погоди, не то еще будет. Тоску нагонит он на тебя, такую тоску, что хоть руки на себя наложить. Ему от того ведь польза, барыш, ежели кто руки на себя наложит... К нему пойдет... Лишнее ему козлище...
      - Ах, Варенька! - в сильном смущенье, всплеснувши руками, вскликнула Дуня.
      И опустилась на стул и закрыла руками лицо.
      - Сама я, - медленно продолжала Варенька, не глядя на Дуню, - сама я перед самым "приводом" хотела с тоски посягнуть на свою душу... Из петли вынули... Вот здесь, в этой самой комнате... Видишь, крюк в потолке, лампа тут прежде висела...
      И быть бы мне теперь в работе лукавого, быть бы вековечно в его тьме кромешной!.. Но избавлена была богом бедная душа моя. Наблюдали тогда за мной, на шаг от меня не отступали...
      И я теперь не отступлю от тебя, ночи спать не буду, сидючи над тобою... И все будут наблюдать, чтобы враг не одолел тебя... Надо скорей "привести" тебя... Тогда наважденье врага как рукой снимется, и святый дух освятит твою душу. Как дым, исчезнут все сомненья, как восходящее солнце, возвысится душа твоя во свете, и посрамленный враг убежит... И с того часа навсегда пребудешь в неизглаголанном блаженстве, в общении с творцом.
      - Ох, уж не знаю я, Варенька, что и сказать тебе на это, - с отчаянной тоской отвечала Дуня. - Влечет меня сокровенная тайна. Но зачем эти скаканья, зачем прыганья и круженья? Соблазняет... Зачем кричат, зачем машут полотенцами?.. Ей-богу, ровно пьяные...
      - Ты правду сказала, - молвила Варенька. - Не ты первая это говоришь... Тысяча восемьсот лет, даже побольше того, то же самое говорили язычники, увидавши божьих людей, когда на них сошел дух святый. Да, мы все были пьяны, напившись духовного пива... Не глумись!..
      Вспомни, что сказано в писании о сошествии святого духа на апостолов? Неверные, глядя на них, говорили, что они пьяны. "Ругающеся глаголаху, яко вино исполнени суть". Не новое сказала ты, Дунюшка; восьмнадцать веков тому назад... рабами лукавого твое слово было уж сказано.
      - Да ведь апостолы не плясали, не кружились, сказала Дуня.
      - О том в писании прямо не говорится, но предание осталось. А в самом писании нигде нет отрицанья, чтоб у апостолов не было тех самых радений, какие дошли до нас, - сказала Варенька. - Говорится там: "Вселюся в них и похожду". Вот он и ходит в своих людях, и тогда не своей волей они движутся, но волей создателя их душ... И прежде, гораздо прежде апостольских времен бывало то же самое. Вспомни царя Давида, как плясал он перед кивотом. Что ты ни видела в сионской горнице, что ни слышала там - это все земное выраженье небесной радости...
      Пока ты еще не можешь постигнуть священного таинства, поймешь его, когда будешь приведена. Разверзнутся тогда очи твои, и все непонятное станет тебе ясно, как день... О!.. велика благодать постигнуть тайну сокровенную!
      Задумалась Дуня. Спустилась с ее плеч сорочка, обнажилась белоснежная грудь. Стыдливо взглянула она и торопливо закрылась.
      - Что? На тело свое полюбовалась? - с усмешкой спросила ее Варенька. Что?.. Хороша пища для могильных червей? Красиво созданье врага? На темницу своей души залюбовалась?.. Есть чем любоваться!.. Что росинка в море-океане, то жизнь земного тела в вечности!.. Не заметишь, как жизнь кончится, и станешь прахом... Гадко тогда будет живому человеку прикоснуться к твоей красе...
