Глава 1

Они сидели друг против друга. Молча, не произнося ни слова, сидели. В тесной монашеской келье.

Всеволод сам выбрал келью понадежнее. Окошко здесь махонькое – ни волкодлак, ни человек наружу не выберется. Дверь – крепкая, замок – надежный, с двух сторон запираемый. И ключ от замка нашелся. Висел на гвоздике. вбитом в прочный деревянный косяк. Бросили прежние хозяева ключик-то. Без надобности он им оказался.

Раньше тут уединялись для спокойного молитвословия и краткого отдыха здешние монахи. Нынче же уединение требовалось для иного.

Как только чернила ночи пролились на закатный костер, изрядно притушив багровые отсветы на горизонте, Всеволод запер келью. Теперь они с Эржебетт – по эту сторону двери, а весь прочий мир – остался по другую. Тяжелый кованый ключ Всеволод повесил себе на пояс. Так оно лучше будет. Так без его ведома Эржебетт келью не покинет. Да и сам Всеволод уходить отсюда не собирался, покуда…

Беспокоить себя он велел дружинникам лишь в одном случае: если под монастырскими стенами вдруг появится нечисть и если дело дойдет до битвы. Тогда грянет со звонницы колокол. И только тогда Всеволод отопрет дверь. Для того чтобы выйдя, запереть снова – снаружи. Эржебетт чтобы запереть. Одну. Придется уж – делать нечего. Пережидать штурм в монашеской келье воеводе никак негоже, но до тех пор…

Впрочем, до тех пор все должно разрешиться.

Нечисть не полезет к людям, пока на небе багровеют последние отблески заката. А после заката… Тоже ведь нужно время. Пока еще упыри повыбираются из своих дневных убежищ и лежбищ (а поблизости, от монастыря укромных мест, подходящих темным тварям, вроде бы не наблюдается), пока подступят к монастырским стенам… К тому времени час зверя, первый час тьмы, которому не в силах противиться ни один волкодлак, минует целиком и полностью.

И Эржебетт к тому времени либо оборотится, либо нет.

И все с ней станет ясно.

Закат угасал стремительно. Скудный свет в махонькое окошко почти не попадал. Тьма в келье сгущалась. И по-прежнему гнетущая тишина… Напряженное молчание…

Молча Всеволод расставил на голом каменном полу толстые свечи – восковые и сальные, вынутые из ящиков под узкими и жесткими дощатыми полатями. Не торопясь, запалил каждую. Свечей в монашеской келье было много – целая охапка, так что жалеть ни к чему.

Замерцали, заплясали огоньки.

Один, второй, третий…

Огонь сейчас требовался не для согрева и уж, конечно, не для того, чтобы обезопасить себя: от волкодлака следовало отгораживаться костром побольше – во всю келью. Но тогда – обоим верная смерть. Изжарятся заживо. Свет Всеволоду тоже был не очень-то и нужен: тренированные глаза лучшего воина Сторожи хорошо видели во мраке.

Как, впрочем, и глаза оборотня.

Если в келье все-таки есть оборотень.

Но вот если Эржебетт – не проклятая тварь темного обиталища, надевшая человеческую личину, то огонь необходим. Ей – прежде всего. Если Эржебетт – это всего лишь Эржебетт, пусть темнота не пугает девчонку.

И еще… Говорить сейчас трудно. Да и не понимает Эржебетт его речи. А огонь – штука такая. Особенная… Огонь позволяет общаться без слов. Достаточно просто быть вместе и просто смотреть друг на друга через пляшущие язычки пламени.

Когда горит огонь, быть вместе с тем, кого не знаешь до конца, – легче, спокойнее.

И ждать неизвестного с огнем – проще и… уютнее, что ли.

Всеволод молчал и смотрел. На горящие свечи, на юницу за свечами…

Ну что, Эржебетт, давай подождем послезакатного часа? Давай посмотрим, кто ты есть на самом деле. Давай докажем недоверчивому тевтону и прочим, что опасаться тебя не надо. Только и ты уж, будь добра, в зверя не обращайся.

Иначе.

