Ноах Мельник
      На виду у всех
      Ноах МЕЛЬНИК родился в 1927 году в Западной Белоруссии (тогда под Польшей). В 1942 году-узник гетто города Барановичи. В 1952 году закончил плодоовощной факультет Белорусской сельскохозяйственной академии. Кандидат сельскохозяйственных наук. В Израиле с 1990 года. Живет в Сдероте. Печатается в русскоязычных израильских газетах.
      "Восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его".
      "Берешит"
      ВВЕДЕНИЕ
      1945 год. С напряжением преодолеваю последние метры подъема и усаживаюсь на покрытую чахлой растительностью землю. Сердце сжато болью. Здесь погибло мое детство. Под небольшим слоем земли находятся останки тысяч людей: родных, знакомых, друзей - жителей раскинувшегося внизу городка, предки которых жили в этой местности многие столетия. Сейчас вокруг пустынно, кое-где земля осела. Вперемежку валяются кости, строительный мусор, консервные банки, тряпье.
      Тогда, в 1941 году, их согнали сюда к ямам. Убивали не таясь, на виду у всех. День был ясный. Ласковое осеннее солнце согрело землю. Бог и человечество не возмущались. Матери прижимали к себе маленьких детей, чтобы они не видели под ногами шевелящуюся в крови массу хрипящих в предсмертной агонии людей. Мужчины поддерживали стариков, женщин, стараясь облегчить своим присутствием последние минуты. Кого они винили и проклинали, когда земля уходила из под ног? Потоп еврейской крови - и нет обещанной Всевышним спасительной Радуги Завета.
      Можно, оставив родных, пытаться прорваться сквозь цепь вооруженных убийц. Но, если свершится чудо и убежишь, где скроешься, кто рискнет жизнью, чтобы тебя приютить? Как жить после этого?
      По опустевшим улицам местечка легкий ветер гнал обрывки документов, фотографий и шевелил плакаты на заборах, на которых был изображен "фюрер" в окружении улыбающихся детей.
      Мне посчастливилось. Я остался в живых. Позже я работал и жил, как все окружающие, но ночь постоянно возвращала меня в прошлое, к страшным воспоминаниям. Нас, спасшихся из кровавой круговерти, до сих пор терзают вопросы: как это могло случиться, что можно было сделать, чтобы не допустить этого злодейства?
      Прошло шесть десятилетий, выросли новые поколения. Сейчас кое-кто пытается доказать, что этого не было, что Освенцим и ему подобные заведения были чуть ли не домами отдыха. Немногие знают, что кроме немецких специализированных лагерей смерти, в течение 1941-1943 годов на оккупированных территориях СССР немцы и их пособники убили на виду у всех многие сотни тысяч стариков, женщин и детей только потому, что они родились евреями. Массовое убийство евреев было заранее запланировано в тиши респектабельных кабинетов, а исполнители, как всегда, нашлись.
      ЛИТВАКИ
      Я, Мельник Ноах (Наум), родился в 1927 году в "Восточных кресах" довоенной Польши, в городе Ляховичи Барановичского повята Новогрудского воеводства. Сейчас - Брестская область, Беларусь. Мы называли себя литваками, хотя большинство евреев-литваков не жило среди этнических литовцев. Дело в том, что после распада Киевской Руси Украина, Белоруссия, а также часть Смоленщины и Брянщины оказались в составе Великого Княжества Литовского. После объединения с Польшей Украина отошло к "короне", а прочие территории остались в автономном княжество. Даже Мицкевич - великий польский поэт, родившийся под Новогрудком, писал: "Литва! Отчизна моя!"
      Евреи жили на белорусских землях до крещения Киевской Руси. В Пинске, на старинном кладбище, обнаружено еврейское захоронение начала X века (за более чем сто лет до формального начала существования этого старинного города). В то время еврейские поселения имелись на берегах Днепра и его притоков, а на юге киевских земель располагался Хазарский каганат, в правящей верхушке которого распространен был иудаизм. О тесной связи, существовавшей между Хазарией и приднепровскими поселениями евреев, свидетельствуют некоторые монголоидные черты лица, встречающиеся у евреев Белоруссии, хотя среди литваков немало светловолосых и голубоглазых. До крещения славян к нам присоединялись и представители местных народов (в большей степени эти черты проявляются у детей, поскольку ювенильные организмы в своем развитии повторяют внешность далеких предков). В наше время любая нация представлена смесью различных генотипов. Однако, несмотря на тысячелетия галута, у большинства из нас сохранились семитские лица, по ним погромщики выискивали свои жертвы.
      Первая официальная привилегия литвакам дана была Великим Князем Литовским Витовтом в 1388 году после сближения с Польшей. По привилегии евреи - вольные люди наравне со шляхтой и боярами. За убийство еврея смертная казнь. Тогда литваки занимались не только торговлей, но и ремеслом, хлебопашеством и животноводством. Община арендовала княжеские земли для заготовки сена и выпаса скота.
      Наша местность называлась Полесьем, поскольку Волковысская, Новогрудская и Минская возвышенности заросли густыми лесами, а южнее моренные холмы переходили в равнину с непролазными болотами, тянувшимися на сотни верст до самой Припяти. В окружении дикой природы сформировался свободный тип литвака, лишенного в значительной мере галутного комплекса. За это нас называли: "Литвак - а цойлем коп" (крещеный лоб). Даже разговорный идиш литваков отличался от идиша других ашкеназов.
      В I тысячелетии евреи продвигались из Причерноморья на Север и Запад (в IX веке в Польше уже жили евреи, прибывшие из Византии и Украины). Все же еврейские поселения были небольшие. Позже меняется направление миграции евреев. Наши соплеменники из стран Западной Европы устремляются на восток. Почему же они уходили с благодатного Запада на Восток, в малозаселенную местность, покрытую непроходимыми пущами и болотами? Массовые убийства и грабежи во время крестовых походов, обвинения в колдовстве, распространении чумы, а также просто изгнания с конфискацией имущества, в том числе даже из далекой Англии, привели к тому, что под властью польских королей в польско-литовской державе сосредоточилось больше половины всего европейского еврейства. Позже концентрация евреев в Восточной Европе сыграла большую роль в истории нашего народа.
      Чтобы разобраться в польско-еврейском феномене, нужно вернуться в последние годы первого тысячелетия. Немцы, продвигаясь на Восток под предлогом крещения язычников, онемечили полабских славян. Такая же судьба угрожала полякам и после принятия католичества, поскольку продолжалась тихая экспансия немцев в возникающие польские города. Польские правители противопоставили им евреев, за которыми не шли вооруженные кнехты, осуществлявшие на деле "Дранг нах Остен". Евреи просили лишь дать им право на безопасное существование. Им доверили даже чеканку монет, на которых ивритскими буквами читалось: "Мешко круль польски". В 1246 году польский князь Болеслав Побожны дарует евреям привилегии (Статус Калишский), гарантирующие им охрану имущества и жизни, синагог и кладбищ, а также запрет на обвинения в кровавом навете и принудительное крещение. Но уже через три года синод епископов потребовал селить евреев в отдельных кварталах. Так что жизнь наших предков в польско-литовском государстве не была безоблачной. В периоды кризисов бывали и наветы, и погромы, но обычно правители страны оказывали защиту евреям, конечно, не за красивые глаза постоянный фактор государственной важности благоприятствовал евреям в Речи Посполитой. В этой стране им жилось вольготнее, чем в других местах.
      Положительным расположением к евреям отличился Казимеж Вельки (1333-1370). Легенда объясняет это влиянием его любимой Эстерки. Но причина в другом: он получил в наследство "Польшу деревянную, а перестроил ее в каменную". В укреплении государства помогли ему евреи.
      В 1576 году король Стефан Баторий издал декрет, гласивший, что лица, обвиняющие евреев в употреблении христианской крови, подлежат смертной казни. Ни в одной другой христианской стране не предусматривалось такое суровое наказание за кровавый навет, даже в наше либеральное время.
      Магдебургское право ограничивало деятельность еврейских ремесленников в городах, и тогда евреи сами создали себе жизненную нишу в виде местечек. Местечки - специфические поселения - формировались, начиная с XV столетия, вокруг замков и усадеб князей и магнатов. Местечки с еврейскими купцами, ремесленниками, огородниками, корчмарями, арендаторами мельниц, садов, сыроварен и смолокурен, заготовителями леса и пиломатериалов создавали инфраструктуру со стабильным доходом для князей и шляхты. Евреи и дальше оставались элементом с отличной от шляхты ментальностью. Благодаря своей обособленности, не являясь конкурентами и не пытаясь поучать, евреи не наступали на пятки местному истеблишменту и не входили в противоречие с остальным населением, основной сферой деятельности которого оставалось сельское хозяйство. Если Ивану или Казику в тяжелое весеннее время надо было пошить хомут для коня, заточить лемех или зазубрить серп, не имея денег, то шорник Хаим или кузнец Мойша сделают это "на поверь", с тем что осенью им привезут дров на зиму или сена для коровы. Доверие соответствовало интересам обеих сторон.
      Дальше на Восток евреям ходу не было. В Московском государстве были свои купцы и ремесленники, а свои кабатчики с успехом спаивали свой народ. Тем более что России, находившейся за польским буфером, не угрожала немецкая экспансия 1550 году польский король Сигизмунд-Август обратился с жалобой к Ивану Грозному по поводу ограбления и заточения в московскую тюрьму польских купцов-евреев. Московский правитель в ответном послании доказывал, что евреи несут с собой отраву, и советовал венценосному польскому брату убивать их и изгонять, как это делают в других странах. У Грозного слова но расходились с делом: захватив Полоцк, он приказал евреев утопить.
      Российские правители, даже Петр I, отрицательно относились к приезду евреев, исключение делалось для выкрестов, которые евреями не считались.
      На восточных землях Речи Посполитой православная церковь отчаянно сопротивлялась экспансии католи цизма и ее униатского прислужника. В этой борьбе ее поддерживала крепнущая Москва, инициировавшая восстание Хмельницкого в 1648 году. Нейтральных в этом деле евреев не должны были коснуться внутрихристианские разборки. Однако именно евреи попали под жернова смуты, поскольку оказались слабой стороной, которую можно было безнаказанно грабить и, всячески мучая, убивать (Г. Сенкевич, "Огнем и мечом"). Польский хроникер писал: "Они (казаки) вырезали или замучили насмерть евреев с женами и детьми. Синагоги ограбили, забрав все, что было внутри из серебра и золота, а также книги, свитки Торы. При этом погибли все архивы, королевские указы и другие ценные документы еврейских общин".
      Это был первый широкомасштабный геноцид нашего народа в Восточной Европе. Не казнили лишь евреев, согласившихся креститься. Таким образом, православная церковь косвенно благословила убийство остальных евреев. По Днепру добрались до Могилева, а по Припяти - до Пинска, но литваков северной части Белоруссии эта чаша миновала. Полякам не удавалось умиротворить казаков путем предоставления им всё больших привилегий. Позже, гайдамаки, поддерживаемые московским войском, разорили Белоруссию и Украину. Опять лилась еврейская кровь.
