МЕЛЬНИКОВ-ПЕЧЕРСКИЙ, Павел Иванович
      (1818-1883)
      "На горах"
      (1875-1881)
      Все примечания, данные в скобках, принадлежат автору.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Маленько под хмельком воротился Меркулов в свою комнату. Было уж за полночь, а Веденеева нет как нет. Придумать не может Меркулов, куда он запропастился; а еще пуще его тревожится Флор Гаврилов. В том же доме Ермолаева, в нижнем жилье, на постоялом дворе, устроенном для серого люда, нанял он крошечную каморку. Ни сон, ни еда нейдут на ум заботному приказчику, то и дело ходит он наверх проведать, не воротился ли хозяин. Чем позже становилось, тем чаще он наведывался, и каждый раз заглядывал в комнату Меркулова, не там ли хозяин. "Куда б мог деваться он?" Напрасно Меркулов успокаивал приказчика, напрасно уверял его, что Дмитрий Петрович где-нибудь в гостях засиделся. Флор Гаврилов на те речи только с досады рукой махнет, головой тряхнет да потом и примолвит:
      - Ярманка, сударь, место бойкое, недобрых людей в ней довольно, всякого званья народу у Макарья не перечтешь... Все едут сюда, кто торговать, а кто и воровать... А за нашим хозяином нехорошая привычка водится: деньги да векселя завсегда при себе носит... Долго ль до греха?.. Подсмотрит какой-нибудь жулик да в недобром месте и оберет дочиста, а не то и уходит еще пожалуй... Зачастую у Макарья бывают такие дела. Редкая ярманка без того проходит.
      Напрасно Меркулов успокаивал Флора Гаврилова, напрасно говорил он, что его хозяин не такой человек, чтобы ночью по недобрым местам шататься. Головой только покачивал приказчик.
      - Бес-от силен, Никита Федорыч,- сказал он Меркулову.- Особливо силен он на этаком многолюдстве при таком нечестии, как здесь. И со старыми людьми у Макарья бывают прорухи, а Дмитрий Петрович человек еще молодой... Мало ли что может случиться!..
      Когда Морковников утащил Меркулова ужинать, Флор Гаврилов вышел вон из гостиницы и сел на ступеньках входного крыльца рядом с караульным татарином (На ярмарке обыкновенно в караульщики нанимают сергачских и васильских татар. Это народ честный и трезвый. Чернорабочие, крючники, перевозчики - тоже больше из татар.).
      Заволокло месяц тучками, и темно-синяя ночь раскинула свою пелену над сонной землей. С каждой минутой один за другим тухнут огни на земле и стихает городской шум, реже и реже стучат где-нибудь в отдаленье пролетки с запоздалыми седоками, слышней и слышнее раздаются тоскливые напевы караульных татар и глухие удары их дубинок о мостовую. С реки долетают сдержанные клики, скрип дерева, лязг железных цепей - то разводят мост на Оке для пропуска судов. С городской горы порой раздаются редкие, заунывные удары колоколов - то церковные сторожа повещают попа с прихожанами, что не даром с них деньги берут, исправно караулят от воров церковь божию.
      Грустно склонив голову, сидит Флор Гаврилов на ступеньке крыльца. С каждой минутой растет его беспокойство, и думы мрачнее и мрачнее...
      - А что, знаком?.. Как нонешный год на ярманке?.. Ночным временем пошаливают? - немного помолчав, спросил он у татарина.
      Помолчал немного и татарин, а потом сквозь зубы лениво промолвил отрывисто:
      - Иок! ( Нет..)
      - Не слышно, чтобы кого ограбили?.. аль в канаве утопили?..- продолжал Флор Гаврилов спрашивать татарина.
      - Иок,- ответил, зевая, татарин.
      - Хозяин мой где-то запропастился... Не попал ли на лихих людей.
      - Молода хозяин? - спросил татарин.
      - Молодой еще... Дмитрий Петрович Веденеев. У вас тут в номере наверху стоит,- сказал Флор Гаврилов.
      - Волгам шатал, Кунавин гулял,- осклабляясь, молвил татарин.- Гулят... Кунавин... Карашо!..-- прибавил он, прищуря маленькие глазки и выказав зубы, белее слоновьей кости.
      Вздохнул Флор Гаврилов. И ему давно уж вспало на ум, что Дмитрий Петрович "гулят". "А как ограбят, укокошат да в воду?.." - думает и телом и душой преданный ему приказчик.
      Между тем и татарин призадумался. Разговор про то, что купец "гулят", раздражил его азиатское воображенье. Ежели бы только деньги,- и он бы, Разметулла, гулял! "Много,- думает он,- здесь красавиц, только без хороших денег к ним не пускают!.." Вздохнул, плюнул и, мерно постукивая кузьмодемьянкой (Толстая палка с сучками из можжевельника. Их делают около приволжского города Козьмодемьянска, отчего и зовутся они "кузьмодемьянками".) о каменные плиты крыльца, завел вполголоса песенку про черноокую красавицу. Пел он о том, как всесильный аллах сотворил ее красным яхонтом, наградил лицом краше луны, алыми ланитами, что горят рубинами, бровью ночи черней, взором огненным (Перевод одной татарской песни.).
      Не понимал смысла татарской песни Флор Гаврилов, но от тоскливого, однозвучного напева ее стало ему еще тошней прежнего.
      - А что, князь (Татар зовут "князьями", особенно казанских. Зовут их также "знаком", хоть и в первый раз видят человека.), не слыхать в самом деле, чтоб нынешней ярманкой дурманом кого-нибудь опоили да ограбили? - спросил он, когда татарин кончил песню свою.
      Тот опять процедил сквозь зубы неизменное "иок". И, немного помолчав, снова завел песню про какую-то Зюльму, тоже награжденную аллахом и лицом краше полной луны, и рубиновыми щеками, и черными очами... А Флор Гаврилов, сидя рядом с татарским певцом, думает сам про себя: "Господи!.. Да что ж это такое?.. Что с ним поделалось?..
      Этак совсем истоскуешься!" И только что кончил песню татарин, опять стал расспрашивать его насчет "шалостей" на ярманке. Надоел он караульщику. Сердито промолвив новое "иок" и схватив свой халат, он ушел на другое крыльцо и там завел новую песню про какую-то иную красавицу.
      И час и два сидит на крыльце приказчик Дмитрия Петровича... Пусто на ярманке, ни езды, ни ходу, все стихло, угомонилось. Ни на площади, ни по соседним улицам, ни по берегу Обводного канала ни души, опричь одних караульных. Заря еще не занималась, но небосклон становился светлее... Чу!.. Кто-то по грязи шлепает... Вглядывается Флор Гаврилов - ровно бы хозяин... Вот кто-то, медленно и тяжело ступая, пробирается вдоль стенки...
      Подошел под фонарь... Тут узнал Флор Гаврилов Дмитрия Петровича... "Он!.. зато весь в грязи... Никогда такого за ним не водилось!.. Шибко, значит, загулял!.. Деньги-то целы ли?.. Сам-от здоров ли?"
      - Дмитрий Петрович! Вы ль это, батюшка? - воскликнул Флор Гаврилов.- Что это с вами, сударь, случилось?..
      - Ничего,- спокойно ответил Веденеев.- Давно ли ты приехал?
      - Перед сумерками, батюшка... Перед сумерками... Да что это с вами?
      - Ничего. В грязь попал,- ответил Дмитрий Петрович.
      - Стосковался я, вас дожидаючись. Чего только не передумал! - говорил Флор Гаврилов.- Глядите-ка, как перепачкались,- как есть все в глине... Что это с вами случилось?
      - В гостях был на той стороне, засиделся, мост развели, я нанял лодку. На перевозе тёмно, грязно, скользко, поскользнулся, упал, выпачкался... Вот и вся недолга,- сказал Дмитрий Петрович.
      - Пальто-то просушить бы надо, да и брюки тоже... Пойдемте-ка, я вас раздену. Ишь как изгрязнились.
      - Не надо. Я сам,- ответил Дмитрий Петрович.- Ты где пристал?
      - Да здесь же, внизу, на постоялом. Нарочно здесь остановился, к вам поближе.
      - Ну, и прекрасно,- молвил Веденеев.- Завтра, как встану, тотчас ко мне приходи. Счета принеси и все. Ты на пароходе, видно, приехал? - Так точно.
      - Где сел?
      - В Богородском (Село и пристань против устья Камы. )
      - А баржа?
      - Дня через два станет на Гребновской, я ее на буксир пароходу сдал. Мартын Семенов при ней остался, а рабочих я расчел,- ответил Флор Гаврилов.
      - Дельно,- сказал Веденеев.- Сушь и коренная на ярманке в ход пошли... Долго не стану тянуть - скорей бы с рук долой... Приходи же поутру.
      - Слушаю-с,- молвил Флор Гаврилов.- Ай, забыл вам сказать: в Казани знакомый ваш на пароход к нам подсел, прибыли сюда вместе. И пристал он в здешней гостинице, с вами рядом почти - семнадцатый нумер. Все вас поджидал и тоже оченно по вас беспокоился...
      - Кто такой?- спросил Дмитрий Петрович, входя уже в дверь гостиницы.
      - Меркулов, Никита Федорыч,- сказал приказчик.
      - Меркулов! - радостно вскликнул Веденеев и бегом пустился по лестнице.Семнадцатый, говоришь? - крикнул он оставшемуся внизу Флору Гаврилову.
      - Так точно. Семнадцатый. Только теперь, надо полагать, спать уж легли.
      * * *
      Долго взад и вперед сновал Никита Федорыч по комнате. Волненье не утихало в нем. От вина, выпитого с Морковниковым, оно еще увеличилось, и чем дольше шло время, тем волненье сильней становилось. Разделся Меркулов, в постель было лег, но ни сон, ни дрема его не берут. Роятся думы, путаются одни с другими. Мысль о невесте сменяется докучным беспокойством о запропавшем куда-то приятеле... А он ведь получил уж письмо из Царицына, был, конечно, у Дорониных, виделся с Лизой, знает, здорова ли она, если еще больше чего-нибудь не знает... Задумается над этим, и вдруг нападет забота о тюлене. И опять: "Куда Митенька запропастился? он бы настоящую цену сказал. Барыш ли, убыток ли - только бы узнать поскорей...
      Убыток так убыток... А не должно бы, кажется, быть убыткам - вон какую цену Морковников дает..." Про Морковникова задумает Меркулов, и вспомнятся ему фармазоны. "Что за чудные люди? Что за тайная вера?.. И в кого это они веруют и как они веруют?.. Зачем у них клятвы и прощанье с землей, с небом, с людьми, с ангелами? Зачем они отрекаются от отца с матерью, от жены с детьми, от всех людей?.. И что это за волшебные портреты?..
      С чего-нибудь пошла же об них молва... Было же что-нибудь... Неженатый не женись, а женатый разженись!.. Эк что выдумали!.. Я бы в такую веру ни за что не пошел.. На Лизе не жениться!.. Да разве это можно?.. И опять начинает думать про невесту, но вдруг ни с того ни с сего восстанет пред ним величавый образ Марьи Ивановны... И чувствует он невольное влеченье к этой женщине и к ее таинственной вере.
      Вдруг распахнулась дверь, и весь облепленный грязью и глиной влетел Дмитрий Петрович.
      - Никита Сокровенный! - вскричал он и кинулся обнимать поднявшегося с постели Меркулова.
      - Откуда это ты? - с удивленьем спросил у него Меркулов.
      И он, как Флор Гаврилов, при взгляде на приятеля, сначала подумал, что он шибко где-нибудь "загулял".
      - Ты-то откуда? По твоему письму к воскресенью надобно было тебя ждать. А ты вон какой прыткий! - не слушая Меркулова, говорил Веденеев и снова принялся обнимать и целовать приятеля...
      - Да не грязни же меня!..- закричал Никита Федорыч.- Скинь пальто да сюртук... Посмотри на себя, полюбуйся, весь в глине... мокрый, грязный - юша юшей (Юша --то же, что зюзя: насквозь мокрый от дождя или
      грязи. Слово "юша" употребляется в Москве, во Владимирской, Тамбовской, Нижегородской губерниях и далее вниз по Волге до Сызрани. Ниже Сызрани его не слыхать.).
      - Где это тебя угораздило?
      -Да вони там,- махнув рукой в сторону, ответил Дмитрий Петрович и, подсев к Меркулову на кровать, всю ее перепачкал...
      - Господи! Да что ж это такое? - вскрикнул Никита Федорыч, толкая его с постели.- Теперь надо все белье сменить. Скинешь ли ты грязное платье?..
      - Сейчас, сию минуту! - быстро молвил Дмитрий Петрович. А сам ни с места. В разговоры пустился.
      - Зачем обманул? Обещался к концу недели, а сам как снег на голову... Тут хлопочут, стараются, как бы получше встретить его, подарки готовят, время рассчитывают по минутам, а он - прошу покорно!.. Невестины подарки ведь только к субботе поспеют.
      - Какие подарки? Что за невеста? - вскликнул Меркулов, а сам весь покраснел.
      - Как "что за невеста"?.. Отлынивать вздумал, отрекаться?.. Нет, брат, шалишь - этого нельзя,- весело смеясь, говорил Дмитрий Петрович.- По нем тоскуют, убиваются, ждут его не дождутся, а он: "Что за невеста?" Завтра же нажалуюсь на тебя Лизавете Зиновьевне.
      - Да с чего ты?.. Кто тебе сказал?..- в изумленье спрашивает Никита Федорыч, а сам думает: "Как же это так? Никому ведь не хотел говорить, и вдруг Митенька все знает".
      - Кто сказал? - молвил ему в ответ Веденеев.- Первый сказал мне Зиновей Алексеич, потом Татьяна Андревна, потом сама Лизавета Зиновьевна, и... Я ведь с ними еще до письма твоего познакомился. В лодке катались, рыбачили... Сегодня в театре вместе были... Ну молодец же ты, Никита Сокровенный!.. Сумел невесту сыскать!.. Это бог тебе за доброту... Право!
      И снова принялся обнимать приятеля и тут совсем уж его перепачкал и вдобавок чуть не задушил в медвежьих своих объятиях.
      - Да ты стой!.. Стой, говорят тебе!.. Все кости переломал,- изо всей мочи кричит Меркулов, не понимая, с чего это Веденеев вздумал на нем пробовать непомерную свою силу.- Разденешься ли ты?.. Посмотри, как меня всего перепачкал... Ступай в ту комнату, переоденься... На вот тебе халат, да и мне по твоей милости надо белье переменить.
      И, вынув чистое белье, Меркулов стал переодеваться и приводить в порядок постель.
      - Где ты до сей поры пропадал? - спросил он между тем Веденеева.
      - Говорят тебе, в театре был с Дорониными,- кидая на пол грязное платье, отвечал Дмитрий Петрович.- На-ка вот спрячь под замок, Никита Сокровенный,прибавил он, надевая халат и подавая Меркулову толстый бумажник.
      - Театр-от в первом часу еще кончился, а теперь четвертый скоро,- принимая бумажник, молвил Меркулов.
      - Из театра со всей твоей нареченной родней к тезке к твоему поехали, к Никите Егорову,- сказал
      Дмитрий Петрович.- Поужинали там, потолковали... Час второй уж был... Проводил я невесту твою до дому, зашел к ним, и пошли тут у нас тары да бары да трехгодовалы; ну и заболтались. Не разгони нас Татьяна Андревна, и до сих пор из пустого в порожнее переливали.
      - Стой!..- перебил Меркулов.- Разве не знали там, что я приехал?
      - Да как же было узнать-то? Святым духом, что ли? - молвил Дмитрий Петрович.
      - Да ведь я два раза там был, записку оставил,- сказал Меркулов.Наказывал коридорному, как только воротится Зиновий Алексеич, тотчас бы подал ему записку. Еще на чай дал ему.
      - Никакой записки не подавали, и никто про тебя не сказывал,- молвил Веденеев.- Воротились мы поздненько, в гостинице уж все почти улеглись, один швейцар не спал, да и тот ворчал за то, что разбудили. А коридорных ни единого не было. Утром, видно, подадут твою записку.
      - Ах он, скотина, скотина! - заочно принялся бранить Никита Федорыч коридорного, быстро ходя крупными шагами из угла в угол по номеру.
