В наступлении
      Орудия еще не успели остыть после стрельбы, а коммунисты батареи уже собрались в ленинской комнате. Афанасий Чуев открыл внеочередное партсобрание.
      - Ко мне поступило шесть заявлений от наших бойцов с просьбой принять их в партию, - объявил он. - Вот что пишет в своем заявлении краснофлотец Иванов: "У меня в Ленинграде погибли отец и две сестры. Мое сердце полно ненависти к фашистским убийцам. Прошу принять меня в члены Коммунистической партии. Хочу сражаться коммунистом. Не пожалею ни сил, ни крови, чтобы оправдать доверие партии. Буду беспощадно мстить гитлеровцам за раны любимого города".
      Обсуждение заявлений было недолгим - каждого, написавшего их, все хорошо знали. За всех шестерых проголосовали единогласно...
      Кстати сказать, в первый день боя на форту было подано 35 заявлений о приеме в партию.
      После коммунистов ленинской комнатой завладели комсомольцы. И у них было что обсудить. Комсорг батареи младший сержант Петр Гусев прочел письма, которые предлагалось от имени комсомольской организации послать родителям краснофлотцев Смелякова и Дербенева, отлично проявивших себя в бою. Потом рассмотрели просьбу комсомольцев Бачека, Дербенева и Яблокова дать им рекомендации для вступления кандидатами в члены партии. Просьбу эту собрание решило удовлетворить.
      Редколлегия тем временем готовила выпуск боевых листков, где рассказывалось о бойцах, отличившихся во время артподготовки, сообщались первые сведения о результатах нашего удара и об успехах наступающих войск.
      Но тут снова прозвучала команда "К бою!". Мы получили приказ вести внеплановый огонь по ожившим батареям владимирско-настоловской группировки.
      Как ни ошеломили противника наша утренняя артиллерийская подготовка и внезапное наступление войск 2-й ударной, это вовсе не было "игрой в одни ворота". Два года держали немцы здесь свою оборону, не переставая совершенствовать ее. И уже одно это говорило о том, что они считались с возможностью нашего наступления. После же перелома в ходе войны, после неслыханных поражений под Сталинградом и Курском они, естественно, еще больше ожидали проявления активности с нашей стороны и здесь, на ораниенбаумском плацдарме. К тому же не следует забывать, что мы имели дело с лучшей армией Западной Европы, превосходно подготовленной в профессионально-военном отношении. Поэтому, несмотря на растерянность, вызванную шквалом тяжелых снарядов, сокрушавших считавшиеся неприступными оборонительные сооружения, батареи и узлы связи, несмотря на нарушенное управление войсками, противник с первых же минут боя открыл ответный артиллерийский огонь. И батареям Ижорского сектора, расположенным подобно 211-й ближе, чем мы, к переднему краю, пришлось нелегко.
      Правда, оперативная и тактическая внезапность, а также тщательность подготовки к наступлению помогли нашим артиллеристам выиграть все поединки, возникавшие в тот момент в ходе контрбатарейной борьбы. Но спустя некоторое время после окончания артподготовки заговорили те неприятельские батареи, которые молчали из-за нарушившегося управления, и те, что оправились после полученного удара. К тому же вражеская пехота, придя в себя, оборонялась с ожесточенным упорством.
      Словом, сражение разгоралось тяжелое, и нужда в нашем огне вскоре возникла вновь. Хорошо, что, готовя нас к операции, командование предвидело именно такой ход вещей. Силы и возможности противника были взвешены очень трезво, без какой-либо недооценки. И мы были готовы к дальнейшему огневому содействию войскам, прогрызавшим оборону врага. Повторный сигнал "К бою!" мы ждали, были готовы к нему.
      Отгремела и эта стрельба. Снова посты донесли о том, что огонь наш был эффективен.
