Тевтонский крест (№4) - Рыцари рейха

Руслан Мельников

Рыцари рейха

Пролог

Светало. Утренний воздух был свеж и покоен, а солнце еще не превратилось в раскаленный медный котел, подвешенный к небосклону. Умирать не хотелось, и не хотелось питать своей кровью Святую Землю, так истосковавшуюся по влаге. Но два войска уже застыли в тягостном ожидании меж Аккрой и Хайфой. Ровное, как струганая доска, безводное и необъятное пространство, что идеально подходит для конных сшибок, разделяло противников. По истрескавшейся от зноя равнине гулял ветерок – слабый, мирный, не предвещавший бури. Пыль не поднималась выше конских бабок. А противостоящие армии казались друг другу далеким и безобидным миражным маревом.

Странные то были армии. Невиданные, немыслимые... Над первой – многочисленной, шумной и пестрой – зеленые полотнища пророка Мохаммеда развевались рядом со знаменами Христовых рыцарей. Мусульманский полумесяц соседствовал здесь с красными на белом крестами тамплиеров и белыми на красном – иоаннитов. Тяжелая панцирная кавалерия правоверных стояла бок о бок с закованными в латы воинствующими монахами Храма и Госпиталя[1]. А спесивые светские рыцари Иерусалимского королевства, не принадлежавшие ни к одному из орденов и позабывшие перед лицом общей опасности былые усобицы и распри, выстраивались единой линией авангарда вперемежку с легковооруженными лучниками сарацин. Живая стена эта, готовая ударить первой или первой же принять вражеский удар, пестрела рыцарскими гербами, разномастными стягами, вымпелами, нашеломными наметами[2], наголовными куфьями[3], яркими щитовыми эмблемами восточных воинов и причудливой арабской вязью.

Еще более удивительно выглядело воинство, противостоявшее объединенным силам европейцев и сарацин. Тут тоже хватало крестов, и хватало с избытком. Только все они сплошь были черными. Правильные четырехугольные и усеченные – «Т»-образной формы – тевтонские кресты украшали белые знамена и белые щиты. И белые плащи братьев ордена Святой Марии, надетые поверх кольчуг и лат. И серые котты полубратьев-сержантов. И стальные нагрудники орденских кнехтов.

Черными крестами были помечены и туши нескольких стальных монстров цвета песка. Монстры эти ожившими барханами ворочались среди рыцарской конницы и внушали ужас одним лишь своим видом. Чудовища раскатисто взрыкивали, пугали коней, металлическим лязгом и скрежетом, испускали клубы вонючего дыма. А вокруг рокотали трехколесные повозки, не нуждавшиеся в лошадиных упряжках. Из повозок хмуро взирали люди без брони, мечей и копий, но в чудных желто-коричневых одеждах неместного покроя, в касках-колпаках, украшенных миниатюрными рожками, и со страшным оружием, незнакомым оружейникам Запада и Востока.

Такие же воины выпрыгивали из самоходных коробов на колесах. Выпрыгивали – и растягивались длинной цепью. Каждый нес на груди знак орла, раскинувшего крылья. А на левом рукаве – красную с черным кантом повязку. А на повязке – белый круг. А в круге – снова черный крест. Но особенный. Свороченный набок. С изломанными концами. Фашистскую свастику нес каждый солдат цайткоманды СС, облаченный в легкую оливковую форму...

Немецкие танки с угрожающим ревом выдвигались вперед, занимая позицию на ударном острие тевтонского клина. Позади – слева и справа – рассыпались мотоциклисты и автоматчики. А уже под их прикрытием выстраивалась боевая трапеция орденского братства. Рыцари – в голове и на флангах, оруженосцы, стрелки и кнехты – внутри. Магистры, маршалы и комтуры – сзади.

Носители повязок с поломанными крестами действовали быстро и молча, лишь изредка выкрикивая краткие приказы. Братья ордена Святой Марии пели протяжные церковные гимны. Молитвы, обращенные к Христу и Аллаху, возносили и их разноязыкие противники.

