Глава 6

День угасал. Станичный, или, как его называли по донским еще обычаям, кошевой атаман Никита Матвеевич Шаньшин уже не раз отправлял дворового казака Семена к околице посмотреть, не едут ли долгожданные гости. По его меркам они припозднились изрядно. Уже и баню второй раз протопили, и водку в ледник спустили, чтобы не нагрелась. Жара в этом году стояла не по июньским дням лютая: смола на крытых лиственничной плахой крышах вскипала, а на крыльцо босиком не выйдешь — жжет пятки, точно по раскаленным угольям ступаешь.

От околицы, с горы, хорошо видна дорога версты на три, если не больше. Дальше она уходит за крутые отроги хребта, что загородил Пожарскую от пронзительных северо-западных ветров. Почти двести лет назад заложили здесь станицу казаки Антона Пожарского, бедового атамана, что привел своих людишек на самую окраину Российской империи, когда еще и хода на Байкал не было. Поначалу построили маленькую деревянную крепость и стали стражей на границе Урянхайского края, и до сих пор стоят, не давая проникнуть свирепым маньчжурским хунхузам и ловким контрабандистам с дешевым китайским товаром.

Пятьдесят лет живет на этой земле Никита Матвеевич, но в минуты редкого безделья более всего любо и дорого ему посидеть на высоком крыльце своего нового дома, отдавшись мыслям и созерцая лежащие внизу, под горой, поляны, по которым бродят выведенные в ночное кони, а над ними высятся белесые от старости скалы да могучий лес с кедрами в три обхвата. Это вотчина казаков. В сентябре вся станица выходит сюда на заготовку кедровых орехов…

Атаман перевел взгляд на высокий, поросший редколесьем бугор. Он принадлежал казакам, но земли на нем не пахали, потому что он был далеко от станицы. Иногда, правда, там пасли скотину, вот и вся польза для станичников. Но с недавних пор на него стали заглядываться переселенцы из Малороссии, основавшие лет десять назад село Полтавку, верстах в восьми от станицы Пожарской. Их земли, расположенные в низине, частенько заливало весенними и осенними паводками, лишая крестьян и так не слишком богатого урожая. Земли на бугре от паводков не страдали, и полтавчане давно примеривались к ним и уже второй год пытались уломать несговорчивого атамана отдать их в вечное пользование им за небольшую ежегодную плату.

Вот и сегодня рано утром в его канцелярии появились ходоки от крестьян. Не в первый раз появились, и Никита Матвеевич уже наизусть знал, что они скажут. И ответ у него был готов один и тот же:

— Не от меня зависит решение вашего вопроса, милейшие! — Голос у атамана хрипловатый, однако зычный: как гаркнет на майдане, вздрогнут не только зеленые первогодки, но и бывалые казаки, не один котел казенной каши съевшие в походах. Правда, в разговоре с крестьянами атаман старался голос не повышать, но на поводу у них не шел и всем видом показывал, кто здесь на самом деле хозяин, и нечего с пустыми просьбами лезть, все равно не выгорит… — Самолично распорядиться я не смогу, — сказал он устало.

Посланцы отвели глаза. Они тоже знали, что скажет Шаньшин дальше:

— Земли принадлежат войску. Нарезка производилась согласно высочайшему указу…

Конечно, с одной стороны Никита Матвеевич хорошо понимал ходоков. Крестьянин-переселенец упорным трудом раскорчевывал себе пять-шесть десятин земли. Хорошо, если попадалась безлесная релка[15], тогда можно было обойтись без корчевки. Но доходил трудяга до края зарослей и бессильно опускал руки. Целина! Черт ее распашет! Но ведь не Никита Шаньшин гнал переселенцев на восток? Знали, на что шли…

Самые удобные земли в пойменной части реки царским указом были отведены казакам. Земли Сибирского казачьего войска тянулись вдоль границы на тысячи верст. Лишь незначительная часть этих угодий обрабатывалась самими казаками. Некоторое количество земель сдавалось в аренду крестьянам соседних деревень, причем чиновники Переселенческого отдела не слишком задумывались, удобны ли эти земли для мужиков. И только корейские и китайские арендаторы, которые обрабатывали землю исполу[16], радовались любому клочку пашни. Лишь сходил снег, они уже в поле. На коленях свою десятину проползут, каждый комочек в руках перетрут… А возле каждого надела — аккуратные кучки камней, которые узкоглазые работяги сносили со всего поля, так что после них любо-дорого землю возделывать, чем и пользовались казаки, приглашая корейцев или китайцев в свои угодья, на год-два не больше.