      После обеда мне доложили, что младший сержант Васенков нарушил дисциплину. Это могло бы вызвать возмущение, если б дело не было в следующем. Моряк заболел. Еще накануне врач направил его в госпиталь. Но, узнав о предстоящем бое, Васенков в госпиталь не пошел и старался избегать посторонних глаз до самой боевой тревоги. А по тревоге он занял место на своем боевом посту.
      В иной обстановке я бы отчитал сержанта и отправил его на лечение. Но слишком большим событием в нашей жизни был начавшийся сегодня бой. Поэтому я позвонил врачу и, выяснив, что болезнь не заразная и здоровью самого Васенкова серьезно не угрожает, разрешил ему остаться на батарее.
      Едва был разрешен этот небольшой конфликт, как в блоке у нас появились член Военного совета Ленинградского фронта генерал-майор А. А. Кузнецов и член Военного совета флота контр-адмирал Н. К. Смирнов. Сопровождал их полковник Г. Н. Вишневский. Политработники совершали обход батарей. Они побеседовали с моряками, рассказали о том, как развивается наступление, с какой самоотверженностью сражаются наши соседи. Услышали мы от них похвальные слова и в свой адрес.
      В 23 часа мы собрали бойцов на политинформацию. Вести, которые им сообщили, были радостными. Наши танкисты и стрелки не остановились в Порожках. Продолжая наступление, они захватили деревню Зеркино, а к исходу дня ворвались в Гостилицы. В этот успех были вложены и наши силы - ведь именно туда посылали мы свои снаряды. После этого гостилицкие укрепления не смогли стать серьезной помехой на пути танкистов.
      Всего же за этот день береговая и корабельная артиллерия первой группы провела 131 стрельбу, выпустив 2957 снарядов от 76- до 305-миллиметрового калибра.
      15 января. Боевой работы у первой артгруппы не убавилось. С утра три железнодорожные и одна береговая батареи вели огонь по плану разрушения важных оборонительных сооружений противника в полосе наступления 42-й армии. Из 251 запланированной к разрушению цели разрушено 169. Войска 42-й армии из района Пулкова начали наступление, стремясь соединиться со 2-й ударной.
      Поддерживая наступление, часть артиллерии Ижорского сектора вела огонь по 13 батареям, а также узлам дорог и резервам противника. Две береговые батареи действовали на западном направлении по плану командира 71-й отдельной морской стрелковой бригады. Их ударом была рассеяна колонна фашистов в районе деревни Глобицы.
      Большой урон врагу нанесла в этот день 101-я морская железнодорожная артиллерийская бригада. В полосе 42-й армии ее орудия выпустили около 7 тысяч снарядов по вражеским позициям и укреплениям.
      Не сидели без дела и красногорцы. Наша флагманская била по району деревни Варвароси, где особенно упорно сопротивлялись гитлеровцы. И на этот раз мы сумели добиться точных попаданий. Армейцы с благодарностью отзывались о нашем огне. Но больше любой благодарности нас обрадовало поступившее ночью известив, что деревню взял батальон лыжников. Нам удалось облегчить ему эту задачу. Выходит, стреляли не зря.
      Вечером Федор Васильевич Кирпичев, проводя политинформацию был поставлен в тупик. Хотел назвать отличившихся - и не смог. Все моряки действовали безупречно, и невозможно было выделить кого-либо из них.
      16 января. Утром меня вызвал майор Коптев.
      - Сегодня у вас большой работы не предвидится, - сказал он. - Линия фронта отодвинулась. Собирайтесь-ка в район Гостилиц - мы туда отправляем группу командиров, хотим зафиксировать результаты нашего огня. Да и на батареях людям будет полезно послушать очевидцев. Это у них дух боевой поднимет. Пономарев справится без вас, если что?
      - Конечно, справится. Он подготовлен к управлению огнем по любым целям.
      - Тогда счастливого пути!
      И вот на нескольких машинах мы приблизились к бывшему переднему краю нашей обороны - туда, где еще пару дней назад можно было пробираться только пешком, принимая все меры предосторожности. Навстречу нам двигалась группа из нескольких десятков пленных, сопровождаемых одним молодым бойцом.