      - А ты слушай, что дальше-то со мной было,- продолжал Дмитрий Петрович.Поехал я домой - хвать, на мосту рогатки, разводят, значит... Пешком было хотел идти - не пускают. "Один, говорят, плашкот уж совсем выведен". Нечего делать, я на перевоз... Насилу докликался князей (Князь - татарин. В Нижнем все почти перевозчики из татар.), пошел к лодке, поскользнулся да по глине, что по масленичной горе, до самой воды прокатился... Оттого и хорош стал, оттого тебя и перепачкал... А знаешь ли что, Никита Сокровенный?
      - Что?
      - Хорошо бы теперь холодненького. Поздравить бы надо тебя с нареченной... Как думаешь?..
      - Где ж теперь взять его? - отозвался Меркулов.
      - Мое дело. Всех перебужу, а надо будет, до самого хозяина доберусь.
      - Оставим до завтра... Теперь все заперто.
      - Экая важность, что заперто!..- вскликнул Дмитрий Петрович.- Были бы деньги, и в полночь и заполночь из земли выкопают, со дна морского достанут.. Схожу распоряжусь... Нельзя же не поздравить.
      И, не слушая Меркулова, пошел вон из номера. Исходил он все коридоры, перебудил много народа, но, чего искал, того не достал. И бранился с половыми, и лаской говорил им, и денег давал - ничего не мог поделать. Вспомнил, что в номере у него едва початая бутылка рейнвейна. И то хорошо, на безрыбье и рак рыба.
      - Видишь! - вскликнул он, входя к Меркулову и поднимая кверху бутылку.Стоит только захотеть, все можно доспеть!.. Холодненького не достал - так вот хоть этой немецкой кислятиной поздравлю друга любезного... Ай, батюшки!.. Как же это?.. Посудины-то нет... Из чего пить-то станем?.. А!.. нашел!..
      Схватил стакан, что возле графина с водой стоял, сполоснул другой, что на чайном приборе был, и налил оба до краев.
      - Здоровье жениха с невестой!.. Ура!..- во всю мочь закричал Веденеев.
      С обеих сторон в соседних номерах послышалось ворчанье, но Веденеев не унялся... У соседей послышалась брань... Кто-то, наконец, в дверь кулаком стал колотить.
      - Безобразники!.. Пьяницы, черт бы вас побрал!.. Ночи на вас нет!.. Ишь разорались, беспутные!.. Проспаться не дадут!..- неистово охрипшим голосом кричал спросонья какой-то сильно, должно быть, подгулявший купчина.
      - Ай вай мир!.. Да это зе никак невозможно!.. Да это зе ни на цто не похозе! - резким, гортанным голосом, судорожно кашляя и тоже колотя в дверь рукой с другой стороны, кричал какой-то жидок. А за ним подняли "гевалт" и другие сыны Авраама, ровно сельди в бочонке набитые в соседнем номере.
      - Не кричи,- сказал Меркулов Дмитрию Петровичу.- Слышишь, всех перебудил...
      - Не стану, не стану! - вполголоса заговорил Веденеев.- Это я ведь с радости... Поцелуемся, Никита Сокровенный! И опять принялся тискать в объятиях Никиту Федорыча. Тот насилу освободился от его восторгов.
      - Да что ты такой? - спросил Меркулов.- Никогда таким я тебя не видывал... О деле даже спросить его нельзя.
      - Дела завтра... Или нет - послезавтра... Просить буду, в землю поклонюсь, ручки, ножки у тебя расцелую!.. Ты ведь друг, так смотри же выручай меня... Выручай, Никита Сокровенный!.. Вся надежда на тебя. И, крепко обняв Меркулова, закричал:
      - Удружи, не дай с тоски помереть. По гроб жизни не забуду!.. Голубчик!
      Снова раздалась хриплая брань подкутившего купчины, снова завизжали горластые чада Израиля.
      - Передохнуть бы вам! - плюнув на жидовскую сторону, вскликнул Дмитрий Петрович.- Дай ты мне, Никита Сокровенный, честное слово, что безо всяких отговорок исполнишь мою просьбу.
      - Какую? - спросил Меркулов.
      - Завтра скажу, а еще лучше - послезавтра,- волнуясь, говорил Веденеев.- А теперь вот что - слушай: не пособишь - петлю на шею, удавлюсь!.. Да!..
      - Ты пьян, Митенька?
      - И вовсе не пьян. И нисколько даже не выпивши... После скажу, после... Дай только слово, что исполнишь просьбу... Эх, Никита Сокровенный!.. Такое дело, такое... Ну да пока помолчим... А теперь покончим бутылочку.
      И, разлив по стаканам оставшееся вино, Веденеев вскликнул восторженно:
      - За благополучный конец нашего дела!
      - Про тюленя говоришь? - спросил у него Меркулов.
      - Сам ты тюлень! Я ему, как другу, про всю свою участь, а он про тюленя!..- вспыльчиво вскликнул Дмитрий Петрович. И плюнул даже с досады.
      - Да говори толком, что за дело такое? - сказал Никита Федорыч.
      - Завтра скажу,- ответил Веденеев и сильно нахмурился.
      - Хорошо,- молвил Меркулов.- А теперь скажи насчет тюленя. Как цена?.. Завтра поутру придется мне одно дельце покончить...
      - Два рубля шесть гривен,- недовольным голосом сквозь зубы процедил Дмитрий Петрович.
      - Как? - с места даже вскочив, вскликнул Меркулов.- Два шесть гривен?.. Быть не может?..
      - Врать, что ли, я стану тебе?.. Вчера начались продажи малыми партиями. Седов продал тысячи полторы, Сусалин тысячу. Брали по два по шести гривен, сроки двенадцать месяцев, уплата на предбудущей Макарьевской... За наличные гривна скидки. Только мало наличных-то предвидится... Разве Орошин вздумает скупать. Только ежели с ним захочешь дело вести, так гляди в оба, а ухо держи востро.
      "Два рубля шесть гривен! - думал Меркулов.-- Слава тебе, господи!.. С барышом, значит, на Лизино счастье... Пошли только, господи, доброе совершенье!.. Тогда всем заботам конец!"
      - Спасибо, Митенька,- сказал он, крепко сжимая руку приятеля.- Такое спасибо, что и сказать тебе не смогу... Мне ведь чуть не вовсе пропадать приходилось. Больше рубля с гривной не давали, меньше рубля даже предлагали... Сидя в Царицыно, не имел никаких известий, как идут дела у Макарья, не знал... Чуть было не решился. Сказывал тебе Зиновей Алексеич?
      - Говорил,- промолвил Дмитрий Петрович.- Сколько у тебя тюленя-то?
      - Тысяч шестьдесят пудов.
      - Значит, тысяч восемьдесят целковых у тебя слизнули бы... Ловок!.. Умел подъехать!.. Хорошо, что остерегся Зиновий Алексеич... Не то быть бы тебе, голубчик, у праздника.
      - Да кто торговал-то? - спросил Меркулов.
      - Смолокуров,- сказал Дмитрий Петрович.- Марко Данилыч Смолокуров... Я ж ему и сказал, что цены на тюлень должны повыситься... Это еще было в начале ярманки... Орошин вздумал было поддеть его, цен тогда еще никаких не было; а Орошину хотелось всего тюленя, что ни есть его на Гребновской, в одни свои руки прибрать. Два рубля тридцать давал.
      - Два рубля тридцать!.. В начале-то ярманки! - вскликнул Меркулов.
      - Около первого спаса. В рыбном трактире тогда собрались все Гребновские, и я тут случился... Досадно мне стало на Орошина, я и покажи всей честной компании письмо, что накануне из Петербурга получил. Видят - цены в гору должны пойти... И озлобился же на меня с тех пор Орошин... До сей поры злится...
      А Смолокуров стал к себе зазывать, чествовать меня всячески... Катанье затеял в лодках, меня позвал, тут я с семейством Зиновья Алексеича и познакомился... А потом, как пришли твои письма из Царицына, Зиновий Алексеич и открылся мне, что Смолокуров, узнавши про твою доверенность, ровно с ножом к горлу стал к нему приставать, продай да продай тюленя. Цен, уверял, нет и не будет, в воду кидать доведется... По рублю с гривной, однако, давал... Хорошо, что укрепился Зиновий Алексеич... Не то бы Марко Данилыч твоим добром зашиб себе барыши, каких сроду не видывал.
      - Знаком разве Смолокуров с Зиновьем Алексееичем?
      - Старинные знакомые и друзья закадычные,- отвечал Веденеев.- Смолоду слыли приятелями.
      - А теперь как? - спросил Меркулов.
      - Так же все...- сказал Дмитрий Петрович.
      - Как?.. После того, что он хотел нас обмануть?.. После того, как вздумал меня обобрать кругом?..
      - Дело торговое, милый ты мой,- усмехнулся Дмитрий Петрович.- Они ведь не нашего поля ягода. Старого леса кочерги... Ни тот, ни другой даже не поморщились, когда все раскрылось... Шутят только да посмеиваются, когда про тюленя речь заведут... По ихнему старому завету, на торгу ни отца с матерью нет, ни брата с сестрой, родной сын подвернется - и того объегорь... Исстари уж так повелось. Нам с тобой их не переделать.
      - Будет же когда-нибудь конец этому безобразию? - молвил Меркулов.
      - Мы с тобой не доживем, хоть бы писано на роду нам было по сотне годов прожить... Сразу старых порядков не сломаешь... Поломать сильной руке, пожалуй, и можно, да толку-то из того не выйдет... Да хотя бы и завелись новые порядки, так разве Орошины да Смолокуровы так вдруг и переведутся?.. Станут только потоньше плутовать, зато и пошире.
      - Пойдет правильная торговля - не будет обманов,- молвил Меркулов.
      - Правильная торговля! Правильная торговля! Из книжек ты знаешь ее, Никита Сокровенный, а мы своими глазами ее видали,- перебил Дмитрий Петрович.Немало, брат, покатался я за границей, всю Европу исколесил вдоль и поперек... И знаю ее, правильную-то торговлю... И там, брат, те же Смолокуровы да Орошины, только почище да поглаже... И там весь торг на обмане стоит,- где деньги замешались, там правды не жди... И за границей,- что и у нас ладят с тобой дело, так спереди целуют, а сзади царапают... Один громко о чести кричит, другой ловко молчит про нее, а у всех одно на разуме: как бы половчей бы тебя за нос провести.
      - Помилуй!.. Да ведь там и правильный кредит, и банки, и банкиры везде.
      - Распервейшие мошенники,- молвил Веденеев и стал сбираться в свой номер.Знаешь, когда пойдет честная, правильная торговля?
      - Когда?
      - Когда из десяти господних заповедей пять только останется,- сказал Дмитрий Петрович.- Когда люди до того дорастут, что не будет ни кражи, ни прелюбодейства, ни убийств, ни обид, ни лжи, ни клеветы, ни зависти... Одним словом, когда настанет Христово царство... А до тех пор?.. Прощай, однако, спать пора...
      И в меркуловском бухарском халате, в запачканной фуражке на голове, с грязным платьем под мышкой, со свечкой в руках пошел он вдоль по коридору. Немного не доходя до своего номера, увидал Дмитрий Петрович - кто-то совсем раздетый поперек коридора лежит... Пришлось шагать через его, но, едва Веденеев занес ногу, тот проснулся, вскочил и, сидя на истрепанном войлоке, закричал:
      - Что ты тут делаешь? - и схватил Веденеева за полу.
      - Видишь, иду,- отвечал Дмитрий Петрович.
      - А это что?.
      - Платье.
      - Чье?
      - Мое.
      - Так, любезный, не водится...- вскочил и, заступая дорогу Веденееву, закричал тот.- По чужим номерам ночью шляться да платье таскать!.. За это вашего брата по головке не гладят.
      - С ума ты сошел? - вскинулся на него Веденеев.- Как ты смеешь?
      - Нечего тут: "как смеешь"!.. Куда идешь? - грубо ухватив Дмитрия Петровича за руку, с угрожающим видом кричал коридорный.
      - В девятый.
      - Откуда?
      - Из семнадцатого.
      - Там спят теперь!
      - Нет, не спят, пойдем, коли хочешь, туда.
      - Пойдем.
      И, схватив под руку Дмитрия Петровича, потащил его к Меркулову.
      - Ишь какой народец проявился!.. Из Москвы, должно быть!..- громко дорогой ворчал коридорный.- Не проснись я во-время, и концы бы в воду... Пойдем брат, пойдем, а поутру расправа... Перестанешь чужое платье таскать...
      Дверь у Меркулова была уж заперта. Веденеев подал голос. Дело тотчас разъяснилось. Новый коридорный, еще не знавший в лицо жившего с самого начала ярманки Дмитрия Петровича, растерялся, струсил и чуть не в ногах валялся, прося прощенья. Со смеху помирали Меркулов с Веденеевым.
      - Однако ж ты, Митенька, целую ночь с приключеньями,- весело смеясь, шутил Никита Федорыч.- То в грязи вываляешься, то воровать пойдешь. Хорош, нечего сказать!
      - Как же ты не узнал меня? - спрашивал коридорного Веденеев.- Ведь я три недели уж здесь живу. Мог бы, кажется, приглядеться.
      - Сегодня только поступил, ваше степенство,- отвечал коридорный.- Внове еще. Простите Христа ради.
      - Ничего, братец, ничего. Ты молодец, увижу завтра Федора Яковлича, похвалю тебя,- говорил Веденеев.- Как тебя звать?
      - Парменом,- тихо промолвил коридорный.
      - По батюшке?
      - Сергеев.
      - Вот тебе, Пармен Сергеич, рублевка за то, что исправно караулишь. А теперь возьми-ка ты мое платье да утром пораньше почисти его хорошенько... Прощай, Никита Сокровенный!.. Покойной ночи, приятного сна.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Не вдруг забылся сном Никита Федорыч, хоть и было теперь у него много полегче на душе... "Лиза здорова, подарки готовит, ждет не дождется,- думает он.-- Что за встреча будет завтра!.. Истосковалась, говорит Митенька...
      Голубушка!.. Зато это уж в последний раз - не будем больше разлучаться... Дела, слава богу, поправились, да еще как поправились-то, не чаял... Два рубля шесть гривен!.. Это почем же Морковникову придется?.. Двадцать шесть вон. Два рубля тридцать четыре... Так... Остальное Смолокуров либо Орошин не купят ли?.. Любят они товарец к одним рукам прибирать!.. С такими, как мой объедало Василий Петрович, не в пример лучше водиться!.. А все-таки и он норовит хоть чем-нибудь поприжать. Ничего не видя и сам еще цены не зная, десять копеек успел-таки выторговать... Лесом тоже промышляет... У той, как бишь ее... у Марьи Ивановны у этой... Что это за вера такая?.. От неба, от земли, от людей отрекаются!.. Зачем?.. Кому служат?.. Во что веруют?.. А Митенька-то как перепачкался!.. Умора!.. Везде обман, говорит... Спросить его про фармазонов... Не знает ли, зачем они отрекаются?..
      И, думая о фармазонах, крепко заснул.
      Дмитрий Петрович весел был, радостен. Один в номере, а то и дело смеется. Вспомнит, как его за вора сочли,- хохочет, вспоминая, как по глине катился,хохочет, вспомня, как Меркулова всего выгрязнил,- еще пуще хохочет. Вечер, проведенный в театре, весело настроил его. Показалось ему, что и Наташа как-то особенно на него поглядывала, и у него при каждом ее взгляде сердце билось и чаще и сильнее... Плясать бы, скакать бы - да в театре нельзя, такая досада... За ужином рядом с Наташей сидел. Марко Данилыч с Зиновьем Алексеичем все про дела толковали, а Татьяна Андревна с Дуней да с Лизой разговаривала, он с Наташей словами перекидывался. Говорили о пустяках, но пустой разговор казался ему и умным, и острым, и занимательным - так было ему весело...
      Когда входили в гостиницу, ночник догорал, на лестнице было темно. Идя сзади всех, взял он ее за руку, взял выше локтя, чтобы не оступилась впотьмах, и, когда почувствовал теплоту ее тела, невыразимо сладостное чувство разлилось по всему существу его... Дома она тотчас же ушла в свою комнату, долго и напрасно он дожидался, чтобы хоть разок еще взглянуть на нее... Не вышла... Сидя в лодке, потом пробираясь пешком к гостинице, все рассчитывал, скоро ли приедет Меркулов... Все хотел рассказать ему, все до последней капельки и потом просить его, высватал бы ему Наташу. "Ему теперь можно,- думал Дмитрий Петрович,- он теперь у них свой человек..." Оттого так и обрадовался он, когда узнал от Флора Гаврилова о нежданном приезде приятеля... Сейчас же, как только встретился с ним, хотел высказаться, но отдумал, решил до другого дня оставить... А тут Меркулов с тюленем да с торговыми порядками...