Тебя.

Придется.

Убить.

Всеволод не шевелился. Но два глаза и два обнаженных клинка с серебряной отделкой, не отрываясь, смотрели на девушку. Девушка чуть всхлипывала.

Придется… убить…

– Ты того… не обижайся, – наконец выдавил из себя Всеволод. – Пойми, голуба, должен я тебя постеречь. Сейчас – должен. Эту ночь. Чтобы потом, чтобы после…

Сбился. Разозлился. Ну, какой она волкодлак, в самом-то деле! А каким он, собственно, должен быть? До наступления ночи – каким? О степной ведьме-половчанке, что по ту сторону Карпат загрызла его дружинников, тоже ведь ничего такого не подумаешь. Пока не набросится.

Всеволод вздохнул. Скорей бы уж этот треклятый час зверя проходил, что ли. Скорей бы уж или так, или этак. Все лучше, чем мучиться неизвестностью.

Эржебетт, разумеется, ничего на его слова не ответила, не попыталась даже. Лишь заглядывала в глаза, да часто-часто кивала. И бормотала что-то невнятное, нечленораздельное.

Эх ты, блажная-немая!

И слезы текли по девичьему лицу.

И свечи плакали.

Всеволод еще что-то говорил – много и без особой нужны, по-русски, успокаивая то ли ее, то ли себя. Непонятные для угорской девчонки слова и незримые свечные дымки уносились в узкое оконце кельи. Снаружи было темно и тихо.

Всеволод не отводил взгляда от испуганной отроковицы. И не убирал ладони с оружия.

Должен постеречь. Этот час этой ночи – должен… А лучше – до самого утра. Чтоб уж наверняка, чтоб уж точно, чтоб никаких сомнений.

Свечи текли.

Огоньки мерцали. Бросая блики и тени на лицо напротив.

Лицо хлопало длиннющими ресницами.

Всеволод смотрел. И в напряженной сосредоточенности явственно видел теперь то, чего не узрел ранее. О чем смутно догадывался, но толком пока не разглядел. Теперь было и время, и возможность. Вдосталь и того, и другого было. И можно было спокойно рассмотреть девчонку. Во всей…

Красе?

Именно так…

Ан нет, вовсе не дурнушка она, – вдруг отчетливо подумалось Всеволоду. Мысль эта – странная, неожиданная, будто вложенная извне, сразу потянула за собой другие мысли.

Она не то что не дурнушка, она была весьма даже привлекательна, эта Эржебетт. Особой, нераспустившейся, не раскрывшейся еще до конца миловидностью. Неловкой, неиспорченной, наивной. Не зрелой женской красотой, а красотой юницы только-только формирующейся, но уже способной очаровывать. Скрытой такой, потаенной красотой, что не сразу и не каждому дано постичь. Но уж если дано – даже под мешковатой мужской одеждой – узришь и не ошибешься.

Впрочем, в ночи, при огнях, особенно при таких слабых, что пляшут на кончиках свечей, скрадывая недостатки и подчеркивая достоинства, любая молодка, наверное, покажется красой-девицей. Или все же не любая?

Всеволод уже не смотрел, а откровенно любовался. Пушистыми ресницами, огромными глазами, отражающими свечные блики… Темно-зеленые, кажись, глаза-то. Черно-зеленые даже. А прежде не обращал внимания как-то. Да, красива девка. Особенно эти глаза…

Красива… А не потому ли он с самого начала так рьяно встал на ее защиту?

Огоньки мерцали. Причудливые тени скользили по лицу девушки, рисуя причудливые образы.

Время шло. И его прошло уже немало, когда…

Миг!

Момент!

Мгновение!

Было мгновение, когда Всеволод вдруг с ужасом осознал – вот оно! Начинается! Обращение! Стремительное, невообразимое…

Глаза на миловидном почти детском, девичьем личике еще смаргивают влагу, а пухлые чувственные губки уже раздвигаются, изгибаются в чудовищном оскале. А все потому, что за устами теперь не ровные белые зубки – звериные клыки! Клыки топорщатся, растут, не помещаясь более во рту.