      Жадно вглядывался я в лица немцев, пытаясь прочесть на них отпечаток той уверенности и силы, что довела их до стен Ленинграда, до предместий Москвы, до берегов Волги и кавказских перевалов. Но ничего подобного я рассмотреть не смог. Вспомнилось, как два с половиной года назад мы на Бьёрке взяли в плен двух фашистских разведчиков. Те поначалу действительно держались надменно, свысока, будто плен их - досадное недоразумение и скоро, наоборот, мы у них будем в плену. А сейчас я видел грязных, изможденных людей, закутанных в какую-то рвань, с лицами, выражавшими полную примиренность со своей судьбой. В глазах их можно было прочесть даже нечто вроде удовлетворения: "Слава богу, для нас весь этот ужас кончился!"
      Честное слово, в этот момент к ним невозможно было испытывать злого, мстительного чувства. Наоборот, было даже как-то обидно: и эти вот жалкие людишки продержали нас два с лишним года взаперти на ораниембаумском пятачке! Но тут же я подумал, что вид поверженного врага не должен вводить в заблуждение относительно сил, которыми он обладал до поражения. Шофер наш, притормозивший машину, чтобы мы получше рассмотрели пленных, пробормотал:
      - Ишь, гады, притихли. Скоро всех вас под орех разделаем.
      С каждым километром таких групп, конвоируемых одним-двумя бойцами, становилось все больше. Там, где проходил передний край неприятельской обороны, мы вновь затормозили. Здесь уже были видны результаты нашей работы. Все вокруг перепахали разрывы тяжелых снарядов. Из вздыбленной земли торчали бревна, припорошенные снегом, и обрывки колючей проволоки. Это было все, что осталось от блиндажей и дзотов. Поодаль похоронная команда собирала в одно место трупы гитлеровцев. К нам подошел старшина команды.
      - Вы бы посмотрели, - сказал он, - как эти звери обходятся со своими покойниками. У кого пальцы отрезаны, у кого челюсти выбиты. Это те, кто уцелели, охотились за золотом - кольца, зубы.... Тьфу, смотреть тошно.
      Мы все-таки вылезли из машин и посмотрели: старшина ничего не преувеличил.
      Снова тронулись в путь и вскоре опять остановились: в стороне от дороги виднелась вражеская батарея. Мы пошли осмотреть ее. Без труда удалось установить, что, застигнутые нашим огнем врасплох, артиллеристы не успели сделать ни одного выстрела. Пушки были заряжены. Около одного из орудий лежал сраженный осколками расчет - шесть солдат. Прислуга остальных пушек, видимо, покинула огневую позицию, не выдержав обстрела.
      Мы не просто осматривали результаты своей работы. У одного из офицеров-разведчиков был фотоаппарат. Все наиболее интересное и значительное он фотографировал. Несколько раз мы замеряли воронки, оставленные снарядами. Хотелось порадовать комендоров не только пересказом виденного, но и точными цифрами, беспристрастно свидетельствующими об уроне, причиненном врагу.
      Вскоре мы подъехали к Гостилицам, которые до этого видели лишь немногие из нас, да и то в бинокли и стереотрубы. По дороге к деревне, видимо, беспорядочно отступали фашисты. Вокруг валялось много еще не убранных трупов. На окраине села вздыбились буквально вывернутые из земли остатки блиндажей. Кое-где бревна еще дымились. Склонив ствол к земле, стояло разбитое орудие.
      Сама деревня была изрыта громадными воронками. И снова в глаза бросалось обилие трупов в грязно-зеленых шинелях. Возле одного из домов стояла машина с чемоданами, коврами, перинами, кухонной утварью. Я вспомнил покорные глаза пленных. Видно, совсем иным огнем горели они, когда за несколько часов до плена грузилось в машины награбленное добро...