Потом вдохновенные моления в обеих армиях прекратились. Разом, вдруг, словно по команде. Смолкли даже танковые и мотоциклетные двигатели. Несколько секунд гнетущей тишины – и новые звуки устремились к небесам. Пронзительный рев рогов, всполошный вой труб, гулкий бой барабанов...

* * *

Христианско-мусульманское войско ударило первым.

– Бо-се-ан![4] – огласил окрестности боевой клич рыцарей храма.

– Про Фиде![5] – подхватили братья ордена Святого Иоанна Иерусалимского.

– Деус Волт![6] – провозгласили рыцари авангарда.

– Аллах Акбар! – дружно грянули идущие в атаку сарацины.

Кавалерийский вал катился на черные германские кресты, нещадно выбивая подкованными копытами пыль из иссохшей земли. Немцы не отвечали, не двигались. Немцы выжидали. Немцы подпускали противника ближе.

И еще ближе.

И еще...

Взвились в небо и тысячежальной тучей обрушились на стальных монстров, выползших далеко вперед, певучие стрелы и короткие арбалетные болты, но и – ничего. Стрелы ломались, болты бессильно отскакивали от танковой брони.

Это, однако, не остановило атакующих. Просто луки и арбалеты были заброшены в наспинные саадаки и седельные чехлы. Просто опустились тяжелые копья и поднялись щиты. Просто сверкнули на солнце обнаженные клинки – прямые, кривые. Просто громче, яростнее и отчаяннее зазвучали боевые кличи.

– ...е-ан!

– ...и-де!

– ...олт!

– ...ар!

А потом...

– Фоейр!

...Потом вдруг криков слышно не стало. И рогов, и труб, и барабанов. Только заглушающие все и вся громовые раскаты прокатились по высохшей равнине. И устремились далеко за ее пределы.

Танковые пушки, пулеметы, «шмайсеры», карабины снайперов и минометы, установленные в кузовах грузовиков и полугусеничных тягачей, встретили атакующих оглушительными залпами по всему фронту. Разрывы мин и снарядов, свист пуль и осколков. И вопли умирающих. И ржание перепуганных, сбрасывающих всадников коней. И разлетающиеся куски человеческих тел, и рваная сбруя, и разбитые щиты, и искромсанные доспехи. И кровь... И кровь... Много крови... Людей и лошадей выкашивало десятками, сотнями.

Разношерстный авангард полег сразу, сбитый первыми же порывами огненного смерча. Но кавалерийская лавина, следовавшая за ним, не останавливалась. Лавина уже взяла разгон, И рыцари, и сарацины были наслышаны о могуществе немецких колдунов и знали, на что идут. А потому упрямо шли дальше. Мчались, неслись.

С именем Христа и Аллаха на устах задние ряды пролетали по трупам передних. И натыкались на новые залпы. И тоже разбивались о стену огня и свистящего металла, так и не добравшись до врага.

А вокруг плевалась сухими комьями, выла и ревела вздыбленная земля. И выл, и ревел ставший вдруг горячим, запахший серой и неведомым смрадом воздух. И в конце концов взвыли и взревели сами небеса.

Две огромные птицы – все с теми же черными крестами на неподвижных крыльях – обрушились из-под облаков на головы атакующих. Звено «мессершмиттов» стремительными ангелами ада проносилось над смешанным, утратившим порядок и напор рыцарско-сарацинским войском. Смертоносный град сыпался сверху не зная пощады...

* * *

Осколочным снарядом разнесло в клочья эмира Дамаска Илмуддина[7] и его телохранителей. Взрывной волной сбросило с перебитого конского крупа благородного Жана д'Ибелена[8], сына Бальана II и Марии Иерусалимской, что возглавлял передовые отряды наступавших. Пропали из виду три золотых льва на красном поле – герб магистра Сицилии, Калабрии и Великого магистра ордена храма Армана до Перигора[9]. Где-то под окровавленными трупами сгинул еще один красно-золотистый геральдический знак – три желтые крепостцы на червленом фоне, составлявшие древний герб магистра братства Смятого Иоанна Иерусалимского Гийома де Шатонефа[10]. Пали зеленые знамена сарацинских шейхов и сеидов, пали штандарты тамплиерских магистров, маршалов, сенешалей и командоров, сшитые из двух полос – белой и черной. Пали красные с белыми крестами стяги иоаннитов.