      Презирай, угнетай, умерщвляй пакостное тело свое, душу только блюди, ее возвышай, покорила б она скверную плоть твою!.. Да будет мерзка тебе красота!.. Она от врага!.. Презирай, губи ее, губи ее, гадкую, мерзкую!..
      Так говорила девушка в полном цвете молодости, пышная, здоровая, несмотря на давнее уж умерщвление плоти.
      Промолчала Дуня. - Что ж, однако, эта за тайна сокровенная? -промолвила она после недолгого молчанья. - Сколько времени слышу я про нее... Вот и на собранье была, а тайны все-таки не узнала... Где ж она, в чем?.. Не в пляске же, не в круженье, не в безумных речах Софронушки, не в дурацком реве дьякона...
      - Тайна, от веков сокровенная, избранным только открыта, - строгим, не допускающим противоречия голосом, садясь на диван, проговорила Варенька. Тайну от веков и родов сокровенную, ныне же одним святым только открытую, которым восхотел бог показать, сколь велико богатство славы его, сокрытое от язычников в тайне сей (Послание к Колоссеям, I, 26) Поняла?
      Молчала Дуня.
      - Ты внешний только образ сокровенной тайны видела, - продолжала Варенька, - а пока останешься язычницей, не можешь принять "внутренняя" этой тайны. Когда "приведут" тебя - все поймешь, все уразумеешь. Тогда тайна покажет тебе богатство господней славы... Помнишь, что сказал он тебе устами Катеньки?.. Не колебли же мыслей, гони прочь лукавого и будешь избранным сосудом славы... Истину говорю тебе.
      А Дуне слышится голос Манефин: "Болото!.. Загрязнешь, утонешь!.."
      - Не знаю, что тебе сказать... - молвила она Вареньке после долгого раздумья. - Сомненье... - чуть слышно она прибавила.
      - А ты кто, что с богом споришь? - восторженно вскликнула Варенька. Господь тебя сотворил сосудом избранным, а ты смеешь спорить, сомневаться?.. Что Катенька сказала тебе?.. Не ее было слово, а слово вышнего... "Дам тебе ризу светлу, серафимские крылья, семигранный венец, и тут милости моей не конец!.." Вот слова духа святого о тебе, а ты вздумала с богом бороться!.. Он тебя призывает, а ты слушаешь врага!.. Не внимай козням его, плюнь на супостата, отвернись от него, обратись к богу истинному... Пощади душу свою, милая Дунюшка!
      - Боюсь я... Страшно... - после недолгого молчанья, трепетным голосом промолвила Дуня. - Все у вас так странно!.. Как же можно богу пляской молиться?
      - Боязнь твоя от лукавого. Он вселяет в тебя страх, - сказала Варенька. Не в телесных движеньях, не в круженьях, не в пляске бог силу свою являет, но в откровеньях... Наитие святого духа - вот цель радений... Иного средства призвать его сошествие не знаем. Но так ли, этак ли привлечь его на себя - все равно... Видела Катеньку? Какова она была в святом восторге?.. А не все ли равно, каким путем благодать ни сошла на нее? Скаканьем ли, пляской ли, земными ли поклонами? Подумай хорошенько об этом, обсуди без пристрастья... Пойми, что слава божия, каким бы путем ни сошла она на избранных, спасительна. Сомненья твои - хула на святого духа, а этот грех не прощается. И в писании так сказано... Помнишь?
      - Не то я в книгах читала, - дрожащим голосом скорбно промолвила Дуня.
      - А ты хочешь, чтоб сокровенная тайна в книгах была открыта?.. - возразила Варенька. - Да ведь книгу-то всякий может читать, а тайна божия совершается тайно... Нельзя ее всякому открывать - сказано: "Не мечите бисера перед свиньями..." Ты только телесными очами видела и телесными ушами слышала, как совершается тайна; но ведь ты еще не познала ее. Вот когда будешь приведена, тогда очи души твоей откроются и уши твоего ума разверзнутся. Тогда и в прочитанных тобой книгах поймешь все. Сотканная врагом темная завеса спадет с твоих глаз и со слуха.
