Глава 6

Ночь по календарю градоначальника до сих пор считалась лунной, и поэтому фонари опять не горели, хотя на город опустился туман, густой и липкий. Он окутывал здания сплошной пеленой, висел клочьями на кустах и деревьях, стлался под ноги запоздавшим прохожим и лошадям ночных извозчиков, громко перекликавшихся у городского фонтана — своей извечной стоянки.

Подобные ночи — сущий подарок для обитателей трущоб и притонов, выползающих на свой ночной промысел. Редко кто из обывателей даже в дневное время осмелится на столь рискованный шаг — появиться в районе Хлудовских выселок, самого разбойного места в Североеланске. Ограбить, обыграть в карты, убить — на Хлудовке в порядке вещей. Крики о помощи или предсмертные стоны здесь так же обычны, как разудалые пьяные крики, визги проституток или отборная брань проигравшегося в пух и в прах «делового»[21], спустившего за час игры всю свою ночную добычу…

Здесь располагались самые дешевые, последнего разбора публичные дома. Подъезды их освещались красными фонарями, а на задворках прятались совсем уж отвратные притоны — «кузницы», где ютились пропащие женщины и их коты, которым было что скрывать от полиции. В этих гнездах порока и самого низкопробного разврата составлялись разбойничьи шайки и делилась награбленная добыча, здесь не гнушались раздеть подобранного на улице пьяного или отправить «в плаванье» очередной труп.

Местные марухи[22], полупьяные, в отрепьях, шатались по окрестным кабакам и «марьяжили» еще более пьяных клиентов, которым предстояло зачастую лишиться не только платья, но и жизни. «Чистенькие» проститутки, косившие больше под гимназисток и бедных сироток, выглядывали себе «кредитных»[23] почище и подороже одетых, только дорога у всех была одна — в жалкую каморку с тремя-четырьмя убогими кроватями, разделенными ситцевыми занавесками. Но дело редко доходило до постели. «Пропащие, но милые создания» сбывали свою добычу в руки котов, которые следовали за ними по пятам до условного места. Здесь жертва расставалась с последними иллюзиями, хорошо, если не с жизнью, а коты уходили в темноту с чувством исполненного долга и пожитками очередного любителя плотских утех…

— В кузницы нам соваться нечего! Судя по всему, Мозалевский не из портяночников. Если захочет отлежаться, то найдет себе девку поприличнее.

Тартищев вышел из экипажа, окинул взглядом прибывших с ним на нескольких пролетках и телегах агентов, местного околоточного Грибанова, дюжину городовых и приказал:

— Квартал окружить! Смотреть, чтобы из окон не сигали! Особое внимание тем, кто вздумает вдруг по крышам уходить! Всякая рвань коричневая мне ни к чему, тем более болдохи[24] или зеленые ноги[25]. Ищите человека, похожего на Мозалевского.

Ночная жизнь шла своим чередом, а обитатели Хлудовки, пока не подозревавшие о внеочередной облаве, продолжали веселиться на всю катушку: то и дело открывающиеся двери кабаков и те, что под красным фонарем, выпускали на волю дребезжащие звуки разбитого фортепиано, визгливой скрипки, отменную ругань или разудалые пьяные песни. Агенты и городовые оцепили квартал, и Хлудовка моментально притихла, почувствовав неладное.

— Двадцать шесть[26]! — И раздалась в ночи почти соловьиная трель полицейского свистка.

— Двадцать шесть! — И отворились вдруг окна, и выпрыгнули из них прямо в объятия сыскарей самые нетерпеливые, а значит, и самые интересные для полиции обитатели Хлудовки.

По железной крыше загрохотали сапоги. Тартищев кивнул Алексею:

— Каторга отрывается. — И крикнул снизу в темноту:

— Эй, болдохи, никого не возьму. Поговорить надо!

— Чего ж тогда сусло[27] свое привел? — справился сверху чей-то голос.

— А чтоб было кому рожу тебе начистить, Червивый! — почти нежно ответил ему Тартищев. — Кому я велел в город больше не соваться? Где хочешь пропадай, а здесь не шатайся… Второй побег с каторги… Ты меня знаешь, если возьму, сгниешь на рудниках!

— Да я уйду… — оправдывался Червивый, — отлежусь пару дней и на Москву рвану… Чево я тут забыл? .