      Не скоро забылся он. И в мечтах наяву и во сне виделись ему маленький ротик, тоненький носик, алые щечки да ясные глазки.
      * * *
      Несмотря на плотный ужин и на две бутылки мадеры, целиком почти оставшиеся за одним Васильем Петровичем, он встал еще задолго до ранней обедни и тотчас пошел пешком на Гребновскую. Толкнулся на тот, на другой караван, везде в одно слово: третьего дня началась продажа тюленя; прежде цен вовсе не было, а теперь поднялись до двух рублей шесть гривен. Дён через пяток, говорили ему на Гребновской, до трех целковых, пожалуй, дойдет... Поморщился Морковников, не ожидал он таких цен... "Хоть бы маленько дешевле купить у Меркулова,- думает он.- Опричь обещанной гривны, еще бы две, три, а не то и четыре с костей долой... Парень он, кажется, простой, нетертый, в переделах, видится, еще не бывал, кажись бы можно его обойти... Попробую!"
      Походив по Пескам, Василий Петрович и на обратный путь извозчика не взял. Зачем лошадей гонять, коли свои ноги носят?.. Устанешь - так можно отдохнуть... В белую харчевню зашел чайку испить. На горах городской стороны раздался в это время звон с пятидесяти колоколен - обедня, значит, девять часов. Посмотрел Василий Петрович на старинные серебряные, луковицей, часы, что висели у него на перекинутой через шею голубой бисерной цепочке. Верны - и на них девять часов. "Авось проснулся Меркулов ,- подумал Морковников и пошел в гостиницу Ермолаева, но у Меркулова, как говорится, и конь еще не валялся. В свой номер прошел Василий Петрович, от нечего делать самовар потребовал и в другой раз напился чаю. Опять понаведался к Меркулову - спит... "Эх, его с дороги-то как разваляло,- подумал Василий Петрович,- десять часов скоро, а он, ровно барин, почивать изволит; немного, видно, заботушки в молодой головушке. А у нашего брата забот да хлопот не оберешься, оттого и сон воробьиный". Что же, однако, делать? Не сидеть же сложа руки. И вздумалось Василью Петровичу в мыльные ряды сходить, они же рядом почти. "Товар посмотрю,- думает он,- с кем-нибудь из мыльников потолкую, может статься на пользу себе узнаю что-нибудь".
      Обширные лавки мыльных рядов с полу до потолка завалены горами разного мыла, ящиками со стеариновыми и сальными свечами и бочками с олеином. Позадь лавок по широким дворам едва можно пройти - бунты с мылом и свечами, укрытые от дождей плотными циновками, навалены там в громадном количестве. Подошел Василий Петрович к угловой лавке. В дверях стоит казанский татарин - ростом невелик, зато в плечах широк, с продолговатым лицом, с узенькими выразительными глазками и с редкой бородкой клином. Был одет татарин в коричневый кафтан особого покроя, на крючках, с ситцевыми отложными воротничками и в блестящей, золотом расшитой тюбетейке на гладко выбритой голове. Видя, что Морковников внимательно присматривается к стоявшим на прилавках золотом и яркими красками испещренным коробочкам, счел он его за городового (Городовыми на Макарьевской ярманке называются все не московские купцы. Нижегородские тоже зовутся городовыми.) и тотчас зазвал к себе.
      - Мыла надо, знаком? - скороговоркой начал татарин.- Гляди, розова мыла, яична мыла, первый сорт, сама лучша мыла... Купи - карошим девкам мыть... Нюхай... Нюхай, знаком, ничего.
      И ткнул прямехонько в нос Василью Петровичу коробочкой с розовым мылом.
      - Бергамотова надо?.. Бери бергамота. Вот она сама лучша бергамотова мыла - нюхай!.. Гвоздична надо? Вот гвоздична сама перва сорт - нюхай... Миндална хочешь, вот миндална - сама лучша, бальши гаспада миндална мыла моют нюхай... Бела ядра хочешь? Бери бела ядра, вот сама лучша бела ядра: в бане болна караша.
      Перенюхал Морковников и розовое мыло, и бергамотовое, и гвоздичное, и миндальное, а в глыбу белого ядра пальцем ткнул, попробовал, насколько крепко плотно сварено.
      - Не такого мне надо...- сказал.- Покажь ты мне, князь, самого простого.
      - Желта мыла хочешь? Вот желта мыла, гляди, говорил татарин, подводя его к простому мылу.
      - Не этого, а того, что из рыбьего жира. Тюлень... Знаешь, тюлень?
      Мотнул татарин головой, сказал, что нет у него такого нехорошего мыла, и, отвернувшись, не стал больше разговаривать с Васильем Петровичем.
      Нашел, наконец, Морковников такое мыло, что задумал варить. Но русский мыловар из одного маленького городка не был разговорчив. Сколько ни расспрашивал его Морковников, как идет у него на заводе варка, ничего не узнал от него. Еще походил Василий Петрович по мыльным рядам, но, нигде не добившись толка, стал на месте и начал раздумывать, куда бы теперь идти, что бы теперь делать, пока не проснется Дмитрий Петрович.
      Идет навстречу в потертой синей сибирке молодой парень, плотный, высокий, здоровый, с красным лицом и подслеповатыми глазами. Несет баклагу со сбитнем, а сам резким голосом покрикивает:
      - Эй, сбитень горячий, медовый, самый горячий, с гвоздичкой, с коричкой, с лимонной корочкой! Сбитень горячий - пьют его подьячи, сбитень-сбитенёк - пьет его щеголек, пьет-попивает, сам похваливает... Наливать, что ли-с?
      - Налей стакашек от нечего делать,- молвил сбитенщику Василий Петрович.
      Хоть сейчас он в два приема не одну дюжину чашек чаю опростал, но принялся прихлебывать горячий сбитень, чтобы только чем-нибудь время убить. Потом подошел к горам арбузов, наваленных на разостланные по мостовой рогожки. Тоже от нечего делать стал арбузы выбирать, перерыл едва не все кучи, каждый арбуз и на ладонях-то подбрасывал, и жал изо всей силы руками, и прикладывал к нему ухо, слушая, каково трещит, а когда торговаться зачал, так продавец хоть бы бежать от такого покупателя. Купил-таки Василий Петрович пару арбузов и отправился с ними в гостиницу... Одиннадцать было, и сказали ему, что Меркулов за чаем сидит...
      Очень обрадовался тому Василий Петрович и тотчас пошел к нему. У Меркулова сидел Веденеев. Досадно было это Морковникову - при стороннем человеке как-то неловко было ему дела по тюленю кончать, но не вон же идти - остался.
      - Ходил на Гребновску,- начал Василий Петрович, отирая синим бумажным платком раскрасневшееся и вспотелое лицо.- Со вчерашнего, слышь, только дня торговля у них маленько зашевелилась. Про цены спрашивал - сказали, по два рубля по сороку продают.
      - По два рубля по сороку? - с улыбкой спросил Меркулов, переглядываясь с Дмитрием Петровичем.- Неужели только, Василий Петрович?
      - По два рубля по сороку,- нимало не смущаясь, повторил Морковников.-Все, почитай, караваны обошел - везде в одно слово: два рубля сорок.На то рассчитывал Морковников, что Меркулову не от кого еще было настоящих цен узнать.
      - А я полагал, Василий Петрович, что цены-то маленько повыше,-- сказал Меркулов.- Неужли в самом деле только два рубля сорок копеек?..
      - Врать, что ли, стану? Говорят тебе, все караваны обошел,- отвечал Морковников.
      Не ответил ни слова Меркулов и о чем-то постороннем спросил Веденеева. Маленько обождав, молвил Василий Петрович:
      - По вечорошнему уговору, надо, значит, с меня по два рубля по шестнадцати копеек получать. Бери задаток!.. Останные тотчас, как только у маклера покончим...
      - Зачем торопиться, Василий Петрович?.. Баржи мои еще дня через два либо через три прибегут. Успеем,- сказал Меркулов.
      - Теперь бы лучше решить. По рукам бы и шабаш,- заметил Морковников.
      - Нет уж, лучше подождем денька-то три,- молвил Никита Федорыч.- Дело ведь не убежит, а я меж тем на Гребновской и сам побываю.
      - Напрасно,- с недовольным видом сказал Морковников.- Право, напрасно. Лучше бы теперь покончить. Я бы, пожалуй, все деньги сейчас же на стол положил.
      - Дня через три все покончим. Потерпите немножко,- стоял на своем Никита Федорыч.
      А это как же у нас будет? - спросил Морковников.- Вечор уговорились мы по той цене продать, какая будет сегодня стоять... Так али нет?
      - Так,- подтвердил Меркулов. А ежели через три-то дня цены поднимутся? спросил Морковников.
      - Не отрекусь от слова, по уговору отдам, по той цене, что сегодня будет,ответил Меркулов.- Мы вот как сделаем, Василий Петрович. Ужо часа в три будьте дома, я зайду за вами и вместе поедем на биржу. Там узнаем настоящую цену, там, пожалуй, и условие напишем.
      - Напрасно,-- вздохнувши, молвил Морковников.- Теперь бы не в пример лучше было покончить... Ей-богу!.. Ну, а ежели к трем-то часам цены поднимутся?..
      - По биржевой цене решим - так везде водится, сказал Меркулов.
      - Это уж будет маленько обидно... Вы уж сделайте такую милость, из двух рублей из сорока копеек расчетец со мной учините.
      - Послушайте, Василий Петрович, вы ведь знаете, что цена на тюленя каждый день поднимается? - сказал Меркулов.
      - Потому и прошу,- ответил Морковников.- А тебе еще на три дня вздумалось откладывать. Ну как в три-то дня до трех рублей добежит?.. Тогда уж мне больно накладно будет, Никита Федорыч. Я был в надежде на твое слово... Больше всякого векселя верю ему. Так уж и ты не обидь меня. Всего бы лучше сейчас же по рукам из двух рублей сорока... Условийцо бы написали, маклерская отсель недалече, и было б у нас с тобой дело в шляпе...
      - Нет, мы вот как сделаем,- с места вставая, решительно молвил Меркулов.На бирже по вчерашней цене расчет сделаем. Согласны?
      Делать было нечего. Извернуться Морковникову уж никак нельзя. Замолчал он и в досаде, глухо, сквозь зубы промолвил:
      - Ладно.
      - Так я в исходе третьего буду вас ждать,- сказал Никита Федорыч.
      -Ладно... Будем,- отвечал Морковников и, сумрачный, тихо пошел вон из номера.
      - Ловчак же у тебя этот Василий Петрович!.. Провор! (Ловчак и провор ловкий, расторопный, а также и плут. ) - молвил Веденеев по уходе Морковникова.- Где это ты этакого выкопал?
      - От Василя на пароходе вместе бежали,- ответил Меркулов...- От скуки разговорились; он мыловарню заводит, ну и стал у меня тюленя торговать...
      - А ты сейчас и расщедрился. Не говоря худого слова, тотчас ему десять процентов и спустил! - с усмешкой молвил Дмитрий Петрович.
      - Побыть бы тебе в моей шкуре, так не стал бы подшучивать,- сказал на то Меркулов.- Пишут: нет никаких цен, весь товар хоть в воду кидай... Посоветоваться не с кем... Тут не то что гривну, полтину с рубля спустишь, только хоть бы малость какую выручить... Однако ж мне пора... Где сегодня свидимся?
      - Право, не знаю - отвечал Дмитрий Петрович.- Я бы и сам к Зиновью Алексеичу поехал, да теперь как-то неловко.
      -Что ж тут неловкого-то? - спросил Меркулов.
      - Как же?.. Ты приедешь... встреча... тут не до сторонних... Стеснишь... Совестно как-то...
      - Э, полно! Там ведь знают, что мы с тобою приятели...
      - Знать-то знают. Только мне уж лучше в иное время у них побывать... А сегодня бы мне поговорить с тобой надо.
      - Говори, покамест одеваюсь,- сказал Меркулов.
      - Нет, так нельзя... После...- немножко заминаясь в речах, говорил Дмитрий Петрович.- Ужо как-нибудь... Вечерком, что ли, когда от невесты воротишься... Ты ведь к ней на весь день?..
      - А на биржу-то с Морковниковым? - молвил Меркулов.
      - А потом?
      - Потом... Потом опять к ним...
      - То-то же. Нет уж лучше вечером об моем деле потолкуем,- сказал Веденеев и пошел от Меркулова.
      "Что бы это значило? - мелькнуло в уме Никиты Федорыча.- Что за дело такое?.. Отчего это он такой?.."
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Спешно Меркулов катит на свиданье. Сверкая копытами, резво вдоль по мосту несется запряженная в щегольские легкие дрожки казанка (Казанка, иначе татарка,- лошадь казанской породы, малорослая, плотная, долгогривая, саврасой или бурой масти; часто из казанок бывают иноходцы. ). Горя нетерпеньем увидеть невесту, чуть не на каждом шагу Меркулов сердито кричит лихачу, ехал бы шибче, мчался бы вскачь, во весь опор... То бранится, то щедро на водку сулит, но ухарский лихач, сколько ему ни усердствует, разгонять иноходца больше не может - не ломать же воза, не давить же народ - недаром, нагайки подняв, шажком разъезжают по мосту взад и вперед казаки. Досада берет жениха, что мешкотно едет извозчик, так бы взял и махнул за Оку да как лист пред травой стал бы перед милой невестой.
      "Как обрадуется! - думает он, представляя любящее, правдой и девственной чистотой сияющее личико Лизы...- Кинется навстречу, крепко обнимет!.. Какой поцелуй после долгой разлуки!.. Тоскует, ждет не дождется, говорил вчера Веденеев... Ах, милая, милая!.. А может быть, он только так сказал, выдумал!.. Не такая она, чтобы сторонним открывать свои думы и чувства. Матери и сестре не скажет, а не то что Митеньке - такой уж скрытный, таимный (Таимный скрытый, неоткровенный. ) нрав у нее. Это он из дружбы ко мне говорил, порадовать хотел... Слово зря сорвалось у него...
      Целых пять месяцев не виделись мы... Сколько в эти месяцы она передумала, сколько перевидала людей... Может, стала уж не та, как прежде была?.. Может, узнала кого-нибудь лучше меня, и умнее, и красивее..."
      И от одной мысли об этом сердце скорбной грустью у него заныло и на душу пала тревога.
      "А ежели разлюбила?.. Прямо спрошу у нее, как только увижусь... не по ответу - а по лицу правду узнаю. На словах она не признается - такой уж нрав... Из гордости слова не вымолвит, побоится, не сочли б ее легкоумной, не назвали бы ветреницей... Смолчит, все на душе затаит... Сторонние про сватовство знают. Если Митеньке сказано, отчего и другим было не сказать?..
      Хоть бы этому Смолокурову?.. Давний приятель Зиновью Алексеичу... Нет ли сына у него?.."
      Колеблемый невесть отколе налетевшим сомненьем, смущаясь перед им же самим созданными страхами, тихо поднимался Меркулов по ступеням лестницы в гостинице Бубнова... "Как-то встретит, каково-то приветит?" - вертится у него на уме.
      Шуршит тяжелое, плотное шелковое платье. Поднял Никита Федорыч голову... Вся в черном, стройная станом величавой, осанистой походкой медленно навстречу ему сходит с лестницы Марья Ивановна... Поверставшись, окинула его быстрым, пристальным взором... Что-то таинственное, что-то чарующее было в том взоре... Узнала, должно быть, пароходного спутника,- улыбнулась строгой, холодной улыбкой... И затем медленно мимо прошла.
      "Фармазонка!.. Перед добром ли?" - подумалось Меркулову, и томительным чувством сжалось его сердце.
      Подошел к номеру Зиновья Алексеича. "Господи помилуй!" - прошептал он, робкой рукой растворяя входную дверь...
      Вся в белом Лиза стоит у окна, склонясь над связкой поставленных в воду ярких цветов. Заслышав шаги, быстро она обернулась:
      - Как это ты?.. Как же вы?.. Так скоро! Мы вас ждали к воскресенью!..