      Молчала Дуня. Борьба веры с сомненьями все ее потрясала... И к тайне влекло, и радельные обряды соблазняли. Чувствовала она, что разум стал мутиться у ней. После долгого колебанья сказала она Вареньке:
      - Ни Марья Ивановна, ни ты не говорили мне про то, что видела и слышала я на раденьях. Я представить себе не могла, чтоб это было так исступленно, без смысла, без разума.
      - "Безумное божие превыше человеческой мудрости"... Кто сказал это? вскликнула Варенька. - Да, ни я, ни тетенька тебе не открыли всего, и сделано это не без разума. Скажи мы тебе обо всем прежде времени, не так бы еще враг осетил твою душу. Впрочем, я говорила, что радельные обряды похожи на пляску, на хороводы... Говорила ведь?
      - Говорила, - тихо промолвила Дуня.
      - Говорила, что в минуты священного восторга сам бог вселяется в людей и входит в них, по писанию: "Вселюся в них и похожду"! - с жаром продолжала Варенька.
      - Говорила, чуть слышно ответила Дуня.
      - А про то говорила, что в эти минуты люди все забывают, землю покидают, в небесах пребывают? - еще с большей горячностью в страстном порыве вскликнула Варенька.
      - Да, помню... Под пальмами ты говорила это, - ответила Дуня.
      - Что делают в то время избранные люди - они не знают, не помнят, не понимают... Только дух святый знает, он ими движет. Угодно ему - люди божьи скачут и пляшут, не угодно - пребывают неподвижны- Угодно ему - говорят, не угодно - безмолвствуют. Тут дело не человеческое, а божье. Страшись его осуждать, страшись изрекать хулу на святого духа... Сколько ни кайся потом прощенья не будет.
      - Непостижимо уму и страшно, - чуть слышно промолвила Дуня.
      - Мысль вражья!.. - вскликнула Варенька. - Гони губителя душ, гони от себя!.. Веруй без рассуждений, без колебаний!.. Веруй, и вера твоя спасет тебя. На господа возложи тревожные думы - он избавит тебя от сети ловчей и от слов мятежных.
      Долго говорила с Дуней Варенька. Одевшись, они пошли в пальмовую теплицу и там еще много говорили. Рассеялись отчасти сомнения Дуни.
      * * *
      Идут дни за днями, идет в Луповицах обычная жизнь своей чередою. На другой день после раденья разошлись по домам и матрос и дьякон, уехали Строинский и Кислов; Катенька осталась погостить. Остался на пасеке и блаженный Софронушка; много было с ним хлопот старому пасечнику Кирилле.. Нет отбоя от баб... Из-за пятнадцати, из-за двадцати верст старые и молодые гурьбами приходили в Луповицы узнавать у юрода судьбу свою. С пасеки его никуда не пускали, бед бы не натворил, потому Кириллина пасека с утра до ночи была в бабьей осаде.
      Катеньку поместили в комнате возле Вареньки и Дуни. Все вечера девушки втроем проводили в беседах, иной раз зайдет, бывало, к ним и Марья Ивановна либо Варвара Петровна. А день весь почти девушки гуляли по саду либо просиживали в теплице; тогда из богадельни приходили к ним Василиса с Лукерьюшкой. Эти беседы совсем почти утвердили колебавшуюся Дуню в вере людей божиих, и снова стала она с нетерпеньем ждать той ночи, когда примут ее во "святый блаженный круг верных праведных". Тоска, однако, ее не покидала.