И только тогда началось наступление крестов чёрных. Взревели, рванули вперед танки. Вслед за ними сдвинулась с места тевтонская «свинья». С шага – в рысь. С рыси – в тяжелый галоп...

– Готт мит у-у-унс![11] – вскричали из-под глухих ведрообразных шлемов братья ордена Святой Марии.

Эсэсовцы наступали безмолвно. За них говорило оружие. И шума оно производило куда больше, чем воинственные возгласы союзников.

Ситуация на поле боя изменилась. Нападавшие больше не нападали. Расстрелянные, рассеянные, сломленные, лишенные знамен и военачальников, они наконец в полной мере осознали тщетность бессмысленной атаки. И отходили, отступали, бежали... Лишь немногие еще пытались сопротивляться. Отдельные разрозненные группки, сохранившие подобие боевого строя, смыкали ряды. Всадники спешивались, не надеясь более на взбесившихся израненных лошадей. Вставали плечо к плечу, щит к щиту. Тамплиеры, иоанниты, сарацины, рыцари-одиночки, предпочитавшие смерть в бою позорному бегству...

А смерть была неминуема. В небе кружили неумолимые «мессершмитты». Танки уже не стреляли – танки просто давили храбрецов, что осмеливались встать у них на пути. А в пробитые «тиграми», «пантерами» и «рысями» бреши по отчетливым следам гусеничных траков – по кровавой каше из тел и смятого металла – вклинивался живой таран тевтонских всадников. Пулеметчики и автоматчики на флангах прикрывали атаку и расчищали путь рыцарскому строю. Самим орденским братьям оставалось лишь довершить расправу.

Бронированное рыло и фланги «свиньи» раскрывались, распадались на части, выпуская из своего чрева легкую конницу и пехоту ордена Святой Марии. Тевтонские кнехты и эсэсовские автоматчики добивали раненых. Конные братья, полубратья и оруженосцы уже без всякого порядка неслись меж танков и мотоциклов. Порядок теперь был не нужен: скоротечная битва закончилась, начиналась погоня и избиение.

В Палестине вершил свою волю новый хозяин.

Глава 1

Дубовый стол, длинные скамьи, заполненные меньше чем на треть, знакомые лица. Угрюмые, мрачные лица... Старая гвардия: новгородец Дмитрий, татарский юзбаши Бурангул, польский пан Освальд, литвин Збыслав, прусс дядька Адам, китайский мудрец Сыма Цзян. Да еще княжеский писец и ученый муж Данила. Да Гаврила Алексич, оставленный Александром Ярославичем в помогу. Вот, собственно, и все.

Место владыки Спиридона пустовало. Новгородский архиепископ отправился с очередной неотложной ревизией по дальним монастырям и скитам. Лучшего времени не нашел! И посадник Твердислав куда-то запропастился. Тысяцкий Олекса тоже почему-то явиться не соизволил. Давно уж послан отрок за обоими, но до сих пор нет никого. Пришлось начинать без них.

Да, в просторной горнице, где обычно проходили княжеские советы, сейчас было просто угнетающе малолюдно. И сам князь отсутствовал. И большая часть его думных людишек не сидела по своим местам. Снова в походе наш Ярославич. Псковичи, уже пару месяцев жившие без своего князя, совсем распоясались. Посадник тамошний польстился на ливонские посулы, да и переметнулся к немцам. Лазутчики донесли: орденские рыцари уже выступили к городу. Надобно было порядок наводить, и притом незамедлительно, не растрачивая драгоценное время на долгую вечевую склоку, сбор ополчений и снаряжение новгородских полков. Тут шла гонка с немцами: кто поспел, тот Псков и съел. А от Пскова-то до Новгорода – рукой подать.