      Мы отыскали дом, в котором помещался полковой штаб. Рядом безжизненно висели телефонные провода. Сруб порядком обгорел. Но внутри все было цело. Гитлеровские офицеры не успели даже увезти или уничтожить секретные документы. Мы нашли в блиндаже под домом папки, карты, схемы. Для наших разведчиков эта находка оказалась приятным сюрпризом.
      За южной околицей Гостилиц мы вновь наткнулись на разбитую батарею. Отсюда мы и решили повернуть назад. Дальше наши орудия в этом направлении не стреляли. Постояв и послушав доносившуюся с юга артиллерийскую канонаду и треск ружейно-пулеметной перестрелки, мы сели в машины и двинулись домой.
      Вечером в ленинской комнате собрались все свободные бойцы батареи. Как можно подробнее я описал им все виденное. И окончательно убедился, что ездил к Гостилицам не зря. Какое впечатление произвело все это на людей! Как радостно было услышать им из первых уст о своем вкладе, в боевой успех, зримо представить себе, какие потери понесли фашисты от их ударов!
      - Ну, а что у нас нового? - спросил я Кирпичева после беседы с моряками.
      - Стреляли один раз в красносельском направлении. Корректировщики донесли, что успешно.
      - Знаю, Пономарев уже доложил. А на других участках как? Что о наступлении говорят?
      - Информировали нас, что дела идут неплохо. Вторая ударная и сорок вторая продолжают расширять прорыв. Красносельско-ропшинская группировка - под угрозой окружения.
      Далее Федор Васильевич рассказал, что морская артиллерия и сегодня получила высокую оценку общевойскового командования. Флотские батареи хорошо поддерживали наступающие войска, подавляя активность владимирско-настоловской артиллерийской группировки немцев, сокрушая узлы сопротивления, громя подходившие к фронту резервы врага. На нашем плацдарме в этот день особенно интенсивно действовали железнодорожная батарея лейтенанта Проскурова, береговая батарея капитана Симакина и бронепоезд "За Родину". Доброго слова опять заслужили связисты, самоотверженно восстанавливавшие поврежденные линии под артиллерийским и минометным огнем.
      Рассказав все это, Кирпичев вздохнул:
      - А для нас работа на днях, может, кончится. Это, конечно, хорошо - на то оно и наступление. Но боюсь, люди рапорты понесут: в войска проситься станут. Что нам с тобой, товарищ командир, отвечать? Сидите, мол, смотрите, как другие воюют, а вы уже отвоевались? Это на настроение знаешь как повлияет! Боюсь, и на дисциплине скажется.
      - Не преувеличивай, товарищ Кирпичев, - возразил - Конечно, огорчатся люди, что им своими руками фашиста добивать не придется. Но мы-то с тобой на что? А коммунисты, комсомольские активисты, агитаторы?! Всю эту силу надо направить на разъяснение, что, во-первых, пока не кончилась операция, мы снижать готовности не имеем права. Противник перед нами, сам знаешь, не слабак. Вдруг он где-нибудь контратакует, прорвется, а мы вовремя огня открыть не сумеем? И, во-вторых, северный берег. Пока враг там сидит, держит залив под обстрелом, война для нас не кончилась. Еще придется пострелять.
      - Что ж, логично, - согласился Федор Васильевич. - Завтра же и начнем эту работу.
      - Начинать можно. Только не торопись чересчур. Завтра-то, наверное, еще стрельнем...
      Ленинградский салют
      17 января мы все-таки стрельнули. Красная Горка, железнодорожные артустановки и бронепоезда вели огонь на подавление семи немецких батарей, обстреливавших Ленинград и позиции наступающих войск. Батареи были приведены к молчанию. Особенно активно проявил себя "Балтиец": в дополнение к сделанному он еще нанес удар по узлу дорог в районе Ропши. Высокой похвалы заслужила и железнодорожная батарея капитана Шпилева, моего однокашника по училищу.