      Грустит, а сама не знает, о чем тоскует. По отце Дуня не соскучилась, к Дарье Сергевне давно охладела, Груню забыла, забыла и скитских приятельниц. "По разным мы пошли дорогам, - думает она, - зачем же мне об них думать? Им своя доля, мне иная..." Не могла, однако, равнодушно вспомнить про Фленушку. Не знала еще Дуня, чем кончилась поездка к ней Самоквасова, и хоть всячески старалась забыть былое, но каждый раз, только что вспомнится ей Фленушка, ревность так и закипит в ее сердце. И вспадет ей тогда на память либо сон, что виделся после раденья, либо катанье в косной по Оке. Нет, нет и послышится песня гребцов:
      Полюби меня, Дуняша,
      Люби миленький дружок.
      "Да ведь не мне была та песня пета... - думает она, а тоска щемит да щемит ей сердце. - Наташа замужем, а он меня покинул... Не надо его, не надо!.. И думать о нем не хочу!"
      А сама все думает. Раз с Катенькой вдвоем сидела Дуня в тенистой аллее цветущих лип. Было тихо, безмолвно в прохладном и благовонном местечке, только пчелы гудели вверху, сбирая сладкую добычу с душистых цветов. Разговорились девушки, и обмолвилась Дуня, помянула про Самоквасова.
      - Когда я в первый раз увидала тебя, Дунюшка, была я тогда в духе, и ничто земное тогда меня не касалось, ни о чем земном не могла я и помышлять, сказала Катенька, взявши Дуню за руку. - Но помню, что, как только я взглянула на тебя, - увидала в сердце твоем неисцелевшие еще язвы страстей... Знаю я их, сама болела теми язвами, больше болела, чем ты.
      - Ах нет, ведь я покинутая. Как было мне горько, как обидно, - низко склонив голову и зардевшись, чуть слышно промолвила Дуня.
      - Целовал он тебя?.. Обнимал? - бледнея и пылая глазами, спросила Катенька.
      - Как можно!.. - пуще прежнего зардевшись, ответила Дуня. - Разве бы я позволила?
      - Говорила ему, что полюбила его?
      - Что ты?.. - почти с ужасом вскликнула Дуня.
      - Так он один говорил тебе про любовь?.. Что ж он? Уверял, заклинал, что век будет любить?.. Сватался?.. спрашивала Катенька.
      А глаза у ней так и пышут, и трепетно поднимается высокая грудь. Едва переводит дыханье.
      - Никогда не бывало того, - потупившись, отвечала Дуня.
      - Верно говоришь?
      - Верно.
      - Значит, меж вас ничего и не было, - молвила Катенька. - Не о чем тут и говорить - не язва у тебя на сердце, а пустая царапинка... Не то я испытала... Не то я перенесла...
      - Ах, Катенька, не знаешь ты, каково мне было тогда... Исстрадалась я совсем, - крепко прижимаясь к подруге, вскликнула Дуня. - Даже и теперь больно, как только вспомню... Царапина!.. Не царапина, а полсердца оторвалось, покой навек рушился, душа стала растерзана.
      И, стремительно махнув рукой, вперила на Катеньку страстно загоревшиеся очи.
      - Слушай теперь мою исповедь, - с грустной улыбкой молвила Катенька. Слушай, словечка не пророни, а потом и равняй себя со мной...
      Твоих лет я была, как спозналась с любовью. Собой красавец, тихий, добрый, умница, скромник, каких мало, богат, молод, со всей петербургской знатью родня, военный князь... Мне, бедной, незнатной, неученой, и в голову не приходило, что я могу понравиться такому человеку... А он ищет моей любви, открывается в ней...
      И я полюбила его... И как любила- то!.. Присватался... Батюшка с матушкой согласны, обо мне и говорить нечего - себя не помнила от радости и счастья... И не видала я, как пролетели три месяца, пролетели они, ровно три минутки... Одни были у нас с ним чувства, одни думы, и ни в чем желанья наши не расходились...
      Страстен и пылок он был, но смирял порывы...Предупреждал каждое мое желанье, а когда, бывало, по неуменью не так что скажу, научит так кротко, с такою любовью...