Длинные рыжие локоны укорачиваются, темнеют. Грубеет кожа. Нежные щеки, на которых еще поблескивают дорожки от слез, покрываются густой жесткой шерстью. Лицо искажается, вытягивается, заостряется. По-собачьи. По-волчьи…

Бездонная зелень глаз обретает ядовитый болотный оттенок, начинает светиться болотными же огоньками.

А Всеволод все смотрит в это лицо, в эту морду, в этот оскал, в эти горящие глаза. Смотрит ошеломленный, пораженный, зачарованный, не веря, не в силах пошевелиться, не чуя ног и рук, не ощущая мечей в ладонях.

Прав! Все-таки Конрад – прав! А сам он – ошибся! Страшно ошибся! Если Эржебетт сейчас же, сию минуту не снести голову посеребренной сталью… Если не исправить роковую ошибку…

«Тва-а-арь!»

Он заорал – дико и жутко. Приказывая телу повиноваться. Приказывая рукам нанести удар, приказывая булату с серебром рубить подлую тва-а-арь.

Глава 2

«Тва-а-арь!»

Но – лишь хрип изо рта.

Пальцы будто увязли в густом меду, не желая сжимать рукоятки мечей. Рукам недоставало силы поднять клинки.

Неужто, обманули?! Околдовали?!

Конец?! Неужто?!

«Тва-а…»

В бессильной ярости, в безнадежном отчаянии Всеволод вновь попытался совладать с собственным телом.

Тело неловко дернулось в ответ. Тело кулем повалилось набок.

Всеволод едва не уткнулся лицом в горящие свечи.

И – очнулся.

И – пришел в себя…

– …а-арь!

…от своего же выкрика…

Дыхание – жадное. Всеволод чувствует себя рыбой, выброшенной на берег. Шумно заглатывает воздух.

Сердце – бешеное. Коло – тух-тух-тух-тух-тух! – тится.

Задремал! Уснул! Разморенный теплом и покоем, убаюканный трепещущими огоньками свечей, очарованный колдовской игрой бликов и теней.

За оплывшим свечным частоколом все также сидит и испуганно хлопает глазищами Эржебетт. Прежняя, ничуть не изменившаяся. Чуть подрагивающая от страха. Да не чуть – сильно. Дрожащая всем телом. Крупной дрожью.

А ведь волкодлак, если уж он начал обращаться, назад так просто не перекинется. Значит, действительно…

Задремал… Уснул… Не мудрено. Долгие переходы. Тревожные бессонные ночи. Уставшее тело. Утомленный разум. Но сколько времени он был беззащитен перед оборотнем? Тьфу ты! Да какой там оборотень! Откуда?! Нет никакого оборотня. Пока нет, по крайней мере. Пока – только Эржебетт. И ничего иного. Пока…

Всеволод тряхнул головой, отгоняя морок.

Просто задремал, уснул. И кричал во сне. Привиделось потому что. Что-то. Жуткое.

Но сейчас-то наваждение отступило. Исчезло.

– Как долго я спал, Эржебетт?

И снова в ответ – лишь доверчиво распахнутая темная зелень глаз и молчаливое хлопанье ресниц. «Ну да, конечно, – не понимает по-русски, – вспомнил Всеволод. – А кабы и понимала – сказать-то ничего не может».

Но все же – миновал ли уже послезакатный час? Или Всеволод выпал из реальности бытия лишь на несколько кратких мгновений? Сколько времени он проспал? Всеволод прислушался. Снаружи тихо. На звоннице не бьет тревогу колокол, подле которого поставлен неусыпный дозор, и не доносится с монастырского подворья шум битвы. Не кричат люди, не завывает упыриное отродье.

А здесь, в тесной монашеской келье, по-прежнему сидят друг против друга двое. Сидят и ждут. Человек с двумя мечами. Опытный воин, обученный сражаться с порождением темного обиталища. И еще… Кто-то… Дрожащая дева. Тоже – человек. Наверное… Скорее всего…

Эржебетт вела себя как человек. Как обычная перепуганная в усмерть девчонка. Разве что больше не плакала: дорожки слез на щеках высохли.