Князь увел с собой почитай всех своих ратников. И татар Арапши заодно. Оно и понятно: быть может, драться с ливонцами придется или, чего доброго, штурмовать псковские стены, а это не фунт изюма съесть. Так что в Новгороде осталась лишь малая дружина. Ну, то есть очень малая. Во главе – воевода Василий. Василько, как кличет его сам Александр Ярославич. Василий Бурцев – бывший омоновец, бывший рыцарь, а ныне... Бурцев невесело усмехнулся: вроде как зам князя он тут ныне.

В отсутствие Александра, прозванного после давней победы над свеями Невским, у него, у зама-воеводы, должна болеть голова о порядке в буйном Новограде. Присматривать нужно, чтоб посадник не чудил, чтоб вече не своевольничало да чтоб купцы-бояре, с немчурой тайную дружбу водящие, лихих делов не понаделали. В общем ответственность – жуть, а реальных рычагов воздействия на норовистых новгородцев – никаких. Дружина в сотню воинов – вот и весь его административный ресурс вкупе с силовыми и карательными органами. Та же сотня обеспечивает охрану княжеской семьи и семейств дружинников. И Аделаиды...

Бурцев улыбнулся, вспомнив о жене. Грустит милая женушка чего-то в последнее время много, а поговорить по душам все как-то недосуг. Ничего, вот вернется князь... А до тех пор ему с малой дружиной надлежит беречь покой горожан. И любимой. Бурцев вздохнул. Эх, дружина, мать-перемать! С такими силами, блин, и детинца Новгородского не шибко удержишь, ежели что...

Нет, военного да всякого оружного люда в городе, конечно, хватало, и даже, на взгляд Бурцева, с избытком. Но то все ратники из местных, пришлому князю вне военных походов не подотчетные. У посадника да у тысяцкого – свои гриди и паробцы. И у владыки-архиепископа – личная дружина. И у бояр, что познатнее, есть немалые отрядики, и у купцов-богатеев тоже. И ничейные разбитные ватаги повольников шныряют по улицам. Коли подступит к господину Великому Новгороду какой враг извне, объединятся, конечно, ратные люди. Да плюс к тому ополчения кончанские и уличанские старосты соберут. В общем, супостату мало не покажется.

Но вот если червоточинка изнутри город разъест? Если бунт вспыхнет – слепой, безумный, с повсеместной резней и избиением? Много ли тогда сделаешь с двумя полусотнями верных людей? А червоточинка ведь имеется! Немало купцов, да бояр, да житьих людей[12] новгородских терпят убытки от торговой блокады, которую незримо, но твердо держат немцы после Ледового побоища.

Дело-то известное: побежденные пытаются одержать верх над победителями не мечом, а звонкой монетой. Экономически удушить, так сказать. А новгородская знать спит и видит, как бы наладить с прусской Ганзой выгодную торговлишку. Любой ценой наладить. Но цена, блин, тут одна: неудобного Александра Ярославича – долой, изрядный кус новогородских земель – под власть ливонцев, да еще, глядишь, начнет немчура новгородцев в католичество обращать. Вот тихо-незаметно и превратимся в орденскую провинцию...

Мелкие своеземцы – владельцы сябров-складников[13], небогатые торговцы, лавочники, ремесленники, молодший или черный городской люд, – те пока поддерживают князя Александра. Смерды-закладники[14] и батраки-половники[15], изорники[16], огородники, хочетники[17] всякие – тоже. И это ведь, если рассудить, большая часть Новгородской республики, но, увы, увы... Крикливым, бестолковым вече завсегда крутит-вертит, как пожелает, организованная и денежная верхушка. Совет господ. Господа новогородския и иже с ними. А как раз эти-то ребята Александра и недолюбливают.

Бурцев думал невеселую думку и меланхолично постукивал ногтями по дубовой доске стола. На столе пусто: пировать – это, пожалуйста, в другое время и в другом месте. Здесь же о деле разговоры говорятся.