      Наглядеться на него я не могла... Возненавидела ночи, нельзя было по ночам оставаться с ним, жадно желала венца, чтобы после венчанья ни на миг не разлучаться с ним... Пришла надобность ему быть в Петербурге, поехал ненадолго, и уговорились мы на другой же день после его возврата венчаться... Сколько было слез на расставанье, и он рыдал, жгучими слезами плакал, а я уж и не помню ничего, была вне ума... Писал... Сколько счастья, сколько радостей письма его приносили!.. В разлуке еще сильней я полюбила его... И вдруг!..
      Женился на другой, уехал за границу... С ума, слышь, сходила я... Поднял меня всемогущий отец, возвратил потерянный разум, возвратил и память... Тогда я возненавидела князя... Если бы, кажется, попался он мне, я б на куски его растерзала... Никому ни слова о нем не говорила, и все думали, что он у меня из памяти вон... Но я ничего не забыла... Все думала, как бы злом за зло ему заплатить... Не могла придумать... Писать к нему, осыпать проклятьями, но в объятьях жены он и не взглянет на мое писанье, а ежель и прочитает, так разве только насмеется... Ехать к нему собралась было, пощечиной думала в глазах жены его осрамить, либо подкупить кого-нибудь, чтоб его осрамили, - на поездку средств не достало...
      Да и то - рассудила я - оплеуха женщины мужчине не бесчестье, они целуют ударившую руку и потом всякому поперечному рассказывают об этом и вместе смеются... Станут говорить о тебе, как о брошенной наложнице... Будь чиста, будь свята и непорочна - все-таки на тебе бесчестье...
      С каждым словом Катенька воспламенялась больше и больше. И вдруг, облокотившись на столик руками и закрыв лицо ладонями, она замолкла, сдерживая подступавшие рыданья. Дуня ни слова.
      Отвела руки от лица Катенька, гордо закинула назад красивую головку и сказала, ровно отчеканила:
      - Что было, то минуло. От прожитого не осталось ничего.
      Глаза горели, но уж не по-прежнему. Иной огонь, яркий и резкий, блистал в ее взорах, - то был огонь исступленья, огонь изуверства.
      - Все с меня сошло, все во мне исчезло, - восторженно продолжала она. Утолились сердечные боли, настал душевный покой. Новое счастье, ни с чьим не сравнимое, я познала... Не может рассказать о нем язык человеческий... Самое полное счастье земной любви ничто перед тем блаженством небесной любви, что ощущаешь в себе во время наития святого духа. То мрак, а это свет лучезарный, то земля, полная горя и плача, а это светлое небо, полное невообразимых радостей, то блужданье во тьме кромешной, это - паренье души в небеса.
      - В чем же то счастье? В чем блаженство? Я все еще не могу понять, - после короткого молчанья спросила Дуня.
      - Когда дух святый снидет на тебя, душа твоя и тело обратятся в ничто, сказала Катенька. - Ни тело тогда не чувствует, ни душа. Нет ни мыслей, ни памяти, ни воли, ни добра, ни зла, ни разума, ни безумия... Ты паришь тогда в небесных кругах, и нет слов рассказать про такое блаженство... Не испытавши, невозможно его понять... Одно слово - соединенье с богом. В самом раю нет радостей и наслажденья больше тех, какие чувствуешь, когда дух святый озарит твою душу.
      - А в другое время?- спросила, подумавши, Дуня. - Тоскуешь? Ведь ежели кто узнал хорошее и потом нет его, тогда и скорбь, и грусть, и тоска.
      - Душе, коснувшейся огненного языка святого духа, озаренной его светом, нет ни тоски, ни скорби, ни грусти. Нет для нее ни горя, ни печали, нет и греховных земных радостей... Бесстрастна та душа - и беды, и счастье, и горе, и радость, и скорбь, и веселье не могут коснуться ее... Она бесстрастна - нет для нее ни злобы, ни любви, ни желаний, ни стремлений... Она спит в вечном, невозмутимом покое...