Но час зверя? Истек? Или рано еще? О, Всеволод многое отдал бы, чтобы выяснить это наверняка. Сейчас, сразу.

Он глянул в окно. Темно. Тучи. Ни луны, ни звезд не видать. Глянул на свечи. Тоже – трудно понять. Всеволод не знал, как быстро горят эти монастырские свечи.

Но сгорели-то они основательно. Но восковых слез натекло на камень изрядно.

Натекло… Истек?..

Наверное ж, истек вместе с ними и роковой час. А не весь – так большая его половина. А коли что и оставалось еще – ну, может, самая малость.

Эржебетт шевельнулась.

Простонала – вопросительно. Просительно.

– А-а-а?

Страшно ей, должно быть. Еще бы не страшно! Щемящая жалость к беззащитной, бессловесной, без роду – без племени юнице сжала вдруг грудь Всеволода. Сжала, скрутила, да так, что…

– Не нужно бояться, – стараясь, чтоб голос звучал ласково и успокаивающе, проговорил он. – Ничего не нужно бояться!

Поняла? Нет?

Сказанных слов – нет. Их смысл – да.

Уста Эржебетт дрогнули. Девушка улыбнулась – самыми уголками рта. И – всхлипнула. Да, снова плачет…

Сдвинулась с места. Не отводя от Всеволода молящих глаз, поползла на четвереньках. К нему. Плакала и ползла. Обползала одни свечи, валила другие.

Волкодлак преодолел бы это расстояние в один прыжок. В полпрыжка. А она все ползла. Как рабыня к ложу господина. Как собака к ногам хозяина.

Эржебетт тронула его ноги.

Придвинулась. Ближе.

Еще ближе.

– А-а-а? – все с той же мольбой в голосе.

Молит о защите, покровительстве и благосклонности? Ох, до чего же жутко ей сейчас! До чего же сильно должна пугать ночь бедняжку, пережившую встречу с волкодлаком и чудом спасшуюся от упыриного воинства.

– Ты в безопасности, Эржебетт, – уверял Всеволод.

Если не вздумаешь обращаться в нечисть…

– Самое страшное позади, – говорил он ей.

Если уже ушел в небытие послезакатный час.

– И все будет хорошо, – обещал Всеволод.

Если они доживут до утра. Оба, а не один из двоих.

– Все скоро кончится, – пророчествовал он.

Так кончится или иначе. Но – должно.

И скорей бы!

А еще…

«Красива! До чего же она все-таки красива!» – вновь не отпускала его такая навязчивая и такая неуместная в сложившихся обстоятельствах мысль. Или наоборот – вполне естественная мысль?

«И ведь не просто красива – а красива пробуждающей страсть, манящей, влекущей… жуть, как влекущей красотой».

Хотелось поступить с ней, как испокон веков поступает мужчина с женщиной. Как господин – с наложницей.

А Эржебетт всхлипывала и жалась к Всеволоду. Искала защиты, опоры, спасения. И дрожала, дрожала. От ужаса? Или… или уже нет?

– А-а-а?

– Ну, что с тобой, милая?!

Всеволод приобнял ее. Не отпуская мечей.

Странные то были объятия. С этими дурацкими мечами Всеволод чувствовал себя сейчас до крайней степени глупо и неловко. Зачем он вообще их вытащил, эти посеребрённые клинки? Зачем все еще держит перед собой и ею? Между собой и ею?

Эржебетт будто и не замечала обнаженного оружия. Эржебетт все прижималась, дрожала. Сильнее…

Успокоить! Как ее успокоить?

А как успокоить себя? Свою плоть? Которая жаждет только одного – греховного и бесчестного.

Бьющееся в руках тело, хлюпающий нос, уткнувшийся в посеребренную пластину наплечника.

– Все хорошо, Эржебетт, слышишь? – бормотал Всеволод. – Все хо-ро-шо.

Что можно сказать еще, он не знал.