      С фронта пришли хорошие вести: в прорыв введена подвижная группа 2-й ударной армии, состоящая из танковой бригады и самоходно-артиллерийского полка, что несколько ускоряло продвижение войск вперед.
      18 января флагманская не стреляла. Слишком далека стала линия фронта. В бой был введен второй эшелон 2-й ударной армии в составе двух стрелковых дивизий. В не прекращавшейся контрбатарейной борьбе Ижорский сектор представляли главным образом орудия на железнодорожных транспортерах и неутомимый "Балтиец".
      19 января у нас опять не прозвучала команда "К бою!". Вероятность того, что нам еще когда-либо придется стрелять в сухопутном направлении, стремительно приближалась к нулю. Однако все мы не ослабляли работу, направленную на поддержание высокой боевой готовности и четкого воинского порядка. А первая артиллерийская группа еще продолжала вносить свой вклад в наступление. Ижорский сектор за эти сутки провел 17 боевых стрельб, обрушивая снаряды на узлы коммуникаций и колонны отступавших частей врага. Наши посты докладывали, что на петергофском участке разрозненные неприятельские подразделения начали сплошной отход, а в районах, занятых еще противником, видны сильные взрывы и пожары.
      Днем мы собрались на митинг: по радио передали приказ Верховного Главнокомандующего, в котором говорилось:
      "Войска Ленинградского фронта, перейдя в наступление из районов Пулково и южнее Ораниенбаума, прорвали сильно укрепленную, глубоко эшелонированную долговременную оборону противника и за пять дней напряженных боев продвинулись вперед на каждом направлении от 12 до 20 километров и расширили прорыв на каждом участке наступления до 35-40 километров по фронту..,"
      Было чему радоваться, слушая приказ: уж если об этих успехах объявляют на весь мир, значит, они завоеваны надежно.
      На митинге мы услышали и такие новости. 42-я армия утром ввела в бой второй эшелон. 2-я ударная дралась на подступах к Ропше и Кипени - населенным пунктам, которые еще совсем недавно воспринимались нами как далекий неприятельский тыл, лежавший вне нашей досягаемости.
      В тот же вечер радио донесло из Москвы раскаты салютных залпов в честь прорыва обороны врага.
      А ночью стало известно, что несколько часов назад освобождены Ропша и Красное село, что войска обеих наших армий соединились в районе Русско-Высоцкого, образовав сплошной фронт наступления. Неприятельская группировка в районе Петергофа и Стрельны оказалась отрезанной от своих частей.
      20 января. Стрелять продолжали лишь те батареи сектора, которые имели колеса и могли двигаться по железнодорожным путям, или же береговые батареи, расположенные у бывших границ ораниенбаумского плацдарма. Например, 211-я, передислоцированная перед началом наступления. В этот день была полностью разгромлена петергофско-стрельнинская группировка.
      Наконец-то наш славный пятачок перестал быть пятачком! Закончила свое существование "Лебяжьенская республика" - осажденный клочок Советской земли. Она снова, как и положено ей, слилась с великим целым - с территорией всей страны. И первыми, кто должен был материализовать это слияние, оказались бойцы 486-го отдельного железнодорожного восстановительного батальона: они приступили к разминированию шоссейной дороги Ораниенбаум - Петергоф Стрельна. И право, сразу было как-то трудно по достоинству оценить тот знаменательный факт, что Ижорскому сектору наряду с боевой работой пришлось взяться за созидательный труд.
      И еще одна радостная весть: Волховский фронт, принимающий участие в операции, овладел Новгородом. И все это, вместе взятое, означало, что фланговые группировки 18-й немецкой армии, входящей в состав группы армий "Север", были разгромлены. Таким образом, как стало нам понятно позже, появились условия для наступления по всему фронту - от Финского залива до озера Ильмень.