— Спускайся вниз! — приказал Тартищев. — Разговор есть…

И здоровенный детина с выбритой наполовину головой вышел покорно из темноты и остановился, не доходя до Тартищева пару шагов:

— Чевой-то?

— Ближе подойди, рожа арестантская! — Тартищев поднес к его носу увесистый кулак. — Ты мой кулак знаешь, Червивый! Говори, кто вперед тебя в окно сиганул? Крапива? А ну отвечай!

Червивый покосился на кулак начальника сыскной полиции, но промолчал.

— Кто? Я тебя спрашиваю или нет? Крапива, ну?

Или Хромой? Говори!

Червивый продолжал молчать. Тартищев негодующе крякнул и, размахнувшись, влепил ему оглушительную затрещину.

Червивый упал на колени, прикрывая лицо. Из разбитого носа хлынула кровь, пробиваясь струйками меж черных от грязи пальцев.

— Так бы сразу и спрашивал, — процедил он сквозь зубы, — а то…

Тартищев засучил рукав, и Червивый еще более мрачно выдавил из себя:

— Ну, Крапива!

— Передай сукину сыну, ужо пора отбегаться ему!

Пусть ноги уносит из города! Придет бумага на розыск — в одночасье поймаю, ты меня знаешь! — Он ухватил здоровой рукой детину за шиворот и рывком поставил его на ноги. — Барин в цилиндре и с тростью здесь не появлялся?

— С усиками? — быстро справился детина и по-волчьи пристально прошелся по Тартищеву взглядом. — Кажись, это его замастырили[28] сегодня у Гришки на катране. Василиса не до конца выдоила, говорят, еще и пинтерам[29] кое-что досталось.

— Куда он делся?

— Да Василиска опять подобрала. Она баба жалостливая..

— Ладно, проваливай!

Детина в мгновение ока исчез в темноте, а Тартищев повернулся к Алексею:

— Аида, познакомлю тебя с Василисой. Говорят, бывшая графиня. Лет двадцать назад убила ножом любовника, отбыла каторгу, да так и осталась в наших краях. Официально бордель значится за ней, но есть сведения, что истинный хозяин — «иван» по кличке Крапива. Он уже пару лет как числится в розыске, а раньше по ярмаркам промышлял, купцов грабил.

— И что ж тогда его не схватят, если он почти на виду живет?

— Не стесняйся, спрашивай прямо, — усмехнулся Тартищев, — почему я его не схвачу? — Он рывком распахнул дверь борделя и первым шагнул через порог.

Через плечо посмотрел на Алексея. — А мне это надо? Он сейчас тихий, в городе гадить остерегается, финажки[30] копит про запас… Паспорт чистый купил. Того гляди, заправским купцом заделается. Так зачем мне лишняя морока, если он вот-вот за Урал смоется?

Алексей не успел ответить, так как вслед за Тартищевым шагнул в комнату, которая сама по себе выглядела достаточно прилично. Чистые занавески прикрывали окна. На полу лежал толстый с почти незаметными проплешинами ковер. На круглом столике под лампой с треснувшим зеленым абажуром стоял глиняный горшок с цветущей бегонией. Ну, впрямь гостиная в доме небогатого чиновника, да и только, если б не портили впечатление с полдюжины полуголых девиц на деревянных диванах под литографиями, изображавшими кавалеров и дам в отнюдь не целомудренных позах. Девицы занимались тем, что показывали «живые картины» двум пьяненьким клиентам, судя по виду загулявшим приказчикам, и наперебой предлагали:

— Пойдем со мной, у меня и пиво есть, и водка…

— А пиво что ж, по-прежнему на окурках да белене настаиваете? Или на чертополохе? — весело произнес от порога Тартищев. — Чтоб спалось крепче? Или что-то новенькое придумали? А, барышни? — расплылся он в улыбке, заметив нешутейную растерянность местных жриц любви. — Позвольте поинтересоваться, вы сначала услуги предоставляете, а потом раздеваете клиента, или все-таки наоборот?

— О чем вы говорите, Федор Михайлович? — ласково проворковала дородная дама с роскошным бюстом и с едва заметными следами былой красоты.

Портил ее лицо отвратительный шрам, располосовавший ей правую щеку и верхнюю губу. Она выплыла из-за черной лаковой ширмы с изображением китайских Драконов и ярко-малиновых лотосов, вполглаза глянула на девиц, и те вмиг исчезли из поля зрения как клиентов, так и нежданных визитеров. Следом словно ветром сдуло приказчиков.