— Ишь, бисова орда, — добродушно ворчали и качали головами станичники, наблюдая, как корейцы ползают по своим делянкам с раннего утра до позднего вечера. — Еще земля не прогрелась, а они уже копошатся…

Но к тому времени, когда в станице и в деревнях собирались, наконец, возделать грядки и бросить в землю первые семена, у корейцев и китайцев уже и укроп в зонтик пошел, и лук вовсю зазеленел, и редиска поспела, и морковь сладостью налилась…

Однако все же казаки стойко держались за свои привилегии и землю не разбазаривали. И тем острее становился из-за нее спор между станичниками и мужиками.

Крестьяне не понимали, почему атаман артачится. Ведь казаки бугор все равно не использовали. Зарос он дурной травой по саму верхушку. А их наделы в этом году опять затопила весенняя вода, впереди же обильные августовские дожди…

Почему ж атаман не хочет понять их нужду и свою выгоду?

Ведь они готовы заплатить за эти бесхозные, но так им необходимые земли.

— Нам, Никита Матвеич, без той земли на бугру — жизни нету. Ведь как наводнение — все чисто топит. Сами знаете. В избах вода поверх полу хлещется. Беда, да и только!

А на бугру — землица подходящая: от воды высоко и к дому близко. Вам она совсем не с руки, на отшибе. Пустует земля.

Хоть бы для виду кто распахал клочок. — Староста Полтавки Микола Перетятько пытался убедить атамана и повлиять на решение вопроса в свою пользу. Мало ли удобной земли у пожарских казаков и без этого бугра, отхваченного при размежевке землемерами от полтавского земельного надела.

Но Никита Матвеевич не сдавался:

— Не могу, сказал же, не могу, милейшие! Не в моей это власти. — Он оглядел исподлобья сидевших перед ним крестьян. — Если хотите, перешлю вашу просьбу в канцелярию войскового атамана. Как там решат, так и будет.

— Э, ворон ворону глаз не выклюет! — Один из крестьян безнадежно махнул рукой.

— Нам эта земля дозарезу нужна, жить без нее невмоготу, — продолжал гнуть свою линию Перетятько. — Надо по всей справедливости, Никита Матвеич… Войдите в наше положение.

— А шо толковать? Запашемо осенью на зябь цю земелю, та все! Бо воны, як собачня на сене, ни соби, ни людям! — вскинулся пожилой крестьянин с густой сединой в бороде и волосах. Все это время он исподлобья наблюдал за спором своего старосты с атаманом.

Микола хотел уладить дело миром. Но атаман смотрел на крестьян свысока и даже старосту не слишком жаловал. Вот и не выдержал один из самых крепких и уважаемых в селе полтавчан.

Атаман почувствовал скрытую угрозу в его словах и приподнялся из-за стола. В голосе Никиты Матвеевича прорвалось давно скрываемое раздражение:

— Но-но, милейшие! То есть как это — запашем? Казачью землю? Ты, паря, больно прыток, не по-нашенски это! Я ведь не посмотрю, что в соседях ходите! Гляди-ка, вызову станичников, они вам живо дорогу домой наладят. У нас за такие речи по головке не гладят!

— Та мы ни малы диты, шоб нас гладить. Як потребуется, то и сдачи дамо. Не злякаемся. — Старик поднялся, сердито насупив сивые брови.

Перетятько, побагровев от неловкости, все порывался что-то сказать. Но старик шикнул на него, и староста замолчал, виновато поглядывая на атамана.