      21 января. Закованные в стальной панцирь паровозы потащили оба бронепоезда и транспортеры 406-го дивизиона от Ораниенбаума к станции Калище. Эти посланцы Ижорского сектора еще могли следовать за армией. Ну, а нам пришла пора подвести некоторые итоги. Они были внушительны. За неделю, прошедшую с начала операции, ижорцы провели 153 боевые стрельбы, более ста раз подавляя неприятельские батареи, двенадцать раз вызвав крупные взрывы, разрушив десятки дотов и дзотов, рассеяв два батальона, следовавших в автоколоннах. Число уничтоженных солдат и офицеров врага измерялось сотнями.
      О силе огня береговых батарей свидетельствовали пленные (некоторые их показания прочитали нам). Вот что говорил унтер-офицер, взятый в плен 15 января:
      "Артиллерийская подготовка была невиданной силы. Я находился на наблюдательном посту нашей батареи, когда начали накрывать нас снарядами. Мы скрылись под бетонированными казематами, но русские снаряды настигали нас и здесь. Мои товарищи все погибли..."
      Радист 914-го артиллерийского дивизиона старший ефрейтор показал на допросе: "Это был совершенный разгром. Наша третья батарея не сумела оказать никакого сопротивления. Она сразу же была подавлена. Солдаты в большинстве были убиты".
      Наступление продолжалось. И уже не только корабельная и береговая, но и железнодорожная артиллерия не участвовала в нем: она не могла продвигаться вслед за войсками из-за разрушенных путей и мостов.
      24 января, в день, когда были освобождены Пушкин и Павловск, флотское командование получило телеграмму от Наркома Военно-Морского Флота. Николай Герасимович Кузнецов писал в ней:
      "В боях по прорыву блокады Ленинграда особо хорошо себя показали артиллерийские дивизионы под командованием Б. М. Гранина, Н. 3. Волновского, Г. И. Барбакадзе, С. И. Жук, С. Ф. Крайнева, Г. В. Коптева.
      За отличную работу командирам и бойцам дивизионов объявляю благодарность и о ваших успехах докладываю правительству".
      Этой телеграммой как бы подводился окончательный итог боевым действиям флотских артиллеристов в наступательной операции под Ленинградом и Новгородом.
      Через день торжествующий голос Левитана объявил приказ Верховного Главнокомандующего войскам Ленинградского и Волховского фронтов и Краснознаменному Балтийскому флоту. Радио донесло из Москвы раскаты двенадцати залпов из ста двадцати орудий. А 27 января в частях зачитывался приказ Военного совета Ленинградского фронта, где говорилось:
      "В итоге боев решена задача исторической важности: город Ленина полностью освобожден от вражеской блокады и от варварских артиллерийских обстрелов противника..." В приказе объявлялась благодарность за отличные боевые действия всем войскам фронта и балтийцам, участвовавшим в боях за освобождение города от блокады.
      В самом Ленинграде этот день был необычным. Давно здесь не было такого праздника. Вечером над городом раскатилась канонада. Грохот, ставший привычным каждому ленинградцу за 900 дней осады. Но нынче он звучал как весенний гром, возвещавший радость жизни и обновление природы. И люди, вышедшие, несмотря на мороз, на улицу, со слезами на глазах смотрели, как в мглистом небе рассыпаются соцветия ракет. Гремел первый ленинградский салют. Двадцать четыре залпа из трехсот двадцати четырех орудий.
      Люди на улицах обнимались, целовались, не стесняясь своих слез. Салют славил мужество, несгибаемую
      [222 [силу духа всех живых и мертвых. Он торжественно объявлял: павшим слава, живым - жить и бороться.