Слово держал Данила. В неизменной своей монашеской рясе, с вечной берестяной грамоткой в высохших руках. Говорил ученый муж спокойно, тихо и рассудительно. Но о тревожных вещах говорил:

– ...Вот с тех пор ни один новгородский купец, что за Царьград ушел, и не возвращался. И паломники, отправившиеся в Ерусалим-град, тоже сгинули безвозвратно в Святых Землях. Ни слуху, ни духу, ни весточки какой от них...

Фигово... Бурцев перестал барабанить пальцами – пальцы сами сжались в кулак. Все это тоже смахивало на какие-то хитроумные вражеские козни. А что? Северную торговлишку Новгород, а с ним – и вся Русь, считай, уже потерял. Если еще и добрый старый путь «из варяг в греки» им перекроют – совсем ведь кисло станет! Сейчас вот за Царьград русичей не пускают. Потом – к Царьграду не доберешься, а там – и выход на Черное да Азовское моря блокируют. Запрут Русь в одном котле с безжизненной Степью, отрежут от Европы и богатых восточных стран...

– Что в орденских владениях слышно? – хмуро поинтересовался Бурцев.

– Да ничего особенного, воевода. Новый немецкий орден вроде как в Святой Земле объявился. Хранителями Гроба себя именуют. Не желают признавать ничьей власти, даже власти своего латинянского патриарха. Воюют с сарацинами, да с другими орденами. Вот и все, что известно. А так... сказки всякие рассказывают.

Бурцев крякнул досадливо. Не до сказок сейчас. Небось новые фанатики Гроб Господень охранять подрядились да сами же чудес всяких понасочиняли. Времена, блин, такие – крестоносцы всех мастей прямо помешались на орденах! Госпитальеры там, тамплиеры всякие, да прочих братств, что помельче, – не счесть. И ведь немцы – в первых рядах. Эти вообще массовики-затейники на почве создания духовно-рыцарских орденов. Меченосцы, ливонцы, тевтоны, теперь вот хранители какие-то. Ну да ладно, Ерусалим-град далеко, а своя рубашка, как говорится...

– Ближе к делу, Данила. У нас в Новгороде как обстановка?

Данила покачал головой, что само по себе уже не внушало оптимизма. Пожевал губами, ответил:

– Плохо, воевода. На Торговой стороне неспокойно. Дюже неспокойно. Как князь отправился в поход, так боярские и купеческие людишки сразу народ баламутить стали. Пуще других вощники «Иваново сто»[18] стараются. И не только у Предтечи – всюду за Волхвом их наймиты к бунту подстрекают.

Бурцев скрипнул зубами. Да, Ивановская сотня – сила серьезная. В былые годы предтеченские нажили капиталы на торговле с Ганзой и ныне вершат весь торговый суд Новограда. Членство в этом купеческом «клубе» стоит пятьдесят гривен серебра. Сумма немаленькая. Кто сможет внести ее, тот в состоянии потратить деньги и на решение иных насущных вопросов. На изгнание ненавистного князя, например.

– Боюсь, как бы вечевой колокол на Ярославовом дворище не ударил, воевода... – добавил Данила. И осекся.

Накаркал, блин, муж ученый! Ну, прямо как в воду глядел! Далекий, но явственно слышимый гул донесся из-за стен детинца – с противоположного берега Волхва. И то был не задорный запевала веселого перезвона церковных звонниц. Одинокий угрюмо-всполошный звук большого колокола Никольского собора ни с чем не спутаешь. Бу-у-м! Бу-у-ум! Бу-у-ум! Били в набат. Там, за рекой, на Торговой стороне сзывали вече...

Собрание онемело.

И все, блин, к одному! Грохнула дверь, вбежал в горницу отрок из молодшей дружины, давеча посланный за посадником и тысяцким. Замер, держась за косяк. Запыхался парень – слова молвить не может. Глаза – квадратами, рожа красная, губы дрожат.