      Смутилась и смолкла. Стыдливым румянцем подернулось оживленное радостью личико, восторгом вспыхнули очи, но вдруг застенчиво поникли... Пять месяцев назад, чуть не накануне отъезда Меркулова из Москвы, она дала ему слово. Не успели еще тогда жених с невестой договориться до сердечного "ты". Под впечатленьем нежданной встречи, полная любовью и счастьем, забыв заведенные обычаи, Лиза "ты" сказала желанному гостю. Так привыкла она его называть в своих думах...
      Но только что успела выронить задушевное слово, стало ей совестно и стыдно... И потупила она заблиставшие счастьем глаза... Меркулов понял иначе... Захолонуло у него сердце, омрачилось, побледнело лицо. Подошел он к Лизе, чинно протянул руку и холодно молвил:
      - Здравствуйте, Лизавета Зиновьевна! Сбежал румянец с ее лица. Широко раскрыв испуганные глаза, в изумленье глядит она на своего Никитушку... Чинно поцеловал он протянутую руку, и вздрогнула Лиза от его холодного поцелуя... Чуть сдерживая слезы, усиленно подавляя вздохи, отступила она шага на два...
      Влажные глаза и легкое вздрагиванье всего тела ясно выражали, каково ей было. "Разлюбил... Раздумал!" - сверкнуло в мыслях, и будто стальными тисками кто-то сдавил ей голову. "Господи боже мой! Что ж это будет?" - подумала она и не могла больше сдерживать слез... Мелкими струйками полились хрусталики по бледным ланитам.
      Таково вышло первое свиданье после долгой разлуки... И бог знает, чем бы оно кончилось, если б сидевшей в смежной комнате Татьяне Андревне не послышался тихий, сдержанный голос Никитушки. Распахнув быстро двери, вбежала она и, сияя весельем и радостью, обняла голову Меркулова, горячо целовала его и кропила слезами омрачившееся его лицо.
      - Никитушка!.. Родной ты мой! - воскликнула она.- Насилу-то!.. Дождаться тебя не могли!.. Голубчик ты мой!.. Погляди на нее, извелась ведь вся - ночей не спит, не ест ничего почти, слова не добьешься от нее. Исстрадалась, измучилась... Шутка сказать - без малого пять месяцев!..
      Зиновий Алексеич вышел на говор и крепко обнял нареченного зятя. С веселым смеющимся лицом вбежала Наташа. Меркулов подал ей руку.- Прошу покорно! Ровно с чужой здоровается!..- хлопнув Меркулова по руке, засмеялась Наташа и потом, обняв "братца Никитушку", крепко поцеловала его.
      - А мы по твоему последнему письму раньше воскресенья тебя не ждали,молвил Зиновий Алексеич.- Как это удалось тебе таково скоро выплыть из Царицына?
      - В Казани сел на пароход,- ответил Никита Федорыч.
      - Сегодня приехал?
      - Да... сегодня... то бишь вчера... Перед вечером - часов этак в семь, должно быть,- рассеянно и как-то невпопад говорил Меркулов, то взглядывая на Лизу, то, видимо, избегая ее огорченных взоров.
      - Отчего ж до сих пор глаз не показал?.. А еще жених! - попрекнула его Татьяна Андревна.
      Вчера вечером два раза к вам приезжал, записку даже оставил. Долго за полночь ждал, не пришлете ли за мною,- говорил Меркулов.
      - Как так? Никакой записки от тебя не было,- сказал Зиновий Алексеич. И позвонил.
      Пришел на зов коридорный и разъяснил все дело. Вчерашний дежурный, получив от Меркулова рублевку, делом не волоча, тотчас же выпил за его здоровье. А во хмелю бывал он нехорош, накричал, набуянил, из постояльцев кого-то обругал, хозяина заушил и с меркуловской запиской в части ночевал.
      - А вы вчера веселились, были в театре, у Никиты ужинали?..- говорил Меркулов Зиновью Алексеичу, чуть взглядывая на безмолвно стоявшую одаль невесту.
      - Успел, значит, с приятелем повидаться! - отозвался Доронин.- Какой славный твой Дмитрий Петрович!.. Редкостный человек, неописанный... Про цены-то сказывал тебе?
      - Сказал,- ответил Меркулов.- Ужо на бирже частицу продам.
      - Экой провор! - ласково ударив по плечу нареченного зятя, молвил Зиновий Алексеич.- Молодцом, Никитушка! Не успел приехать, и товар к нему еще не пришел, а он уж и сбыл его... Дело! Да что ж мы стоим да пустые лясы-балясы ведем? - вдруг спохватился Доронин.- Лизавета Зиновьевна, твое, сударыня, дело!.. Что не потчуешь жениха?.. Прикажь самоварчик собрать да насчет закусочки похлопочи...
      Рада была Лиза отцову приказу. Тяжко и скорбно было у ней на душе, выплакаться хотелось... Выйдя в другую комнату, распорядилась она и чаем и завтраком, а потом ринулась на диван и болезненно зарыдала. "За что это?скорбно шептала она.- Господи, за что это?.. Что я такое сделала, чем провинилась? Разлюбил!.. Раздумал!.. Другую нашел?.."
      И, только что мелькнула у ней ревнивая мысль, как раненая львица, вскочила она с дивана, гневным огнем вспыхнули очи ее, руки стиснулись, и вся она затрепетала... Но ни слез, ни жалоб, ни стенаний...
      Села в уголок, призадумалась. Не об нем кручинные мысли, о самой себе Лиза размышляет. До тех пор злоба еще никогда не мутила души ее, никогда еще не бывало в ней того внутреннего разлада, что теперь так мучил ее. Всегда, сколько ни помнила себя Лиза, жила она по добру и по правде, никогда ее сердце не бывало причастно ни вражде, ни злой ненависти, и вдруг в ту самую минуту, что обещала ей столько счастья и радостей, лукавый дух сомненья тлетворным дыханьем возмутил ее мысли, распалил душу злобой, поработил ее и чувства, и волю, и разум. Содрогнулась при мысли, что подчинилась врагу, что дух неприязни осетил ее... Пала ниц перед иконами...
      А Зиновий Алексеич осыпал меж тем нареченного зятя расспросами о делах его. С добродушной усмешкой рассказывал он, как подъезжал к тюленю Смолокуров, как подольщался и хитрил, ища барышей... Перебивая чуть не на каждом слове мужа, Татьяна Андревна расспрашивала Никитушку, каково было его здоровье, тужила о пережитых невзгодах, соболезновала неудачам и, наконец, совсем перебив мужнины расспросы, повела речь о самом нужном, по мнению ее, деле - о приданом. Подробно рассказала, с каким именно "божиим милосердием" отпустят Лизу из дома, сколько будет за ней икон, в каких ризах и окладах, затем перечислила все платья, белье, обувь, посуду, серебро, дорогие наряды и, наконец, объявила, сколько они назначают ей при жизни своей капиталу...
      Затем спешно было пошла из комнаты за рядною записью (Письменное условие по случаю брака с росписью приданого.). Напрасно Меркулов уговаривал ее не беспокоиться, напрасно говорил, что он и знать не хочет о приданом, а на рядную запись даже не взглянет.
      - Нельзя, батька, нельзя без того,- говорила Татьяна Андревна.- Как же это возможно жениху наперед не знать, чем награждают невесту родители?.. Так, мой голубчик, в добрых людях не водится... А ты вот денька два либо три отдохни с дороги-то и, когда оглядишься, я тебе по описи все приданое покажу, какое здесь с нами, а остальное покажу, когда домой воротимся. Тогда и рядную подпишем. Без того, сударь, нельзя...
      Старых обычаев, что от дедов, от прадедов ведутся, рушить, голубчик, нельзя; особливо на свадьбах. И перед богом грех и перед людьми будет стыдно. Не нами, сударь, повелось, не нами и кончится.
      И все-таки пошла за рядною записью. Увидев Лизу в слезах, руками только всплеснула Татьяна Андревна.
      - Что это с тобой, Лизанька? - в тревожном удивленье она спросила ее.- В кои-то веки жениха дождалась, чем бы радоваться да веселиться, шагу от него не отходить, а она, поди-ка вот, забилась в угол да плачет... Поди, поди, бесстыдница! Ступай к жениху... Я ему рядную сейчас стану показывать... Тебе надо быть при этом беспременно.
      - Не по себе мне что-то, маменька... нездоровится...- тихо промолвила Лиза.
      - А ты подь туда да сядь рядком с женихом-то. Всяку болесть как рукой снимет,- говорила Татьяна Андревна.- Поди же, поди, Лизавета, ступай, говорят тебе, ступай к нему поскорее - твое место там, а не здесь. На что это похоже?.. Приехал жених, а она хорониться от него вздумала. Ступай же, ступай!
      И, взяв за руку, вывела Лизу в ту комнату, где оставался Меркулов. А у самой рядная запись в руках.
      Посадив возле себя за стол с одной стороны Меркулова, а с другой Лизу, Татьяна Андревна медленно стала вычитывать:
      - Образ всемилостивого спаса в серебряной ризе позолоченной, с таковыми ж венцом и цатою, да образ пречистые богородицы Тихвинские, риза и убрус жемчужные, звезда на убрусе двенадцать камней бриллиантовых да камень рубин красный. Образ преподобных Захария и Елизаветы, риза серебряная позолочена с таковыми ж венцами; да образ Николы Святителя, риза серебряная позолочена, да образ Гурия, Симона и Авива в серебряной ризе позолоченной; да образ великомученицы Варвары, оклад серебрян позолочен. А всего четыре образа в серебряных позолоченных ризах, да один низан жемчугом с каменьями, да один в серебряном золоченом окладе. Да приданого ж: серьги бриллиантовые трои, ожерелье бриллиантовое на шею да жемчуга кафимского пять фунтов крупного, низан на двенадцать ниток...
      Больше четверти часа Татьяна Андревна читала рядную. Лиза сидела, потупя глаза и поникнув головою, а жених, облокотясь о стол, казалось, внимательно слушал.
      Но чтение о бархатных салопах, о шелковых платьях, о белье голландского полотна, о серебряной посуде и всяком другом домашнем скарбе, заготовленном заботливой матерью ради первого житья-бытья молодых, скользили мимо ушей его; о другом были думы Меркулова... "Неужель она в самом деле променяла меня на другого?" Так думалось Меркулову, и сердце не так уж кипело у него, как в первые минуты свиданья... Взглядывая ка Лизу, замечал он теперь в лице ее выраженье тяжелой, но напрасной обиды, и стало ему ее жалко, заговорила в нем совесть...
      Кончила Татьяна Андревна, чай стали пить, завтракать, а жених понемножку словами с невестой начал перекидываться. "Нет,- думал он,- нет, таким голосом с постылыми не говорят... Напрасно я... Это все фармазонка!.. Нужно ж было ей навстречу попасться. Как встретил ее, так и утвердился в тех мыслях!.."
      После завтрака Татьяна Андревна, догадавшись по говору материнского сердца, что меж женихом и невестой проскочило что-то неладное, приказала Наташе что-то по хозяйству и сама вышла, сказав мужу, что надо ей с ним о чем-то неотложном посоветоваться, остался Меркулов с Лизой один на один. Уйти нельзя, молчать тоже нельзя. "Дай расспрошу",- подумал он и повел речь издалека.
      - Кажется, вы не очень мне рады,- с трудом промолвил он, подойдя ко вставшей с места невесте. Она зарыдала и страстно припала к плечу жениха... Получаса не прошло, а они уж весело смеялись, искали, кто виноват, и никак не могли отыскать... Забыты все тревожные думы, нет больше места подозреньям, исчезли мрачные мысли. В восторге блаженства не могут наглядеться друг на друга, наговориться друг с другом. И не заметил Меркулов, как пролетело время. Половина третьего, пора на биржу ехать с Васильем Петровичем. Нечего делать пришлось расстаться.
      Наскоро покончив с Морковниковым, Никита Федорыч поспешил к невесте. Встреча была иная. Таким поцелуем, о каком он во время разлуки мечтал, встретила теперь его Лиза... В самозабвенном наслажденье душевным блаженством оба они утопали...
      Долго за полночь просидели... пока Татьяна Андревна, зевая и крестя рот, не сказала:
      - Не время ль невесте держать опочив, не пора ль жениху со двора съезжать?
      * * *
      Наверстал же Никита Федорыч Веденееву за прошлую ночь. Сидит у невесты, а приятель жди-пожди.
      - Наконец-то! - воскликнул Дмитрий Петрович, встречая приятеля.- Куда это до сей поры запропастился? Третий уж час.
      - Известно, где был,- позевывая, ответил ему Меркулов.- А ты что не приезжал? Спрашивали про тебя.
      - Кто спрашивал? - с живостью спросил Веденеев.
      - Все спрашивали: и Зиновий Алексеич, и Татьяна Андревна, и Наташа,отвечал Меркулов.
      - И она? - с живостью быстро спросил у него Веденеев.
      - Кто она?
      - Да Ната... Наталья-то Зиновьевна,- слегка смешавшись, молвил Дмитрий Петрович.
      Зорко взглянул на него Меркулов, а потом проговорил:
      - Кажется, и она спрашивала... Да, точно, спрашивала. Вспомнил теперь...
      Быстро вскочил Веденеев со стула, взъерошил волосы и, раза три пройдясь взад и вперед по комнате, стал перед приятелем... Взволнованным голосом он сказал ему:
      - Слушай. Я ведь, брат, люблю все сразу, я ведь без лишних разговоров. Люблю решать дела без проволочек... Слушай, Никита Сокровенный... И вдруг речь его оборвалась...
      - Что же замолчал? - улыбаясь и пристально глядя в глаза приятелю, спросил Меркулов.- Говори, слушаю.
      - Вот что я хотел сказать тебе...- снова начал Дмитрий Петрович.- Так как, значит, мы с тобой приятели... Не знаю, как у тебя, а у меня вот перед богом, опричь тебя, другого близкого человека нет в целом свете... И люблю я тебя, Никита, ото всей души. И опять замолчал. Слов не находил.
      - Дальше что еще будет? - усмехнулся Меркулов.
      - Да ты не смейся,- вскричал Веденеев.- Нечего сказать, хорош приятель. Ты ему про дело, а он на смех.
      - А ты говори толком,- сказал Меркулов.- "Люблю сразу, люблю без лишних слов", а сам тянет околесицу, слушать даже тошно... Ну, распрастывайся!..
      - Видишь ли что, Никита Сокровенный,- собравшись с духом, начал опять Веденеев.- Так как я очень тебя люблю, а еще более уважаю, так и захотелось мне еще поближе быть к тебе.
      - Как же это?
      - Породниться.
      - Как же нам с тобой родниться? - добродушно улыбаясь, спросил Меркулов.
      - Высватай мне Наташу. Славно будет...- сказал Веденеев.
      - Вот тебе на! - весело засмеялся Никита Федорыч.- Значит, мне свахой быть, говорить Татьяне Андревне: "У вас, мол, товар, а у меня купец, за нашу куницу дайте красную девицу, очень мол, мы про нее много наслышаны: сама-де умнешенька, прядет тонешенько, точит чистешенько, белит белешенько..."
      - Полно дурить-то. Ах ты, Никита, Никита!.. Время нашел! - с досадой сказал Веденеев.- Не шутя говорю тебе: ежели б она согласна была, да если бы ее отдали за меня, кажется, счастливее меня человека на всем белом свете не было бы... Сделай дружбу, Никита Сокровенный, богом прошу тебя... Самому сказать - язык не поворотится... Как бы знал ты, как я тебя дожидался!.. В полной надежде был, что ты устроишь мое счастье.
      - Пожалуй, закину словечко. Хоть завтра же,- молвил Меркулов.- Татьяне Андревне сказать? Нет - вот как лучше будет: Лизе скажу, а она уж там все уладит.
      - Пожалуйста, яви милость! - вскрикнул Веденеев и по-вчерашнему чуть не задушил приятеля в медвежьих своих объятьях.
      На другой день вечером у Дорониных по уголкам две парочки сидели: два жениха, две невесты. А третья пара, Зиновий Алексеич с Татьяной Андревной, глядя на них, не нарадовались.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Чуть брезжится сырое, холодное утро. Темно-серыми тучами кроется небо, кругом к непогоде его замолаживает (Замолаживать - заволакивать тучами, клониться к ненастью (говоря о небе).). Белым туманом дымятся поля, луга и болота, ровно сквозь падымок (Падым, падымок - мгла, сухой туман, дым, занесенный с дальних лесных пожаров.) тускло виднеется лес вдали. Намокшие травы низко склонились к земле, примолкло все живое, притихло, лишь изредка на роняющей желтые листья березе закаркает отчаянно мокрая ворона, либо серый, летом отъевшийся русак, весь осклизлый от мокрети, высунет, прядая ушами, головку из растрепанного ветром, полузасохшего бурьяна и, заслышав вдали топот лошадиных копыт, стремглав метнется в сторону и с быстротой вольного ветра клубом покатится по полю, направляя пугливый свой бег к перелеску.