Эржебетт кивала. Она улыбалась ему. Счастливой и в то же время жалкой улыбкой. Снизу вверх на Всеволода смотрели глаза, полные слез и благодарности. Тонкие девичьи руки отводили сталь обнаженных клинков. Она поняла, почувствовала, что мечи с серебряной насечкой ей больше не угрожают. Однако Эржебетт не отпускала Всеволода, не отползала. Наоборот – сейчас она цеплялась за него еще крепче, еще сильнее.

– Что? Что ты делаешь?

Она его целовала. Извивалась змеей – перед ним, на нем, подле него, под ним и осыпала поцелуями… Лобызала. Губы и глаза. Посеребренные шелом и броню, к которым без большой нужды не прикоснется ни одна нечисть. Руки целовала, ноги. Даже мечи целовала. Выплескивая в поцелуях все свое «спасибо», всю благодарность. Неведомо за что. Словно он и не сторожил ее этой ночью с обнаженным оружием в руках. Не сторожил, а охранял.

Однако только поцелуями дело не ограничилось.

Упал и звякнул о каменный пол монашеской кельи шлем Всеволода. А руки Эржебетт уже рыскали торопливыми ящерками по доспехам, ища застежки, ремни…

– Эржебетт, – прохрипел Всеволод.

А самому сдерживаться уже нет сил. Почти – нет.

– А-а! А-а! – теперь в голосе отроковицы не слышно мольбы и просьб. Теперь – мягкая нежная настойчивость. И рвущаяся наружу страсть.

И чуть приоткрыты чувственные губы. И в бездонных, затягивающих зеленых глазах – томная поволока.

Но… ведь…

– Сейчас не время, – не очень уверенно пробормотал Всеволод. – И монастырь – не место…

Пусть даже латинянский монастырь. Зачем осквернять? Хотя с другой стороны… Монастырь-то уже осквернен. Упыриным воинством осквернен.

– А-а! А-а! – это уже стон. Нетерпеливый, жаждущий.

Эржебетт часто-часто кивала. Время… Место… Что ж, может быть, иного времени и места у них более не будет. Так зачем же противиться древнему изначальному зову? Он же не снасильничал. Он не воспользовался. Не обманул. Тогда – зачем? А незачем было противиться. Совершенно незачем больше себя сдерживать.

Рыжие волосы разметались по посеребрённым пластинам доспеха, запутались в кольцах брони.

Безумная красота пробуждала безумное желание. Эржебетт была нема, но никаких слов сейчас и не требовалось.

Всеволод отложил мечи. Под робкими и в то же время, жаркими объятиями, под настойчивыми ласками расстегнул и сбросил доспехи.

И вот тут-то Эржебетт оборотилась. Теперь уже не во сне – наяву.

По-настоящему.

Из несмышленой юницы в страстную деву оборотилась.

И оба они – воин, приехавший в чужие края оборонять от нечисти чужую же Сторожу, и немая отроковица, так и не ставшая в эту ночь нечистью, – потонули в той страсти.

Без остатка.

До рассвета.

До полного беспамятства.

Из дикого безумства нерастраченного за долгие годы и нежданно прорвавшегося любовного пыла Всеволод вынырнул не сразу, не вдруг. Очнулся – как выплыл. Опустошенный, обессиленный, исполненный сладкой истомы и смутных, неясных, но щемящее-приятных воспоминаний об уходящей ночи.

В его объятиях, тесно прижавшись к его телу своим юным упругим телом, лежала притихшая, спокойная, умиротворенная, обнаженная… Эржебетт лежала. А он лежал в ее объятиях. Больше всего угорская дева, переставшая отныне быть девой, походила сейчас на сонную, сытую кошку. Эржебетт блаженно улыбалась и, казалось, вот-вот замурчит.

Под ними было узкое монашеское ложе, превратившееся в эту ночь в ложе любви и едва вмещавшее мужчину и женщину, укрытых одним походным плащом. Впрочем, судя по всему, ложем этим они не ограничивались. По келье валялись опрокинутые и погасшие свечи.

«Эк, покувыркались!» – в изумлении подумал Всеволод.

Ночь прошла на удивление спокойно. Упыри так и не подступили к монастырю. Колокол молчал. Дружинники не тревожили воеводу.