      Все мы понимали и чувствовали, что в нашей военной судьбе перевернута очень важная страница. Было ясно, что впереди - облегчение материальных условий жизни и упрощение боевых задач, стоящих перед фортом. А вместе с тем и неудовлетворенность малым объемом дел, не соответствующим духовному подъему, стремлению к более активной борьбе. Исчезал тот важнейший нравственный стержень, который придавал значимость нашим делам в наших же собственных глазах: необходимость защищать Ленинград ют обстрелов, обеспечивать его устойчивое сопротивление осаде. Словом, приближались те трудности, которые беспокоили Кирпичева еще в первые дни наступления. И хотя я знал, как противостоять им, когда речь шла о батарее, труднее было подавить противоречия в себе самом. Когда-то, на Бьёрке, я испытывал такое и представлял, как нелегко примириться с мыслью о невозможности оказаться там, где идут жаркие бои.
      Но пока эти сложные чувства затмевались радостью. Такие будничные дела, как лечение перетруженной за дни боев техники, тщательный анализ проведенных стрельб и подробный разбор действий каждого бойца, окрашивались праздничной приподнятостью газетных статей, посвященных Красной Горке, благодарственными письмами, приходившими на форт из Ленинграда. Вокруг них проводилась большая работа дружными усилиями политаппарата, партийного и комсомольского актива, агитаторов.
      29 января и 5 февраля состоялось награждение красногорцев: свыше 150 человек получили ордена и медали. Принял и я из рук коменданта сектора коробочку с орденом Красного Знамени. Признаться, не ожидал я, что мое участие в операции будет оценено так высоко.
      С Ленинградом установилась связь по суше. Сначала пошли по шоссе машины. Потом, как в былые добрые времена, заработала железная дорога. Впрочем, об этих временах, былых и добрых, когда от Балтийского вокзала одна за другой бежали на Петергоф электрички, набитые веселыми лыжниками, напоминало не многое.
      Движение вначале было нерегулярным. Ходили только паровики, тащившие товарные составы с воинскими грузами. Но на станции "Краснофлотск", обслуживавшей Красную Горку, стало много оживленнее.
      Сам же путь на Ленинград изменился до неузнаваемости. Проехав по нему раз, я все время ловил себя на мысли, что оказался в местах, где никогда до этого не был. Ни одного станционного строения, ни одного целого дерева. Расщепленные или опаленные огнем стволы, груды развалин на месте деревень - таким было все побережье от Ораниенбаума до Ленинграда.
      Многие бойцы и офицеры форта побывали в городе. Все они, возвращаясь, рассказывали об ужасах и страданиях, выпавших на долю их родных или знакомых, о невероятных испытаниях, которым подверглись ленинградцы. И как бы хорошо мы ни представляли все это, рассказы сослуживцев каждый раз заставляли нас вновь и вновь поражаться стойкости людей, выдержавших кошмар безжалостной осады.
      Теперь к нам стали регулярнее приходить письма. И новости, долетавшие из городов, деревень и с фронтов, стали занимать большее место в нашей жизни. Все отчетливее виделся победный исход войны. И все сильнее зудели руки: так хотелось самим приблизить этот счастливый час!
      К командованию форта все чаще стали поступать рапорты, где наиболее нетерпеливые просили перевода в состав действующей армии - на любой участок фронта, на любую специальность. Но времена изменились. Если полтора-два года назад на батареях считали возможным оставить минимум людей, едва обеспечивающий способность вести огонь, то теперь пополнение войск стрелками не встречало прежних затруднений. А квалифицированные артиллеристы береговых батарей стали цениться куда выше. И на рапорты ложилась неизменная резолюция: "Отказать. Будет использоваться по специальности".
      Все чаще у нас заходили разговоры, что скоро, наверное, стационарные батареи сектора начнут передислоцировать на запад. И случилось это куда быстрее, чем мы предполагали. 1 февраля пришел приказ о демонтаже 211-й; батареи и переводе ее на новое место. Выполнение приказа не затянулось. Через девять дней я уже прощался с Федором Харлампиевичем Юдиным, Батарея его включалась в состав 170-го отдельного артиллерийского дивизиона, командиром которого был назначен подполковник Леонид Петрович Крючков - старый знакомый, под началом которого я встретил войну. Дивизион входил в состав только что созданной новой военно-морской базы.