      По грязному, скользкому проселку медленно катятся густо облипшие глиной колеса небольшой тележки, запряженной парой доброезжих, но сильно притомленных и припотелых коней. В той тележке, плотно укутавшись в синий суконный, забрызганный грязью чекмень (Чекмень - короткий полукафтан, обычная осенняя, а иной раз и зимняя верхняя одежда зажиточных молодых людей в Поволжье и восточных губерниях. На Дону, на Урале и по линейным станицам чекменем зовут казацкий кафтан.), дрожа всем телом от сырости и студеного ветра, ежился и покачивался дремавший Самоквасов. При каждом встречном толчке Петр Степаныч пробуждался из забытья, но, оглянувшись по сторонам, опять закрывал глаза, еще больше нахлобучивал шапку и, склоняя ниже и ниже сонную голову, снова погружался в дремоту. Истомила его холодная, бессонная, многодумная ночь.
      Заутреню допевали в моленных и часовнях скита Комаровского, когда Петр Степаныч подъезжал к Каменному Вражку.
      - В кою обитель въезжать? - спросил у него полусонный, тоже продрогший ямщик, поворачиваясь спиной против ветра и лениво помахивая коротеньким кнутовищем над приусталыми лошадками.
      Вопрос ямщика застал врасплох Петра Степаныча. До тех пор еще не подумал он, у кого бы ему пристать в Комарове... Не то на мыслях у него носилось Фленушка, одна Фленушка всю дорогу у него с ума не сходила. Теперь стал он рассуждать сам с собою: "У Бояркиных пристать без матери Таисеи не годится,-праздного, лишнего говору много пойдет. К Манефиным въехать никак невозможно,-- кто их знает, что там творится, о чем говорится, почем знать, как встретит Манефа? Прежде чем свидеться с ней, надобно осторожно, с оглядкой, кое-что стороной разузнать... У кривой Измарагды пристать аль у толстухи Евтропии, у Глафириных, у Московкиных? Так все они теперь из-за этих списков не в добрых ладах с Манефиными,- истинной правды там не добьешься... Другие обители скудны, в тягость им будешь... И то надо взять, что Рассохины, Напольная, Марфина, Заречная из Манефиной воли не выходят, правды не скажут и там... Лучше из "сирот" у кого-нибудь... У кого бы?.. А!.. Совсем было вон из ума!.. Иконник-от на что? Ермил-от Матвеич?.. Дом у него большой, поместительный, и хоть обедать он сам-шестнадцать садится, а местечко для меня найдет, отведет каморочку не хуже обительской светелки".
      - Куда ж везти-то, господин честной? - громко повторил вопрос свой продрогший ямщик, расталкивая Петра Степаныча.
      Выпрямился Самоквасов, зевнул, слегка потянулся и спросил у извозчика:
      - Сурмина иконника знаешь?
      - Ермилу-то Матвеича?
      - Да.
      - Как же не знать Ермилу Матвеича? Достаточно известны.
      - К нему.
      - Ладно,- молвил ямщик и, ободрясь, хлестнул по лошадкам, прикрикнув: Эх вы, сердечные! Своротил он налево и кривыми закоулками доехал до построенного на скитский лад большого дома с раскрашенными ставнями с узорчатой резьбой над окнами. Перед тем домом длинным рядом стояли пустые кадки и пересеки (Пересек, перерез, обрез, переруб, полубочье - кадка из распиленной пополам бочки. ). Хоть рань была еще на дворе, но коренастый, седовласый Сурмин и пятеро сыновей его, с бочарными теслами (Тесло (от тесать)- топор с лазом поперек топорища, как у мотыги или у кирки. Бочарное тесло - маленькое и желобковатое. ) в руках, дружно работали, набивая обручи на рассохшиеся кадки. Матери, не зная доподлинно, разгонят их до зимы аль не разгонят, помнили, что на Сергиев день (25 сентября.), по старым обычаям, непременно надо капусту рубить.
      Кроме того, от благодетелей с ярманки рыбки они ожидали про зимний запас, стало быть и под капусту и для рыбного посола надо исправить пересеки. А по всему Комарову набивать обручи только один Сурмин умел. Был он в том многолюдном скиту не только бондарем, но и мастером на все руки. В обычном деревенском обиходе досужество его было бы, пожалуй, излишне, но для быта обительских стариц необходимо. Икону ли написать, поветшалую ли поновить, кацею иль другую медную вещь спаять, книгу переписать, стенные часы починить, а по надобности и новые собрать, самовар вылудить, стекла вставить, резьбу по дереву вырезать и даже позолотить ее, постолярничать, башмаки, коты, черевики поправить - на все горазды были сам Ермил и сыновья его.
      И кузнечили они, ежели надобность бывала,- возле самой верхотины Каменного Вражка кузница у них стояла. Сам родом с Гор, лет уж тридцать живет Сурмин "сиротой" (В скитах все живущие своим хозяйством вне обители, и нищие и богачи, одинаково зовутся "сиротами". ) в Комарове. Жена у него, трое сынов женатых да двое холостых, дочерей три невесты да трое внучат. Семья не малая, но советная, любовная, завсегда в ней тишь да крышь, мир, да лад, да божья благодать. И любовно и грозно держал свою семью Ермило Матвеич, с разумом правил хозяйством.
      - Здорово, Ермило Матвеич! - крикнул Самоквасов, поровнявшись с Сурминым.
      - Ваше степенство!.. Петр Степаныч!.. Какими судьбами опять в наши палестины? - ласково, радостно даже отозвался ему Ермило Матвеич.
      - Делишки тогда не совсем с матерями покончил,- сказал Самоквасов.Доделать заехал.
      - Доброе дело,- молвил Сурмин.- Всяко дело концом красно. Дело без конца что кобыла без хвоста... К кому из матерей-то?
      - Да я, признаться, не к ним нынешний раз думал взъехать,- сказал Самоквасов.- Генерала они ждут, что едет скиты поверять. Ежель застанет он меня в которой обители, и сам в беду попадешь и на матерей наведешь лишнюю обиду...
      - Верно,- согласился Сурмин и, положив тесло на дно опрокинутой кадки, примолвил,- к нам милости просим, место найдется, ежели не побрезгуете.
      - О том просить хотел тебя, Ермило Матвеич,- сделай милость, пусти не на долгое время,- сказал Петр Степаныч.
      - Милости просим, милости просим! Хоть всю осень гости, хоть зимы прихвати - будем радехоньки,- говорил Сурмин вылезавшему из тележки Самоквасову.Андрей,- обратился он к старшему сыну,- вели своей хозяйке светелку для гостя прибрать, а Наталье молви, самовар бы ставила да чай в мастерской собрала бы. Милости просим, Петр Степаныч, пожалуйте, ваше степенство, а ты, Сережа, тащи в светелку чемодан,- приказывал другому сыну Ермило Матвеич.
      Дом у него был построен по-скитски - со светлицами, с боковушами, со множеством чуланов и солнышей, со светлыми и темными переходами и проходами, с подклетной теплой волокушей и с холодным летником на чердаке - как есть обительская стая (В северо-восточной части России солнышем, шолнышем, шолмышем зовут "бабий угол", "стряпной кут" - комнату в избе за перегородкой, возле устья печи; но в скитах солнышем зовут всякую комнату окнами на полдень. Волокуша - подклеть с печкой под жилыми покоями. летник - то же, что светлица - комната для летнего только житья, без печи. Стая - несколько изб, поставленных одна возле другой и соединенных между собой сенями и переходами (коридорами).) Мастерская, пристроенная к жилой стае лицом в огород, была обширна и отделялась от большой избы и горницы невеликими сенцами. Та мастерская была также по-скитски построена - ни дать ни взять обительская келарня, только без столов, без скамей и без налоя перед божницей. Стоял в ней столярный станок, возле него с одной стороны стол со слесарными снарядами, с другой - столярный верстак; в углу, у окна кожей обитый полок (Покатый стол. ) для чинки и сборки часов, к печи приставлен небольшой горн с раздувальным мехом для плавки, литья, паянья и для полуды; у другого окна стоят на свету два пристолья (Пристолье - стол равной с подоконником вышины, приставленный к нему. ) для резьбы и золоченья, а по полкам расставлены заготовленные иконы и разная утварь, дожидавшая очереди для починки или переделки. В ту мастерскую всякого рода ремесл ввел гостя Сурмин. Скинув загрязненный чекмень и умывшись, Петр Степаныч, сидя у окна в ожиданье самовара, стал беседовать с радушным хозяином.
      - Ведь это, кажется, Манефина обитель? - спросил он, указывая на строенья, что возвышались над забором обширного сурминского огорода.
      - Ее,- ответил Ермило Матвеич. - Да вот ломать сбирается. В городе накупила местов, загодя хочет до выгонки переехать туда... Сказывают, выгонки нам никоим образом не избыть. Такое горе!..
      - Тебе-то, Ермило Матвеич, какое тут горе? - сказал Самоквасов.- Ты не старец, дом твой не обитель, тебя не тронут.
      - Тронуть-то не тронут, это верно,- сумрачно отвечал Сурмин.- А придется и мне покинуть насиженное место, в город, что ль, перебираться. Ежели разгонят матерей, какая мне будет здесь работа? С голоду помрешь на безлюдье... Призваться, и я, как Манефа же, местечко в городу себе приискал.
      - Что ж,- молвил Самоквасов.- В городе больше будет работы.
      - Бог ее знает, больше ли будет,- отвечал Сурмин.- Часовщик там есть, заправский часовщик, не то, что мы с Андрюхой, и карманные чинит да сбирает, не только что стенные: слесарей там четверо, серебряник есть, столяров трое, иконописцев, правда, что нет, да ведь на одних иконах далеко не уедешь, особенно ежели теперь часовни везде порешат. Опять же здесь у меня промысел вольный, а там в цех записывайся, да пошлины плати, да опричь того поземельные. Тяжеленько будет, ваше степенство, Петр Степаныч, ох, как тяжеленько!
      - Да,- согласился Самоквасов,- расходов прибудет.
      - Да так, сударь, прибудет, что не знаю, как и справлюсь при такой семьище,- сказал Сурмин.- Здесь под боком у матерей, надо правду говорить, житье нам приволье, а там еще господь ведает, каково оно будет... Не к добру, сударь, вздумали эту выгонку. Матерям что! У матерей по кубышкам довольно. Станет на что век доживать... То бы, кажись, надо было принять в расчет, что вокруг каждого скита по скольку деревень кормится... Земли здесь, знаете, каковы, без промыслов мужику дохнуть нельзя, а промыслы-то все по скитам. Разгонят матерей, чем тогда мужикам будет кормиться? За новы промысла приниматься?.. Так к новым-то промыслам ведь не легко привыкать. В пять лет не устроишь нового хозяйства, а в пять-то годов можно и до сумы дойти... Хоша теперь и много окольных крестьян в хороших достатках живет, а залежных денег почитай ни у единого нет... Крутые, сударь, времена подходят... Крутые времена!.. И призадумался Ермило Сурмин.
      - Что матушка Манефа?- после недолгого молчанья, смотря в окно на ее обитель, спросил Петр Степаныч.- Слышал я, что все хворает.
      - Не богата здоровьем,- молвил Ермило Матвеич.- А впрочем, старица тверда. По моему рассужденью, какие бы ей беды впереди ни были, все-таки до ста годов проскрипит... Плотию хоша немощна, зато духом ух какая крепкая! Кремень старица, как есть железная!..
      - Фленушка, слышь, у нее тоже не больно здорова? - спросил Петр Степаныч, отвернувшись от хозяина и глядя в окошко.- Таисею Бояркиных видел я на днях у Макарья, она сказывала.
      - Кажись бы, ничего,- ответил Ермило Матвеич.- Вечор к моим девкам Манефины белицы забегали, ничего про ее болести не сказывали.
      Чуть-чуть отлегло от сердца у Петра Степаныча, но не совсем успокоили его слова Сурмина. Знал он, что Фленушка, если захочет, на людях будет одна, дома другая.
      - У них, слышь, тут приключенья разные были? - сказал Самоквасов, по-прежнему глядя в окошко.
      - Уж именно приключения,- ответил с улыбкой Ермило Матвеич.- Зараз двух невест снарядила иноческая обитель: Марья Гавриловна сама уехала да замуж вышла, матушкину племянницу силком выкрали да с архиерейским послом повенчали... Того и гляди, чтоб и Фленушка с Марьей головщицей с кем-нибудь не улепетнули.
      - Уж будто и Фленушка? - быстро оборотясь к хозяину, сказал Самоквасов.
      - Девка озорь, от нее всего можно ждать,- молвил Ермило Матвеич.- Бедовая! Я так полагаю, что ежель они в город переедут, она беспременно там замуж выскочит. Не черницей девка глядит, не на иночество смотрит.
      И сколько ни расспрашивал Сурмина Петр Степаныч про Фленушку, нового ничего не узнал от него. "Не врет ли Таисея? - подумал он.- Ведь это матери судачить да суторить мастерицы. Того навыдумают, чего никто и во снах не видал".
      - А как матушка Манефа насчет этих свадеб? - спросил Петр Степаныч.
      - Что же ей? Не обительские сбежали,- отвечал Ермило Матвеич.- Одна своим домом жила, другая гостила, обе мирские... Да хоша б и обительские?.. Где, в каком скиту, в какой обители того не случалось? А у них, в Манефиной то есть обители, и такие дела бывали, что сами игуменьи замуж сбегивали. Перед Манефой-то у них мать Екатерина в игуменьях сидела, а перед ней Вера Иевлевна. Обителью целый год правила, да и сбежала с игуменства, а после того дошли слухи, что повенчалась... И то сказать, чем белицам сегодня с одним, завтра с другим баловаться, не в пример им лучше замуж выходить... Тут по крайней мере закон. А то чего-то, чего не бывает у них... Особливо когда вашей братьи, молодых благодетелей, понаедет. Тут уж только знай да прималчивай, гляди да не разглядывай...- усмехнувшись, примолвил Сурмин. Ни слова на то не ответил Самоквасов.
      - А знаете ли что, Петр Степаныч? - немного погодя сказал Ермило Матвеич.Как племянницу-то у Манефы умчали, так ведь мы на вас было спервоначалу-то думали. Да уж после, дней этак через пяток, узнаем, что это дело архиерейский посланник состряпал, а потом слышим, что сам невестин родитель ту свадьбу устроил. Недели две тому назад в Городце на базаре я с ним виделся - хохочет над Манефой, помирает со смеху... А как подумать - зачем бы, кажется, ему на такие дела подыматься? Выдал бы дочку честью, как водится,- так нет, на вот поди ты с ним... Озорной, даром что голову-то инеем уж побило. Тогда, как на Петров-от день вы у Манефы гостили, он, слышь, все эти дела и подстроил...
      И лошади-то, слышь, его на подхват невесты были высланы... Потешный!..
      - А как у вас про Фленушку говорят? Причастна к тому делу была али нет?спросил Петр Степаныч.
      - Говорить-то все говорят, что она тут была ни при чем, да я что-то мало веры тому даю... Не такая девка, чтобы в тако дело не впутаться. Добра, а уж такая озорная, такая баламутка, что нигде другой такой не сыскать,- отвечал на то Сурмин.
      Напившись чаю, Ермило Матвеич проводил гостя в приготовленную светелку, что была над мастерской, и, наказав старшей снохе сготовить хороший обед, пошел бондарничать. Петр Степаныч, оставшись один, долго стоял у окна, долго глядел на Манефину обитель. Фленушкина горница прямо перед ним была, ставни были уж растворены, но внутри горниц через белые занавески ничего не видно было. На обительском дворе было пустехонько, лишь у крыльца келарни две дебелые, здоровенные белицы перемывали кадки, да на конном дворе копошился над дорожной кибиткой конюх Дементий... Моросил дождик - везде пусто, везде тихо, только удары бондарей слышались. "Может быть, это все вздор, одни только выдумки матери Таисеи,- подумал Петр Степаныч и прилег на высоко взбитый пуховик.- Немножко погодя схожу я к Бояркиным, там с Ираидой либо с матерью Арсенией повидаюсь, авось от них разузнаю что-нибудь".