      Сибаритство магнатов и шляхты погубило польско-литовское государство. Всё больше привилегий требовала для себя шляхта. Популярны были поговорки: "Шляхтич на загроде (подворье) подобен воеводе" и "Ешь, пей и отпускай пояс". Пользуясь правом "либерум вето", один депутат сейма мог заблокировать принятие любого закона. Дошло до того, что шляхта стала выбирать короля. Выбирали того, кто больше обещал денег и привилегий, зачастую иностранца. Слабостью центральной власти в условиях такой демократической системы воспользовались соседи - абсолютные монархии, где демократией и не пахло: Россия, Пруссия и Австрия. Польша оказалась овечкой среди волков, и, начиная с 1772 года, в три приема поделили "больное" государство. Заводилой стала Россия, отхватившая самые большие куски. Последний король Польши, бывший фаворит Екатерины II, вместо того чтобы поднять народ на защиту Родины перед первой отдачей территорий, напрасно пытался упросить императрицу не грабить его. В роли овцы-просителя он не мог умиротворить соседних волков. Поляки спохватились слишком поздно, когда большую часть страны отдали соседям. Тогда пошла поговорка: "Поляк умен после потери".
      В завязавшихся боях евреи Литвы и Украины, знакомые с генетической ненавистью к ним российских правителей, поддержали силы сопротивления, возглавляемые Костюшко и князем Понятовским. Костюшко объявил о равноправии евреев и с похвалой отозвался о евреях-патриотах, "являющихся одной плотью от народа, поднявшегося на борьбу для спасения Родины". Однако среди поляков, особенно жителей крупных городов, опасавшихся еврейской конкуренции в торговле и ремесле, было много противников предоставления льгот евреям. Против равноправия были и наши духовные отцы. Страшась ассимиляции своей паствы, они призывали мириться с лишениями и дискриминацией: "Пусть будем бедными, зато ближе к небесам".
      Над моей кроватью в детстве висела картина: бравый усатый улан на вороном коне с саблей наголо ведет в бой своих всадников. Я гордился этим уланом, потому что, в отличие от других евреев-военачальников галута, полковник Берек Иоселевич командовал еврейскими воинами. Берек Иоселевич двадцатилетний еврейский юноша из Литвы служил у виленского епископа Масальского. Вельможа ценил своего еврейского помощника, и, собравшись во Францию, взял его с собой. В парижских салонах Берек познакомился с прогрессивными идеями того времени. Когда он вернулся, в Польше разыгрался третий, последний акт раздела государства. В сентябре 1794 года в "Правительственной газете" появилось обращение Берека Иоселевича: "Слушайте, сыны Израиля! Все, кто готов помочь Родине, знайте, пришел час взяться за мечи и добиться свободы, которая обещана нам. Встанем на защиту раздираемой Польши. И если суждено нам погибнуть, то по крайней мере наши дети будут свободными и не будут гонимы и преследуемы, как лесные звери и собаки". В короткий срок он сформировал отряд из 500 добровольцев. Много еврейских юношей погибло на баррикадах Варшавы в боях против солдат Суворова. Берек Иоселевич пал в бою в 1809 году в возрасте 44 лет. Глава польской аристократии Станислав Потоцкий в некрологе подчеркнул, что "Родина никогда не забудет героических подвигов Берека Иоселевича". Вскоре забыла. Правда, городские власти не разрешили семье Иоселевича переселиться из еврейского квартала в центр Варшавы.
      В 1830 году Варшава вновь восстала. Еврейский отряд национальной гвардии "Отряд бородачей" насчитывал тысячу бойцов. Еврейские девушки вышивали на боевых знаменах слова "За вашу и нашу свободу!". В патриотических демонстрациях 1861 года рядом с поляками принимали участие и евреи под руководством раввина Майсельса. Немало евреев, сосланных за участие в польских восстаниях, удобрили своими костями Сибирь.
      Под властью России оказались и центральные области Польши: Белосток, Варшава, Лодзь. Таким образом, в Российской империи появилось слишком много евреев. Затем, после введения черты оседлости последовали погромы, кровавые наветы, похищения семи-восьмилетних еврейских мальчишек для многолетних мук и гибели во имя беспредельного расширения Российской империи.
      Лишенные былых привилегий, зажатые в строгие границы при высоком естественном приросте, пополняемые за счет высланных из крупных городов и деревень, еврейские массы все больше нищали. В этих тяжелейших условиях власть в семье брала женщина - "а идише мамэ". Настойчивые, с твердым характером еврейки растили детей, вели лавку или другое хозяйство, пользуясь уважением в местечке. Мужья редко бывали дома, занимаясь извозом (балагулы) или работали в соседних деревнях. Глава семьи традиционно благодарил по утрам Всевышнего за то, что тот "не сотворил его женщиной". В местечке звали подрастающих мальчишек Янкл Рохле или Хаим Ривкес. В итоге получил распространение широкий набор фамилий, производных от женских имен: Басин, Бейлин, Блюмкин, Гольдин, Дворкин, Добин, Зельдин, Либкин, Миркин, Нехамкин, Райкин, Рейзин, Рохлин, Рывкин, Соркин, Сонькин, Фейгин, Фрумкин, Хавкин, Хайкин, Ханин, Хасин, Шейндлин, Шифрин. У русских мы встречаем преимущественно мужские фамилии: Иванов, Петров, Сидоров. Перепись XVII века не выявила у евреев фамилий, производных от женских имен, встречались лишь Хаймович, Абрамович и т.п. Еврейский "матриархат" - результат раздела Речи Посполитой и введения черты оседлости.
      В конце XIX века наиболее активная часть народа стремилась уйти от нищеты и погромов. Многие бегут в Америку. Сионисты зовут в Палестину, но немногие согласны отправиться в эту дикую, пустынную страну с враждебным населением. Еврейскую молодежь манит идея всеобщего благополучия под красным знаменем, при этом евреи должны раствориться, исчезнуть во всемирном братстве народов. Что из этого вышло, мы познали на себе позже.
      Евреи, переселившиеся из Пинска, были первыми жителями юрода Ляховичи, основанного в XVI веке при крепости на холме у левого берега реки Ведьма притока Щары. Замок призван был защитить Полесскую низменность с севера. В мое время осталась лишь насыпь и тихая, зеленая Замковая улица. Небольшая летом речки преображалась во время таяния снега, заливала широкую пойму, подходила к домам, срывала мосты - настоящая ведьма. Но летом мы проводили в ней целые дни.
      Большинство еврейского населения составляли ремесленники. Их было слишком много, чтобы иметь хлеб с маслом. По соседству с нами было аж три шорника. В домах стоял густой запах конского пота, дегтя и гнилой сбруи. Земляной пол лишь к субботе и праздникам посыпали желтым песочком, а бледные мордашки многочисленной детворы свидетельствовали о непреодолимой бедности. Великий интернационалист, выкрест и юдофоб в одном лице - Карл Маркс писал, что культ еврея - торгашество, своекорыстие и эгоизм, а его мирской бог - деньги. Он был прав в отношении многочисленной еврейской бедноты. Для нее деньги были так же невидимы, как невидим еврейский Бог.
      Маркс - потомок состоятельных евреев, крестившихся ради денег, распространил жизненное кредо своих родителей на весь еврейский народ.
      Не лучше было и положение многих лавочников. Помню крохотную лавчонку, над дверью которой вместо вывес ки висела пара кожаных лаптей, а внут ри, кроме этого изделия, наваленного на полке, стояла бочка колесной мази. Вот и весь ассортимент. Пожилая еврейка напрасно ждала покупателей. Мужики плели лапти из лыка.
      Была еще одна отрасль, которой занимались наши евреи, огородничество. Ежегодное внесение навоза в течение многих столетий способствовало образованию плодородной почвы с мощным гумусным горизонтом. Ведущей культурой были огурцы. В конце лета в городе стоял густой запах чеснока и укропа. Засоленные огурцы в бочках, скрепленных лозовыми обручами, свозили к реке и привязывали под водой к забитым в дно кольям. В воде, а зимой подо льдом, огурцы в рассоле отлично сохранялись. За ними приезжали купцы в конце весны. Продукция эта шла и за границу. Недалеко от нас жила семья огородников по кличке "Ди буракес". Осенью, после завершения полевых работ, глава семьи запрягал свою клячу и скупал по деревням гусей. Кончался сезон выпаса, и крестьянам выгодно было продать разросшееся за лето пернатое стадо. Привезенных гусей откармливали. Всю зиму гусиные тушки без кожи и жира разносили на продажу по домам. Перья "скубли" на подушки и перины, а гусиный жир с кусочками кожи перетапливали. Этот жир "мит грибенес" (со шкварками) продавали к пасхе для приготовления "кнейдлэх". Так, трудясь круглый год, многочисленная семья "Ди буракес" зарабатывала себе на скудное пропитание.
      Непременным атрибутом местечка были балагулы. Этим дюжим молодцам не страшна была любая непогода. Однажды, в начале прошлого века, рабочие из российских губерний, занятые на строительстве Полесской железной дороги, подвыпив в воскресенье, решили "устроить жидам погром", но получили такой отпор от наших балагул, кузнецов и мясников, что в течение многих лет погромов не было. Окрестное население поговаривало: "Ляховичские жидки Христа распяли".
      В то время опростоволосились наши местечковые мудрецы. Инженер предложил за взятку в 50 рублей спроектировать в местечке железнодорожную станцию. Мудрецы долго совещались и решили, что вокзал станет несчастьем для местечка. Молодежь будет целыми днями ошиваться там и, не дай Бог, нарушит святость субботы. Понаедут "фони" из Москвы и Петербурга, скупят на базаре масло и яйца, что вызовет дороговизну, да еще устроят погром. Дали взятку в 50 рублей, чтобы спроектировал станцию подальше (остался лишь полустанок). Позже недобрым словом поминали своих мудрецов: товары пришлось возить за шесть километров. Только Лейзер-балагула был доволен: его двенадцать детей не знали голода.
      В базарные дни местечко просыпалось рано. Шумный народ заполнял базарную площадь и прилегающие улицы. Крестьяне плотно устанавливали повозки (зимой - сани). Рядами выстраивались гончары, бондари. В наполненных водой бадьях плавали метровые щуки, плоские карпы. Торговали поросятами, свиньями, овцами, телятами, коровами и лошадьми. Вот балагула покупает у мужика коня, торгуются, бьют друг друга по рукам (только железные мозолистые ладони могут выдержать эти удары), расходятся и снова сходятся. Вот крестьянка, продав фунт масла, десяток яиц и курицу, направилась в лавку купить праздничный головной платок. Два мужика направились в ресторацию Файвеля Рыжего обмыть куплю-продажу. Выходят оттуда повеселевшие (пьянство у единоличников не было в моде, брали на двоих польскую "кварту" - всего 250 грамм), обнимаются, целуются, заверяя друг друга в уважении и вечной дружбе. Опустело местечко, евреи убирают навоз напротив своих домов, иначе "полициант" оштрафует. В польском государстве улица должна быть чистой.
      Оживало местечко и в субботние дни. Пообедав и приодевшись, более состоятельные евреи выходят на базарную площадь "шпацировать", бесцельно прохаживаясь по тротуару, чтобы людей увидеть и себя показать. Была и местечковая самодеятельность с постановками на идише.
      В первое время после мировой войны детей обучали в хедерах. Иногородних учеников йешивы распределяли на пропитание среди горожан. Раз в неделю к нам приходил один из них. Помню его
      бледное с желтизной лицо и худые пальцы, которыми он осторожно брал нарезанный хлеб. Некоторые из них достигали изумительных успехов в запоминании текстов. Прочитав две страницы незнакомого текста, они повторяли его наизусть слово в слово. Но самыми феноменальными способностями обладал булочник Зуня. Вот приезжает на карете богатый шляхтич со своим гостем. Зуня бежит к нему с двумя корзинами баранок. Шляхтич торжественно вынимает исписанный цифрами листок:
      - Посчитай, Зуня, сколько я прожил минут, если мне 42 года, пять месяцев, две недели и три дня.
      Зуня, прикрыв глаза, беззвучно шевелит губами, подталкивая корзины к лошадиным мордам.