Наутро Конрад больше не убеждал Всеволода оставить Эржебетт. Едва взглянув в лица русского воеводы и безвестной найденки, ставших любовниками, тевтон лишь неодобрительно покачал головой. Процедил сквозь зубы:

– Тебе говорить с магистром, русич…

– Поговорим, – бодро отозвался Всеволод. – И приказал: – Выступаем.

До орденской Сторожи оставался один переход.

Последний.

Дневной.

Безопасный.

Глава 3

Тевтонский замок – громадный (гораздо больше прочих встречавшихся им на пути горных эрдейских цитаделей), мрачный и величественный, возведенный из глыб темного базальта – занимал место, словно специально созданное для строительства укрепленного форпоста. Места было много. И замок был похож, скорее, на невеликий, но хорошо укрепленный град.

На черный град. На черную крепость. Кастленягро.

– Ну, прямо не Сторожа-Харагуул, а логово Эрлик-хана, – пробормотал Сагаадай.

– Чье логово? – рассеянно спросил Всеволод, не расслышавший и не понявший реплику степняка.

– Вы, урусы, называете его Черным Князем…

Зильбернен Тор запирал тесную горловину, на дне которой громоздились многочисленные каменные завалы. Труднопроходимое ущелье это соединяло холмистую, густо поросшую дремучими лесами долину, что вела в земли Семиградья, с обширным горным плато на дальней возвышенности.

Неприступные островерхие хребты, будто глухой неровный зубчатый тын, опоясывали все плато. Отвесные обледеневшие, теряющиеся в туманной мгле, зубья скал, казалось, вздымаются там до самых небес. Лишь со стороны ущелья-горловины в сплошной скальной стене имелся широкий проход, через который еще издали – с холмов, что повыше, и с обрывистых горных круч человеку, обладающему хорошим зрением, можно было разглядеть, что сокрыто в каменном котле.

Всеволод на зрение не жаловался…

Стиснутая скалами, ровная, как доска, и совершенно безжизненная – ни деревца, ни кустика, ни травинки – горная равнина по ту сторону ущелья являла собой унылое зрелище. Каменная пустошь – одно слово. Глаз цеплялся лишь за необъятное озеро овальной формы, поблескивавшее в самом центре плато.

– Мертвое озеро, – коротко бросил Конрад.

Озерная гладь холодно, подобно обледенелым пикам вокруг, отражала солнечные лучи. И вода эта, судя по отсутствию всякой растительности у берегов, действительно, не давала жизни и не питала корни. А о том, что таилось в темных прохладных глубинах, не хотелось даже думать.

Всеволод вновь перевел взгляд на орденскую крепость, поставленную в угорских землях. Замок возвышался аккурат на выходе из горловины. Тевтонская цитадель венчала собой скалистую гору с плоской от природы или стесанной начисто трудами человека верхушкой. Тупой выступ этот, подобно стершемуся гигантскому зубу, торчал весьма удачно, и крепость на его вершине могла успешно прикрывать путь в озерный дол. И обратный путь – тоже.

Всеволод, привстав на стременах, оглянулся назад.

Вообще-то в этих местах располагался не один только замок. В дороге им попадались многочисленные предместья и деревеньки. Но в пустующих селениях и на заброшенных клочках отвоеванной у леса и некогда любовно возделываемой земли вооруженному отряду не встречался пока ни один человек. Да что там человек! В окрестных лесах не было слышно птиц и отсутствовали звериные следы.

Никаких признаков жизни! Нигде в округе! Только над стенами орденской Сторожи поднимается – во-о-он там – слабый дымок. Да под стенами можно различить едва заметное копошение. Значит, вся жизнь нынче сосредоточена в крепости. Что ж, по крайней мере, Серебряные Врата еще не пали под натиском нечисти. Уже неплохо.

Подъехали ближе. Рассмотрели больше.