      Но сон сломил усталого с дороги, и проспал Петр Степаныч до самого полудня, проспал бы и дольше, да Сурмин пришел гостя обедать звать.
      Тотчас после обеда Самоквасов спешно собрался в обитель Бояркиных. Там за отлучкой Таисеи правила казначея мать Ираида. Обрадовалась она и с тем вместе изумилась неожиданному появленью Самоквасова. Узнавши, что остановился он у иконника, начала пенять ему:
      - Мы-то чем перед вами провинились, благодетель наш Петр Степаныч? заговорила она.- До сих пор завсегда в нашей обители приставали, и завсегда мы были рады вам ото всей души, а тут вдруг за что-то прогневались. В те поры, как поехали вы от нас, на казанскую-то, сказывали вы матушке, что всего на недельку от нас отъезжаете. Уж мы ждали вас, ждали, а потом и ждать перестали - теперь вот уж восьмая неделя после казанской пошла, а вас все нет да нет. А приехали, так и тут нас обидели - мимо объехали. За что же такая немилость? Чем мы, убогие, прогневали вас, чем вас на сердце навели?
      - Дела, матушка, дела подошли такие, что никак было невозможно по скорости опять к вам приехать,- сказал Петр Степаныч,- ездил в Москву, ездил в Питер, у Макарья без малого две недели жил... А не остановился я у вас для того, чтобы на вас же лишней беды не накликать. Ну как наедет тот генерал из Питера да найдет меня у вас?.. Пойдут спросы да расспросы, кто, да откуда, да зачем в женской обители проживаешь... И вам бы из-за меня неприятность вышла... Потому и пристал в сиротском дому.
      - У Ермила Матвеича? Так, сударь, так,- промолвила мать Ираида.- А все ж нам обидно, что нас миновали. Сами посудите, сколько годов у нас приставали, а тут вдруг и объехали... А что ж? Нешто тот генерал скоро наедет? Тогда на Петров день матушка Манефа весточку из Питера получила, на днях бы ждали его, да вот восемь недель прошло, а бог нас миловал.
      - Скоро, говорят, приедет, а в какой день, того никому неизвестно,- сказал Петр Степаныч.
      - Поскорей бы наша-то матушка приезжала...- подгорюнясь и печально вздыхая, молвила мать Ираида.- Ну как вдруг да без ее бытности накатит незваный гость... Что без нее я стану делать?
      - Вечор виделся я с вашей матушкой,- сказал Петр Степаныч.
      - Что, как она, сердечная? Здорова ли? - с живостью спросила мать Ираида.
      - Ничего, здорова, все хлопочет,- ответил Петр Степаныч.
      - Домой-то скоро ли сряжается? - спросила мать казначея.
      - О том, матушка, у меня речей с ней не было,- отвечал Самоквасов.Мельком виделись-то мы, в людях. Когда я говорил с ней, не думал еще тогда так скоро у вас быть, полагал даже, что вряд ли нынешним годом и удастся мне в Комаров-от попасть. Повидавшись с матушкой Таисеей, воротился на квартиру, гляжу - письмо меня ждет, прочитал, вижу, то дело, по коему у Макарья я проживал, отложено. Других особенных делов у меня нет, подумал я, подумал, да и поехал к вам. Тогда, как уезжал на казанскую-то, матушка Манефа в отлучке была, а мне еще следовало немножко деньжонок ей на раздачу додать - поэтому теперь нарочно и приехал. Ну что, как она, матушка-то Манефа, теперь?
      - Да все в беспокойствах, все в хлопотах,- участливо промолвила Ираида.- В город на житье сбирается, до выгонки хочет там устроиться... А тут еще эти неприятности одна вслед за другой: Марья Гавриловна замуж вышла, Прасковья Патаповна...
      - А еще-то что? - спросил Самоквасов.
      - Больше-то ничего,- несколько даже удивившись такому вопросу, отвечала мать Ираида.- Что же еще-то?.. И того вдоволь... Слава теперь пошла на ихнюю обитель, праздная молва... Разве легко это матушке?
      - Что ж ей очень-то печалиться? - успокоившись несколько насчет Фленушки, молвил Петр Степаныч. "Видно, мать Таисея ради красного словца пустяков наплела",- подумал он и продолжал свои речи, обращаясь к Ираиде: - Марья Гавриловна была не из обительских, не под матушкиным началом жила. Прасковьи Патаповны свадьбу отец устроил...
      - Так-то оно так, благодетель, а все же нелегко перенести это матушке,сказала на то Ираида.- Хоша бы насчет племянненки - конечно, не жила она в обители, погостить лишь на краткое время приехала, и выкрали ее не из кельи, а на гулянке, опять же и всю эту самокрутку сам родитель для дурацкой, прости господи, потехи своей состряпал... Да на Москве-то не так посудили... Оскорбляются... "Мы,- пишут,- посла к вам по духовному делу послали, а вы его оженили, да еще у церковного попа повенчали!" Такую остуду от первейших благодетелей принять большой расчет, особливо при надлежащей нужде. От того от самого матушка Манефа и к Макарью не поехала. "Глаза, говорит, стыдно показать перед московскими..." Марья Гавриловна замуж ушла - матушке убыток, да какой еще убыток-от. Пришла ведь она к ней на неисходное житие. У нас в скиту так полагали, да и сама матушка Манефа так думала, что, когда скончалась бы Марья Гавриловна, все бы, что после нее ни осталось - пошло в обитель. Она же и в город с матушкой обещалась переехать... Тут, благодетель, такой убыток, что сразу-то и не сосчитаешь... Да еще что выходит теперь!.. Муженек-от ее присылал сюда, чтобы домик-от Марьи Гавриловны на своз продать али чтоб матушка Манефа деньги за него уплатила... Вот какого гуся подхватила себе наша вдовушка... Ни стыда нет в глазах, ни совести... Да не что взял - никаких бумаг на то, что домик Марьи Гавриловнин, нет... Поверенный-от его, не солоно хлебавши, подобру-поздорову и отъехал. Судом беспутный грозит... Пожалуй, еще бы матушке хлопот не нажить...
      - А Фленушка что? - немножко помолчав и зорко глядя на Ираиду, спросил Петр Степаныч.- Матушка Таисея такие мне страсти про нее рассказала, что не знаю, как и верить. Постричься, слышь, хотела, потом руки на себя наложить вздумала...
      - Это точно, что на постриг совсем было она согласилась. Матушка-то Манефа давно ведь склоняет ее надеть иночество,- сказала мать Ираида.- Ну согласилась было, а там через сколько-то дней опять: "Не хочу да не хочу..." Ну и пошумела, опечалила матушку... Девица ведь неразумная! - примолвила Ираида.Ведь, ежели она примет иночество, матушка-то Манефа при своем животе благословит ее на игуменство, и никто из обительских слова против того не молвит. А пошлет господь по душу матушки, а Фленушка в белицах будет - ну тогда и отошли ее красные дни. Кого б ни избрали тогда во игуменьи, никто уж такой воли, как теперь, ей не даст. Всего натерпится, со всяким горем спознается. Пока матушка Манефа жива, ей во всем воля, а преставится матушка, из чужих рук придется глядеть. Матушка Манефа старица мудрая, все это хорошо понимает, оттого и желательно ей поскорее Фленушку присовокупить к ангельскому чину. А она ровно бешеная, пользы своей не познает - только и слов, что "не хочу" да "не хочу".
      - А руки-то как же хотела на себя поднять? - спросил Петр Степаныч.
      - Чудила! - добродушно улыбаясь, молвила мать Ираида.- Она ведь из всего скиту у нас самая затейная, самая потешная... Ножик схватила: "Зарежусь, кричит, а иночества (Здесь под словом "иночество" разумеется коротенькая манатейка вроде пелеринки, носимая старообрядскими иноками и инокинями. ) не вздену".
      Ну, и пошумела в келарне, а не то чтобы вправду думала руки на себя наложить. Наши девицы были притом, они сказывали. А мать Виринея, знаете ее, испужалась да к матушке Манефе побегла... и наделала пуще шуму еще... Тем все и покончилось. Раздосадовали оченно тогда Флену-то Васильевну, оттого так и расходилась. А перед тем, надо полагать, зубки пополоскала, под турахом ( Турах - состояние немного пьяного; под турахом - то же, что навеселе - быть пьяну слегка.) маленько была.
      Схватившись за локотник кресла, Самоквасов тихо промолвил:
      - Неужто вправду?
      - Правда, благодетель, истинная правда. Что же мне хвастать?.. Из-за чего?.. Не сама она творила да пустяшные слова говорила - бальзамчик говорил...- равнодушно промолвила мать Ираида.
      - Неужто вправду? - еще тише повторил Петр Степаныч.
      - Что ж делать, благодетель? Скука, тоска, дела никакого нет,- молвила мать Ираида.- До кого ни доведись. Она же не то, чтоб очень молоденькая,двадцать седьмой, никак, весной-то пошел...
      Головой только покачал Петр Степаныч. "И я тому виной...- подумал он.- Ах ты, Фленушка, Фленушка!" И лицо его потускнело.
      - До кого, батюшка, ни доведись, до кого ни доведись, сударик ты мой!..продолжала между тем мать Ираида.- Соблазн, искушение, а враг-от силен... Ох! - вздохнула мать казначея.- Про себя как вспомянуть, что со мной было перед постригом-то!.. Вот уж теперь без году тридцать лет прошло, как вздела я иночество, а была тогда еще моложе Флены Васильевны - на двадцать втором годике ангельского чина сподобилась я, многогрешная. Тетенька была у меня, в здешней обители жила, старица была умная, рассудительная, все ее почитали уставщицей при моленной была. Родом мы, сударь, дальние, из-под Москвы, гуслицкие. Родитель помер, осталась я круглой сиротой, матушку-то взял господь, как еще я махонькой была; брат женатый поскорости после батюшки тоже покончился, другой братец в солдаты ушел.
      Опричь снохи да ее ребятишек, племянников, значит, моих, на родине у меня ни души не осталось из сродников. Ну, известно, каковы снохи живут богоданны-то сестрицы,- крапива жгучая. Нет ни нужды, ни заботы ей, что золовка не ела - сохни, издохни - ей все нипочем... И бывала я, сударь, по целым дням не пиваючи, не едаючи. А мне всего только семнадцатый годок в ту пору пошел. Была я перед снохой как есть безответная. В то кручинное, горькое безвременье много я бед приняла, много слез пролила. Больше года со сношенькой маялась, дольше стерпеть не могла, уехала к тетеньке горе размыкать, да вот и осталась здесь... У тетеньки под крылышком жизнь была мне хорошая, а все-таки хотелось, грешнице, вольной волюшки, не могла я мира забыть... Всего на уме тогда перебродило... А тетенька меж тем захирела - годы брали свое: на восьмой десяток тогда она поступила. Стало слезно меня уговаривать, надела б я на себя иночество, прочное бы место получила в обители. Не то ведь я гостья, не обительская белица, "убирайся, скажут матери, на все на четыре стороны". Знала я это, и то знала, что негде будет мне головы приклонить. А мир смущает да смущает, вольной волюшки хочется...
      А тетеньке все хуже да хуже, молит, просит меня ангельский образ принять... Игуменья, мать Феонилла была тогда у нас, тоже уговаривает меня. Бывало, поучает, поучает от святого писания, да иной раз, как не слушаюсь, и пригрозит. Нечего было мне делать, хоть виляй, хоть ковыляй, а черной рясы не избудешь... Дала согласие, девять недель только сроку попросила.. Дали .. И что я в те девять недель претерпела, что перенесла, рассказать тебе, благодетель, невозможно... Тоска со всего света вольного!..
      Господи, думаю, хоть бы за пастушонка какого, хоть бы за старика-калеку богаделенного выйти!.- Своим бы домком только пожить, свое бы хозяйство держать, ни из чьих рук бы не смотреть!.. Тоже в колодце хотела топиться, тоже проклятым винищем пытала тоску залить... Голоса даже слышались мне: "Пей, гласят, пей - пройдет тоска..." А те голоса и та тоска и винное забытье - все от врага. Обидно ведь ему, супротивному, ежели человек, особливо в молодых годах - ангельский чин восприемлет... Всячески действует он, окаянный, тогда. Так и Флены Васильевны дело - идет она, голубушка, к тихому невлаемому (От старого глагола влаяться - колебаться.) пристанищу, ну враг-от ее и смущает... Пострижется, легче будет,- знаю по себе. Хоть тоже станет враг искушать,- он ведь не дремлет,- а все-таки не в пример легче будет ей, голубушке... Ох, уж этот враг рода человеческого!.. Денно и нощно стреляет он демонским своим стрелянием, денно и нощно смущает нас, многогрешных!.. Особливо нас, ангельский чин восприимших!.. К мирскому-то человеку по одному ведь только бесу сатана приставляет, а к приявшему ангельский образ - по десяти. Так и в писании святых отец говорится... Ох, жизнь наша, жизнь!.. Думаешь, легко житие-то наше иноческое?.. Ох, как тяжело оно, благодетель ты наш!.. Так тяжело, так тяжело, что тяжеле его и на свете нет ничего!..
      И половины речей многоглаголивой Ираиды не слыхал Петр Степаныч. Теперь как день стало ему ясно, что Фленушка дошла до отчаянья ввиду неизбежной черной рясы.
      "Хоть теперь она и не мирская девица,- думает он,- но как любимица властной игуменьи, живет на всей своей воле, а надевши манатейку, уж нельзя ей будет по-прежнему скакать, песни петь да проказничать... Тогда хочешь, не хочешь, смиренницей будь... А это ей хуже всего!.. Как переломить себя, как на другую стать себя переделать?.. Нет, надо, во что бы ни стало, надо вырвать ее из обители, пока совсем она не погибла... Пойду уговаривать!.. В Казань увезу, женюсь!.. Пой, веселись тогда, Фленушка!.. То-то будет житье, то-то будет счастье!.."
      Так раздумывает сам с собой, идучи из обители Бояркиных, Петр Степаныч... Старая любовь долго помнится, крепче новой на сердце она держится: побледнел в его памяти кроткий миловидный образ Дуни Смолокуровой, а Фленушки, бойкой, пылкой, веселой Фленушки с мыслей согнать нельзя... Вспоминаются ночные беседы в перелеске, вспоминаются горячие ее поцелуи, вспоминаются жаркие ее объятья!.. "Ох, было, было времечко!.." - думает он.
      "Какими бы речами уговорить упрямую, несговорчивую, чтобы бежала со мной сегодня же и не куколем, а брачным венцом покрыла победную свою голову?.. Упряма - и в малом и в большом любит она на своем поставить!.."
      Так думает, стоя перед задним крыльцом Манефиной кельи, Петр Степаныч. А сердце так и замирает так и трепещет...
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      В то самое время, когда, утомленный путем, Самоквасов отдыхал в светелке Ермила Матвеича, Фленушка у Манефы в келье сидела. Печально поникши головой и облокотясь на стол, недвижна была она: на ресницах слезы, лицо бледнехонько, порывистые вздохи трепетно поднимают высокую грудь. Сложив руки на коленях и склонясь немного станом, Манефа нежно, но строго смотрела на нее.
      - Ради тебя, ради твоей же пользы прошу и молю я тебя,- говорила игуменья.- Помнишь ли тогда на тихвинскую, как воротились вы с богомолья из Китежа, о том же я с тобой беседовала? Что ты сказала в ту пору? Помнишь?..
      - Помню, матушка,- чуть слышно промолвила Фленушка.
      - Сказала ты мне: "Дай сроку два месяца хорошенько одуматься". Помнишь?
      - Помню,- прошептала Фленушка.
      - Исполнились те месяцы,- немного помолчав, продолжала Манефа.- Что теперь скажешь? Молчит Фленушка.
      - В эти два месяца сколько раз соглашалась ты приять ангельский чин? продолжала Манефа.- Шесть раз решалась, шесть раз отдумывала... Так али нет?
      - Так,- едва могла промолвить Фленушка, подавляя душившие ее слезы.
      - Решись, Фленушка, поспеши,- ласково продолжала свои речи Манефа.- Не видишь разве, каково мое здоровье?.. Помру, куда пойдешь, где голову приклонишь? А тогда бы властной хозяйкой надо всем была, и никто бы из твоей воли не вышел.