– Беда, воевода! – тяжко выкашлянул наконец отрок. – Тысяцкий убит. Посадник к Ивановской ста примкнул. Волнуется вся Торговая сторона. Еле к Волхову протолкался.

– Ну вот, – выдохнул Бурцев. – На-ча-лось...

Ох, не вовремя ты отлучился, княже Александр. До чего же не вовремя!

Глава 2

Ярославово дворище господина Великого Новгорода гудело. Колокольный гул и гул людских голосов сливались воедино. Площадь перед Никольским собором обратилась в живой бурлящий котел – многоголовый, многорукий, крикливый, бездумный. Раскрасневшиеся лица, раззявленные в воплях рты, сжатые кулаки. И над всем этим – буханье вечевого набата.

В толпе отдельными, но частыми кучками стояли угрюмые здоровяки с дубьем. Все – из купеческих повольников. А кое-где поблескивали и брони оружных бойцов. Вооруженные группки словно специально распихал кто по вечевой площади, и сделал это грамотно – так, чтобы при необходимости всюду сразу достать и утихомирить недовольных или шибко умных.

Разномастного люда понабежало со Славенского и Плотницкого концов уйма – не то что яблоку, огрызку негде пасть. Многие новгородцы, правда, пока не могли взять в толк, что произошло. Их быстро вводили в курс дела услужливые доброхоты. А со ступеней собора орал, перекрикивая колокол и толпу, здоровый, конопатый и необычайно звонкоголосый парень.

– Татары седни девку новгородскую снасильничали-и-и!

Голосистого оратора Ивановской ста знали многие. Знали новгородцы и о том, что надрывал глотку Мишка Пустобрех только за большую плату. Впрочем, сейчас о чужой мошне не думалось. Позабылось как-то и Мишкино прозвище. Уж слишком нежданной и тревожной оказалось новость.

– Татары?! – охнуло вече. – Снасильничали?!

Даже колокол стих... Только эхо долго звенело еще над Ярославовым дворищем.

– Да не могет того быть! – возмутился кто-то. – Княжьи татары – бесермене смирные!

– Бесермене – они и есть бесермене! – осадили несогласного.

Где-то над толпой поднялась и опустилась дубинка. Несогласный больше не возражал.

– Злы-дни-и-и! – дружно возопили подкупленные заранее вечевые крикуны. – Не-хрис-ти-и-и! Бал-вох-ва-лы-ы-ы!

– Сам Арапша, воевода татарский, над бедняжкой измывалси-и-и! – громко запричитал конопатый.

– Арапша?! – Удивление и возмущение слышалось в пронесшемся над толпой возгласе.

Татарского нойона, служившего при княжеской дружине, знали многие. И темных делишек за этим язычником-иноверцем пока не замечалось.

Опомниться изумленным новгородцам Мишка не давал.

– Бесермены княжьи лютуют в господине Велико-о-ом, – надрывался оратор. – Так доколе терпеть будем бесчинства нехристей, братия-а-а?!

– До-ко-ле?! – слаженным многоголосым басом подхватили из толпы крикуны-подпевалы.

– Доколе? – отозвалось-таки взбудораженное заводилами вече.

Толпа разогревалась, и конопатый принялся за главное:

– А ведь в сем княже Александр пови-и-инен! Пошто князь бесерменами себя окружи-и-ил?! Пошто в дружину свою иноверцев принима-а-ает?! Пошто чернокнижие и колдовство богопротивное привеча-а-ает?

– По-што? – вновь ладно, как по команде, вопросили луженые глотки купеческих людишек.

На этот раз вече, однако, замялось, засомневалось, загомонило вразнобой. Одно дело возмутиться бесчинствами пришлых иноверцев, и совсем другое – кричать супротив князя, не единожды уже спасавшего Новгород от лютого ворога.

А Мишка Пустобрех все гнул свое, припоминая до кучи былые «грешки» Александра Ярославича:

– Пошто князь свеев бить ходил по своему разумению, не дожидаясь воли веча Новогородского-о-о?!