Вслед за стариком поднялись остальные посланцы Полтавки. Перетятько вновь попытался найти пути к соглашению.

— Никита Матвеич, лучше нам полюбовно договориться.

Ведь мы и вправду соседи. Что ж лоб в лоб становиться?

Сколько еще лет рядом жить!

Атаман посмотрел снизу вверх — вставать он не собирался, подчеркивая этим свое хозяйское положение. Да и почему он должен кланяться каким-то мужикам, провожать их… Он их ни по делам, ни тем более в гости не приглашал.

— Закон не позволяет! Закон! — произнес он с расстановкой, но решительно, отсекая возможность дальнейших переговоров.

— Смотри, атаман! — Старик криво усмехнулся. — Отольются тоби наши слезки. Кабы сам кровушкой не умылся.

— Ах, ты!.. — Шаньшин задохнулся от гнева. Вскочил и, топорща в ярости усы, гаркнул:

— Петро! Иван! — И когда два дюжих казака при шашках и нагайках выросли на пороге, махнул рукой на мужиков:

— В шею их, в шею! И чтоб даже шагу на крыльцо, чтоб в станицу вовсе, — он перевел дыхание и крикнул уже в спину торопливо покидавшим канцелярию посланцам Полтавки:

— ..не пущ-щать!

Никита Матвеевич вздохнул и поднес к глазам казенную бумагу с инструкцией, писанной неким полковником Кудряшовым, в которой разъяснялся порядок охраны границы иррегулярными, то есть казачьими, войсками.

— Ишь ты, — атаман сердито отбросил бумагу, — писака! И близко не стоял с казаками, а вишь выдумал! Иррегулярные войска! — произнес он с презрением и сплюнул с крыльца. — Допрежь, чем писать, на границе надо побывать и не на коняке проехать, а на пузе вдоль нее проползти. — Он опять сплюнул и еще с большим негодованием произнес:

— Развели в штабах баглаев[17]. Нас бы поспрошали сперва, бумагомараки!

Сорвав плохое настроение на бумаге, Никита Матвеевич несколько успокоился и сладко зевнул. Можно было вздремнуть до приезда гостей, но в дом он не пошел. Набив трубку ароматным табаком, он закурил и блаженно прищурился. Как хорошо иногда почувствовать себя, хотя бы на короткий срок, ничем и никому не обязанным. А просто сидеть бездумно, глядеть на небо, на облака, что гигантскими башнями встают на горизонте, прислушиваться к слабым звукам и шорохам засыпающей природы.

Облака тем временем потемнели, растеклись по небу серой пеленой. Тензелюкский голец скрылся в густой туманной завесе. Вдруг из туч хлестанула молния, и Никита Матвеевич перекрестился. Грозы еще не хватало! Но одновременно с первым ударом грома ворвался в станицу заливчатый перезвон колокольцев.

Шаныиин радостно вскинулся, но тут на пороге показались жена и его младшие — близнецы Сашка и Шурка.

— Кажется, Гаврюша? — Елена Сергеевна радостно посмотрела на мужа. — Припозднились, но все ж к ночи добрались!

Никита Матвеевич посмотрел из-под руки на гору. Тройка и несколько верховых уже миновали самый крутой участок.

Еще пара минут — и они здесь! Близнецы, уже не дожидаясь команды, кинулись к воротам и распахнули их во всю ширь, а Степан, прижимая шапку к широкой груди, встречал тройку с улицы.

Шаньшин прикрикнул на жену, чтобы не глазела понапрасну, а мчалась бы в дом и проверила, все ли готово к приему гостей, и сам проворно сбежал по ступенькам вниз. Бренча колокольцами, во двор въезжала тройка добрых гнедых лошадей.

— Здорово, станичники! — приветствовал Никита Матвеевич казаков, спешившихся у коновязи за воротами. А глаза уже искали сына. Гаврюха вошел во двор вслед за коляской, ведя в поводу своего коня. — Как добрались? — спросил атаман и, не дожидаясь ответа, тут же задал второй вопрос:

— А гостей, что ж, встретил али нет?