      - Пиши, пане добродию, - говорит, наконец, 3юня и начинает диктовать поляку восьмизначное число. Помещик сверяет итог со своими подсчетами и восхищенно щелкает языком: все сошлось. Довольны все. Помещик, представивший своему гостю умственные способности "своего" еврея, Зуня, получивший сполна за две опустошенные корзины и лошади, подкрепившиеся свежими баранками.
      На особом положении находилась пожарная команда. Тесная городская застройка, крытые соломой крыши создавали благоприятные условия для пожаров. Но поскольку "спасение утопающих - дело рук самих утопающих", то пожарная команда была добровольной, и состав не получал денежного вознаграждения. Обязательным было участие в учениях. Несколько раз в году объявлялись учебные тревоги (удары в колокол и рев сирены), и тогда балагулы мчались верхом к месту сбора, накинув на коня уздечку и хомут, держа в руке дугу и нахлестывая вожжами коня. Явившемуся первому выдавали премию 10 злотых - тогда немалые деньги. Пополнялись ряды пожарников еврейской молодежью, но были среди них и ветераны-бородачи. Получали они бесплатно спецодежду и парадное обмундирование. Для подкрепления бюджета пожарный "сарай" - длинное одноэтажное кирпичное здание, обычно заставленное водовозными бочками и платформами с ручными насосами, сдавали в аренду заезжим артистам и для демонстрации кинокартин. Во время государственных праздников "Дня конституции - 3 мая" и "Дня независимости 11 ноября" пожарная команда в праздничных мундирах и касках со своим оркестром возглавляла колонну демонстрантов, состоявшую из небольшой группы чиновников и длинной вереницы школьников в сопровождении учителей, тщетно пытавшихся поддержать подобие строевого шага у своих подопечных. С трибуны выступал с патриотической речью мой отец.
      На моей памяти пожаров в городе было немного и с ними быстро справлялись, но окрестные деревни горели часто и подолгу. Пожарники выезжали в деревни, и еврейские парни неделями спасали добро польских и белорусских крестьян.
      На синагогальном дворе была Большая синагога и три "штиблэх". В штибле портных молились ремесленники. Он был беднее других, и сидения там были замаслены. Имелся штибл столинских и штибл койдановых хасидов. После проклятия хасидов Виленским гаоном прошло много времени и вражда между митнагдим (большинство литваков принадлежало к митнагдим) и хасидами улеглась. В веселый праздник Пурим школьники ставили пуримшпили. В синагогах при чтении Свитка Эстер взрослые топали ногами, а маленькие дети вертели трещотки при произношении имени Амана. Но мальчишкам этого было мало. Заранее готовили "пушки". В обрезок трубы с запаянным концом насыпали спичечные головки и под ударом железного стержня содержимое взрывалось. Мальчишки пробирались в синагогу, пряча "пушки" под пальтишками. При слове Аман в разных углах синагоги раздавались оглушительные взрывы, помещение заволакивало удушливым дымом, а пока взрослые бросались ловить хулиганов, те уже были в другом месте и взрывы сотрясали другую синагогу.
      Задолго до Песаха формировались артели по выпечке мацы. Детям, по мере возможности, покупали обновку. В домах производили генеральную уборку, с чердака снимали пасхальную посуду. На синагогальном дворе в большом котле кипятили воду. За плату в несколько грошей металлическую посуду окунали в кипяток, после чего она считалась пригодной для Песаха. Хозяйки готовили древний славянский напиток - медовую бражку, а из изюма - вино. В предвоенные годы завозили из Палестины пасхальное Кармельское красное. Нужно отметить, что в праздники угощали даже маленьких детей вином или булкой, обмакнутой в водку. При обрезании моэль давал младенцу пососать красного вина, но, несмотря на это, среди евреев редко встречались алкоголики, потому что в семьях не было бытового пьянства.
      Лаг ба-Омер. Накануне готовили цветные светильники, а рано утром отправлялись всей школой в лес. День проходил в играх и песнях, стремительно поглощали съестные припасы. Возвращались в сумерках. Зажигали светильники, и длиннющая колонна расцвечивалась разноцветными огнями. Глядя на это, душа радовалась. Вот какая мы сила!
      К празднику Кущей отец строил "сукку" (шалаш), накрывая его "схахом" свежими, пахнущими смолой еловыми лапками, - внутри развешивали красные яблоки. Потом наступал праздник Симхат-Тора с танцами, песнями и выпивкой в синагоге, а на синагогальном дворе разводили большой костер. Со всех концов города тащили уже ненужные еловые лапки.
      В Хануку кушали всей школой картофельные блины "латкес", а долгими уже зимними вечерами мы крутили волчок. Отец зажигал на подоконнике ханукальные свечи. Постепенно заиндевевшее окно оттаивало, и казалось, что сквозь проталины свет Хануки летит далеко-далеко в страну нашей мечты, где евреи будут жить свободными и счастливыми.
      Считалось неприличным обращаться с жалобой на еврея в "гойский" суд. Во время субботнего чтения Торы обиженный всходил на биму, где располагались со свитком чтецы, ударял ладонью по столу ("а пач афн тиш") и, не давая продолжать субботний раздел, излагал свою обиду. Синагога тут же превращалась в гудящий улей. Каждый присутствующий имел свое мнение. Однако в конце концов конфликт улаживался и богослужение продолжалось. Однажды с галереи спустилась женщина и молча стала у порога. Прервали чтение Торы, и синагога затихла - пришла с обидой вдова.
      В каждом местечке был свой еврейский вор, доносчик, процентщик и пьяница. Обязательной достопримечательностью местечка считался свой сумасшедший ("мешугенер"). Нашего можно было видеть у дверей синагоги босого, в лохмотьях, сквозь которые виднелось худое тело. Говорили, что в начале Первой мировой войны его - молодого парня - заподозрили в шпионаже, пытали, и он сошел с ума. Прошли десятилетия, но сумасшедший верил, что российские жандармы придут за ним, чтобы его повесить.
      Где в прежние времена прятался еврей? В синагоге. "Дом учения" с рукописными свитками святой Торы - последняя иллюзорная надежда, что кровожадное человечество не станет проливать кровь ближнего. Однако навязчивый страх не покидал несчастного, и каждого входившего он встречал испуганным взглядом. Мальчишки, забавляясь, кричали:
      - Полицианты идут!
      Он испуганно жался к стене, дрожал, неразборчиво бормотал что-то, а его истязатели смеялись:
      - Кто придет за ним? Кому он нужен?.. А они пришли в 1941 году и погнали его вместе с мальчишками к расстрельным ямам, завершая пятисотлетнюю историю местечка.
      Я был продуктом еврейского местечка. Мои предки не были знаменитыми раввинами или богатыми купцами. Прадеды отца жили на Белосточчине. В пуще ставили на речках водяные мельницы, обслуживая окрестных крестьян и шляхту, оттого и фамилия Мельник. Прадеда захватило приводным ремнем и убило. Вдова продала мельницу и переехала в Лодзь, растущий промышленный город. Дед Ехиел женился на голубоглазой Хане-Лее. Они скупали молоко в соседних деревнях и разносили евреям в Лодзи.
      Отец, Мойше Мельник, самостоятельно изучил идиш, иврит, польский, русский и немецкий языки. Он обладал обширными познаниями в истории, географии, ботанике, математике и физике. В юношестве зарабатывал, давая частные уроки детям богатых семей. Позже в доме у нас было много книг на польском, иврите и идише.
      В царской армии отец служил в артиллерии - грамотных солдат явно не хватало. После ранения его направили в казачью часть. Не разобрались, фамилия подвела. С новыми товарищами ладил. Говорили:
      - Может, ты и еврей, но не жид, поскольку евреи и жиды - две разные нации, одна положительная, а жиды - враги императорского престола и уничтожать их надо не жалеючи.
      Переубедить казаков ему так и не удалось. Перед Февральской революцией полк перебросили в Могилев для охраны Ставки. Отец был и отличный оратор. После выступления по случаю революции, его, старшего унтер-офицера, избрали в полковой совет. Грянула Октябрьская революция, Ставку разгромили матросы, и отец подался на родину, но западнее Столбцов еще стояли немцы. Пришлось остановиться в Несвиже - городе-резиденции князей Радзивиллов с древней еврейской общиной. Он зарабатывал преподаванием иврита в школе, созданной по инициативе местных евреев, а вскоре стал ее директором.
      Там отец женился на моей матери, которая приехала к тете в гости из местечка Узда. Прадеда со стороны матери звали Неях Мыслобожский. Его родня занималась шорным и кузнечным делом в соседней с городом Ляховичи деревне Мыслобожье. Неях перебрался в Ляховичи, стал меламедом и быстро прославился. Мне приходилось в детстве присутствовать при разговоре стариков, бывших учеников Неяха Мыслобожского. Поглядывая на меня (мне дали имя в честь прадеда), они с большим почтением отзывались о его мудрости и педагогических способностях. Пожил прадед недолго и умер от воспаления легких в сорокалетнем возрасте. Но успел "родить" двух сыновей и четырех дочерей. Вырастила детей прабабушка Михля Мыслобожская. Она была дочерью Меира Простакова, высланного с другими евреями из Петербурга. Впоследствии сыновья прабабушки приняли фамилию Михлин.
      Старший сын и мой дедушка Хаим-Эля имел семь сыновей и единственную дочь - мою маму Нехаму. Хаим-Эля занимался шорным делом в местечке Узда Минского уезда. Чтобы прокормить многочисленную семью, дедушка и его старшие сыновья Михл и Мендл уехали в начале века на заработки в Америку. Хаим-Эля тяжело работал на фабрике. Успел вернуться домой перед Первой мировой войной. Михл и Мендл остались в США. По-разному сложилась судьба остальных маминых братьев. В Париж уехал Мойше-Меер (во время немецкой оккупации французская полиция арестовала его семью и передала гитлеровцам, отправлявшим евреев в Освенцим. Спасся лишь сын Мойше-Меера Залман). Перец окончил йешиву в городе Мир и получил бедный приход в деревне Озерница недалеко от Слонима (его с семьей убили в гетто Слонима).
      Сын дедушки - Хаим-Иосл, мобилизованный в Красную Армию, погиб на колчаковском фронте. Самые младшие: Мотл (Макс) и Неях (Наум) остались в Советском Союзе.
      Переговоры в Бресте застопорились, и немцы заняли почти всю Белоруссию, но позже пришли польские войска. В это время родители гостили в Узде. В дом деда вошли польские солдаты (обозленные отступавшие поляки винили в своих неудачах "жидо-большевиков"). Они хотят пить, но каждый требует, чтобы раньше дед выпил кружку воды: "Может, ты, жид, воду отравил?" Поскольку поляков было почти десять, то деду предстояло выпить 10 кружек воды. Дед не в состоянии больше пить, на него уже замахнулись пустой бутылкой. Отец обратился к ним по-польски с просьбой не мучить его тестя. Они согласились, что не надо обижать земляка и ушли.
      Младший брат отца Даниил приехал в Несвиж и женился. На польско-советской границе его задержали (Даниил подрабатывал контрабандой сахара), обвинили в шпионаже в пользу большевиков и тут же (время военное) приговорили к расстрелу. На встрече с польским комендантом отцу удалось убедить начальство, что Даниил невиновен, и его освободили.