      - Ох, матушка, матушка! Что мне воля? На что мне власть? - вскликнула Фленушка.- Что за жизнь без тебя? Нищей ли стану, игуменьей ли, не все ль мне одно? Без тебя мне и жизнь не в жизнь... Помрешь, и я не замедлю.
      Так отчаянным, надорванным голосом говорила, горько плача, Фленушка.
      - Един бог властен в животе и смерти,- молвила на то Манефа.- Без его воли влас с головы не падет... Премудро сокрыл он день и час кончины нашей. Как же ты говоришь, что следом за мной отойдешь? Опричь бога, о том никто не ведает.
      - Не снести мне такого горя, матушка!- тихо промолвила Фленушка.
      - Хорошо...- сказала Манефа.- Так не все ли ж тебе равно будет, что в белицах, что в черницах дожидаться моего скончания?.. Примешь постриг, и тогда тебе будет такая же жизнь, как теперь... Одежда только будет иная... Что бы с тобой ни случилось, все покрою любовью, все, все... Не знаешь ведь ты, сколь дорога ты мне, Фленушка!.. А если бы еще при моей жизни-то, под моей-то рукой начала бы ты править обителью!.. Все бы стало твоим... Нешто в мир захотела? прибавила, помолчав немного, Манефа, зорким, проницательным взором поглядевши на Фленушку. Та, закрыв лицо руками, не дала ответа. Мало повременив, опять к ней с вопросом Манефа:
      - Может, страсти обуревают душу? Мир смущает? По-прежнему молчит Фленушка, а дыханье ее с каждой минутой становится порывистей.
      - Может, враг смутил сердце твое? Полюбила кого? - понизив голос, спросила Манефа.
      Молчит Фленушка. Но вскоре прервала молчанье глухими рыданьями.
      - Что ж? - покачав печально головою, сказала Манефа.- Не раз я тебе говорила втайне - воли с тебя не снимаю... Втайне!.. Нет, не то я хотела сказать - из любви к тебе, какой и понять ты не можешь,- буду, пожалуй, и на разлуку согласна... Иди... Но тогда уж нам с тобой в здешнем мире не видеться...
      - Матушка, матушка!- вскрикнула Фленушка и кинулась к ногам ее.
      - Встань, моя ластушка, встань, родная моя,- нежным голосом стала говорить ей Манефа.- Сядь-ка рядком, потолкуем хорошенько,- прибавила она, усаживая Фленушку и обняв рукой ее шею...- Так что же? Говорю тебе: дай ответ... Скажу и теперь, что прежде не раз говаривала: "На зазорную жизнь нет моего благословенья, а выйдешь замуж по закону, то хоть я тебя и не увижу, но любовь моя навсегда пребудет с тобой. Воли твоей я не связываю".
      - Как же мне покинуть тебя, матушка, при тяжких твоих болезнях? Как мне с тобой разлучиться?..- с плачем говорила Фленушка, склоня голову на грудь Манефы.- Хоша б и полюбила я кого, как же я могу покинуть тебя? Нет, матушка, нет!.. Царство сули мне, горы золотые, не покину я тебя, пока жизнь во мне держится.
      - Ах ты, Фленушка, Фленушка! - взволнованным голосом сказала Манефа.Вижу, что у тебя на душе теперь... Две любви в ней борются... Знаю, как это тяжело. Ох, как тяжело!.. Бедная ты моя!.. Бедная!
      И не стерпела всегда сдержанная в своих порывах Манефа.. Крепко прижала она к сердцу Фленушку и сама зарыдала над ней.
      - Скажи ты мне,- шептала она. - Скажи, не утай. Молчит Фленушка.
      - Скажи, богом тебя прошу... Полюбила кого?..- продолжала Манефа.
      - Да что ж это такое, матушка?! Зачем ты меня об этом спрашиваешь? совсем упавшим голосом промолвила Фленушка.- Игуменское ли то дело?..
      Ровно в сердце кольнуло то слово Манефу. Побледнела она, и глаза у ней засверкали. Быстро поднялась она с места и, закинув руки за спину, крупными, твердыми шагами стала ходить взад и вперед по келье. Душевная борьба виделась в каждом ее слове, в каждом ее движенье. Вдруг остановилась она перед Фленушкой.
      - Призовешь ли ты мне бога во свидетели, что до самой своей кончины никогда никому не откроешь того, что я скажу тебе... По евангельской заповеди еже есть: ей-ей и ни-ни?..
      Изумилась Фленушка. Никогда не видала она такою Манефу... И следа нет той величавости, что при всяких житейских невзгодах ни на минуту ее не покидала... Движенья порывисты, голос дрожит, глаза слезами наполнены, а протянутые к Фленушке руки трясутся, как осиновый лист.
      - Призовешь ли передо мной имя господа? - чуть слышноона проговорила.
      - Призываю господне имя! Ей-ей, никому не поведаю твоей тайны,- сказала Фленушка, с изумлением смотря на Манефу.
      - Слушай же! - в сильном волненье стала игуменья с трудом говорить."Игуменское-ли то дело" - сказала ты... Да, точно, не игуменьино дело с белицей так говорить... Ты правду молвила, но... слушай, а ты слушай!.. Хотела было я, чтобы нашу тайну узнала ты после моей смерти. Не чаяла, чтобы таким словом ты меня попрекнула...
      - Матушка! Что ты? Сказала я неразумное слово без умысла, без хитрости, не думала огорчить тебя... Прости меня, ежели...- начала было Фленушка, но Манефа прервала ее.
      - Не перебивай, слушай, что я говорю,- сказала она.- Вот икона владычицы Корсунской пресвятой богородицы...- продолжала она, показывая на божницу.- Не раз я тебе и другим говаривала, что устроила сию святую икону тебе на благословенье. И хотела было я благословить тебя тою иконой на смертном моем одре... Но не так, видно, угодно господу. Возьми ее теперь же... Сама возьми... Не коснусь я теперь... В затыле тайничок. Возьми-же царицу небесную, узнаешь тогда: "игуменьино-ли то дело".
      И спешным шагом пошла вон из кельи. Недвижима стоит Фленушка. Изумили ее Манефины речи, не знает, что и думать о них. Голова кружится, в очах померкло, тяжело опустилась она на скамейку.
      Две либо три минуты прошло, и она немножко оправилась... Тихими стопами подошла к божнице, положила семипоклонный начал, приложилась к иконе Корсунской богородицы и дрожащими руками взяла ее.
      Открыла тайничок - там бумажка, та самая, что писала Манефа тогда, как Фленушка, избавясь от огненной смерти в Поломском лесу, воротилась жива и невредима с богомолья из невидимого града Китежа.
      Положив на стол икону, трепещущими руками Фленушка развернула бумажку.
      Взглянула - вскрикнула. В ее клике была н радость, был и ужас.
      На бумажке было написано:
      "Ведай, Флена Васильевна, что ты мне не токмо дщерь о господе, но и по плоти родная дочь. Моли бога о грешной твоей матери, да покрыет он, пресвятой, своим милосердием прегрешения ея вольные и невольные, явные и тайные. Родителя твоего имени не поведаю, нет тебе в том никакой надобности. Сохрани тайну в сердце своем, никому никогда ее не повеждь. Господом богом в том заклинаю тебя. А записку сию тем же часом, как прочитаешь, огню предай".
      Как только поуспокоилась Фленушка от волненья, что овладело ею по прочтенье записки, подошла она к божнице, сожгла над горевшею лампадой записку и поставила икону на прежнее место. Потом из кельи пошла. В сенях встретилась ей Марья головщица.
      - Не видала ли, куда прошла матушка?
      - В часовню,- ответила Марьюшка. Бегом побежала туда Фленушка. Отворила дверь. В часовне Манефа одна... Ниц распростерлась она перед иконами... Тихо подошла к ней Фленушка, стала за нею и сама склонилась до земли.
      Когда обе воротились из часовни, Фленушка села у ног матери, крепко обняла ее колена и, радостно глядя ей в очи, все про себя рассказала. Поведала родной свое горе сердечное, свою кручину великую, свою любовь к Петру Степанычу.
      - Сначала я над ним тешилась да подсмеивалась,- говорила она,- шутила, резвилась, баламутила. Любо мне было дурачить его, насмех поднимать, надо всяким его словом подтрунивать... Зачнет он, бывало, мне про любовь свою рассказывать, зачнет меня уговаривать, бежала бы я с ним, повенчалась бы, а я будто согласье даю, а сама потом в глаза ему насмеюсь. Припечалится он, бедненький, повесит голову, слезы иной раз из глаз побегут, а мне то и любо смеюсь над ним, издеваюсь...
      Вечера да ночки темные в перелеске мы с ним просиживали, тайные, любовные речи говаривали, крепко обнимались, сладко целовались, но воли над собой ему не давала я... В чистоте соблюла я себя, матушка... Как перед богом тебе говорю...Замолкла на минуту и потом, прижав голову к коленам матери, тихо продолжала сердечную исповедь.
      - Третье лето так прошло у нас, каждое лето пуще и пуще он ко мне приставал, бежала бы я с ним и уходом повенчалася, а я каждый раз злее да злее насмехалась над ним. Только в нынешнем году, вот как в петровки он был здесь у нас, стало мне его жалко... Стала я тогда думать: видно, вправду он сильно меня полюбил... Больно, больно стала жалеть его - и тут-то познала я, что сама-то люблю его паче всего на свете. И зарыдала, прижавшись к Манефе. Ласкает, нежит Манефа дочку свою, гладит ее по волосикам, целует в головку, а у самой слезы ручьем.
      - И раздумалась тут я, матушка,- всхлипывая, продолжает Фленушка.- Уехать, выйти за него замуж, в богатом доме быть полной хозяйкой, жить с ним неразлучно!.. Раем казалась такая мне жизнь!.. Но как только, бывало, вспомню я про тебя - сердце так и захолонет, и тогда нападет на меня тоска лютая... Жаль было мне тебя, матушка, не смогла я на побег согласья дать, видно чуяло сердце, что ты родная мне матушка, а я тебе милое детище!.. Переломила себя... Распрощались мы с ним навеки, и дорога ему сюда мною заказана. Не видаться мне с ним, не говаривать. И зарыдала, прижавшись к Манефе.
      - Полно-ка, полно, моя доченька!.. Не надрывай сердечушка, родная моя!..Так говорила Манефа, сама обливаясь слезами и поднимая Фленушку.- Успокой ты себя, касатушка, уйми свое горе, моя девонька, сердечное ты мое дитятко!..
      Встала Фленушка, отерла слезы и, выпрямившись станом, твердым, резким голосом сказала матери:
      - Все я открыла тебе. Все тебе поведала... Во всем созналась... И больше никогда о том ни единого слова ты от меня не услышишь... Теперь для меня все одно, что помер он... Вот еще что скажу... Нудила ты меня, много раз уговаривала принять иночество... Смущала тогда меня суета, с ума он у меня не сходил, хоть мы и расстались навеки... Отказалась я от него ради тебя, матушка, жаль мне было расстаться с тобой... А теперь, когда знаю, что я твое рожденье, когда знаю, какова у тебя власть надо мной, вот тебе, родная, речи мои: положим начал перед иконами, благослови меня принять пострижение.
      Крепко обняла Манефа Фленушку, и, ни слова не молвив в ответ, стала с нею на молитву. Сотворив начал, положила игуменья обе руки на Фленушкину голову и сказала:
      - Добр извол твой о господе! Благослови тебя господь и пресвятая богородица на житие иноческое, а мое грешное благословение навсегда да пребудет с тобою. Поди теперь, успокойся!.. Поклонилась Фленушка в ноги Манефе, испросила у ней прощения и благословения.
      - Бог простит, бог благословит!- сказала игуменья, и Фленушка медленно пошла вон из кельи.
      Воротясь в свою комнату, остановилась она посередке ее. Ровно застыла вся, ровно окаменела. Унылый, неподвижный взор обращен в окно, руки опущены, лицо бледно, как полотно, поблекшие губы чуть заметно вздрагивают.
      "Клонит ветер деревья,- думает она, глядя на рощицу, что росла за часовней.- Летят с них красные и желтые поблекшие листья. Такова и моя жизнь, такова и участь моя бесталанная... Пришлось куколем голову крыть, довелось надевать рясу черную!.. Иначе нельзя!.. Родная мать велит - надо покориться!.. А он-то, мой милый, желанный... Чует ли твое сердце, Петенька, что со мной теперь деется?.. Где уж тут?.. И думать, чать, забыл... Хоть бы разок еще на него взглянуть!.. Да где уж тут!.. Ты прости, прощай, мой сердечный друг, ты прости, прощай, голубчик мой Петенька!.. Не видаться нам с тобой, не просиживать ночки темные!.. Ах ты, жизнь моя, жизнь горе-горькая, сокрушила ты победную мою голову, иссушила ретиво сердце!.. Хоть бы размыкать чем кручину".
      Пошла в спальню и там, отворивши шкафчик, протянула руку к бутылке с бальзамом.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      Посидевши у Бояркиных, побеседовавши с Ираидой, направил Петр Степаныч свой путь в Манефину обитель. Отворил дверь с заднего крыльца, Марьюшка по сеням бежит. Удивилась, стала на месте как вкопанная.
      - Какими судьбами? - черные брови нахмурив и глазами сверкнув, спросила она у Петра Степаныча.
      - Ну, что? - вокруг себя озираясь, шепотом спросил у нее Самоквасов.
      - Насчет чего? Насчет казанской-то, что ли?- тоже шепотом, тоже чуть слышно промолвила Марьюшка.
      - Ну, да. Знает матушка?
      - Не знает, не ведает,- ответила Марьюшка.- На Патапа Максимыча поворочено. Спервоначалу-то на моего пострела у них дума была, знают, что сызмальства с Васькой приятелем был. Опять же видели его Бояркины, как он с Васькой пешком куда-то пошел. Потом говорила матушка, ровно бы его, непутного, в городу видела - у Феклиста трактирщика под окном, слышь, сидел... А тут поскорости, как стал Патап Максимыч свои басни плести, будто по его хотенью то дело состряпалось, про Сеньку и толковать перестали. Где он, непутный?.. Что не привез с собой?
      - Со старыми хозяевами дела он кончает, нельзя ему теперь отлучиться,ответил Петр Степаныч.- А Фленушка что?
      - Ничего,- спокойно промолвила Марьюшка.- Постригаться собирается, и я, глядя на нее,- прибавила головщица.
      - Тоскует, слышь?
      - Еще бы не тосковать!.. До кого ни доведись... При этакой-то жизни? Тут не то что встосковаться, сбеситься можно,- сердито заворчала Марьюшка.- Хуже тюрьмы!.. Прежде, бывало, хоть на беседы сбегаешь, а теперь и туда след запал... Перепутал всех этот Васька, московский посланник, из-за каких-то там шутов архиереев... Матери ссорятся, грызутся, друг с дружкой не видаются и нам не велят. Удавиться - так впору!..
      - Фленушка и то, слышь, руки на себя...- начал было Петр Степаныч.
      - Дурила,- перебила его головщица.- Хлебнула маленько, ну и пошумела.
      - Неужто в самом деле пить зачала? - тоскливо спросил Петр Степаныч.
      - А что же не пить-то? - на ответ ему Марьюшка.- С этакой-то тоски, с этакой муки как иной раз не хлебнуть?.. Тебя бы посадить на наше место... И ты не стерпел бы... И тебе не под силу бы стало!
      - Можно к матушке? - помолчав немножко, спросил Петр Степаныч.
      - Спит,- отвечала Марьюшка.- К нам покамест пойдем, краля-то твоя дома...
      И, взяв Самоквасова за руку, повела его по темным переходам.- Распахнув дверь во Фленушкины горницы, втолкнула туда его, а сама тихим, смиренным шагом пошла в сторону.
      Фленушка сидела у стола, какое-то рукоделье лежало перед ней, но она до него не дотрогивалась. Взглянул Петр Степаныч и едва узнал свою ненаглядную похудела, побледнела, глаза до красноты наплаканы...
      - Здравствуй, Фленушка! - радостно вскликнул он. В голосе его слышались и любовь, и тревога, и смущенье, и душевная скорбь.
      Руками всплеснула Фленушка, стремительно вскочила со стула, но вдруг, неподвижно став середи комнаты, засверкала очами и гневно вскрикнула:
      - Ты зачем?.. Тебя кто звал?.. Смущать?.. Покоя не давать?.. Забыл разве, что навек мы с тобой распрощались?..