Гаврила сбил папаху на затылок и засмеялся:

— Сморило гостей с непривычки! Всю дорогу бодрились, а верст за пять до станицы, чую, засвистели носами. Решил не будить.

Но, заслышав громкий разговор, приехавшие выглянули из коляски. Иван первым выпрыгнул из экипажа. Прихрамывая, видно, отлежал ногу, и радостно улыбаясь, он направился к Никите Матвеевичу. А тот широко раскинул руки ему навстречу.

— Иван Лександрыч, дорогой! Рад тебя видеть! — Он по-медвежьи облапил гостя, приподнял его над землей и даже слегка встряхнул, отчего лицо Ивана покраснело и приобрело растерянное выражение. Атаман вернул его на землю и отступил, окинув гостя умильным взглядом.

Иван встряхнулся, поправил тужурку и пожал руку атаману. Глаза Вавилова радостно сияли.

— Вот и свиделись наконец! По правде, я уж и не думал, что в этом году получится. Служба такая, сам понимаешь…

— Што ж не понимать, коли сами служивые, — басил добродушно атаман и продолжал внимательно разглядывать Ивана. — Смотри-ка, исхудал совсем. Видать, не хлеб с медом служба, а? Вона и седина пробивается… — Он хлопнул Вавилова по спине. — Да што это я? Такой же молодец, Иван Лександрыч! Орел! Богатырь!

«Богатырь» ухмыльнулся и смущенно посмотрел на Алексея, а Шаньшину полушутя, полусерьезно сказал:

— Плюнь, Никита Матвеич, сглазишь!

— Дело говоришь, Иван Лександрыч, как бы не сглазить, — усмехнулся атаман и сплюнул три раза. Обхватив Ивана за плечи, слегка потряс его. — Ничего, нас никакая хитина[18] не возьмет. Мы ведь, Ваня, из одного булата кованы, на одном оселке правлены.

— Это точно! — расплылся в довольной улыбке Вавилов и повернулся к Алексею, который продолжал стоять рядом с экипажем:

— А это, Никита Матвеич, друг мой лучший — Алексей Дмитрич Поляков. Сговорил я его с собой, а то он от городской пыли совсем зачах!

— Хорошее дело! — Атаман крепко пожал руку Алексею. — Добро пожаловать на казачью землю. — И, заглянув ему в глаза, весело прищурился:

— И как только женка такова молодца в наши края отпустила? У нас девки справные да хваткие, живо уговорят!

Алексей покраснел, а Иван ответил вместо него:

— Не женат он еще, Никита Матвеич! Все на службу ссылается, что некогда! А по мне еще не нагулялся вдосталь!

— Ничего, парень — не девка, его товар долго не портится! — И Шаньшин уже по-свойски хлопнул Алексея по плечу. — А хошь, мы здесь тебе кралю найдем? Черноброву, краснощеку, а певунью, заслушаешься! У нас девки, что с шашкой, что с ухватом одинаково ладно управляются!

— Не пугай его, батя, — рассмеялся Гаврюха, — а то и вправду подумает, что оженить решил. — И подмигнул Алексею:

— Не тушуйтесь, Лексей Дмитрич! Девки наши бедовые, но к городской жизни не приучены. Им простору треба!

— Да уж кому, как не тебе, басурману, знать, что им треба! — усмехнулся отец и показал сыну внушительный кулак. — Сказал, осенью оженю, значитца, оженю! А то избаловался совсем.

Гаврила насупился и кивнул на младшего брата, державшего в поводу его коня.

— Ты вон Сашку ожени! Вот шустряк так шустряк! — Он сделал вид, что замахнулся на паренька нагайкой, и тот сиганул в сторону, как вспугнутый заяц. — Давеча кто девок на кладбище щупал? Сам им страхи разные про мертвяков в уши дует, а между делом…

— Врешь, Гаврюха! — взвился паренек, побагровев от негодования. — Наговариваешь перед батей! Сам-то что, не тискал разве Варьку Колобову на базу, а она все кудахтала, как наседка?