      Между Уздой и Несвижем установилась советско-польская граница. Отец остался в Несвиже, считая себя патриотом вновь приобретшего независимость Польского государства. Тем временем мама в сопровождении брата Мотла несколько раз переходила границу, навещая своих родителей в Узде. Эти переходы становились все более опасными: на границе бесчинствовали банды Булак-Балаховича. Формально они сражались с красными за самостийную Беларусь, а фактически грабили и убивали евреев - это и безопаснее, и легче. Связь матери с родителями оборвалась на 19 лет, до присоединения Западной Белоруссии к СССР. Она лишь изредка получала письма из дому, каждый раз совершавшие кругосветное путешествие. Ведь переписка с Польшей угрожала обвинением в шпионаже в пользу польской дефензивы, что равнозначно было смертному приговору. Поэтому дедушка посылал письмо своим сыновьям в Америку (тогда не очень трефное государство), а они пересылали его нам. Напрямик же расстояние между родителями и дочерью -всего сто километров.
      Родственникам в СССР жилось нелегко. Перманентная мировая революция (позже меньше афишировалась) требовала много средств. Ограбили помещиков, капиталистов, церкви и синагоги, даже мужиков, но все было мало. Взялись за еврея-ремесленника. В еврейском местечке была еврейская милиция. Все всё знали обо всех - даже какой приплод принесла кошка Янкеля Рябого. Был Хаим-Эля в Америке? Был. Заработал доллары? Заработал. Вызвали дедушку в милицию:
      - Хаим, гиб ди долларн!
      Принес Хаим-Эля доллары. Пересчитали:
      - Все принес. Иди домой!
      А вот Мойша Кульбака принес не все сбережения. В милиции знали точно, сколько у него денег. Били, пока все не отдал. Потом сотворили голод. Хочешь спасти семью от голода - неси в Торгсин обручальное кольцо или серебряный кубок для благословения вина. Умели большевики грабить.
      В 1921 году родился мой брат Михаил, затем я, а после меня родилась в 1931 году сестричка Сара. В Несвиже отец в короткий срок наладил работу ивритской школы, и тем самым вырос его авторитет среди евреев города. Его избирают "лавником" - депутатом магистрата. Слава об отце как педагоге дошла до города Ляховичи, где еврейских детей продолжали обучать в хедере. В Несвиж отправилась солидная делегация с просьбой открыть и в Ляховичах еврейскую школу. Мотивировали тем, что в Ляховичах - корни моей матери. Обещали выкупить "пляц", где когда-то стоял дом Неяха Мыслобожского, и всякую другую помощь. Потом оказалось, что общественность не согласна выделить средства для организации школы. Пришлось отцу взять ссуду в банке, стать частником, к чему он не был приспособлен. Все же в сжатые сроки построил здание для первых четырех классов, а потом - для пятого-седьмого классов. Он набрал штат учителей и получил правительственную концессию на общеобразовательную "повшехную" школу с преподаванием на языке иврит. Приведу отрывок из книги воспоминаний "Ляховичи", изданной в Тель-Авиве после Второй мировой войны выходцами из нашего города (перевод с иврита):
      "Мельник был педагогом высокого мастерства, самоучкой с большим опытом воспитательной работы. Перед приходом в Ляховичи он несколько лет возглавлял школу "Тарбут" в Несвиже, и имя его получило широкую известность среди учеников и их родителей. Когда он перебрался в Ляховичи, его заверили в поддержке сионистских кругов. Мельник старался всеми силами и настойчивостью, а настойчивости у него было много, поставить школу на высокий педагогический уровень. Учеба велась в соответствии с программами лучших школ. Мельник вложил в эту школу все свои педагогические знания, все свои физические и моральные силы. Ничто не было для него тяжело, чтобы добиться этой цели... Как писали в еврейских газетах: слава шла впереди него".
      Отец принимал активное участие в общественной жизни города: он был председателем совета "Керен кайемет ле-Исраэль", членом совета городского банка и одно время даже председателем совета пожарной дружины. Трудно было себе представить, откуда в этом сухощавом, среднего роста человеке берется столько сил для требующей большого напряжения работы. Как помню, он редко бывал дома, общался с нами, детьми, главным образом по субботам и праздникам.
      В начале тридцатых годов произошел раскол в сионистском движении. Левые "халуцим" и правые "бейтаристы" Жаботинского вцепились друг в друга. Отец был против этих разборок: идеологический разброд мешает общему делу. Организатор "Бейтара" в городе узрел в отце идеологического противника ("кто не с нами, тот против нас") и вместе со своим отцом, агентом по продаже швейных машин "Зингер", открыл школу, где намеревался воспитывать детей в верности идеалам сионистского ревизионизма. Обстоятельства изменились, и те круги, которые раньше упрашивали отца переехать из Несвижа в Ляховичи, обещая ему всякую поддержку, отдали своих детей в новую школу. У отца остались дети бедняков, которым было не до идеологии. Они не могли платить за обучение. Материальное положение нашей семьи резко ухудшилось. Для отца все это было тяжелым моральным ударом. Ведь он так много сделал для еврейской общины города! Мама плакала, жалела, что уехали из Несвижа культурного города, где отцу не надо было заниматься частным делом, изыскивать средства для содержания помещения и оплаты учителей. Предательство евреев сломало этого физически сильного человека. Он стал нервным, страдал бессонницей, беспрестанно курил. Вскоре, не достигнув пятидесятилетнего возраста, отец заболел раком горла и умер, оставив вдову с тремя детьми. На похоронах было много людей, шла колонна школьников с учителями, а мама причитала:
      - Убили его амалеки!
      НАКАНУНЕ ВОЙНЫ
      Завершилась Первая мировая война. После ста лет неволи Польша вновь стала независимой, но сразу оказалась на пути большевиков, стремившихся, разжигая мировую революцию, захватить всю Европу. Бурлил и рвался к власти пролетариат Германии и Венгрии. Красная Армия под руководством Троцкого и его комиссаров, среди которых были и евреи, двинулась на Варшаву. Поляки восприняли это как нашествие "москалей" под водительством "жидо-большевиков". Евреев заклеймили как врагов новой Польши. Варшаву удалось отстоять. Случился "цуд над Вислой", в небе появилось изображение Богородицы, и, вдохновленные этим знамением, контратакующие поляки разгромили противника. Но вина "жидо-большевиков" осталась в сознании многих поляков. К тому же в новом Польском государстве оказалось слишком много евреев - 11% населения. Если не считать оказавшихся также в Польше украинцев, белорусов, немцев и литовцев, то на четверых поляков приходился один еврей. Представьте себе при такой пропорции 30-40 миллионов евреев в России. Кошмар! Во многих местечках евреев было больше, чем поляков. Даже в некоторых кварталах Варшавы преобладали евреи. Если исходить из того, что высота планки антисемитизма обычно прямо пропорциональна плотности еврейского населения, то идеология нацизма должна была возникнуть в Польше, а она родилась в Германии, где до того времени положение евреев было более благополучным, чем в других странах, и ассимиляция вплоть до крещения, охватила еврейские массы.
      Принятая в 1921 году конституция Польши гарантировала равноправие всем гражданам. На деле евреи лишь в редких случаях могли занимать государственные должности, ограничен был для них доступ в университеты и офицерский корпус. Маршал Пилсудский сдерживал погромные настроения. Он начал свою политическую деятельность социалистом, был редактором газеты "Роботник", затем - узником царской Сибири. Рассказывали, что однажды Пилсудского, преследуемого царскими жандармами, евреи спрятали в синагоге, накрыв его талитом. После его смерти в 1935 году положение евреев Польши ухудшилось в связи с мировым кризисом и приходом Гитлера к власти в соседней Германии.
      Часто отец, просматривая газеты, повторял:
      - Доллар опять упал.
      Масса малоземельных крестьян ринулась в города, которые и так страдали от безработицы. Усилилась конкуренция поляков с местным населением в торговле и ремесле. На улицах появились плакаты: "Не покупай у еврея!", "Свой - до своего!". Для грабежа, как и в старые времена, лучше всего подходили евреи, не способные давать отпор. Гитлер придумал зачислить в евреи даже потомков смешанных семей. Какой удар для немецких евреев-патриотов! Ведь совсем недавно воевали за "фатерлянд", живота не жалели. Миллион немцев в Польше оказался крепкой основой для гитлеровских планов. Прибывший в наш город парикмахер - "польский патриот" по фамилии Шмидт возглавил созданную им антисемитскую организацию. Однажды, на базаре поспорили балагула с крестьянином. Шмидт выбежал из своей парикмахерской с криком "Бей жидов!", но тут же был сбит с ног и немного потоптан мясниками. Полиция не бросилась на выручку немчика.
      Еще один лозунг антисемитов: "Евреи - в Палестину!" казался безобидным. Следует отметить, что поляки поощряли сионистскую деятельность: меньше останется евреев. Говорили, что в Татрах они готовили офицеров для будущей еврейской армии в Палестине. В Варшаве прошли парадом еврейские ветераны различных армий. Сионистское движение ширилось во всех странах
      Восточной Европы. Вместо хедеров открывались общеобразовательные школы и гимназии с преподаванием иврита. В нашем детском представлении Эрец-Исраэль - счастливая страна, текущая молоком и медом. Мы пели на иврите: "Там солнце сияет и виноград зреет", гордились храбростью Маккавеев и воинов Бар-Кохбы. Выпрашивали у матерей пять грошей на мороженое и сдавали деньги в Керен кайемет ле-Исраэль, а полученными взамен картинками Земли Обетованной заполняли тетради. Мой учитель говорил:
      - Ата кмо баарец (ты уже как будто в Стране).
      В нашем городе организовали киббуц. В арендованном здании молодежь готовилась к эмиграции в Палестину, училась совместному коллективному проживанию и трудилась на окрестных помещичьих полях. Несколько лет тяжелых испытаний в киббуце давали преимущество для получения сертификата на выезд в Палестину. Все это сопровождалось секуляризацией еврейских масс, хотя кашрут соблюдали и праздники отмечали. В нашем городе закрылась йешива. В ее здании халуцим организовали клуб с библиотекой, повесили гимнастические кольца: набирайся знаний, накачивай мышцы, готовься к труду в Эрец-Исраэль. Прошел слух, что через наш город, не останавливаясь, проедет Жаботинский. Молодежь "реквизировала" лошадей у балагул, и к полустанку выехала еврейская кавалерия в мундирах Бейтара. Получилось подобие той песни: "Мы готовы к бою, товарищ Жаботинский!"
      Однако на самом деле все обстояло не так благополучно. Еврейское общество разрывалось между коммунистами, бундовцами, сионистами и ассимиляторами. Марксисты считали, что в первую очередь следует расправиться со своими еврейскими богачами. Тут уж юдофобы кричали: "Правильно!" Надо же было что-то противопоставить надвигающейся катастрофе. Решили объявить бойкот немецким товарам. Позиции евреев были сильны в торговле, и бойкот мог больно ударить по гитлеровской экономике, заставить немцев одуматься. Но появились противники бойкота: "Не раздражать гитлеровцев!" (галутный синдром, глубоко проникший в наши гены). Как будто могло быть хуже того, что случилось потом. Помню, нам, школьникам, сказали не покупать карандаши немецкого производства, но ведь они продавались в еврейских магазинах.
      Не все воспринимали обстановку в черных красках. Молодежь распевала веселый шля гер: "Негус, негус! Спасай Абиссинию, враг уже захватил южную линию". Позже появилась боевая песня на идише: "И красное знамя будет реять над Мадридом". В нашем доме собирались учителя - коллеги отца. Дальнейшие события не дали мне забыть содержание этих бесед. Спорщики разделились на оптимистов и пессимистов. Оптимисты твердили, что у Гитлера обнаружен рак голосовых связок, а после его смерти демократы победят на выборах в Германии. Пессимисты доказывали, что мы, евреи, всегда беззащитны. Власть имущие действуют в своих интересах.