      - Фленушка! - нежно молвил ей Петр Степаныч, тихо взяв ее за руку. Гневно выдернула она руку.
      - Зачем, я тебя спрашиваю, зачем ты приехал сюда? - в сильном раздраженье она говорила.- Баловаться по-прежнему?.. Куролесить?.. Не стану, не хочу... Будет с тебя!.. Зачем же ты кажешь бесстыжие глаза свои мне?
      - Истомился по тебе я, Фленушка,- со слезами в голосе заговорил Петр Степаныч.- А как услышал, что и ты зачала тосковать, да к тому еще прихварывать, таково мне кручинно стало, что не мог я стерпеть - наспех собрался, лишь бы глазком взглянуть на тебя.
      - Ну, что же?.. Взглянул? Видел меня?..-- прищурясь и надменно улыбаясь, молвила Фленушка.- Ну, и будет с тебя!.. Убирайся!..
      - Да что ж это, Фленушка? Что с тобою? - в изумленье спрашивал ее Петр Степаныч и протянул было руки, чтобы охватить стройный, гибкий стан ее.
      - С глаз долой! - увернувшись и топнув ногой, вскрикнула Фленушка.Прочь!.. Чтобы я никогда тебя не видала.
      - Что ты, что ты, Фленушка? - начал было Самоквасов.
      Но ее уж не было. Стремительно кинулась она в спальню боковушу. Не успел опомниться Петр Степаныч, как она и на ключ заперлась. Раз-другой торкнулся, ответа нет.
      - Фленушка, Фленушка!.. Выдь на минуточку!.. Пусти меня!
      Но как ни молил, как ни просил, дверь не отворилась. Маленько погодя, Марьюшка вошла,
      - Встала матушка, можно теперь к ней,- сказала она.
      - Что это с Фленушкой-то? Убежала, заперлась, говорить не хочет со мной,спрашивал у головщицы Петр Степаныч.
      - Нешто не знаешь ее? - брюзгливым голосом она ответила.- Чудит.
      "Не выпила ль?" - мелькнуло в мыслях Самоквасова. Недовольный и сумрачный пошел он к Манефе.
      - С чего это она зачудила? - дорогой спросил головщицу.
      - Как с чего? - досадливо и насмешливо ответилаМарьюшка.- Да на такую жизнь ангел с неба сойди, и тот, прости господи, взбесится... Тоска!.. Слова не с кем молвить, не с кем ни о чем посоветоваться!.. Ни потужить, ни порадоваться!.. Опять же нудят ее в иночество... Каждый божий день уговоры, да слезы, да ворчанья... Как тут с ума не сойти?.. Посадить бы тебя на ее место, петлю бы на шею накинул. Не тебе бы, Петр Степаныч, попреки ей делать!.. Да. Кто на такую печаль да на горе навел ее? Кто напустил на нее такую кручину? Подумай-ка хорошенько, на чьей душе лежит ее горькая жизнь?..
      - Нешто на моей?- сказал Самоквасов, останавливаясь перед кельей игуменьи.
      - А то на чьей же? На куричьей, что ли? - вскинув кверху голову, задорно промолвила Марьюшка, указывая на наседку, что с дюжиной цыплят забрела в сени игуменьиной кельи.- Шишь, боговы! - тотчас же накинулась она на курячье племя, то в ладоши похлопывая, то с шумом вширь передник распуская.
      - Расскажи ты мне, Марьюшка, все, что знаешь ты, до тонкости... Улучи минуточку, сделай дружбу - приходи куда-нибудь потолковать со мной... Хоть на самое короткое время...- Так молил головщицу взволнованный речами ее Петр Степаныч.
      - Ишь что вздумал!.. - с досадой ответила Марьюшка.- Теперь не прежня пора: разом подстерегут... Началить-то не тебя станут!.. И взялась было за скобку игуменьиной двери.
      - Ступай к матушке, дожидается,- молвила она Самоквасову.
      - Постой!- удерживая ее руку, сказал он.- Шерстяной сарафан, батистовы рукава, шелковый алый платок на голову хочешь?
      - Ну тебя, с платками-то! - огрызнулась Марьюшка.
      - Через неделю пришлю, а хочешь деньгами - сейчас же получай,- продолжал он.
      - А много ли деньгами-то? - опустив глаза, тихо промолвила Марьюшка.
      - Двадцать рублев.
      - Маловато, парень. Накинь еще красненькую,- сказала Марьюшка, бойко взглянув в глаза Самоквасову.
      - Ладно,- сказал Петр Степаныч и, вынув деньги, подал их Марьюшке. Поспешно спрятала она подарок под передником.
      - Теперь баловать с тобой мне некогда, да и нельзя. Неравно матушка выйдет,- сказала головщица.- Ты где пристал? У Бояркиных, что ли?
      - У иконника,- ответил Петр Степаныч.
      - Ну, парень, туда мне ходу нет,- молвила Марьюшка.- Вот что: зачнет темнеть, приходи в перелесок... Туда, где в прежни года со своей прынцессой соловьев слушал... Ждать тебя буду и все расскажу. А теперь ступай поскорее к матушке. И растворила дверь в ее келью. Во всей обрядной одежде, величаво и сумрачно встретила Манефа Самоквасова. Только что положил он перед иконами семипоклонный начал и затем испросил у нее прощения и благословения, она, не поднимаясь с места, молча, пытливо на него поглядела.
      - Как ваше здравие и спасение, матушка? - спросил Петр Степаныч, присев по указанию Манефы на скамейку, крытую цветным суконным полавошником.
      - Здоровье плохо, а о спасении един господь ведает,- слегка поникая головой и медленно опуская креповую наметку, молвила Манефа.
      И настало затем молчанье. Только маятник стенных часов в тиши мерно постукивает.
      - Из Казани, что ли, бог принес?- спросила, наконец, Манефа.
      - Нет, матушка. В Казани я с весны не бывал, с весны не видал дома родительского... Да и что смотреть-то на него после дедушки?.. Сами изволите знать, каковы у нас с дядей дела пошли,- отвечал Петр Степаныч.- В Петербург да в Москву ездил, а после того без малого месяц у Макарья жить довелось.
      - Слышала, что у Макарья давненько живешь,- молвила Манефа.- В Петербурге-то бывши, не слыхал ли чего полезного про наши обстоятельства?
      - Ничего полезного не слыхал я, матушка. Нового нет ничего. Одно только сказывают, не в дальнем, дескать, времени безотменно выйдет полное решенье скитам,- сказал Петр Степаныч.
      - Знаем,- спокойно ответила Манефа.- Знаем и то, что конечного решенья покамест не будет. Зато впереди благополучия не предвидится. Из наших кого не видал ли в Питере?
      - С Дрябиными виделся, у Громова, у Василья Федулыча, раз-другой побывал,отвечал Самоквасов.
      - Что они? - спросила Манефа,
      - Славу богу, здоровы,- ответил Петр Степаныч.
      - Рада слышать, что здоровы,- молвила Манефа.- Разговоров об наших трудных обстоятельствах у тебя с ними не было ли?
      - С Дрябиными раза два говаривал, очень жалеют, и, по ихним словам, невозможно беды отвести. Милостыней обещались не покинуть вас, матушка...сказал Петр Степаныч.
      - Спаси их Христос, а что Громовы?
      - Не удосужился поговорить со мной Василий Федулыч. Не время ему было.
      - Что же так?
      - Гости на ту пору у него случились,- отвечал Петр Степаныч.- Съезд большой был: министры, сенаторы, генералы. В карты с ними играл, невозможно ему было со мной говорить!
      - Гм! Спасительное дело в картах себе поставляет!..- с презрительной улыбкой, досадливо промолвила Манефа.- А дедовский завет не его дело помнить!.. Дураки, дескать, были у нас старики-то, мы люди умные, ученые! Дедушка-то Василья Федулыча гуслицким мужиком ведь был, капиталы пол Москвой скопил немалые и завещал своим детям, внукам и правнукам всячески и безотложно на вечные времена помогать нашим керженским обителям. Не по дедушке Василий Федулыч пошел, иного стал духу, иссякло в нем древлее благочестие!.. Уты, утолсте, ушире, дабы бога и честныя обители, во славу его согражденные.
      И, как будто непосильным трудом истомленная, низко наклонила она голову.
      - Нельзя было ему, матушка, никак невозможно заняться со мной,- вступился было Петр Степаныч за Громова после короткого молчанья.
      - Знаю, что некогда,- быстро подняв голову и сверкая гневными очами, воскликнула Манефа.- Знаю, что беса надо было ему картами тешить,- в порыве горячей запальчивости говорила она.- В евангельские времена Иуда за сребреники Христа продал; петербургские благодетели наши радехоньки в карты его проиграть, только бы потешиться с министрами да с игемонами, сиречь с проконсулами да с Каиафами... Что им бог? В чести бы да в славе пожить, а бог и душа - наплевать им!.. Не постави им, господи, во грех,- помолчав и немного успокоившись, тихим голосом прибавила разгневанная игуменья.-- Покрой, господи, великим своим милосердием их прегрешения... Сохрани их, господи, в вере своей праведной, святоотеческой!.. И набожно возвела очи на иконы.
      - Василий Федулыч в древлем благочестии тверд, матушка. И сам и домашние... За верное могу вам доложить! - сказал Самоквасов.
      - Злобин еще тверже был,- тихо склоняя голову и оправляя креповую наметку, ответила Манефа.- Им одним держался Иргиз... Какую часовню-то в Вольске поставил он!.. Как разукрасил ее!.. Внес плащаницу дней царя Константина и матери его Елены (В поповщинской часовне, построенной в Вольске Злобиным (теперь единоверческая церковь), есть старинная плащаница, купленная в прошлом столетии в Киеве женой Злобина, большой ревнительницей раскола. На той плащанице (XVI века) есть греческая надпись ямбическими стихами, не вполне сохранившаяся. Старообрядцы говорят, будто она устроена святым Митрофаном, первым цареградским патриархом, современником Константину Великому. Но при внимательном рассмотрении поврежденной и наклеенной на новый бархат надписи, оказывается, что стоит (начальник старцев, игумен какого-либо греческого монастыря). Во дни Константина, Елены и патриарха константинопольского Митрофана не было еще ни плащаниц, ни службы в великую субботу над плащаницей, ни такого шитья. нет и не было. В Византии был один патриарх Митрофан, современник Константину, но почему ж плащаница не могла быть у патриарха александрийского или иерусалимского, носившего имя Митрофана, в XVI столетии. ).
      Ни богатству его счету, ни щедротам его не было сметы... А как сдружился он со знатными людьми, с министрами да с сенаторами - погряз в греховных суетах - исчез. И все прахом пошло, и с шумом погибла память Злобина... Приказчик был у него, Сапожниковым прозывался, отца его за пугачевский бунт в Малыковке (Слобода Малыковка, ныне уездный город Вольск.) повесили. Разжился и он вкруг Злобина. Правдами и неправдами таково туго набил мошну, что подобных ему богачей нет и не бывало. Велико и громко повсюду было имя его, а достаткам счету не было...
      А когда и его отуманила мирская слава, когда и он охладел к святоотеческой вере и поступил на неправду в торговых делах, тогда хоть и с самыми великими людьми мира сего водился, но исчезе, яко дым, и богатства его, как песок, бурей вздымаемый, рассеялись... Так за льщения суетных господь полагает им злая!.. Так он, всесильный, низлагает человека, егда возгордится!.. Исчезоша и погибоша за беззакония!.. Всегда бывает так, любезный мой Петр Степаныч, ежели кто веру отцов на славу мира сменяет... Верь ты мне, что ключ к богатству в старой вере, отступникам же от нее нищета и стыдение... Твердо помни это, Петр Степаныч...
      Скоро станешь ты своим капиталом владать, скоро будешь на всей своей воле, большого над тобой не будет - не забывай же слов моих... Забудешь - до тяжких дней доживешь, бдит бо и не коснит господь, ненавидяй беззакония... Злобиным, Сапожниковым, Громовым не уподобься!.. Не ходи по широкой стезе, ими проложенной,- во тьму кромешную она ведет... Там, в вечной жизни, геенна огненная, здесь, на земле, посмеяние твоей памяти - вот что себе уготоваешь!.. Помни же слово мое.
      - Матушка, да разве нет пользы древлему благочестию от того, что почтенные наши люди с сильными мира знаются?..- возразил Петр Степаныч.- Сами же вы не раз мне говаривали, что христианство ими ото многих бед охраняется...
      - Господь пречистыми устами своими повелел верным иметь не только чистоту голубину, но и мудрость змеину,- сказала на то Манефа.-- Ну и пусть их, наши рекомые столпы правоверия, носят мудрость змеину - то на пользу христианства... Да сами-то змиями-губителями зачем делаются?.. Пребывали бы в незлобии и чистоте голубиной... Так нет!.. Вникни, друг, в слова мои, мудрость в них. Не моя мудрость, а господня и отец святых завещание. Ими заповеданное слово говорю тебе. Не мне верь, святых отцов послушай. И низко опустила на лицо наметку. Замолчал Самоквасов. Немного повременя спросила у него Манефа:
      - Как теперь с дядюшкой-то, с Тимофеем-то Гордеичем?
      - По судам дело наше пошло,- отвечал Петр Степаныч.- Обнадеживают, что скоро покончат. По осени надо будет свое получить.
      - Дай тебе господи! - молвила Манефа.- Будешь богат - не забудь сира, нища и убога, делись со Христом своим богатством... Неимущему подашь - самому Христу подашь. А паче всего в суету не вдавайся, не поклонничай перед игемонами да проконсулами.
      - Я, матушка, завсегда рад по силе помощь подать неимущему,- сказал Петр Степаныч.- И на святые обители тоже... Извольте на раздачу принять. И подал ей две сотенных.
      - Это, матушка, от самого от меня,- примолвил он.- Досель из чужих рук глядел, жертвовал вам не свое, а дядино. Теперь собственную мою жертву не отриньте.
      - Спаси тебя Христос. Благодарна за усердие,- сказала Манефа и, вставши с лавки, положила перед иконами семипоклонный начал.- Чайку не покушаешь ли? спросила она, кончив обряд. И, не дождавшись ответа, ударила в стоявшую возле нее кандию.
      Келейная девица вошла... То была Евдокеюшка, племянница добродушной Виринеи, что прежде помогала тетке келарничать. Теперь в игуменьиных комнатах она прислуживала. Манефа велела ей самовар собрать и приготовить что следует к чаю.
      - Пали до нас и о тебе, друг мой, недобрые вести, будто и ты мирской славой стал соблазняться,- начала Манефа, только что успела выйти келейница.Потому-то я тебе по духовной любви и говорила так насчет Громова да Злобина. Мирская слава до добра не доводит, любезный мой Петр Степаныч. Верь слову добра желая говорю.
      - Чем же соблазняюсь я, матушка? Помилуйте! ..- с удивлением спросил Самоквасов.
      - Говорят, сборы какие-то там были у Макарья на ярманке. Сбирали, слышь, на какое-то никонианское училище,- строго и властно говорила Манефа.- Детским приютом, что ли, зовут. И кто, сказывали мне, больше денег дает, тому больше и почестей мирских. Медали, слышь, раздают... А ты, друг, и поревновал прелестной славе мира... Сказывали мне... Много ль пожертвовал на нечестие?
      - Сто целковых,- тихо, приниженным голосом ответил Петр Степаныч.
      - Сто целковых! Деньги порядочные!- молвила Манефа.- И на другое на что можно б было их пожертвовать. На полезное душе, на доброе, благочестивое дело.. А тебе медали захотелось?
      - Разве худое дело, матушка, на бедных сирот подать? - возразил Петр Степаныч, пристально глядя на строгую игуменью.
      Еще ниже спустила она на лицо наметку, еще ниже склонила голову и чуть слышным голосом учительно проговорила:
      - В писании, друг, сказано: "Аще добро твориши, разумей, кому твориши, и будет благодать благам твоим. Добро сотвори благочестиву и обрящеши воздаяние аще не от него, то от вышнего. Даждь благочестиву и не заступай грешника, добро сотвори смиренному и не даждь нечестивому, возбрани хлебы твоя н не даждь ему" (Сираха, XII, 1-5. ). Понял?
      - Сиротки ведь они, матушка, пить-есть тоже хотят, одним подаяньем только и живут,- промолвил на то Петр Степаныч.