Глава 8

Княжна спала безмятежным сном. Он не сомкнул глаз. Бодрствовал всю ночь. Если пруссам вздумается обвинить в смерти своего кунинга Аделаиду, нужно быть во всеоружии. Но обошлось. После вчерашней попойки никто не вспоминал о ссоре с чужаками. Подготовка к погребальному обряду, соответствующему статусу Глянды, – вот что заботило сейчас пруссов больше всего.

Похоронили Глянду не сразу. Весь день он пролежал в своем холодном доме с потушенным очагом. На том самом столе, за которым умер прошлой ночью. А вокруг сидели, кутаясь в шкуры, близкие и верные люди кунинга и справляли молчаливую тризну.

Лежал Глянда, подобно замерзшему мясу, добытому впрок на зимней охоте, и на следующий день. И тризна продолжалась. И два дня спустя тоже… Как объяснил дядька Адам, мертвые вожди прусских племен могут лежать так неделями и даже месяцами.

– Но у людей Глянды не хватит надолго запасов хмельного кумыса и браги, – вздохнул пожилой лучник, – поэтому вряд ли кунинга продержат без погребения больше одной седмицы.

Аделаида выслушала эти слова с ужасом и торопливо перекрестилась.

– Варвары… Язычники… – долго еще шептали побледневшие губы княжны. Выходить на улицу одна она боялась. Оставаться в одиночестве – тоже. Спала плохо, не давая отдохнуть и Бурцеву. Всюду мнительной полячке мерещился неприкаянный дух языческого кунинга. И черти, гоняющиеся за грешной душой. Так продолжалось до дня похорон.

Присутствовать на погребении позволили только дядьке Адаму и его стрелкам. Остальных гостей пруссы попросили, по возможности, переждать траурную церемонию за закрытыми дверями и опущенными пологами шатров, дабы невольно не осквернить таинство перехода в иной мир.

И вот Аделаида снова бесновалась. Рвала и метала. Швырялась посудой. Для таких, как она, домашний арест – хуже смерти. Хоть в замке Освальда, хоть в прусской хижине. Сейчас капризной девчонке был не мил весь белый свет. Истерика следовала за истерикой, и слезам конца-краю не видно. Бурцев отмалчивался, скрипел зубами да время от времени оттаскивал жену от двери. Хотя вопящая прусская процессия давно уже удалилась к Священному лесу, он предпочитал не рисковать.

Дядька Адам зашел к ним лишь под вечер. Уставший, измученный. Волчий полушубок на лучнике пропах дымом. Кое-где в меху виднелись свежие подпалины. Пожилой прусс скупо рассказал, как было дело:

– Служители Патолло тулиссоны и лигашоны[6] сложили погребальный костер в Круге Смерти возле Священного дуба. Глянду сожгли так, как завещали предки: не оставив целой ни единой косточки. Сожгли со всем его имуществом, оружием, лошадьми, собаками, женами и слугами.

Аделаида ахнула:

– Какое варварство!

Дядька Адам смерил ее холодным взглядом, продолжил:

– Мудрым жрецам, связанным с миром мертвых, дано видеть то, что недоступно живым. И сегодня, подняв очи к небу, они смогли разглядеть в клубах дыма от погребального костра Глянду, сидящего на коне и при оружии. Большая свита сопровождала кунинга. И то были не только его жены и слуги. Тени мертвых предков выехали к нему навстречу.

– Вранье! – твердо заявила дочь Лешко Белого. – Или дьявольское наваждение.

В этот раз дядька Адам даже не счел нужным посмотреть на княжну.

– Треть от всего оставшегося имущества Глянды, как и положено, оставили в Священном лесу. Вайделоты должны принести жертву богам.

– Треть?! – снова не сдержалась княжна. – В жертву?! Вы ублажаете своих идолов, когда самим есть нечего!

– А-де-ла-и-да! – процедил Бурцев.

– Если боги останутся довольны, доблестного Глянду в царстве мертвых ждет хороший прием, – сухо заметил прусс. – Одна из семнадцати сокровенных заповедей Видевута гласит: «Мы должны почитать и бояться наших богов, ибо они одарили нас в этой жизни прекрасными женщинами, многочисленным потомством, вкусной едой и питьем, утоляющим жажду. Они же дают нам летом белые одежды, спасающие от зноя, а зимой – теплые меха, оберегающие тело от мороза. И только по милости богов мы спим на мягких ложах, а не на голой земле».