      В синагоге выступил беженец из Германии. Он рассказал об ужасных издевательствах над евреями. Сидевшие рядом со мной старики заволновались:
      - Как же так? Немцы были у нас во время войны в семнадцатом году. К евреям хорошо относились.
      Народ поохал, затем поспешил к субботнему чолнту. Германия была далеко, а в Польше своих бед хватало. Сейм принял закон об ограничении кашерного убоя скота, и резко подскочили цены на еврейские мясные продукты. В университетах ввели "скамеечное гетто", и еврейские студенты в знак протеста не садились на выделенные им места, а оставались стоять во время лекций.
      Мир не реагировал на преследование евреев. В Берлине с помпой прошли Олимпийские игры, верховодил Гитлер. Колониальные страны не соглашались принять еврейских беженцев, не позволили им селиться даже в оазисах австралийской пустыни или в арктических районах Северной Америки. Чувство безысходности усиливалось по мере приближения всемирного кровопролития. Больше всего страдала молодежь, и если бы не чинимые англичанами препятствия, довоенная алия достигла бы миллионных цифр. Ведь и остальные страны закрыли перед нами двери. Мы завидовали нескольким семьям нашего местечка, которым удалось эмигрировать в такие экзотические страны, как Куба и Маньчжурия. Киббуц в нашем городе распался - не было сертификатов для въезда в Палестину.
      Гитлеровская пропаганда, захлестнувшая не только Польшу, вскоре дала свои плоды и в странах, прежде благополучных. В США юдофобия сомкнулась с пропагандой пацифистов. Выходило, что во всех бедах виноваты евреи - это они готовят всемирную бойню. То, чем мы гордились: еврей - министр в Германии или премьер-министр во Франции - использовалось против нас. В то же время наши умнейшие еврейские головы - писатели и журналисты - создавали шедевры идей гуманизма, всемирного братства и объединения угнетенных. Но они не понимали, что в годы тяжелой борьбы за существование, когда народ требует хлеба сейчас, а не в прекрасном далеко, обездоленным простым людям ближе лозунги юдофобов, предлагавших немедленно отнять добро у евреев. Так получилось, что еще до начала Второй мировой войны мы проиграли сражение в тех отраслях, в которых, казалось, мы сильны, - экономической и информационной. Наша участь уже тогда была предрешена.
      Хорошо помню последний предвоенный Лаг ба-Омер. Вечером центральную площадь запрудили евреи, казалось, весь город явился. Руководители всех сионистских организаций единодушно клеймят английскую "Белую книгу", закрывшую нам дорогу в Палестину. Поскольку лозунг "Евреи - в Палестину!" в Польше не реализовался, антисемиты устроили несколько погромов. Однако вечно ссорившиеся между собой еврейские руководители не предусмотрели дальнейший ход событий. Заниматься сбором оружия, находясь за оградой гетто, было уже поздно.
      В семье моего деда со стороны отца, как в капле воды, отразился расклад сил в польском еврействе того времени. Дед Ехиел был правоверным хасидом, но ни один из сыновей не пошел по его стопам. Брат отца Шлоймэ (по польски Салёмон) вступил в формировавшуюся польскую армию в 1919 году и остался на сверхсрочной службе, дослужившись до старшины. Более высокого звания не добился, хотя его товарищи уже ходили в полковниках. Предлагали: "Крестись!" Так он и остался на службе старым холостяком и отпуск всегда проводил в нашей семье.
      Другой брат отца, Яков, добрался в 1927 году в Вену и там получил сертификат на въезд в Палестину, поскольку в то время тамошние евреи не уезжали в неблагополучную страну отцов. В Палестине он тяжело работал на строительстве дорог, болел малярией, а ночью охранял поселения от арабских набегов. Позже, увлекшись ботаникой, нашел свое призвание в декоративном садоводстве и озеленении страны, но остался одиноким бедняком. С начала 30-х годов многие юноши нелегальным путем добирались в Палестину. Девушкам было труднее. На земле праотцев возник дефицит невест. Исправить демографический перекос взялись холостяки, легально обосновавшиеся в стране. Они привозили из Европы фиктивных жен, разводились и отправлялись за следующими. Раввинат был в курсе, развод давали без проволочек. Дядя Яков тоже стал штатным женихом. Запомнился его очередной приезд, когда он был у нас в гостях. Очень худой, с черным от солнца лицом, он постоянно нуждался в деньгах. Видно, эти поездки за невестами не слишком щедро субсидировались. В 1938 году в идишской газете "Хайнт" ("Сегодня"), издававшейся в Польше, сообщалось, что английские власти возбудили уголовное дело против Якова, обвинив его в многоженстве.
      В 1932 году, отбыв действительную службу в польской армии и выучившись на электрика, (тогда редкая профессия), уехал под видом туриста на первую Маккабиаду самый младший брат отца - Иосиф. Оставшись нелегалом, работал электриком на стройках Тель-Авива. Через два года он настоял на том, чтобы забрать из Лодзи родителей. Гарантию дал "легал" Яков. Для этого пришлось перевести на его нищий счет все сбережения Иосифа. Дедушка и бабушка приехали к нам проститься. Сохранилась семейная фотография. Сидят дедушка, бабушка с сестричкой на коленях и отец. Рядом, в форме еврейского школьника - я. Сзади стоят мама, брат Михаил и Шлоймэ в парадном польском мундире. Однажды, в очередной свой приезд, Шлоймэ застал Михаила в слезах. Брат выдержал экзамены и был принят в польскую гимназию в Барановичах, но из-за тяжелого материального положения отец не мог его отправить учиться. Дядя заявил: "Пусть учится за мой счет". Однако, занятия уже велись больше месяца, и Михаила вычеркнули из списка. Визит Шлоймэ к бургомистру города, бывшему однополчанину, и звонок из магистрата директору гимназии решил дело. В течение шести лет дядя регулярно высылал деньги на учебу племянника, а когда пришла моя очередь, принял на себя расходы и по моему обучению.
      Первого сентября 1938 года, одетый в гимназическую форму, я вошел в строгое здание польской мужской гимназии имени Тадеуша Рейтана (противника Екатерины II) в городе Барановичи. Приемные экзамены сдал успешно. Сочинение писал на тему "Польская кавалерия всегда побеждала". В основу взял битву под Веной в 1686 году, когда польская тяжелая конница - гусары под водительством Яна Собес кого разгромила турок, спасая Европу от исламского господства.
      На две группы первого класса гимназии нас было всего три еврейских мальчика. В городе была еврейская частная гимназия Эпштейна, но обучение там было многим не по карману. В государственной гимназии неимущие успевающие ученики освобождались от платы за обучение. Ежедневно перед первым уроком входил классный руководитель Бойко. Команда: "Встать! Молитва!" - и Бойко поворачивается к висящему над классной доской распятию. Ученики крестятся, сложив ладони и опустив головы, повторяют за ним "Отче наш". Мы, евреи, стоим молча, но в памяти крепко засели слова молитвы, и мы могли бы креститься не хуже католиков (мне потом пригодилось). Во время большой перемены можно перекусить в буфете. Мне, как неимущему сироте, Бойко выдавал талоны на бесплатное питание: рогалик с чашкой кофе. Был обязательный предмет "Религия". С нами, евреями (собиралось во всей гимназии не больше пятнадцати учеников), вел занятия учитель ивритской гимназии.
      Живя в местечке, я не обращал внимания на свою внешность: там меня все знали. В Барановичах, когда я заходил с товарищами что-либо купить в магазине, меня принимали за поляка, и продавцы удивлялись, когда я заговаривал с ними на идише. Это забавляло моих коллег-поляков. У меня получилась странная комбинация генов. Я был белоголовый, голубоглазый и курносый. В детстве брат Михаил болел скарлатиной. Увидев меня, сидевшего рядом, врач возмутился:
      - Зачем к больному пустили чужого ребенка?
      Пришлось смущенному отцу сказать, что я - его сын. Однако славянская внешность не спасала меня от клички "пархатый жид", когда я ссорился с польскими товарищами. Не знал я, что придет время, когда в середине XX века, века величайших достижений науки, техники и гуманнейших лозунгов, в Европе - центре цивилизации - решающим в вопросах жизни и смерти евреев станет не ум, не образование и даже не физическое здоровье, а форма носа, цвет глаз, волос и способность правильно выговорить слово "кукуруза".
      Осенью 1938 года, по случаю окончания войсковых учений у восточной границы с предполагаемым противником (западная граница с Германией считалась потенциально мирной) в Барановичах провели большой парад возвращавшихся с маневров войск.
      По центральной улице Шептицкого промчалось несколько танкеток, пролетела пара фанерных бипланов, но настоящий восторг вызвала кавалерия. В каждом эскадроне были лошади одной масти, они прямо вытанцовывали под музыку духового оркестра. Рослые всадники с флажками, на пиках эффектно дополняли красивое зрелище. Я совершенно убедился в том, что был прав, когда писал в своем сочинении при поступлении в гимназию, что польская кавалерия всех сильней (польские генералы накануне новой войны оказались такими же ретроградами).
      А от дедушки Ехиела приходили грустные письма. Арабы ранили Иосифа, Якова англичане таскают по судам, а дома голодно. Мама плакала: зачем уехали из Лодзи? Жили бы спокойно в своем доме. Однако уже не было спокойно и в Европе. После Первой мировой войны казалось, что кровопролитие прекратилось надолго. За этим призвана была следить Лига Наций. США зареклись вмешиваться в европейские дела, решили соблюдать нейтралитет. При попустительстве Востока и Запада Германия, в нарушение Версальского мирного договора, начала усиленно вооружаться. Пришедший к власти Гитлер "объединил" Германию с Австрией, а затем обратился в сторону Чехословакии, где в приграничных Судетах жило немецкое меньшинство. Он, Гитлер, конечно, за мир, но не может быть мира, пока унижена Германия и чехи угнетают немецких братьев. В его поддержку выступили нацисты разных стран, пацифисты, "борцы за права человека". Разве можно допустить, говорили они, чтобы из-за этих противных чехов началась война?
      У Гитлера появился пособник - премьер министр Польши Бек. Он потребовал от Чехословакии западный квартал небольшого города Тешин, расположенный за речкой Ольза. У дворца маршала Польши Рыдз-Смиглого толпа скандировала: "Вперед, на чехов! Вождь, веди нас!" Это новое польское приобретение было настолько мизерным, что на уроках географии в гимназии мы его не могли найти на карте. А польское правительство уже связывало свое будущее с осью Рим - Берлин. С большой помпой приняли зятя Муссолини, министра иностранных дел Италии - графа Чиано. Устроили ему охоту на редких зверей в Беловежской пуще. Еврейского парня собрались отдать под суд за неуважительное высказывание в адрес Гитлера - "главы дружественного государства". Англия и Франция еще могли запросто утихомирить не набравшего силу Гитлера. В еврейских газетах писали, что лучше оснащенная танками чехословацкая армия способна дать достойный отпор агрессору. Однако "миротворцы" Чемберлен и Даладье выкрутили руки чехам, заставив отдать Судеты Германии. Чемберлен с триумфом возвратился из Мюнхена: он привез "мир на тысячу лет". В общем мажорном хоре средств массовой информации диссонансом звучали голоса евреев. Страницы еврейских газет пестрели карикатурами на Чемберлена с неизменным зонтиком, увлекшимся некашерным варевом для большой войны. Добрыми намерениями Европа устилала себе дорогу в ад. Не успели высохнуть чернила на Мюнхенском договоре, как немцы его нарушили, оккупировав всю Чехословакию, забрав себе богатые трофеи для оснащения немецкой армии. Вскоре Германия отобрала у Литвы Клайпеду (Мемель), укрепив свой северо-восточный фланг. Немцы уже боготворили Гитлера. Это надо же: в считанные месяцы, без единого выстрела, так расширить границы фатерлянда! "Тысячелетний мир" в Европе просуществовал до обидного недолго. Гитлер потребовал предоставить Германии автостраду, которая соединит Восточную Пруссию с метрополией. Этот "безопасный проезд" должен был пройти через Данцигский коридор, отрезав Польше выход к морю. Поляки заартачились. Гитлер рвал и метал. Как смеют ему, столько сделавшему для установления справедливого порядка в Европе, отказать в такой мелочи, направленной на установление всеобщего мира! Газеты опубликовали польско-немецкий договор о добрососедстве, перечеркнутый накрест рукой самого Гитлера. Вчера была дружба, а сегодня - вражда. Поляки решили в срочном порядке укрепить вооруженные силы. Кавалерия - хорошо, но нужны танки. Ученики собирали использованные лезвия безопасных бритв. Говорили, что это отличная сталь. Только неясно было, сколько можно построить танков даже из сотни килограммов лезвий?