О том, что лишь благодаря стремительному рейду и внезапному нападению был разбит шведский ярл Биргер, Мишка не упомянул.

– Пошто немецкое небесное воинство князь воевал оружьем адовым – богопротивными громометами, губя свою и наши души-и-и?!

О том, что у неведомого и могущественного «небесного воинства», принявшего сторону ливонцев, имелось «адово оружие» похлеще, Мишка тоже благоразумно умолчал. И о том, что могло сотворить это оружие с новгородской ратью и Новгородом – не заикнулся.

– По-што? – азартно ревели крикуны.

Людской котел на площади волновался, бурлил, пыхтел паром, но взрываться не спешил. О Ледовом побоище со смертоносными громами, свистом незримых стрел и ревом невиданных боевых машин здесь еще помнили хорошо.

– Кабы князь не злил ливонцев, так шли бы товары беспрепятственно и от нас в неметчину и из неметчины к нам! – кричали одни.

– Кабы князь не противился немцам, лежал бы Новоград под ливонской пятой! – возражали другие.

– А не лежал бы! Немцы промеж себя нонче разобраться не могут. Новым магистром никак не обзаведутся. Мир нам с ними нужон. Тогда бы торговлишка процветала. Тогда бы богател Новоград!

– Купчины бы богатели да бояре, что дружбу с орденом водят, а простому люду от того какая польза?! Да и немцы за мир большую плату хотят – на колени поставить господина Великого! Все верно Ярославич творил!

– Долой Александра!

– Не слушай Пустобреха, люд честной!

Страсти накалялись. Спорили до хрипоты. Но замелькали дубинки – и сторонников князя слышно не стало.

– А пошто князь при себе чернокнижника Ваську, незнамо откуда взявшегося, держи-и-ит?! – вопил Мишка Пустобрех. – Пошто возвысил его-о-о?! Пошто воеводой постави-и-ил?!

Возгласы одобрения, согласный гомон... Нового княжеского воеводу тут побаивались даже больше, чем Арапшу, а потому и недолюбливали больше. Но все же и этого оказалось мало, чтобы окончательно всколыхнуть народ. И Мишка добавил:

– Так я вам сам скажу пошто, братия-а-а! Да за ради того, чтоб колдовством бесовским и балвохвальством вольного нашего господина Великого Новогорода под себя подмять, аки какую-нибудь «свинью» ливонскую-у-у!

А вот это уже серьезное обвинение. Мишка Пустобрех высказал вслух то, что подспудно давно уж терзало многих.

– Не люб нам такой кня-а-азь! – У конопатого от натуги аж глаза на лоб полезли. – Не лю-у-уб, братия-а-а!

– Не лю-у-уб! – вторили купеческие глоткодеры. – Во-о-он!

– Так нет же князя в городе! – пытался кто-то образумить баламутов. – Обождать надоть, браты! Пускай вернется спервоначалу Александр Ярославич, а уж после держит ответ перед вече, коли виновен.

– Не надо-о-о нам князя-а-а! Не пущать более Александра в Новогоро-о-од! Смерть княжьим людя-а-ам! Смерть бесермена-а-ам! Смерть Ваське чернокнижнику-у-у!

Оратору Ивановской ста еще пытались перечить из толпы, но десятки луженых глоток ладными выкриками заглушали отдельные разрозненные голоса. А где криков было недостаточно, в ход снова шли дубинки. Приготовленные загодя ослопы быстро утихомиривали недовольных. Пару раз уже сверкнула на солнце и обнаженная сталь. Оно и понятно: какое ж вече без доброй драки-то? Но в этот раз до массового мордобоя дело не дошло. Проворные купеческие наймиты шустро валили с ног самых голосистых оппонентов. Те же, что горлом не вышли, перекричать Мишку со товарищи уже не могли.