      Сердце умерло, страстей нет сожжены они огненным языком святого духа, их нет, и ничего нет, что исходит из страстей: злобы, лжи, вражды, зависти, нет и добра, нет и любви, нет и забот о чем бы то ни было... Одна только забота, одно желанье - поскорей разбить темницу, врагом для души построенную, умертвить греховную плоть... Все остальное чуждо таинственно умершему и таинственно воскресшему... Если б перед его глазами и земля, и весь небесный свод разрушились, и тогда бы он с полнейшим бесстрастьем, безучастно глядел на такое разрушенье. Оно бы и не коснулось его, разрушилось бы только тленное тело, но туда ему и дорога!
      Еще долго говорила Катенька и совсем склонила Дуню на прежнее. И душой, и сердцем стала теперь она стремиться к "приводу".
      И ночь "привода" не замедлила.
      * * *
      Ровно через неделю после собора божьих людей, также в субботу, под вечер, приехали в Луповицы Кислов и Строинский, пришли матрос Фуркасов и дьякон Мемнон. Был на тот день назначен "привод" Дуни и Василисушки.
      Смеркалось, собрались божьи люди перед входом в сионскую горницу. Когда Николай Александрыч, осветив ее, отворил двери, прежде всех вошли Дуня с Марьей Ивановной, Варенька с Катенькой, а за ней Василисушка с Варварой Петровной, с Матренущкой и еще с одной богаделенной старушкой. Из сионской горницы они тотчас пошли в коридор. Там в одной комнате Дуню стали одевать в "белые ризы", в другой Василисушку.
      Когда другие божьи люди облеклись в "белые ризы", они пошли друг за другом в сионскую горницу, а Дуня и Василисушка остались в полном уединенье.
      - Углубись в себя, Дунюшка, помни, какое время для души твоей наступает, говорила ей перед уходом Марья Ивановна. - Отложи обо всем попечение, только о боге да о своей душе размышляй... Близишься к светозарному источнику благодати святого духа - вся земля, весь мир да будет скверной в глазах твоих и всех твоих помышленьях. Без сожаленья оставь житейские мысли, забудь все, что было, - новая жизнь для тебя наступает... Всем пренебрегай, все презирай, "возненавидь все мирское. Помни - оно от врага... Молись!!
      Поцеловала Дуню, перекинула ей через плечо "знамя", а сама тихими шагами пошла в сионскую горницу.
      Долго еще оставалась Дуня в одиночестве. Пока у божьих людей было общее прощение, пока кормщик читал жития и говорил поучение, она была одна в пустой комнате. И чего тогда она не передумала.
      Вспомнила наставленье Марьи Ивановны - думать лишь о боге и душе - и стала молиться на стоявший в углу образ. В небреженье он был - весь в паутине... Молилась Дуня, как с детства привыкла, - с крестным знаменьем, земными поклонами.
      Много раз говаривала ей Марья Ивановна, говорила и Варенька, что, вступая на путь божий, должно отречься от мира, от отца с матерью, ото всего рода, племени. "Ведь сказано, - стоя на молитве, думает Дуня, - оставит человек отца своего и матерь свою и грядет по мне...
      Ах, тятя, тятя!.. Ах ты, милый мой, милый тятенька!.. Как же я покину тебя, как забуду, что я дочь твоя, рожденье твое?.. Притворяйся, - говорила намедни мне Марья Ивановна, - притворяйся, чтоб отец не заметил в тебе перемены... Не умею я, не смогу притворяться... Ведь это значит лукавить... А лукавить - служить лукавому, его волю творить... А я от него бежать хочу... Как же это?"