– Но треть?! Это ведь даже не церковная десятина…

– Жертвы нужны, чтобы боги не только благосклонно принимали мертвых, но и сменили наконец гнев на милость по отношению к живым. Уж слишком много бед и несчастий обрушилось на мой народ с появлением в этих землях тевтонских рыцарей.

– А может быть, это кара Господня?! – криво усмехнулась полячка. – За ваше неразумие, упрямое нежелание принять истинную веру и ведьмаковские шабаши вокруг идолов?!

– Слушай, уймись, а? – еще раз одернул супругу Бурцев.

Тоже, блин, миссионерка нашлась… Дядька Адам устало прикрыл глаза, глубоко вздохнул, но ответил спокойно:

– Если все зло, чинимое рыцарями с крестами на плащах, считать карой небес, то, значит, и тебя, Агделайда Краковская, покарал твой распятый бог. Ты ведь тоже еще не видела добра от воинов германского братства Святой Марии?

Аделаида обиженно засопела. Бурцеву даже стало жаль жену.

– Ваши тайные обряды уже закончены? – спросил он. Просто, чтобы хоть о чем-то спросить. – Завтра мы можем свободно передвигаться по селению?

Дядька Адам кивнул:

– Завтра – можете. Утром начнется дележ оставшегося после жертвоприношений имущества Глянды. Кунинг умер, не осчастливив свой род наследником. Поэтому теперь любой из членов общины может претендовать на добро своего господина. Это справедливо. И это дело людей, а не богов, так что чужеверцам не воспрещается наблюдать за дележом…

– Вот спасибо! – язвительно заметила княжна. – Наша благодарность не знает границ.

– Но следующей ночью вам не стоит гулять по поселку, – сухо закончил прусс. – Лучше будет, если вы переночуете с русичами и татарами за частоколом.

Дядька Адам прикрыл за собой дверь.

Глава 9

Странная то была дележка. Меньше всего он ожидал увидеть такое.

Бурцев, Аделаида, Дмитрий, Бурангул, Збыслав и дядька Адам стояли на внутренней насыпи оборонительного тына. Кочевники и новгородцы недоуменно толпились за частоколом – у шатров, а вокруг возбужденно гомонили пруссы: в основном, старики, женщины, дети, больные, немощные и раненые. Здоровые мужчины – дружинники Глянды и крепкие ополченцы-общинники куда-то подевались.

Зато по глубокому снегу от поселка в лес тянулась утоптанная копытами дорожка. Широкая такая дорожка. Видать, городище покинули все, кто имел коня и способен был сидеть в седле. Любопытно… И что же сегодня пруссы будут делить? И как?

У ворот Бурцев приметил небольшой сверток. Неужели ради него и затеян весь этот сыр-бор? Странно, вообще-то: с такой котомкой нищему пилигриму впору скитаться, но для знатного кунинга, пусть и совсем обедневшего под старость, – маловато будет.

– Это что же, все добро, которое нажил Глянда? – поинтересовался он у дядьки Адама.

Лучник в волчьей шкуре терпеливо объяснил:

– Даже после погребального костра и жертвы богам в доме Глянды осталось немало ценных вещей. То, что лежит у ворот, – лишь их малая часть.

– И кому они достанутся? Сильнейшему? Люди Глянды будут драться за них?

– Нет, пан Вацлав, сражаться за добро своего господина общинникам не пристало. Это ведь не добыча, отбиваемая у недруга. Тут уместно иное состязание – состязание в скорости, в быстроте коней.

– То есть?

– Все имущество Глянды поделено на шесть частей. Части эти разложены в лесу на расстоянии в одну милю. Здесь, у ворот, лежит меньшая. Дальше – доля побольше. Еще дальше – еще больше. Самые ценные вещи Глянды – положены ровно в миле отсюда. К ним-то и устремятся в первую очередь всадники кунинга.

– Ага, значит, скачки, – хмыкнул Бурцев. Что ж, тоже неплохой способ обогатиться. – Но где же сейчас претенденты на добро Глянды?