— Да вот говорю, Василиса Маркеловна, что третьего дня подняли в канаве недалеко от вашего заведеньица голого человека в полном отрубе, — в тон хозяйке борделя ответил Тартищев. — И как выяснилось, сынка известного в городе владельца пимокатной фабрики Бориса Егорыча Касьянова. Помнит сынок, что через порог здешний переступал и банчок сорвал на твоей мельнице, а вот что дальше было, убей бог, запамятовал. И как штанов лишился, и часов золотых, и денег каких-никаких… Ох, Василиса Маркеловна, Василиса Маркеловна! — погрозил ей пальцем Тартищев и вольготно раскинул свое большое тело на одном из диванчиков. Алексей последовал его примеру и устроился напротив. — Опять за старое взялась?

— Что-то я не понимаю ваших сложных вопросов, Федор Михайлович. — Василиса попробовала кокетливо улыбнуться, но глаза ее смотрели настороженно. — У нас тут без обману. Барышни чистые, все с билетами… Хотите проверить?

— Проверим, только не суетись раньше времени, — усмехнулся Тартищев и оглянулся по сторонам.

Кивнул на пузырящуюся от сквозняка оконную занавеску:

— Червивый и Крапива отсюда в окно слиняли?

— Да ни боже мой… — взмахнула руками Василиса. — Открыли, чтобы от табаку проветрить!

— Просто до удивления наивная ты баба, Василиса, — вздохнул Тартищев, — неужто думаешь, я тебе поверю? Там на окне небось и следы остались от сапог.

На юрзовку[31] твою задними дворами ходят, сквозь помойки, как псы шелудивые… Алексей, — внезапно обратился он к молодому человеку, — а ну-ка глянь в ту вон дверь, что за шторкой прячется. Сдается мне, что сегодня там довольно много сала нажарили на стирках[32].

Как играли, Василиса? На верняк[33]? Или на заманку[34]?

— Без кляуз[35], — процедила сквозь зубы Василиса, — ты что ж, Крапиву не знаешь? Он этих понтеров на дух не переносит!

Алексей толкнул узкую, ниже человеческого роста дверь и заглянул в полутемную комнату, освещенную висящей на стене и коптящей жестяной лампой. Узкая струйка дыма незаметно сливалась с черным от сажи потолком. На двух столах стояли точно такие же и точно так же коптившие лампы, громоздились пустые бутылки, валялись объедки хлеба, пожухлые соленые огурцы, куски селедки и свиного сала вперемешку с картами и мелкими монетами, торопливо брошенными во время бегства. Дальше, сквозь приоткрытую дверь, виднелась еще одна комната, оставленная с той же поспешностью, что и первая…

— Гарун бежал быстрее лани, — выказал неожиданное знание поэзии Тартищев. Он остановился за спиной у Алексея и положил ему руку на плечо. — Смотри, сынку, и запоминай. Это и есть катран, или юрзовка, где чешут лохов, раздевают их до кишок, а то и на кон ставят[36]… Проще, самая непотребная шулерская мельница, за содержание которой, Василиса Маркеловна, придется вам отвечать в соответствии с уставом уголовного судопроизводства на полную катушку!

— Батюшка, Федор Михайлович, не губи за-ради Христа! — заголосила вдруг Василиса и, как стояла, с размаху хлопнулась на колени перед Тартищевым и принялась хватать его почему-то за раненую руку, порываясь ее поцеловать. — Отслужу, отблагодарю… — бормотала она, размазывая по лицу обильные слезы.

— Прекрати выть! — прикрикнул на нее Тартищев и приказал Алексею:

— Приведи понятых, будем все протоколом оформлять.

Василиса взвыла совсем уж не по-человечески, а Тартищев, подмигнув Алексею, дескать, не уходи пока, вернулся к диванчику. Василиса подползла следом.

— Ну что, Васька, будем говорить без церемоний? — Тартищев достал из кармана табакерку и задумчиво посмотрел на нее, потом принялся постукивать ею по спинке диванчика. — Скажи, кто мне клялся, что ноги Крапивы здесь больше не будет? — Он отпихнул носком сапога попытавшуюся бухнуться головой в пол Василису. — Кто обещал вывесить правила содержательницам публичных женщин на видное место?

— Да вон же они! — взвизгнула Василиса. — В рамочке над вами!