      С того времени, как познакомилась Дуня с Марьей Ивановной и начиталась мистичесих книг, ко всем ближним своим, даже к отцу, она стала холодна и неприветлива. Не то чтоб она разлюбила отца, но как- то, сама не постигая отчего, сделалась к его горячей, беззаветной любви совсем равнодушною. Не заботили ее отцовские заботы, не радовали его радости, не печалили его неудачи. А когда, поддаваясь увлеченьям крутого, вспыльчивого нрава, Марко Данилыч оскорблял кого-нибудь, тогда Дуня почти ненавидела его. Охлажденье росло с каждым днем и особенно усилилось во время разлуки под влияньем Марьи Ивановны и других людей божиих. По нескольку дней отец даже на память ей не прихаживал...
      И вдруг перед самым тем часом, как должна она разорвать навсегда сердечные с ним связи, воскресла в ее душе прежняя любовь. Так бы вот вольной пташкой и полетела к нему, так бы вот и бросилась в его объятья, так бы и прижалась к груди родительской.
      Припоминает Дуня отцовские ласки, вспоминает его доброту к ней и заботливость, вспоминает и тот день, когда он подал ей обручальное кольцо... "К чему оно теперь!.. Кому?.." - думает Дуня, и вдруг перед душевными ее очами восстает Петр Степаныч... Неясные, однообразные звуки чтения Николая Александрыча едва доносятся из сионской горницы, но вместо их Дуне слышится песенка:
      Я принес тебе подарок,
      Подарочек дорогой,
      С руки перстень золотой...
      Вздрогнула она, перекрестилась... "Искушение, - подумала она, - князь мира смущает... Отыди, исчезни!!."
      Но не слышит князь мира ее заклинаний, по- прежнему слышится ей:
      На белую грудь цепочку,
      На шеюшку жемчужок,
      Ты гори, гори, цепочка,
      Разгорайся, жемчужок!..
      "Господи, господи! - молится Дуня, взирая на подернутый паутиною образ. Запрети лукавому... К тебе иду.. Порази его, супротивного, своей яростью..."
      А Петр Степаныч ровно живой стоит перед ней. Вьются темно-русые кудри, пышет страстью лицо, горят любовью искрометные очи, гордо, отважно смотрит он на Дуню; а гул чтения в сионской горнице кажется ей страстным напевом:
      Полюби меня, Дуняша,
      Люби, миленький дружок!
      Бросилась она на колени и, опершись локтями на кресло, закрыла руками лицо. Слезы ручьями текут по бледным щекам.
      Звон на колокольне - двенадцать. Тихо, беззвучно растворилась дверь, - в белой радельной рубахе, с пальмовой веткой в руке, с пылающим взором вошла Марья Ивановна.
      - Молилась? Это хорошо! - сказала она. - Идем. И, не выждав ответа, торопливо схватила Дуню за руку и повлекла в сионскую горницу.
      Там сидели божьи люди, у всех в руках зажженные свечи, пальмы лежали возле. Стоя у стола, Николай Александрыч держал крест и Евангелие.
      Дуня остановилась в дверях, рядом с ней ее восприемница Марья Ивановна. Божьи люди запели церковную песнь. "Приидите поклонимся и припадем ко Христу". Дьякон Мемнон так и заливался во всю мочь богатырского своего горла.
      - Зачем ты пришла сюда? - строгим голосом спросил Дуню Николай Александрыч.
      Дуня смешалась. Забыла наставленья, из памяти вон, что надо ей отвечать. Марья Ивановна подсказала, и она, опускаясь на колени, слабым голосом ответила:
      - Душу спасти.
      - Доброе дело, спасенное дело, - сказал Николай Александрыч. - Благо твое хотение, девица. Но без крепкой поруки невозможно мирскому войти во святый круг верных-праведных. Кого даешь порукой?
      - Матушку царицу небесную, - чуть слышно промолвила Дуня.
      - Хорошо, если так, - сказал Николай Александрыч.
      - Смотри же, блюди себя опасно, не была б тобой поругана царица небесная.