– Они отъехали еще на шесть миль дальше – к орденской дороге. Там и начнется состязание. Обладателю самого быстрого скакуна достанется самая богатая добыча. И впредь он сможет с полным правом распоряжаться этим имуществом своего кунинга. Тот, чей конь окажется не столь быстрым, но все же опередит остальных участников скачки, возьмет себе вторую часть от всего добра Глянды – поменьше. Третий победитель станет владеть третьей частью. Четвертый – четвертой, пятый – пятой. Шестому же достанется та малая часть, что лежит под воротами. Остальные не смогут претендовать и на это[7].

– То-то я думаю, чего люди Глянды вокруг наших лошадей крутились, – усмехнулся Збыслав. – Все торговались – порывались купить или выменять самых быстрых и выносливых.

– Все лошади на месте? – встревожился Бурцев.

– А куда они денутся? Пруссы – не конокрады какие-нибудь и гостей своих обижать не привыкли. А для нас сейчас менять или продавать лошадей – последнее дело. Добрый конь в походе – наипервейший друг. Нам же еще идти и идти до русских границ… Да и что возьмешь с этих лесных бедолаг? Им ведь и предложить за лошадей нечего.

– Мой народ всегда ценил быстроногих коней, – проговорил дядька Адам. – Хороший конь приносит удачу, победу и богатство. Но ты прав, Збыслав, мало кто из пруссов может сейчас владеть добрым скакуном. Мало кому под силу промчаться от орденской дороги до селения Глянды со скоростью героев прошлых веков.

– Погоди-ка, дядька Адам, – Бурцев нахмурился. – Ты вот все об орденской дороге толкуешь. А не случится ли так, что люди Глянды со своими скачками протопчут сюда путь крестоносцам?

Лучник вздохнул:

– Разумные опасения. Я тоже высказывал их на собрании общины. Без толку. Соблазн овладеть добром Глянды оказался сильнее осторожности. А самый пригодный для скачек путь, которым пользовались еще предки кунинга, проходит рядом с трактом тевтонов. Туда, конечно, никто выезжать не станет, но… Честно говоря, я тоже беспокоюсь, пан Вацлав.

Грянули вдруг радостные вопли пруссов. Разговаривать стало невозможно. Оставалось только смотреть.

Среди деревьев замелькали всадники. Один, второй, третий… Фавориты заключительного этапа скачек. За ними, отчаянно настегивая лошадей, неслись отставшие.

До последних крох кунингова добра дорвался молодой вихрастый отрок. Пронесся на взмыленном коньке под воротами, схватил на скаку заветный сверток, поднял высоко над головой и, гордый, довольный, счастливый, помчался вдоль тына. Сегодня пацан стал немного богаче…

Пуще прежнего закричали, подбадривая юнца, пруссы. Азартно заулюлюкали и степные воины. Любые конные забавы всегда будут по сердцу кочевому народу.

К селению Глянды тем временем приблизились проигравшие. Спешить им теперь было некуда. Хрипящие загнанные кони пошли шагом. И долго еще будут ходить по кругу, остывая после изнурительного состязания. В седлах покачивались угрюмые всадники, так и не угнавшиеся за удачей. Многие завистливо глядели в спину шустрому мальчишке. А из леса неторопливой рысью выезжали другие победители. У каждого поперек седла – добытый в честной скачке приз. Объемистей и увесистей, чем тот, что достался пацану.

– Интересные у вас, у пруссов, обычаи, дядька Адам! – сказал Бурцев.

Лучник в волчьей шкуре полыценно улыбнулся:

– Наши тайные обряды еще интереснее, пан Вацлав.

– Правда? – навострила ушки Аделаида. Дядька Адам сразу посуровел:

– Сегодня ночью здесь пройдут общинные моления об искуплении грехов. Будет покаяние, кара и жертвоприношение. Будет много криков и шума. Вам на это смотреть не нужно.

– Это так страшно? – Бурцев вспомнил: дядька Адам вроде бы уже смутно предупреждал вчера о каких-то ужасах предстоящей ночи.

– Нет, не страшно. Это опасно. Чужеверцы, что становятся свидетелями вайделотских обрядов, должны умереть. Мне, кстати, тоже нечего делать на общинных моленьях. Я ведь не принадлежу к этой общине. Но меня, по крайней мере, не убьют, увидев на улице. Я – прусс. Вы – нет. Вы исповедуете другую веру, и вас, как святотатцев, ждет только смерть.

– Поэтому ты советовал нам переночевать за частоколом?

– И советую сейчас. Поверь, пан Вацлав, так будет безопаснее. Мой народ радушен и гостеприимен, но непримирим и жесток, когда дело касается наших богов и тайных обрядов.