      На польско-немецкой границе, протянувшейся уже на многие сотни километров (сами помогли Гитлеру окружить Польшу с трех сторон), в срочном порядке стали строить укрепления. Модно было строить укрепленные "линии". Французы построили на границе с Германией "линию Мажино". Немцы в ответ "линию Зигфрида". Поляки построили у советской границы "линию маршала Рыдз-Смиглого". Советы тоже что-то строили вдоль границы, но так быстро расстреливали своих маршалов, что в Европе не знали, чьим именем назвать советские укрепления. Польские укрепления проходили недалеко от нашего города. Это была цепь железобетонных монстров, вкопанных в землю и замаскированных дерном, рассчитанных на круговую оборону. Говорили, что соединены они подземными переходами и электрифицированы. Строили укрепления "юнаки" из западных районов Польши, преимущественно немецкие молодчики. В свободное время они забавлялись избиением проезжавших мимо евреев.
      Поляки были уверены в себе. На заборах появились плакаты: польский солдат ломает меч с надписью Грюнвальд" , а снизу подпись: "Мы и не такие мечи ломали". Наконец, Англия и Франция приняли позу обиженных в своих лучших намерениях и гарантировали неприкосновенность польских границ.
      Из разговоров знающих евреев явствовало, что войны не будет: Гитлер поиграет мускулами и утихомирится. На защиту поляков встанет и СССР, который в последние годы вел в Испании необъявленную войну против немцев и итальянцев. Если же Гитлер развяжет войну, то будет разгромлен в две недели, и это будет его заслуженным концом.
      Тучи между тем продолжали сгущаться. В конце лета поляки объявили мобилизацию, и много евреев ушло в армию. Я уже собирался к первому сентября в гимназию, когда объявили, что занятия в школах откладываются. Случилось невероятное, газеты сообщили, что СССР, заключил какой-то договор с Германией. Даже в самом кошмарном сне правительствам сформированной антигитлеровской коалиции не могло присниться, что злейшие враги - Гитлер и Сталин - договорятся. А договор означал одно: Сталин дал Гитлеру зеленый свет для начала войны. Без этого сговора Германия не осмелилась бы начать войну, которая имела все предпосылки перерасти в новую мировую.
      На рассвете 1 сентября 1939 года немецкие войска перешли польскую границу. В первый день польское радио сообщило, что польская кавалерия ворвалась в Восточную Пруссию и громит "швабов". Но, видимо, атака шашками на танки оказалась неудачной, и в последующие дни радио передавало марши и песню, как девушка встречает "офицера, который на белом коне едет". Наконец, на пятый день войны, во время которой немцы наступали на Польшу с трех сторон и немецкие самолеты нещадно бомбили войска и города, передали, что Англия и Франция объявили войну Германии. Однако западные союзники медлили. Вражеская авиация уже действовала у восточных границ Польши. Бомбили Барановичи. Появились еврейские беженцы. Сначала из Варшавы и Белостока, а потом даже из Бреста. Говорили, что немцы переправились через Буг и уже в Бресте. Это недалеко от нас. Беженцы заняли общественные здания и классы в нашем доме. Молодежь нашего города собралась идти к советской границе. Говорят, русские пропустят к себе, не дадут погибать евреям под немецкой оккупацией. Михаил уже сложил все необходимое в рюкзак.
      Ночами через город двигались на юг польские войска и беженцы. Шли в сторону Пинского укрепрайона. Вот-вот пойдут дожди, и пинские болота станут непроходимы для немецкой техники, а густые леса укроют польскую кавалерию от немецкой авиации. Тогда сконцентрированный польский кулак ударит по немцам, вынужденным перебросить войска на западный фронт. Поляки не собирались складывать оружие. Продолжала сражаться окруженная Варшава и даже маленькая крепость Вестерплятте в Данциге.
      Утром 17 сентября наступила тишина, прекратилось движение польских войск, не появилась и немецкая авиация. Лишь на большой высоте с востока на запад пролетела эскадра каких-то самолетов. После обеда начали шепотом говорить, что "Советы идут". Назавтра рано утром на пожарной вышке уже развевался большой красный флаг. Еврейские парни в мундирах пожарников с красными повязками на рукавах, вооруженные карабинами, патрулировали улицы города. Говорили, что создан ревком во главе с доктором Рафесом (как без еврея?). Доктор раньше не участвовал в общественной жизни евреев, а, выходит, был скрытым коммунистом. Перед обедом польские полицейские уехали на велосипедах, никто их не задерживал. Для встречи Красной Армии соорудили арку, украшенную цветами и красными флагами. Казалось, город похорошел. Только сейчас заметили, что стоит солнечная, на редкость теплая погода. Какая радость! Вместо немецкой - идет нам на выручку ставшая родной армия Советов.
      Настроение немного испортил инцидент, свидетелем которого я оказался. Из окрестных деревень в город потянулась белорусская молодежь. Все на велосипедах (в то время средство передвижения не бедных), в праздничных черных костюмах с красными бантами в петлицах. Они запрудили нашу улицу, направляясь к полицейскому участку. Заинтригованный, вместе с другими мальчишками я пробрался огородами поближе к "комендатуре". Полицейский участок оцепили пожарники. Перед толпой с брандспойтом стоял низенький рыжебородый еврей - Мендл. Он занимал единственную штатную должность в пожарной команде - должность сторожа. Был он грозой мальчишек, норовивших забраться на вышку, чтобы полюбоваться окрестностями. Участник Первой мировой войны, он ругался на смеси русских и еврейских слов. По-польски знал лишь команды, употребляемые в пожарном деле. И вот Мендл кричит по-русски:
      - Товарищи! Разойдитесь. Ревком запретил допуск в полицию, оружия посторонним не дадим.
      Но толпа напирала, она требовала оружия для расправы с помещиками и польскими осадниками. Кто-то выстрелил. Мендл закомандовал:
      - "Вода напжуд!" - и тугая струя ударила по первым рядам. Толпа рассеялась, опрокидывая велосипеды и ломая заборы.
      На следующий день к рбеду послышался гул моторов. Казалось, все жители города и ближайших деревень сбежались, чтобы приветствовать красноармейцев. Они тесно заполнили улицу и прилегающие переулки. Появилась колонна танков и остановилась, окруженная плотным кольцом встречающих. Те, кто половчее, вскакивали на танки, обнимая и целуя танкистов. Я взобрался на высокое крыльцо соседнего дома. Оттуда было хорошо видно это захватывающее зрелище. Когда первый порыв миновал, я заметил рядом высокую худую старуху, по ее морщинистому лицу текли слезы. Она, вся в черном, единственная среди ликующей толпы оплакивала гибель Польши. Мне стало стыдно, ведь я до этого тоже считал Польшу своей родиной.
      В последующие дни войска тянулись на запад. Много танков, артиллерии на конной и тракторной тяге, много пулеметов. Солдаты не пешком, а на грузовых автомобилях - несравнимая с польской сильная армия. Сверху войска прикрыты мощной авиацией. Это не польские фанерные самолетики, а юркие истребители и тяжелые бомбардировщики.
      Новую власть я принял всем сердцем. Она спасла нас от гитлеровцев и обещала бедствующим социальную справедливость, а вместо национальной нетерпимости воцарится равноправие всех наций, когда человек человеку друг, товарищ и брат.
      А религия? К черту ее! Ведь, оказывается, человек не создан Богом, а произошел он, венец эволюционного процесса, открытого Дарвином, от обезьяны (действительно, уж очень похож на нее), и в этом нет ничего зазорного.
      Увлеченный мальчишеским экстазом по поводу личного участия в строительстве лучезарного будущего человечества, я не мог не заметить, как мои розовые мечты тускнеют под напором серой действительности. На сессии Верховного Совета СССР Молотов осудил попытки силой уничтожить идеологию национал-социализма. С такими речами, оправдывающими идеологию Гитлера, не выступали даже руководители Польши в период дружбы с Германией. Перед новыми гражданами выступил политрук с докладом о международном положении. Зал был набит евреями. Я также оказался там. Наш местечковый еврей по фамилии Немой задал докладчику вопрос:
      - Скажите, пожалуйста, почему вы заключили договор с таким извергом, как Гитлер, который издевается над евреями?
      Политрук длинно доказывал, что Советский Союз - поборник мира и не может вмешиваться во внутренние дела Германии. Был бы лучше Немой немым. Через несколько дней его забрали, и сгинул Немой где-то на Севере. Евреи стали говорить, что у этой власти надо держать язык за зубами. "Это тебе не Польша". Пожарники уже сдали винтовки, и в милицию набрали местных белорусов.
      В первые дни новая власть объявила, что польский злотый приравнивается к рублю. Открылись магазины, началась торговля. Вот в мануфактурную лавку заходит молоденький лейтенант. Продавец предлагает пощупать, какой хороший материал, нахваливает товар и называет цену в новых деньгах. Покупатель в замешательстве, окидывает рассеянным взглядом лавку. Нет, ему не надо отрез на костюм, он покупает весь рулон. Продавец счастлив, считает полученную солидную пачку рублей. Какой удачный попался покупатель! Берет много, не торгуясь. Заученным поклоном продавец благодарит "пана товарища командира", желает ему всех благ и просит в следующий раз посетить его магазин. Через минуту вбегают запыхавшись два командира. Они тоже, не торгуясь, берут мануфактуру рулонами. Такая же картина в магазинах кожи и обуви. На смену радости в сердца Лейбы или Хаима закрадывается тревога, они закрывают лавки, ночью вывозят товар и прячут. Однако новую власть не обманешь. Через несколько месяцев начинаются повальные обыски, всё находят. Не хотел товар продать за рубли - теперь заберут за так. Скажи спасибо, что в кутузку не упрятали. Обманутыми оказались и крестьяне. Надеялись получить помещичью землю, но в помещичьих хозяйствах организовали совхозы, а крестьянское имущество скоро соберут в колхозы.
      Появились государственные магазины. Раньше приходилось в магазинах покупать, а сейчас "давали" за деньги. При этом надо было постоять в неизвестной раньше очереди, но на всех не хватало. Очереди выстраивались и за хлебом, а составы с зерном, говорили, идут по железной дороге мимо нас в Германию.