Теперь настала очередь запунцоветь Гавриле. Глаза его яростно блеснули, и плохо бы пришлось Сашке, если бы отец не развел братовьев в разные стороны.

— Ишь сошлись, одна задириха, другая неспустиха! Неча при гостях свару затевать! — и дал легкий подзатыльник младшему. — Своих не закладай! Язык завсегда за зубами держи!

А то не посмотрю, что годами не вышел, загремишь по осени в Атаманскую сотню, чтобы балду не пинал!

— А я не боюсь! Я в кашевары запишусь! — Сашка нахально улыбнулся, подбил носком сапога сухой конский катышек и поймал его в руку. — Кашеваром быть дело выгодное, завсегда сытым будешь, и все казаки в друзяки ломиться будут.

— Ишь ты, кашеваром, — ухмыльнулся в усы Шаньшин, — чую, сынку, мне к тебе тоже в друзяки придется проситься. Авось лишнюю макитру каши наложишь!

— А что ж, и наложу! — лихо ответил Сашка. — Батяню как не уважить! — И тут же, ловко извернувшись, бросил конский катышек за шиворот стоящему рядом брату-близнецу и прихлопнул его по спине.

Тот кинулся на брата с кулаками. Сашка, заливаясь хохотом, бросился наутек. Близнецы скрылись за домом, а Шаньшин развел руками:

— Извиняйте, братцы! С моими огольцами не заскучаешь! — И протянул руку в сторону крыльца, на котором Степан успел расстелить яркий китайский ковер с драконами. — Добро пожаловать в дом откушать хлеба-соли! — И озорно подмигнул гостям:

— Оголодали небось с дороги?

В небе опять громыхнуло. Все, не сговариваясь, посмотрели в небо. Надо же, за разговорами про грозу забыли. Но тут первые, пока еще робкие капли дождя упали на землю, и гости, а за ними и хозяева поспешили в призывно распахнутые двери атаманского дома.

За окнами вовсю поливал дождь, но гроза ушла в горы, и где-то там изредка глухо грохотало, словно катилась по мостовой телега с пустыми бочками. Станица тонула в ночной темноте и тишине, и лишь кое-где пробивались сквозь потоки дождя тусклые огоньки. И только из дома атамана вот уже который час слышны были шум, гам, разудалый хохот. На встречу гостей Шаньшин пригласил старых своих друзей и самых уважаемых станичников.

Уже выпили за здоровье государя императора, за доблестное русское оружие, за казачье воинство, за войскового атамана Колесникова, за здоровье и благополучие каждого из гостей. Теперь предстояло выпить за настоящее и будущее процветание Сибири.

— Дай-то бог, господа, — говорил, высоко поднимая бокал, старый казачий сотник, — чтоб не оскудела сибирская земля, поилица наша и кормилица. Богатства в ней немереные, только щепотью тронутые! Придет время, расцветет родина наша пуще прежнего, только без казаков и тогда не обойтись.

Зарится на земелю нашу погань всякая, а кроме казака, некому ее защитить. Так выпьем же, станичники и гости дорогие, за то, чтоб не переводились кони в табунах да хлеб в закромах, чтобы бабы казачков славных поболе рожали. Нужны отчизне нашей добрые защитники, а казаки, знать, никогда не подводили и не подведут! — Он поднял бокал еще выше и гаркнул:

— За веру! За царя! За Отечество! И за Сибирь-кормилицу! Ура!

— Ура-а! — радостно подхватили собравшиеся.

За столом, который ломился от всевозможных мясных и рыбных копченостей и солений, жареных поросят, уток, индюшек, селянок, разнообразных пирогов, доставленных из Китая фруктов и сладостей, а также вин, водок, наливок, становилось все веселее и непринужденнее. Никита Матвеевич, изрядно подвыпивший, был в самом благостном настроении.