– Не собираюсь я уходить из нашего дома в вонючий татарский шатер! – заявила Аделаида. – Чего это ради?! Хватит, наночевалась я уже в шатрах. Да там и места уже нет.

Бурцев усмехнулся. Надо же, какой прогресс! Дочь Лешко Белого именует их скромное жилище «нашим домом». А ведь раньше иначе как языческой халупой не называла. Что же касается места…

– Для нас с тобой место у Бурангула всегда найдется, – попытался он урезонить супругу.

– Все равно не пойду! – упрямо стояла на своем княжна. – Мне и здесь хорошо. Ну, не хорошо, конечно, но лучше, чем…

– Значит, я просто утащу тебя силой, – перебил Бурцев.

Гордая шляхтенка аж задохнулась от злости. Лицо ее пылало.

– А я… я… Сбегу я, вот! – пригрозила она.

Бурцев пристально посмотрел жене в глаза. Действительно, сбежит. Бегала ведь уже княжна от него в силезском лесу. Ума хватит удрать и в прусском. Но не приковывать же, в самом деле, к себе строптивую супругу. Или все же стоит? Или все же напрасно выбросил он год назад свои наручники? Ладно, пойдем на компромисс:

– Хорошо, Аделаида, остаемся. Но только попробуй ночью высунуть нос за дверь!

Дядька Адам, оказавшийся невольным свидетелем их перепалки, неодобрительно покачал косматой головой. Произнес хмуро, негромко:

– Ты уж, пан Вацлав, постарайся, чтобы во время молений твоя женщина не наделала глупостей. На пиру у Глянды все обошлось, но вайделотские таинства – совсем другое дело.

Бурцев кивнул. Аделаида лишь презрительно поджала губки и сморщила свой прелестный остренький носик. В зеленых глазах блеснули нехорошие огоньки.

И без глупостей все-таки не обошлось. Не уследил он за женой.

Глава 10

Как Аделаида выскользнула за дверь, Бурцев не слышал. Сморила-таки коварная дрема. Пробудился он, когда расслабленное тело вдруг дернуло от нехорошего предчувствия. Сразу, в ту же секунду, понял: пусто в доме! Нет Аделаиды! Ругнулся: вот ведь неугомонная! Не вняла княжна дружескому совету дядьки Адама…

Вскочил. Схватил меч. Бросился к двери.

Блин! Мрак! Ночь! С черного неба уже открыто и безбоязненно пялилась желтая луна, звезды тайком подглядывали сквозь свои замочные скважины.

Бурцев осмотрелся вокруг. Хреново… Снег затоптан, и куда направилась непоседливая пани – не разобрать. Или, может, не сама она ушла? Похитили?! После прошлогодней истории с Казимиром Куявским и Конрадом Тюрингским Бурцев стал весьма мнительным на этот счет. Фобия, однако… Кто способен похитить его жену из прусского лагеря, окруженного дозорами Дмитриевых и Бурангуловых бойцов? Разве что сами пруссы. Помнится, дядька Адам говорил о моленьях с жертвоприношением. Что, если имелась в виду человеческая жертва? Жизнь прекрасной чужачки в обмен на долгожданную благосклонность языческих богов… В принципе, затравленные и доведенные до отчаяния люди способны и не на такое.

Он скрежетнул зубами. И сталью, выдираемой из ножен.

Звать на помощь? А есть ли у него время? Не подносит ли прямо сейчас фанатик-вайделот жертвенный нож к горлу Аделаиды под торжествующие вопли толпы мракобесов? Да и кого звать-то? Все верные ему люди – за частоколом. Здесь, в городище, остался только дядька Адам да его стрелки. Но ведь все они тоже из пруссов. Можно ли им доверять? Сейчас? Эх, все-таки надо было выдворить Аделаиду из поселка Глянды.

Невнятный гул голосов доносился со стороны сарая-храмовины в центре. Культовое сооружение напоминало сейчас гигантский декоративный дом-подсвечник. Сумерки отпугивали, гнали прочь всполохи огня из приоткрытых ворот, редких окон и частых щелей в стенах. Вот туда – на огонек – и направился Бурцев. Двигался короткими перебежками – держась в тени, хоронясь за убогими лачугами беженцев. Впрочем, особо таиться было не от кого: селение опустело, обезлюдело. Похоже, все пруссы от мала до велика собрались под крышей своего святилища.