      Мама ухитрялась при новой власти готовить из скудных продуктов так, чтобы мы не голодали. Но одежду приходилось перешивать из сохранившегося старого. Однажды я заметил топтавшихся у магазина женщин. По секрету сказали, что после обеденного перерыва будут "давать" ситец. Мне очень хотелось купить на обновку маме и сестричке этого ситца. Я занял очередь. Впереди меня стояло лишь несколько человек. К открытию магазина все переменилось, Откуда-то взялась толпа мужиков, меня оттеснили от дверей, и вскоре я оказался позади всех. От досады заплакал, старался протиснуться между ног верзил, а они меня пинали и отбрасывали назад. Вдруг я почувствовал, что кто-то схватил меня за шиворот. Это милиционер узрел в этой свалке только во мне, мальчишке, нарушителя порядка. Напрасно я ему доказывал, что был одним из первых в очереди, а меня вытолкнули взрослые. В милиции дежурный, вытаращив грозно глаза, гаркнул: "Кто такой?" По своей наивности я спокойно ответил, что ни в чем не виноват. В итоге он влепил мне оплеуху и выбросил на улицу. Было очень обидно. Бывало, с мальчишками дрался, но никогда взрослый меня не бил. Это был первый урок: сильный по отношению к слабому всегда прав.
      В нашем доме вновь открылась еврейская школа, но преподавание велось на идише. Иврит стал трефным языком. Михаил поехал в Вильно, забрал свои документы с педагогического факультета, где учился до войны, и устроился учителем математики в нашей школе. Приехал и дядя Шлоймэ. Его полк с боями выбрался из немецкого окружения. На правах более опытного он принял командование остатками полка. Неожиданно столкнулись с Красной Армией. Дальнейшее сопротивление уже было бессмысленным. Шлоймэ заявил, что родился в Белоруссии, в Ляховичах, не имел офицерского звания, и его отпустили. Пленных родом из районов, занятых немцами, отправляли в лагерь. Устроился дядя бухгалтером на мельнице.
      Пришла пора и мне продолжить учебу. На первый взгляд ничего не изменилось. Занятия вели по довоенным программам на польском языке. Исчезли лишь портреты президента Мостицкого, и вместо религии ввели русский язык. Пришлось начинать с изучения алфавита. Перед зимними каникулами объявили, что гимназия реорганизуется в русскую среднюю школу. При новом раскладе нас, учеников второго класса гимназии, проучившихся (с начальной школой) семь с половиной лет, перевели в шестой класс советской школы, хотя по уровню образования мы были значительно выше.
      В том 1939 году зима наступила рано, с обильными снегопадами, метелями и невиданными в нашей местности сорокаградусными морозами. Ночами слышен был треск погибающих деревьев. Говорили, что это русские принесли холод "в карманах". Где-то далеко на севере они воевали с Финляндией. Дело не клеилось, и могучая армия завязла в боях с крошечным государством. Политруки, наведывавшиеся в школу, объясняли задержку коварной деятельностью английской и французской разведок, а также тем, что финские доты "линии Маннергейма" покрыты толстым слоем резины, от которой снаряды отскакивают, не разрываясь(?!).
      В начале 1940 года власти провели массовые аресты польских чиновников и осадников. В разгар трескучих морозов некоторых заключенных везли к товарным вагонам на станцию Барановичи за 20-30 километров. Много малюток, а также больных погибло в пути. Говорили, что арестованных отправили в Сибирь. Евреев среди них было немного. Приехав на побывку домой, я узнал, что ночью арестовали Шлоймэ. При обыске перевернули все в доме. Но через несколько дней дядю выпустили. За него заступился милиционер, проходивший военную службу в его роте. Мама спросила: "Били?" Он лишь кивнул, затем быстро собрался и уехал в Лиду. Сказал, что если второй раз заберут, то не выпустят.
      У нас не было учебников по истории. Мы учились по тексту, надиктованному учительницей. Только у сидевшего рядом со мной "восточника" был учебник. Многие картинки в учебнике с изображением советских маршалов были перечеркнуты с надписью сверху "Враг народа". Видно, эти враги хотели подорвать мощь армии. Однако сейчас во главе ее народные герои Ворошилов и Буденный, о которых песни слагали. Весь народ поет, что если завтра война: "...и танки пойдут, и помчатся лихие тачанки".
      Первое время новая граница оставалась открытой. Многие, в том числе и евреи, переходили на оккупированную немцами территорию и выменивали польские деньги, которые там еще были в ходу, на кожу и ткани. Кто знает, сколько при этом забросили шпионов и диверсантов с обеих сторон? Вскоре на новых рубежах Советы начали строить оборонительную линию. Проблему рабочих рук решили запросто. Издали указ, что опоздавшие на работу более чем на пять минут приговариваются к принудительным работам. Тысячи несчастных любителей понежиться в постели отправили на строительство укреплений. Власти спешили. Еще не закончили работы, а уже перебазировали вооружение со старой границы на новую. Через наш город гусеничные трактора медленно по частям тянули тяжелые орудия.
      В начале летних каникул 1941 года Михаил уехал в Минск, в гости к дяде Максу, взял с собой документы, чтобы поступить на заочное отделение университета. В газете я нашел объявление, что в Пинске открывается сельскохозяйственный техникум. Меня тянуло к этой специальности, и я намеревался послать туда свидетельство об окончании семи классов. Сестричку отправили на лето в пионерский лагерь где-то аж за 200 км в Щучинский район под Гродно. Мама радовалась, что Сорелэ сможет развлечься и некоторое время лучше питаться.
      НАЧАЛО КОНЦА
      С весны 1941 года усилились слухи, что нас ожидает новая война. Жители из-за Буга, пробиравшиеся к родственникам на нашей стороне, рассказывали, что их приграничные, деревни полны немецкими солдатами. В начале июня пришел домой еврейский парень из нашего города, бывший солдат польской армии, бежавший из немецкого плена. Он сказал, что чудом перебрался через границу, поскольку на той стороне даже леса забиты немецкой техникой. Сидел бы молча, а то ночью милиция забрала парня. В понедельник 16 июня появилось сенсационное "сообщение ТАСС". Я его внимательно прочитал в "Известиях", поскольку оно дебатировалось евреями, а последовавшие затем события не дали его забыть. ТАСС опровергал слухи о намерении Германии напасть на Советский Союз. Германия и СССР неуклонно соблюдают условия Договора о ненападении. Концентрация немецких войск объяснялась проведением маневров.
      Даже мне, мальчишке, казалось странным: зачем Германии, оказавшейся лицом к лицу с Англией, проводить маневры за тысячу километров от театра военных действий, у границ дружественной страны? Наши евреи, помня итог польско-немецкой дружбы, удивлялись, почему СССР, а не Германия, оправдывается за концентрацию немецких войск?
      Через несколько дней новые события заставили нас забыть о международных делах.
      В 1939 году еврейское население нашего города удвоилось за счет беженцев. Было им невыносимо тяжело без жилья, работы и без знания русского языка. Нам, знакомым с белорусским языком, легче было его освоить. А родственники, оставшиеся под немцем, писали, что живется им несладко, но, находясь в своих домах (переселение в гетто началось позже), как-то перебиваются. Поэтому многие беженцы не приняли советского гражданства, предпочитая отправиться на прежнее место жительства. Вот теперь их грузили в товарные вагоны для отправки в противоположную сторону - в Сибирь. Одновременно к ним присоединили семьи местных евреев - бывших активистов общины. Власти сообразили, что мононациональный трансфер евреев имеет неприятный привкус и разбавили его, добавив к ним местную помещицу Рейтанову. Помню ее, согбенную старушку, которую усатый кучер привозил на карете к нашему соседу-сапожнику. После прихода красных кучер приютил ее у себя. Теперь ее везли по тому же пути, по которому Екатерина II отправила ее прадеда - Тадеуша. Она оказалась в одном вагоне с бывшим секретарем ляховичского кагала Гилелем Кустановичем его женой, двумя мальчиками и тещей. Ляховичские евреи всегда были в хороших отношениях с семьей Рейтанов, но разве они могли себе представить, что им окажут такую честь делить невзгоды дальней дороги со знаменитой шляхтянкой?
      В воскресенье я встал в шесть часов утра. День обещал быть жарким. Надо было по холодку завершить прополку огорода. Я не обратил внимания на далекие глухие взрывы. К полудню собрался на речку. Навстречу - сын доктора Рафеса. Он крикнул:
      - Война с немцами! Выступал Молотов, сказал: наше дело правое, победа будет за нами.
      Забравшись на пожарную вышку, я увидел черный дым над городом Барановичи. Дома застал плачущую мать, сестричка где-то недалеко от немецкой границы и Михаил в Минске. Несмотря на выходной день, заработали учреждения. В горкоме комсомола маму заверили, что детей из пионерских лагерей привезут домой.
      Утром второго дня войны появились грузовые машины с женщинами, детьми и домашним скарбом. Это беженцы - семьи военнослужащих из-под Белостока. Под звуки духового оркестра потянулась колонна мобилизованных нашего города. Они шли в гражданской одежде, без оружия, хотя в городе на складах полка, выбывшего весной на учения, было оружие и обмундирование. За городом их отпустили домой и приказали прибыть в военкомат завтра. Растерявшееся начальство не знало, что дальше делать, не было указаний сверху. Как объяснить, что в то время, как страна с рассвета обливалась кровью, а немецкие танки мчались на восток, навстречу им продолжали идти в Германию эшелоны с зерном и горючим? Страна все еще жила "Опровержением ТАСС", и понадобилось долгих восемь часов после получения немецкой ноты, чтобы Молотов объявил о немецком нападении. Среди мобилизованных были преимущественно евреи нашего города, их так и оставили на верную смерть.
      Приведу еще один пример нелепых промахов начала войны. Через много лет мой коллега-агроном Зинов рассказал, что в ту ночь он ждал на вокзале в Бресте поезда, чтобы отправиться на воскресенье к родителям в Кобрин. Запасные пути были забиты порожняком, пришедшим из-за Буга (на немецкую сторону отправлялись груженые вагоны, а оттуда гнали порожняк). С первыми выстрелами раскрылись вагоны и оттуда выбежали вооруженные немцы. Они без боя заняли железнодорожную станцию и направились в город. Рядом оборонялась крепость, но дорога на восток была открыта. Что это было так, мне призналась и гид музея "Брестская крепость". Как же наши славные "карацупы" пропустили врага? А была команда: "Не поддаваться на провокации".
      На третий день появились первые признаки паники. Грузовые машины с беженцами, легковушки вперемежку с конными повозками запрудили улицу. В этом потоке я увидел нашу городскую пожарную машину. На ней, цепляясь за что попало, висели еврейские парни. Уезжают. Я зашел домой: может, и нам уйти? Мама всё ждала нашу Сорелэ: а вдруг она вернется и никого не застанет дома?
      Следующим утром стало тише. Ночью дочиста разграбили магазины и военные склады, поскольку ушли охранявшие их часовые. Вокруг валялись седла со срезанной кожей. Еще не было слышно гула артиллерии, а в городе уже не стало милиции. Грузовики с солдатами шли навстречу друг другу. Создавалось впечатление, что войска мечутся, не зная куда ехать. Вероятно уже отрезаны дороги отступления. Как быстро все переменилось! Война смахивала на ту, которая разыгралась два года тому назад в Польше. Еще хуже. Сейчас паники больше, и движутся немецкие войска быстрее, несмотря на лучшую вооруженность Красной Армии по сравнению с польской.
      Впереди польская линия укреплений, а за старой границей - советская. Немцам к нам не добраться. Ведь слабые финны против сильной Красной армии и то долго сопротивлялись на своей "линии Маннергейма". Ночью с севера стала слышна артиллерийская канонада. Утром установилась тишина, по дороге с запада никакого движения. Наверно, немцев погнали назад. Раньше говорили, что наша армия начеку, а если придется воевать, то только на чужой территории. В середине дня со стороны города Барановичи показалась колонна танков, на башнях алели красные полотнища. Наши танки. Но когда они стали спускаться к мосту, то на середине красных полотнищ я увидел белые круги с черной свастикой. Глазам не верилось: откуда немцы без боя на четвертый день войны оказались у нас? Я вбежал в дом, закрыл дверь на замок. Мама тихо плакала. Затарахтели мотоциклы, послышалась лающая гортанная речь.