— И верно! Цветочками даже украсила! — согласился Тартищев. — Но ты же их не выполняешь! — И опять подмигнул Алексею, из чего тот понял, что Федор Михайлович по какой-то причине затевает форменное представление. — Итак, по правилам, окна в борделе не открываются, а они у тебя распахнуты настежь… — Он загнул указательный палец здоровой руки. — Второе, в одной комнате не должно быть более одной кровати, а у тебя их по две, а то и по три.

Занавесками-то хоть отгородила?

— Отгородила! — буркнула Василиса и поднялась на ноги. — Говори, что надо? Я ведь из понятливых…

— Не торопись, — Тартищев загнул еще один палец, — скажи, когда постельное белье последний раз меняла? Или, как всегда, простынку перевернули, и айда по новой? По правилам барышне обмыться надо после каждого употребления и белье поменять, или впервые от меня слышишь про такое?

— Если б все по правилам исполнять, я б за вход не полтинник брала, а целковый, — огрызнулась Василиса и, вытащив откуда-то из-под юбок длинную папироску, закурила ее, притулившись к ширме.

— Правильно, потому все лохмотники на твой фонарь и слетаются, — сказал устало Тартищев. — Девки твои румянятся и белятся на два пальца толщиной, вместо того чтобы лишний раз известные места обмыть.

А ведь это тоже повод, чтобы штраф на тебя наложить приличный, а то и билет отобрать, чтоб другим неповадно было правила нарушать!

— А ты по околотку пройдись, Федор Михайлович, посмотри, кто этих правил не нарушает? Жизнь-то нонче дорогая, а девок кормить надо, и в отрепье их не оденешь, и клиенту пива да водки надо выставить…

— Ладно, заприбеднялась, — махнул рукой Тартищев, — неси сюда медицинские билеты, посмотрю, когда барышни твои последний раз у врача проверялись… Надеюсь, малолеток среди них не наблюдается?

Василиса ушла за ширму, но вернулась не с билетами, а со штофом вина и молча поставила его на стол.

Тартищев, прищурившись, окинул его взглядом и крякнул. Василиса задрала юбку, обнажив костлявую ногу в вязаном чулке, и достала кошелек. Аккуратно положила его на стол перед Тартищевым.

— Возьмите, Федор Михайлович, жертвую на богадельню. Передайте батюшке, что от чистого сердца…

— На богадельню сама передашь. — Тартищев взял кошелек и опустил его во внутренний карман шинели. — Это на другое пригодится.

Алексей опешил. На его глазах начальник сыскного отделения без явных угрызений совести положил себе в карман взятку и даже не покраснел при этом. Зато сам он едва сдержался от негодования. Но все-таки решил высказаться после, когда спектакль наконец закончится.

Тартищев достал носовой платок и, сняв фуражку, тщательно протер голову и лицо. Потом так же неторопливо вернул платок в карман и строго посмотрел на Василису.

— А теперь рассказывай, куда Мозалевского подевала?

— Моза… — поперхнулась Василиса. — Кого?

Отродясь про такого не слыхала!

— Не врать! — прикрикнул на нее Тартищев и для острастки стукнул кулаком по спинке дивана. — Он же сюда прибежал, когда мы его спугнули!

Василиса недоуменно пожала плечами:

— Не пойму, о чем говорите, Федор Михайлович?

И Алексей понял, что на этот раз она не обманывает. Действительно не понимает, о ком идет речь.

Тартищев это тоже понял и уточнил:

— Кого сегодня Крапива с Червивым замастырили? В шляпе и с тросточкой?

— Ах, этого! — обрадовалась Василиса. — Так вы ж его знаете! — Копченый это, Фаддейка, вражий потрох! Финажки лишние появились, так он решил погусарить. Чепчик[37] приобрел, коньки[38] новые… Да за вечер все и продул. Я его по старой памяти к Ляльке привела. Потом расплатится, когда опять разбогатеет!

Он и сейчас там, в нумере. Дрыхнет, наверное, пока у Ляльки клиентов нету…

Через десять минут, удостоверившись в том, что в номере у Ляльки действительно отсыпается мелкий ширмач и бывший форточник Фаддейка Копченый, Тартищев и Алексей покинули заведение Василисы.