Лишь двое с факелами, копьями и в волчьих – как у дядьки Адама – тулупах ходили кругами по плотно утоптанному снегу возле храма. Охрана? Бурцев укрылся за пустующим домом кунинга, пропустил факельщиков, тенью метнулся к молельному сараю. Успел добежать незамеченным, нырнул за огромную – чуть не до самой крыши груду дров. Поленья, бревна и сухие ветки тут были навалены кучей, абы как – удобно прятаться.

– Вацлав… – Приглушенный голос позвал откуда-то из-под дровяных развалов. – Я здесь.

Аделаида! Жива!

Девушка забилась в неприметной норке между поленницей и обмазанной глиной стеной сарая. Бурцев с трудом – не по его габаритам такое убежище – протиснулся к жене.

– Какого… ты тут делаешь?

– Прости, Вацлав, я… я посмотреть хотела.

– Что?! Что посмотреть?

Она хлюпала носом, мазнула слезы по щекам.

– Этот твой дядька Адам говорил, что будет интересно.

Ну, дуреха! Неужели так сильно по развлечениям соскучилась?

– А о том, что это опасно, дядька Адам не говорил?

– Так я же только одним глазком взглянуть хотела. Издалека.

– Ничего ж себе издалека. Сюда-то зачем забралась?

– Загнали меня…

Слезы лились уже нескончаемым потоком.

– Ты уснул, а мне скучно стало. И обидно – до слез. Ну, я и открыла дверь, выглянула, а вокруг – никого. Выхожу – и снова ни одной живой души. Подумала – не страшно, раз так. А чуть отошла от дома – шум-гам поднялся. Вижу – пруссы идут, тащат кого-то в мешке, а впереди жрец их окаянный – главный идолопоклонник с во-о-от таким посохом. Возвратиться назад я уже не могла – заметили бы. Ну, и побежала прочь. Хотела сначала в доме Глянды спрятаться, да страшно стало. Там ведь столько дней покойник без погребения лежал. И земле его не предали, а сожгли по бесовскому обряду. В общем, здесь укрылась. А пруссы как раз сюда все и шли. И как пришли – так уж никуда от них не сбежишь. Тебя вот я ждала, Вацлав. А тебя почему-то не было. Долго не было…

Хм, она еще его упрекает! Ну, княжна!

– И язычники эти с факелами и копьями туда-сюда ходят – сторожат. И страшно – жуть! Вдруг правда поймают да в жертву идолам своим поганым принесут, душу бессмертную сгубят.

Он вовремя прикрыл жене рот ладонью – мимо как раз прохрустели снегом «язычники с факелами». Да, уходить с девчонкой будет непросто. Ни бегать по-спринтерски, ни ползать по-пластунски Аделаида не обучена. Вырубить факельщиков? Но получится ли быстро и без шума? Может, да, а может, и нет. И потом, портить отношения с пруссаками тоже не хотелось бы. Так что драку оставим на крайняк. Пока есть возможность, лучше не рисковать. Переждать лучше.

Они прижались друг к другу, согреваясь. В стене – как раз на уровне носа дочери Лешко Белого – обнаружилась щель с выкрошившейся меж жердей глиной. Широкая такая, удобная щелочка. Хотела развлечений, Аделаидка, – получай. Княжна сама уже не рада была безумной своей выходке, но и бороться с любопытством, что выгнало полячку на улицу, оказалось выше ее сил. Трясясь от холода и страха, девушка прильнула к отверстию. Вуайеристка, блин!

Как выяснилось, подглядывание обладает неслабым терапевтическим эффектом. Слезы на девичьем лице высохли мгновенно. Тело полячки перестало содрогаться от сдерживаемых рыданий. Там, в храмовине, происходило нечто настолько захватывающее, что Аделаида вмиг позабыла обо всех своих бедах. Бурцев тоже не удержался – глянул внутрь чужого святилища.

Глава 11

В молельном сарае пылали огни: огромный костер, разложенный на земляном полу, и факелы на стенах давали возможность разглядеть убогий интерьер в мельчайших деталях. Вдоль стены напротив их наблюдательной позиции тянулся длинный дощатый настил. Невысокий, голый, и не понять: то ли стол, то ли лавка, то ли полати. По обе стороны от него стояли вместительные крынки. В крынках белело. Пузырчатая пена норовила перевалить через выщербленные края и стечь по стенкам пузатых сосудов. «Скисшее молоко, – догадался Бурцев. – Прусский кумыс»

Сверху свисало, отсекая от людских взоров солидный угол храма, широкое полотнище. Тряпица шевелилась от сквозняков, и казалось, будто кто-то огромный и бесформенный лениво ворочается за ней.