      Вот ведь как оборачивались дела! Юдин возвращался в подчинение к своему первому командиру. Батарея возвращалась на свои прежние позиции, которые ей пришлось оставить в сорок первом году. Выходило, что начинается второе, после предвоенных лет, развертывание береговой артиллерии в средней и западной частях Финского залива. Знаменательные наступали события! И они несколько охлаждали пыл чересчур горячих голов, хотевших в бой немедленно, сию минуту, помогали обрести душевное равновесие тем, кто опасался встретить окончание войны в бездеятельности. л
      Но если снималась с места 211-я, если такие же перспективы открывались и перед другими стационарными батареями открытого типа, то сам форт, увы, был лишен способности к перемещениям. Красной Горке с ее флагманской батареей предстояло застать окончание войны там же, где она ее встретила. А мне в те дни так вспоминался Бьёрке! Новое назначение Крючкова, перемещение Юдина особенно оживили память об острове, где вместе мы приобретали свой первый боевой опыт.
      Было совершенно ясно, что скоро береговые артиллеристы вновь обоснуются на Бьёрке. За батарею там я готов был оставить и неуязвимые стальные башни в бетонном блоке, и грозную мощь двенадцатидюймового калибра. Но рассудок говорил о том, что путь к островам Выборгского залива лежит через разгром противника на Карельском перешейке. Мало того, не одержав этой победы, нельзя было полностью гарантировать безопасность Ленинграда и Кронштадта, наших морских коммуникаций на Красногорском рейде от неприятельского артиллерийского огня. Значит, надо было ждать такой операции. Ждать с верой в то, что участие в ней Красной Горки понадобится обязательно.
      Это и прибавляло нам сил, побуждало не снижать усердия в учебе, в поддержании ежеминутной готовности к бою.
      Глава шестая. Зори победы
      Пушки смотрят на Север
      В конце февраля Григорий Васильевич Коптев собрал командиров батарей и других подразделений форта и объявил:
      - Как вы знаете, товарищи, обстановка у нас на участке заметно улучшилась. Непосредственной угрозы с суши больше не существует. Поэтому комендант Ижорского сектора по-новому поставил боевую задачу перед нашим отдельным дивизионом. Мы обязаны подавлять артиллерийские батареи и прожекторы противника на северном берегу Финского залива. Это главное. Затем не допускать обстрела нашего побережья кораблями противника, поддерживать противодесантную оборону Ижорского укрепленного сектора, острова Котлин и Кронштадтских фортов. Быть готовыми к поддержке дозорных катеров, к противокатерной обороне Кронштадта и к огневому содействию войскам двадцать третьей армии на Карельском перешейке. И, наконец, силы гарнизона форта должны оборонять свой участок, не допуская диверсионных действий против наших объектов. Вопросы есть?
      - Есть! Когда немцы у нас под боком были, они побережье с моря не обстреливали, десанты не высаживали. Сейчас они на это и вовсе не пойдут условия не те. Зачем же нам ставят задачу, которую не придется решать?
      - А вы что, - возразил Коптев, - можете дать гарантию, что противник, терпя поражение на одном участке, не попытается проявить активность на другом? Вопрос считаю по меньшей мере неуместным. Я собрал вас не обсуждать приказ, а чтобы вы выслушали и решили, как лучше выполнить его.
      Конечно, такая постановка вопроса была единственно правильной. Но понятно и то, что мы не могли всерьез ожидать появления неприятельских кораблей в Финском заливе или попыток нападения с суши на обороняемые нами объекты. Немцы были отброшены на запад к рубежу реки Наровы. Правда, Большой Тютерс и Гогланд еще находились в их руках. Но что, кроме потерь, дало бы им применение кораблей у наших берегов? Обсуждая между собой перспективы нашей дальнейшей боевой работы, мы сходились на том, что единственным реальным объектом для нас остается противник на Карельском перешейке.