Слева, почти к самому замку подступал отвесный обрыв. Скалу – будто ножом срезали. А на дне пропасти темнеет странная бесформенная куча. Даже не куча – этакая гора. Под горой. Она была не просто велика – гигантской она была. Похоже, из цитадели что-то сбрасывали вниз и притом в огромных количествах. Но вот что?

Еще внизу, в стороне… далеко в стороне… Ага… А вот это, видимо, кладбище. Точно… И на погосте том – свежие могилки. Ну да, несколько штук, совсем свежих, недавно вырытых. Кто в них? Тевтоны, павшие в боях с нечистью? Наверное. Кому ж еще там быть-то?

С правой стороны, где склон замковой горы был достаточно пологим, вверх, к крепости, змейкой вьется дорога. По такой можно быстро загнать за стены и скот, и тележный обоз. И укрыться от внезапного нападения. И самим обрушиться сверху в неожиданной вылазке – тоже можно.

Но вот что сразу бросается в глаза – цитадель-то защищена не от людей. Не только от людей. Или нет, не так… Не от людей в первую очередь. О чем свидетельствуют колья и рогатки выставленные уже у самого подножия замковой горы и густо щетинившиеся дальше – по всей возвышенности.

Всеволод специально свернул с дороги – проверить. Так и есть: заостренные бревна, палки, жерди и сучковатые ветки – все из осины. О предназначении первой линии обороны гадать не приходится. Разбить, расчленить, развалить сплошной вал атакующих, запутать, отвести, отклонить от самых удобных подступов, задержать, приостановить штурм хоть ненадолго – в этом ее главная задача.

Люди вообще-то редко идут на штурм хорошо укрепленной крепости вот так, стеной. Люди обычно выбирают легкие пути и уязвимые участки. А нечисть… Всеволод вспомнил оборону крепостных ворот Сибиу. Нечисть – идет. Стеной. Сплошной.

Ехали дальше. Поднимались по замковой горе выше.

Всеволод обратил внимание на частые пятна копоти и сажи. За обочинами – на камнях, в проходах меж защитными рогатками. И прямо под ногами – на дороге. Костры тут жгли, что ли?

Разномастные преграды, сбитые, связанные, сложенные и сплетенные из осины-древа вперемежку с копотными пятнами тянулись до следующего укрепленного рубежа – до тына из осиновых же кольев.

Частокол – не маленький. Высотой – этак в полтора-два человеческих роста, а кое-где и поболее будет. Толстые заостренные бревна врыты глубоко в землю, привалены камнем и торчат под небольшим уклоном, нависая над головой. Колья – исцарапаны, искромсаны и будто насквозь пропитаны отвратительнейшим смрадом.

Знакомый запах. Так воняет дохлая нечисть. И упыриная кровь.

Крепкие ворота тына (опять-таки – грубо струганная осина с многочисленными дощатыми заплатами) под двускатной крышей – перекошены, выщерблены, приоткрыты. Будто вдавлены внутрь. Неподалеку от ворот зияет широкий пролом. Здесь и вовсе бревна выворочены, раздвинуты и переломаны, будто тонкие сухие хворостинки.

Угрюмые тевтонские кнехты с осунувшимися лицами и красными от недосыпа глазами – всего человек пять в легких посеребренных кольчужных рубашках и черных одеждах – латали брешь. Правили старые, а где уж нечего править – ставили новые колья. Еще один кнехт с большим холщовым мешком бродил неподалеку, высматривая что-то под ногами.

Вот нашел. Остановился. Нагнулся. Подобрал. Палка? Короткая, обломанная. Что-то блести г на конце. Свою находку кнехт сунул в мешок. Пошел дальше. «Стрелы ищет, – догадался Всеволод. – Те, что прежде собрать не успели».

Орденские кнехты их не окликали, не останавливали. Глянули исподлобья, узнали Конрада, поклонились издали да продолжили работу. Каждый занимался своим делом, к которому был приставлен. И каждый торопился закончить его поскорее. И ничем другим саксы-работники не интересовались. Будто и не приближался к замку чужой отряд из более чем сотни вооруженных всадников. Хотя что такое сотня с небольшим пришлых воинов для обитателей неприступной твердыни, привыкших иметь дело кое с чем посерьезнее.