На ритуальной занавеске Бурцев различил изображения трех человеческих фигур: могучий бородач, седовласый старик и юнец. Вероятно, главные божества пруссов. Как их там? Перкуно, Патолло и Потримпо, кажется.

Меж костром и занавесью на утрамбованной земляной куче стоял прусс неопределенного возраста в длинном балахонистом одеянии. На переносице – шрам, левый глаз отсутствует, и не понять: то ли высечен веткой, то ли выбит стрелой, то ли выцарапан лесным зверем. В руках пруссак держал крепкий и увесистый кривой посох.

Судя по всему, обладатель посоха являлся жрецом-вайделотом – таинственным гостем из Священного леса, приглашенным специально для проведения общинных молений. У ног священнослужителя зияла яма. Перед ямой застыли двое. Впереди – мужчина, за ним – женщина. Бородатый, заросший чуть ли не по самые брови мужик вцепился в веревку, привязанную к рогам черного козла. Жертвенная животина ошалело мотала головой и тихонько блеяла.

– Козел! – в ужасе ахнула Аделаида. – Черный! Да это же не просто язычники. Там дьяволова поклонники какие-то собрались! И зверя адского с собой привели! Вацлав, мне страшно!

И она еще сильнее прильнула к смотровой амбразуре. Теперь любопытную княжну за уши не оттащишь, блин!

Женщина, стоявшая позади бородача, держала на деревянном подносе квашню. Тесто было сырым, адский зверь – напуганным, мужик с бабой – худющими и изможденными. Бурцев ничуть не удивился бы, если б узнал, что в дар богам предназначался последний козленок и последняя мера муки обедневшего рода Глянды.

За парой с подношениями плотным полукругом толпилась вся община. Гомон человеческих голосов уже стих. Люди молча внимали жрецу. Даже дети, приведенные на моленье, словно прониклись важностью момента: не слышно было ни всхлипа, ни плача.

Жрец говорил. Делал он это громко, долго и вдохновенно, словно читал заунывным речитативом бесконечную героическую сагу. Вайделот то простирал руки над трепещущей паствой, то склонялся в поклонах перед обрядовым полотнищем. С древнепрусским у Бурцева было не ахти. Хоть и улавливало ухо порой в словах оратора славянские корни, общий смысл сказанного все же остался за пределами понимания.

Жрец наконец закончил вступительную речь. Кивок – и бородатый мужик подтащил козла поближе. Священнослужитель возложил длань на рога упирающемуся животному, затянул что-то по новой. Насколько понял Бурцев, в этот раз звучало не эпическое повествование, а торжественное перечисление. Похоже, вайделот взывал ко всем многочисленным богам и божкам прусского пантеона. Первыми прозвучали знакомые уже имена Перку, Потримпо и Патолло.

Жрец умолк. Боги призваны? Недолгая – в полсекунды пауза и… Словно по команде, пруссы разом бухнулись на колени. Заголосили, заканючили, завизжали, завопили наперебой – Аделаида под боком Бурцева аж вздрогнула от неожиданности. Но наблюдения не прервала.

А в сарае творился полнейший бедлам. Кто-то бил себя кулаками в грудь, кто-то катался в пыли, кто-то рвал собственные волосы и бороду. Так, значит, это и есть общинное покаяние?! Бедные прусские небожители! Вряд ли даже им под силу разобрать хоть что-либо в этом многоголосом оре кающихся грешников.

Самоуничижительные возгласы как-то незаметно перешли в песнопения. Люди один за другим поднимались с колен. Двое или трое подхватили несчастного козла, оторвали истошно мекающую животину от земли, протащили вокруг костра. И вновь опустили перед жрецом.

Стало тихо. Только жалобно блеял черный козел, да что-то втолковывал своей пастве кривой вайделот. Видимо, теперь речь шла о жертвоприношении. И правда – под козлиной бородкой в багровых отблесках костра вдруг блеснул изогнутый нож с широким лезвием.