Через четверть часа Пустобрех и его многочисленные припевалы полностью заправляли вечем. Весьма кстати какие-то веселые краснорожие парни с шутками-прибаутками выкатили на площадь невесть чьи бочки с крепкой брагой. Крики у Никольского собора стали радостными, после – хмельными. И живой котел в конце концов взорвался. Сначала площадь вобрала в себя людей, толпившихся на прилегающих к Ярославову дворищу улочках и прослышавших о дармовом угощении, а затем выплеснула шумную человеческую массу к Волхову.

Разгоряченная, нетрезвая толпа направлялась на Софийскую сторону. Толпа валила на детинец. С окрестных улиц подтягивались, сбегались опоздавшие. Вливались, присоединялись, даже не разобрав, в чем дело. По привычному разумению «куда все, туда и я» – лишь бы не стоять в стороне. Людей с дрекольем стало заметно больше. Заточенной стали – тоже.

– Порешить насильников и бесерменов княжьи-и-их! – Мишка Пустобрех вел народ, упиваясь собственной значимостью. Где-то и он тоже раздобыл себе узловатую дубинку, коей размахивал сейчас воинственно и яростно. – В Волх-реку балвохвало-о-ов! Ваську – на косте-е-ер!

– А-а-а! О-о-о! – вторили сотни пьяных глоток.

– Торговая сторона Софийских бить идет! – визжали от восторга мальчишки, облепившие крыши и деревья.

На вечевой площади остались немногие. В сторонке – за Никольским собором под охраной гридей – с довольными улыбками перешептывалась группка богатых новгородцев. За бронями и шеломами плечистых телохранителей виднелись дорогие купеческие кафтаны. Да пара-тройка высоких боярских шапок. Да мозолило глаз черное пятно – ряса странствующего монаха. Что за монах, какой, откуда – и не разглядишь. Огромный капюшон полностью закрывал и лицо, и выбритую на католический манер тонзуру.

Глава 3

В горнице больше не молчали. Кричали, шумели, спорили. Бурцев слушал. Пока только слушал...

– Свое вече скликать надобно, Василь! – наседал Дмитрий. – Собрать народ перед Софией, объяснить... Чтоб супротив Торговой стороны было с кем выступить.

Ага, это для новгородцев обычное дело: созвать два вече перед Софийским да Никольским соборами, а после – на Волхов и стенка на стенку... Кто победит – тот и прав. Только не для того ведь его князь оставил, чтоб бойню кровавую устраивать. Да и нет времени затеваться с альтернативным вече. Если на Торговой за дело взялись предприимчивые ребятки из Ивановской ста, значит, у них там все уж схвачено. Вечевой колокол Николы – это последняя точка. Гудел он больше для порядка, традиции ради. Так что скоро... скоро уж повалит народ через Волхов.

– Дружину на мост выводи, Вацлав, – горячился пан Освальд. – Всю дружину до единого ратника. Стеной встанем, не пропустим бунтовщиков!

И это тоже не вариант. Дружины-то той – кот наплакал. Может ведь и не устоять перед разгоряченной толпой. А если заговорщики еще и на Софийской стороне народ баламутят, если вдруг ударят в тыл – тогда точно конец. Нет, нельзя выводить единственную сотню из детинца – сомнут мужики Новгородские, массой возьмут, задавят, затопчут.

– Гонца слать нужно за князем, а пуще – за владыкою, – заметил писец Данила.

Дело говорит ученый муж: был бы в городе Спиридон, может, и утихомирил бы толпу. Архиепископа-то своего новгородцы уважают. Не одно междоусобное побоище уж предотвращал владыка. Но когда еще тот Спиридон доберется до Новгорода?

За окном застучали копыта. Пронзительный крик ворвался в горницу:

– Идут, воевода!

Так... Вернулся еще один отрок, посланный наблюдателем на Торговую сторону. Парень не из пугливых – понапрасну орать не станет. Раз кричит «идут», значит, в самом деле, катится разгоряченная толпа к Волхову. Эх, революционеры хреновы!..

Совет загалдел с новой силой. Всяк доказывал свою правду. И тут, блин, вече базарное устроили!