А еще через десять минут Федору Михайловичу доложили, что во время облавы никого похожего на Мозалевского задержать не удалось…

Глава 7

— Ты давай потише, не грохочи сапогами! — предупредил Тартищев, когда они на цыпочках преодолели гостиную и стали подниматься по лестнице на второй этаж, где находился кабинет хозяина. — Не дай бог, Лизку разбудим…

— А я и не спала вовсе! — раздался сверху девичий голос, и из темноты навстречу им выдвинулось некое воздушное создание в накинутой поверх розового пеньюара персидской шали и с горящей свечой в руках.

За ней следовала крупная легавая, которая, казалось, с тем же негодованием, что и ее юная хозяйка, смерила взглядом двух мужчин, застывших как изваяния посреди лестницы.

Девушка подняла свечу вверх и язвительно справилась:

— Неужто мой дорогой папенька решил почтить сей дом своим присутствием? По какому ж такому важному событию вы соизволили здесь появиться?

— Лизонька, — сконфуженно произнес Тартищев, — служба такая, не всегда и предупредить можно…

— Можно, — строго сказала дочь, — вы просто не считаетесь с моими нервами, Федор Михайлович! — Лиза дернула плечиком и опустила свечу чуть ниже и осветила Алексея. — А это кто?

— Познакомься, Лизонька, это Алеша, Алексей Поляков. Он и вчера, да и сегодня славно мне помог…

— Ну и оставайтесь со своим Алешей! — выкрикнула Лиза и, резко развернувшись, так что пламя свечи едва не погасло, скрылась за дверями комнаты, очевидно, своей спальни. Легавая с недоумением посмотрела на Федора Михайловича, Алексею показалось, что даже удрученно качнула головой, и последовала за хозяйкой. Остановилась на мгновение, в слабом свете заглядывающей в окно луны тускло блеснули собачьи глаза, и исчезла за дверью спальни.

— Вот и Дозор туда же! — вздохнул тяжело Тартищев. — Не нравится им моя служба, но ведь кому-то и подобным образом надо на хлеб зарабатывать.

Он открыл дверь в кабинет и пропустил вперед Алексея:

— Проходи, не стесняйся! Здесь моя вотчина, и Лизке вход по особому пропуску!

Алексей вошел и застыл в удивлении, заметив несколько чемоданов и сундук со своими вещами.

— Откуда это?

— Да я еще с вечера распорядился их доставить, — ответил небрежно Тартищев и прошел к широкому, затянутому зеленым сукном столу. Опустившись в просторное кожаное кресло, жестом показал на соседнее:

— Присаживайтесь, сударь, в ногах правды нет.

— Зачем вы это сделали? — удивился Алексей.

— А затем, мил человек, что нечего тебе по квартирам мотаться. У меня надежнее будет.

Алексей несколько растерялся. Его мнением опять даже не поинтересовались. Но если Тартищев приказал перевезти его вещи, то, стало быть, не хочет выпускать его из поля зрения, следовательно…

Однако Федор Михайлович уже перехватил его мысль.

— Может, я и поспешил немного, что, не спросясь, решил тебя к себе на жительство определить? Может, после сегодняшней маеты ты уже раздумал со мной общаться?

— Не раздумал, — быстро ответил Алексей.

— Ну и славненько! — потер ладони Тартищев. — Сейчас Никита ужин нам с тобой сообразит, да водочки с устатку. Ты как ее, мерзавку, потребляешь?

— Когда как, — пожал плечами Алексей, — но только под хорошую закуску.

Тартищев усмехнулся.

— Под хорошую закуску ее и дурак осилит, а вот когда через «не хочу» приходится… — Он махнул рукой, но не пояснил, когда ж ему случается пить водку против своего желания, просто перевел разговор в другое русло:

— Ты вот сегодня на меня зверем посмотрел, когда я кошелек от Василисы принял. Скажи, подумал ведь, что взятками промышляю?

Алексей молча кивнул.

— И по правде, так она и называется. Взятка, она и есть взятка! — Он тяжело вздохнул и развел руками. — Только как посмотреть на это, Алеша! Деньги эти поганые, конечно, на людской беде замешанные, но только Тартищев никогда их для собственной выгоды не брал и пользы от этого не имел. И эти, Василискины, тоже не от хорошей жизни в карман положил. — Он пододвинул себе графин с водкой и наполнил две рюмки. Одну подал Алексею. — Был у меня, Алеша, хороший друг, сыщик от бога и смелости необыкновенной человек. Но в январе во время облавы на Хлудовке пырнул его ножом один беглый с каторги, и не стало Павлуши Рыдванова, с которым мы двадцать лет как один день… — Он на мгновение прикрыл глаза ладонью, потом резко отнял ее и со злостью в голосе продолжил:

— Остались у него, Алеша, жена да пятеро детишек. Мал мала меньше. Пенсия с гулькин нос, попробуй проживи, прокормись хотя бы… Вот и доим помаленьку всю эту погань отвратную, с которыми Павлуша воевал, чтобы хоть как-то помочь его детишкам.