Ему очень хотелось не только угодить гостям, но и показать широту своей души, ну и власть, конечно, которая здесь, в станице, была у него безграничной. Не так часто у него бывали гости из губернского города, и он хотел сделать этот день памятным для них на всю жизнь. Поэтому велел пригласить песенников, которые дожидались своей очереди в летней кухне на дворе. Пока бегали за песенниками, Никита Матвеевич вновь велел разлить вино по бокалам.

— Господа! — сказал он, поднимаясь. Только раскрасневшееся лицо выдавало, что он изрядно выпил, а так ни дрожи в голосе, ни мутного взора, ни покачивания — атаман по всем статьям был атаманом и за столом держался орлом. И рука, в которой он сжимал бокал, не дрогнула, не расплескала ни капли. — За всех мы пили сегодня, всем желали здоровья и счастья, а вот за полицию, в которой служат наши гости дорогие, не выпили! А ведь служба эта нисколько не легче казачьей, и каждый день идут они то на пулю, а то на нож, чтоб защитить нас от жулья всякого. И вас, и нас, — обратил он свой взор на Ивана и Алексея, — не шибко в народе привечают, но, случись беда какая, кого в первую очередь кличут? Поминают, конечно, господа да мамку свою, а кличут на помощь полицию да казаков! Так что Отечеству нашему без полиции и казачков в жисть не обойтись! Выпьем же за здравие всех здесь собравшихся, а также за то, чтобы государь не только в нас нуждался, но и должным образом замечал заслуги наши перед родиной! Ура!

Сидевший рядом с Алексеем казачий сотник с длинными седыми усами, тот самый, который предлагал тост за процветание Сибири, уже изрядно подвыпил и огорченно жаловался городскому гостю:

— Нас, казаков, за людей не принимают. По весне генерал приезжал с Санкт-Петербургу с инспекторской проверкой границ, а с ним ученый, немчишка, рыжий да конопатый. Так все глаза на нас лупил: «Казаки? Нет, казаки не такие. Оне все сплошь татары, по-русски, значитца, ни бельмеса!» Это мыто татары! Те, кто Казань брал? Те, кто на турка ходил, француза бил, Берлин да Париж покорил? И почти уже до Индии дошли, да с дороги нас вернули! А он, дескать, азиаты! После, правда, расчухал, что к чему, сам же хохотал. «Я, — говорит, — и вправду думал, что вы дикое племя, а ваших детей арканами ловят, чтобы в службу определить!»

Сидящие рядом казаки рассмеялись, а сотник огорченно махнул рукой:

— Что о немчишках говорить, если даже в столицах нас до сих пор дикой ордой кличут…

Он недоговорил, потому что в дом вошли песенники, бравые и статные казаки. Гаврила поднялся со своего места. Оказывается, как пояснил Алексею все тот же сотник, он был лучшим «дишканщиком» в станице.

Никита Матвеевич поднес всем по чарке водки и велел начинать по обычаю со старинных, донских еще песен, которые певали прадеды — лихие ватажники Ермака Тимофеевича и Антона Пожарского. Песенники приняли доброго вина, расправили усы, музыканты ударили в бубны, грохнули в литавры.

Запевала, высокий красивый казак с роскошными пшеничными усами, приложил ладонь к правому уху, чтобы не мешали стоящие рядом певуны, и повел красивым баритоном с присвистом и притопыванием ногой:

Как в таверне, да заморской,

В чужедальней стороне,

То хранцуз гулял да немец,

Поляк жирный да казак.

Следом вступил высоко и звонко Гаврила:

Немец водку пьет, талеры на стол кладет,

Хранцуз водку пьет, песни громкие поет,

Жирный поляк водку пьет, разговоры все ведет,

Казак водку пьет, да ничего не кладет…

Атаман подтянул басом:

Ничего он не кладет, только водку пьет,

Кисетом гремит да кружкой стучит…

Кружкой стучит да шинкарочку манит…

И красиво, уже на три голоса полилась песня:

Ты, шинкарочка, поедем на тих Дон,

У нас на Дону не по-вашему,

Не ткут, не прядут, а на конях идут…