      - Всегда обещаюсь пребывать в заповедях истинной веры, никогда не поругаю свою поручительницу.
      - Доброй ли волей пришла в сей освященный собор? - продолжал Николай Александрыч. - Не по страху ли, или по неволе, не от праздного ли любопытства?
      - Доброй волей пришла. Спасенье получить желаю, - отвечала Дуня.
      - А известны ль тебе тягости и лишения, что тебя ожидают? Не легко знать, не легко и носить утаенную от мира тайну, - сказал Николай Александрыч. - Иго тяжелое, неудобоносимое хочешь ты возложить на себя. Размыслила ли о том? Надеешься ли на свои силы?
      - Размыслила, решилась и на себя надеюсь, - подсказала Дуне Марья Ивановна, и та повторила.
      - Должна ты отречься от мира и ото всего, что в нем есть, - продолжал Николай Александрыч. - Должна забыть отца и мать, братьев, сестер, весь род свой и племя. Должна отречься от своей воли, не должна иметь никаких желаний, должна все исполнять, что б тебе ни повелели, хотя б и подумалось тебе, что это зазорно или неправедно... Должна ты не помышлять о греховной мирской любви, ничего не вспоминать, ни о ком не думать. Должна избегать суеты, в гости не ходить, на пирах не бывать, мясного и хмельного не вкушать, песни петь только те, что в соборах верных поются.
      Должна ты быть смиренною, изо всех грехов нет тяжелей гордости, это самый великий грех, за гордость светлейший архангел был низвергнут во ад. Ничем не должна ты гордиться, ни даже своим целомудрием... Если б даже было тебе повелено лишиться его - не колеблясь, должна исполнить сказанную тебе волю... О тайне же сокровенной, о святом служении богу и агнцу не должна никому сказывать; ни отцу родному, ни отцу духовному, ни царю и никому, кто во власти...
      Доведется пострадать за тайну, должна безропотно принять и гонения и всякие муки - огонь, кнут, плаху, топор, но тайны сокровенной никому не поведать... Если же предашь ее - будет тебе одна участь с Иудой. Исполнишь ли все, что говорю?
      - Исполню, - дрожа от волнения, прошептала Дуня.
      - Поди сюда, - сказал Николай Александрыч.
      Дуня подошла к столу. Положив крест и Евангелие, кормщик взял ее за руку и трижды посолонь обвел вокруг стола. Марья Ивановна шла за нею. Все пели: "Елицы от Христа в Христа крестистеся, во Христа облекостеся".
      Поставив Дуню перед крестом и Евангелием, Николай Александрыч велел ей говорить за собою:
      - Пришла я к тебе, господи, на истинный путь спасения не поневоле, а по своей воле, по своему хотенью. Обещаюсь я тебе, господи, про сие святое дело никому не открыть, даже пред смертною казнию, в чем порукою даю царицу небесную пресвятую богородицу. Обещаюсь я тебе, господи, на всякий день и на всякий час удаляться от мира и всей суеты его и всего разврата его. Обещаюсь я тебе, господи, не иметь своей воли, во всем творить волю старших, что б они ни повелели мне, - все исполнять безо всякого сомнения...
      Прости меня, господи, прости, владычица богородица, простите, ангелы, архангелы, херувимы, серафимы и вся сила небесная!.. Прости, небо, прости, солнце, простите, месяц, звезды, земля, озера, горы, реки и все стихии небесные и земные!..
      После того Дуня приложилась ко кресту и Евангелию, и кормщик сказал ей:
      - В сие время божий ангел сходил с неба. Он стоял перед тобой и записывал обещанья твои. Помни это.
      По слову Марьи Ивановны, Дуня перекрестилась обеими руками и поклонилась в землю Николаю Александрычу. Он тем же ответил ей. Потом Марья Ивановна подводила ее к каждому из людей божьих и на каждого она крестилась и каждому отдавала земной поклон.