А ведь есть еще Антон Бесчастный, и Захар Гусенок, и Гриша Олейников… В богадельню их отправить за то, что они здоровья на службе лишились, мне совесть не позволяет, вот и кручусь, ловчу, как могу. Порой и прикрою какую паскуду, чтобы потом с нее взять побольше! — Тартищев выругался и прикрикнул на Алексея:

— Давай пей! — И поднял стопку. — Выпьем, Алеша, за нашу службу, сволочней которой на свете не бывает, но поверь мне, старому сусло Тартищеву, если заболеешь сыском, то до конца дней своих не излечишься! — Он залпом выпил водку и закусил ломтиком осетрины, желтой от пропитавшего ее жира. — Пей, коли решил к нам податься…

— Вы что ж, берете меня к себе?

— Или я непонятно объясняю? — удивился в свою очередь Тартищев. Он вытер рот салфеткой и откинулся спиной на кресло. — Только вот в чем закавыка, Алеша. Беру пока тебя на испытание. Свободных мест сейчас в отделении нет, поэтому казенного жалованья платить не смогу, только если из своего кармана. А у меня он, сам понимаешь, не слишком велик.

— У меня есть собственные средства, — быстро ответил Алексей, — от отца небольшое наследство осталось и доходы кое-какие от имения…

— Имения? — поднял в удивлении густые, словно сажей намазанные брови Тартищев. — Ты, выходит, землевладелец? Что ж тебя в наши края занесло?

— Имение так себе, в Смоленской губернии, — ответил Алексей уклончиво. — Одно название что имение, но я не привык сорить деньгами, поэтому на жизнь хватает.

— Весьма разумно рассуждаешь, — одобрительно посмотрел на него Тартищев и усмехнулся, — что ж, вопрос о твоем жалованье тоже можно считать решенным. Честно сказать, я испытал некоторое облегчение. — Он подмигнул Алексею. — Дочка на выданье требует определенных затрат, хотя она особа у меня тоже вполне независимая. Деньги у нее свои, от маменьки достались по наследству.

— Федор Михайлович, — Алексей поднялся на ноги, — вы должны выслушать меня прежде, чем принять окончательное решение. Дело в том, что я не случайно оказался в Североеланске…

— Раз нужно, выслушаю. — Тартищев окинул его внимательным взглядом. — Рассказывай…

— Ну что ж, — произнес он через некоторое время, — исповедаться ты исповедовался, грехи твои, смею судить, не по злой воле, а от глупости, от молодого куража произошли, но отпустить их, как батюшка, пока не могу. Придется самому искупать их верной службой во благо Отечеству и государю императору.

И учти, на наше жалованье палат каменных себе не выстроишь, благодарностей и наград особых не дождешься, они нам в последнюю очередь положены, зато на пулю или нож первыми идем, тут уж без всяких скидок. Смотри, — он кивнул на большие настенные часы, — почитай уже три часа, а мы с тобой еще и не ложились. Не зря Лизка сердится. Я ведь дома скорее гостем бываю, чем хозяином… Э-хе-хе! — Он сокрушенно вздохнул. — Ладно, с твоим начальством я уже договорился. С утра можешь заступать на службу. Будешь пока при мне и при Вавилове. Он из того «сусла», что все ходы и выходы знает. Иван тебе хорошую науку преподаст, конечно, если покажешься ему. Он у нас с норовом, если невзлюбит кого, то будь хоть семи пядей во лбу, ничего ему не докажешь… — Тартищев со вкусом потянулся и кивнул Алексею на дверь:

— Ступай уж отдыхать. С непривычки небось все кости ломит? Никита твои вещи во флигель отнесет. Там тебе хорошо будет, спокойно. И от Лизки подальше. Девка она у меня хоть и смирная, — он подмигнул Алексею, — иногда… Но предупреждаю, не смей перед ней заискивать, тогда вообще сладу не будет! Она из тебя веревки станет вить, если на поводу у нее пойдешь!