Агонизирующего козла держали за изогнутые рога над ямой в земляном полу. Туда и сливалась кровь из перерезанных артерий. Кровь била струей. Кровь пенилась. Кровь дымилась. Козел затихал.

В благоговейной тишине жрец опустил в кровавую ванну деревянную чашу, зачерпнул теплой темной жидкости, брызнул вокруг. Алый крап остался на закопченных стенах сарая, несколько капель попало в костер. На углях зашипело. Приподняв полотнище, вайделот щедро плеснул и туда. Затем накапал красного в крынки со скисшим молоком. Забормотал молитву, провел над сосудами руками, освящая так любимый пруссами напиток. Бурцев поморщился. Забродившее кобылье молоко с козлиной кровью, сдобренное к тому же вайделотской магией… Забористое должно получиться питье!

Глава 12

Пруссы подтягивались к своему священнослужителю. Каждому тот давал отхлебнуть малую толику густой липкой жидкости из ямки. И каждого метил козлиной кровью. Красные отпечатки жреческой длани оставались на лицах отходивших в сторону. Лица светились счастьем. Измазанные кровью губы делали собравшихся похожими на вампиров.

– Иезус Мария! – тихо выдохнула Аделаида.

От дальнейшего просмотра, однако, она по-прежнему не отказалась.

А мертвого козла в сарае уже рубили и разделывали начасти. Мясо огромными кусками бросали на плоские камни очага и прямо в горящие поленья. Вскоре из щели потянуло дразнящим ароматом жаркого.

Готовили женщины. Управлялись прусские бабы и девки с мясом быстро, молча и без особых кулинарных изысков. Не готовили даже, а так – вываляв в углях, едва обжаривали слегка и поверху, а затем бросали полусырые дымящиеся шматы на длинные доски, прибитые вдоль стены.

«Все-таки это стол», – отметил про себя Бурцев. Потом настал черед приготовления обрядовых хлебцев. Тоже любопытный ритуальчик… Занятнее даже свистопляски с черным козлом. Женщины лепили из теста небольшие колобки, по форме и размерам напоминавшие снежки, и осторожно передавали их мужчинам. Те, чуть пританцовывая и бубня под нос заклинания, кидали шарики из теста друг другу – прямо через костер. Хлебцы летали над пламенем туда-сюда и постепенно твердели, покрывались коркой. Прусские «жонглеры» обжигали пальцы о горячее тесто, дули на ладони, размахивали руками. И пасовали друг другу все быстрее, все яростнее, доводя себя до исступления.

Порой летающие колобки не удавалось поймать вовремя. Они падали на землю, откатывались в сторону, иногда – в огонь. Их тут же подхватывали и, даже не сдув пыль-золу, вновь отправляли в полет. Толком испечь хлебцы таким образом, конечно, наука мудреная, но, похоже, доводить поварскую работу до конца под сенью сарая-храмовины вообще не принято. Едва куски теста затвердевали и наливались слабым румянцем, их укладывали на доски рядом с дымящимся мясом.

Бурцев был озадачен. Опять намечается пирушка? А как же кара за грехи? После общинного покаяния должно же ведь последовать хотя бы символическое наказание?

Наказание последовало. И отнюдь не символическое.

Когда недожаренное козлиное мясо и недопеченная сдоба лежали на досках, пруссы вновь всей толпой рухнули на пол. Стоять остался лишь один вайделот. Одноглазый жрец воздел к плоской крыше сарая свой посох, что-то рявкнул – громко, но неразборчиво. Размахнулся от души и с силой опустил кривую палку на чью-то согбенную спину. И на другую. И на третью…

Вайделот скакал и крутился в безумном шаманском экстазе. Жреческий балахон развевался подобно крыльям чудовищной птицы, кривой клюв ритуального посоха поднимался и опускался. Одноглазый лупил несчастных соплеменников направо и налево. Не пропускал никого – ни старых, ни малых. А удары, между прочим, беснующийся священнослужитель наносил умело и болезненно, со знанием дела. Такими ударами и такой дубинкой запросто можно было и изувечить человека.

Дикий вой и душераздирающие крики наполнили сарай, вырвались наружу, встревожили, разогнали тишину ночи… Покаявшиеся грешники расплачивались за все свои проступки разом. Расплачивались собственными боками, хребтом и шкурой.

Избиение продолжалось долго – до тех пор, пока свою порцию не получил каждый. Потом жрец устал. И все кончилось. И началось заново.