Всеволод все же повернул коня к молчаливым тевтонским служкам. Поговорить. Расспросить.

Не вышло. Конрад остановил:

– Не нужно их отвлекать, русич. Они исполняют неотложную службу, и служба эта важнее пустопорожних разговоров. Чем больше они успеют сделать днем, тем легче всем нам будет ночью, когда нахтцереры пойдут на штурм.

Что ж, наверное, Конраду виднее. Всеволод пожал плечами, направил коня к воротам тына. По пути заметил меж поваленными бревнами – там, где тень погуще – черные маслянистые потеки. Упыриная кровь, не слизнутая еще солнцем… Вот откуда вонь.

Хотя нет, не в этом… не только в этом причина.

Из-за частокола, гоня перед собой смрадную волну, выползала повозка. Из тех, что не захочешь, а пропустишь. Волей-неволей. Всеволод посторонился. Придержали коней остальные.

Телега с набитыми по бокам высокими бортами медленно проскрипела мимо всадников. Рядом шагал, держа в руках вожжи, угрюмый возница в черной накидке, черным же и перепачканной.

В повозке места вознице не нашлось. Да и вряд ли была у него охота туда садиться. Там – мертвые, изрубленные и исколотые упыри, там – обожженная светилом плоть нездешнего мира, там – чулком сползающая кожа и лопающиеся нарывы.

Длинные, неестественно длинные руки, уже истонченные, оплывшие в солнечных лучах, будто дохлые змеи невиданных размеров, свешивались через задний борт и волочились за повозкой. Обломанные, утратившие былую прочность когти бессильно загребали дорожную пыль. А из-под толстого дна – в щели меж досок – обильно сочилось мерзкое, вязкое и липкое. Частая капель дегте-смолистого цвета, отмечавшая путь повозки, дымилась на солнце и быстро истаивала. Жирные потеки испарялись буквально на глазах.

Старая измученная лошадь («Крестьянская кобылка, – отметил про себя Всеволод, – ей бы плуг по полю таскать, а не такое…») остановилась, косясь с ленивым любопытством на прибывших всадников. Возница цыкнул, наподдал вожжами, понукая. Лошадь потянула зловонную ношу дальше. Возница даже не взглянул на чужаков.

Дребезжа, повозка перевалила через обочину, съехала с дороги, подкатила к обрыву, подступавшему слева чуть ли не под самый частокол. Остановилась на краю.

Кнехт рывком сорвал крепление на правом борту – на том, что ближе к пропасти. Сам сноровисто отступил в сторонку.

Дерево грянуло оземь. И в тот же миг по грубо сбитым щелястым и перепачканным доскам, словно по сходням, по горке словно, из телеги поползло, покатилось, посыпалось… С пол дюжины дохлых у пырей, не удержавшись в общей куче, соскользнули вниз. На край обрыва с хлюпаньем упали оплывшие, облезшие, размякшие от солнца тела. Потемневшие, побуревшие. Целые и не очень. За ними – отрубленные безволосые головы в уродливых наростах и нарывах. И отсеченные гибкие когтистые руки. И – почти человеческие – ноги. И вовсе уж бесформенные куски, вяло сочащиеся черной парящей слизью.

А расторопный возница уже достал из повозки крепкий шест с крюком на конце. Возница продолжал свой нелегкий труд.

Толчок.

Первая мертвая тварь полетела в пропасть.

Что ж, теперь понятно, откуда взялся тот странный завал под замковой горой. Перебитых во время ночных штурмов упырей тевтоны попросту сбрасывают с обрыва. Всех. В одну смердящую кучу. Чтоб подальше смердело. А то ведь закапывать всю эту падаль – никаких рук не хватит. Пропасть под орденской цитаделью, конечно, тоже не бездонная, но тут уж вся надежда на солнце. Светило этого мира должно растопить и расплавить плоть мира иного, прежде чем груда мертвых тел поднимется до уровня замка. Пока, как видно, солнышко худо-бедно справляется. День основательно притрамбовывал то, что накапливалось в Серебряных Воротах за ночь.