      Говорили, что немцы уже в Минске и даже под Смоленском. Странно. Ведь в сентябре 1939 года новую границу СССР установили далеко на западе за Белостоком на реке Нарев севернее Варшавы. Теперь немцы, ударив из Восточной Пруссии и Брестского подбрюшья, пройдя через польские и советские старые укрепления, отрезали не только белостокскую группировку, но взяли в клещи огромную территорию. В 1942 году, проходя по болотам Гродненщины, я видел ряды советских танков, не подбитых, а брошенных экипажами из-за отсутствия горючего, того самого, в изобилии направлявшегося в течение двух лет немцам.
      Через наш город гнали колонны военнопленных. Сопровождало их обычно всего несколько конвоиров. Измученные, голодные, эти недавно еще сильные молодые люди, медленно передвигались, поддерживая друг друга. Они даже не пытались бежать. Упавших немцы тут же пристреливали.
      Стояла жара. Немцы, не стесняясь, раздевались до трусов, демонстрируя хорошо откормленные, жирные телеса. Питались солдаты обильно. Германия много набрала трофейного. Банки со свиной тушенкой местами уже проржавели, и верхний слой жира покрылся рыжими пятнами. Хлеб был хорошей выпечки; упакованный в целлофан, он мог долго храниться. У солдат были и ржаные хлебцы "кнеккеброт". Это советская рожь для хлебцов шла непрерывным потоком к заклятым друзьям в течение двух лет. Добротной была и одежда солдат. Сапоги прочные, кожаные, с короткими широкими голенищами. В них можно моментально сунуть ноги в носках и не надо долго наматывать портянки и обмотки. Многочисленные фотографии в немецких газетах свидетельствовали об огромном количестве захваченной советской техники. В одной газете помещена фотография заснятого в профиль небритого черноволосого командира - пленен сын Сталина Яков Джугашвили. Была картинка из Варшавского гетто: на проезжей части лежит умирающий от голода старик, а рядом богато одетая парочка шествует в еврейский театр. Евреи не помогают друг другу.
      На шестой день после прихода немцев в дом вбежала счастливо улыбающаяся невредимая сестричка. Мама схватила ее в объятия и от безмерного счастья заплакала. Вслед за сестричкой вошел дядя Шлоймэ. Сорелэ рассказала, что после первых выстрелов на границе никто и не думал эвакуировать детей. Начальство вместе с пионервожатыми уехало на пароходе вверх по Неману, а детям сказали самим добираться домой. Две сотни километров дети прошли по страшным дорогам июня 1941 года. Спали на сеновалах и кормились у крестьян. Бездетная женщина предложила сестричке остаться у нее. Девочка была светловолоса и голубоглаза, сошла бы за польского ребенка. Но она не соглашалась:
      - Если останусь, мамочка будет плакать. В Барановичах она встретила дядю, и они вместе пришли домой.
      В первые часы новой войны Шлоймэ явился в военкомат. Ему сказали придти на следующий день. Но назавтра это учреждение уже было безлюдным, а потом на улицах Лиды появились немцы.
      Мы ожидали грабежей, погромов и убийств евреев. Так велось с древних времен. Однако если не считать инцидента с обрезанием одной бороды, в городе было спокойно. Немцы заходили к евреям по мелочам, поскольку местное население их не понимало. Войска были в приподнятом настроении: через две недели возьмем Москву, а потом, говорили, войне конец и - домой. Наш сосед Пиня оделся, как на праздник, и прохаживается по улице. Мама:
      - Что это вы так вырядились? Немцы пришли.
      А он:
      - Немцы лучше большевиков, я с ними в ту войну торговал, это честные люди.
      К нам в дом зашел пожилой солдат попить воды. Увидев сестричку, стал ее обнимать и целовать.
      - О, фрау, - сказал он маме, - она очень похожа на мою дочурку.
      Он оставил нам буханку хлеба и банку тушенки, хотя догадывался, что мы евреи.
      Объявили, что наша местность называется Вайсрутения, или Беларусь. Видно, немцы заранее подготовили кадры, поскольку, как грибы после дождя, возникли местные органы администрации из белорусов: управы с войтами и солтысами. Появилась и полиция. Вместо парней, надевших красные повязки, теперь нашлись другие - с белыми повязками. В Минске образовали Центральную Раду - белорусскую власть во главе с президентом. Стала выходить на белорусском языке "Баранавицкая газэта". Вскоре провели перепись населения, потребовали сдать советские паспорта - выдадут другие. После этого изменилось отношение к нам. Евреям предписывалось нашить желтые кружки материи (латы) на груди и спине (позже кружки приказали заменить на желтые шестиконечные звезды). Ходить нельзя нам по тротуарам, а только с левой стороны проезжей части. Еврей, обнаруженный за пределами города, подлежал расстрелу.
      К нам в дом явились немцы в черных мундирах со списком, забрали Шлоймэ. Тогда арестовали 22 человека - евреев, белорусов и поляков. Такие же аресты по спискам, составленным местными управами, провели в Барановичах и других городах. Брали главным образом учителей и врачей. Арестованных расстреливали в ближайшем лесу.
      В школьных классах нашего дома разместился немецкий штаб. Нас не выселили. Мы оставались жить в двух комнатах и кухне с отдельным входом. Штабной офицер приносил постирать белье и за это давал что-нибудь из съестного. На вид ему было лет сорок, в очках, лицо интеллигента. Однажды прибежал Пиня: немецкий солдат хочет забрать его выходной костюм. Мама пошла в штаб к офицеру, и тот прогнал солдата.
      Дома становилось все хуже с продуктами. Мы подъели довоенные запасы. Потом питались выращенным на огороде. Мама меняла кое-что из одежды и мебели на муку. Но этого надолго не хватит. Соседка предложила мне пойти с ней в ближайшую деревню на уборку картофеля. Накормят и еще с собой дадут ведро клубней. На работу мы вышли рано утром, сняв желтые латы. Хозяйка еще управлялась по дому, пекла гречневые блины и жарила сало. На кухне было тепло, тянуло ко сну, а от запаха горячей пищи очень хотелось есть. Завидно стало, что мы, евреи, лишены этой спокойной жизни, размеренного труда, домашнего тепла и обилия сытой пищи. Наконец нас пригласили к столу, где уже высилась горка блинов и стоял горшок с молоком. После завтрака взяли корзинки и вышли в поле. Хозяин распахивал картофельные ряды, мы занимали по борозде и, разгребая землю руками, выбирали клубни. Я старался не отставать от женщин. Возвращались домой затемно. Я был безмерно горд. Заработаю картошки на зиму и голодать не будем. Но заснуть не удавалось, ныли руки, ломило спину. Стоило закрыть глаза, и передо мной вставала тянувшаяся до горизонта борозда, усыпанная белыми клубнями. Затем потянулись однообразные рабочие будни. В поле было хорошо, стояли теплые дни начала бабьего лета с росными зарницами и летящей в полдень паутиной, оседавшей густой сетью на стерне. В мирной тишине, прерываемой криком собравшихся в стаи грачей, казалось, нет гитлеризма на земле, нет войны. Настал день, когда убрали картофельное поле и сказали на работу больше не выходить. Я нес свой дневной заработок в мешке. В тот день похолодало. Пошел первый снег, все вокруг побелело, лишь на оставленных мною следах зеленела трава.
      "Баранавицкая газэта" сообщила, что немецкие власти, беспокоящиеся о безопасности евреев, переселяют их в гетто, где они будут защищены от обозленного на евреев местного населения. Пессимисты качали головой: зачем нам гетто, когда столетиями живем мирно с соседями?
      В начале сентября через город потянулись цыганские таборы. Спустя несколько дней стали говорить, что всех цыган убили. Уж очень страшно было поверить, что в XX веке можно убивать женщин и детей за то, что родились цыганами. Кому мешает этот народ, не претендующий ни на власть, ни даже на пядь земли?
      Вскоре пришла жуткая весть: в местечке Ганцевичи власти приказали евреям собраться для отправки в гетто, иметь при себе личные документы и вещи весом не более 5 кг. Собравшихся неожиданно окружили местные полицаи, отвели за кладбище и расстреляли. В Ганцевичах жила сестра дедушки Хаима-Эли с дочерью, зятем и внучками-двойняшками. Зять был пекарем, и его сильные руки, уминающие тесто, свидетельствовали о передающейся по наследству профессии с соответствующей фамилией - Цукерник.
      Из города Узда прибежал сосед нашего дедушки. Там повторилось то же, что и в Ганцевичах. Он со взрослой дочерью и сыном спрятались в поленнице дров, поскольку пустили слух, что взрослых немцы заберут на работу. Они видели, как вывели на расстрел нашу бабушку (дедушка умер вскоре после прихода немцев). Беглецы сказали, что Михаил вместе с семьей дяди Мотла успел уйти из Минска до прихода немцев.
      Пришел штабной офицер с бельем для стирки. Мама, плача, рассказала ему о расстреле евреев, убийстве ее матери и других родственников. Поняв, о чем идет речь, он покраснел и закричал, что этого не может быть, его соплеменники на это не способны. Немецкое командование старалось, чтобы армейские чины не знали о массовых убийствах евреев. Мы верили, что в случае расстрела евреев в нашем городе к нам в дом, где находится немецкий штаб, убийцы не посмеют зайти. Вскоре пришла весть о расстреле евреев в Клецке и Несвиже, по пути убили евреев деревни Синявка, находившейся на шоссе Брест - Москва.
      После похолодания вновь установились теплые дни. Однажды в такой день я сидел на пустыре, наслаждаясь теплом и солнцем. Хотелось ни о чем не думать. Появилась стайка шести-семилетних мальчишек с деревянными ружьями играли в войну. Вскоре они сели в кружок и я услышал:
      - Матерей заставляют опуститься на колени, а спереди ставят детей, чтобы убить одной пулей. Это не больно, удар - и больше ничего не чувствуешь.
      Мне стало страшно. Ведь эти дети обсуждают, как их будут убивать. Наступила тишина. Мальчишки сидели понурившись, затем, грустные поплелись домой. Они не хотели умирать, хотя взрослые говорили им, что это не больно.
      Немецкие власти нашего города потребовали, чтобы евреи сдали золотые вещи. Юденрат развил лихорадочную деятельность. Собрали все, что можно было назвать золотом. Юденрат объявил, что немцы остались довольны, мы откупились, и теперь нам ничто не угрожает. Получив откуп, из города и окрестных деревень ушли воинские части. Не стало немцев и в нашем доме. Зловещая тишина настораживала. На расстрел евреев выгоняют из домов местные полицаи, а они знают, где кто живет. Я решил сделать укрытие под русской печью. В тот день я поднялся пораньше и принялся за дело. Мама жаловалась, что плохо спала. Я оторвался от работы и глянул в окно. По улице метались люди. Кричали, что полицаи и литовцы загоняют евреев в сквер на площади, будут расстреливать. Опоздал! "Схрон" не готов. Надо выбираться из города. Ведь люди куда-то бегут. Быстро одел сестричку, перебежали через улицу. За гумнами - спасительное поле. Но по полю цепью стоят немцы, гонят всех назад. Делаю еще одну попытку прорваться из города. Рядом рынок, в лабиринте киосков и ларьков можно будет спрятаться. Неожиданно сбоку появляются два немца:
      - Цурюк!..
      Слышу, как сестренка зовет меня. Возвращаюсь туда, но полицаи уже погнали их в центр города. Пересекаю следующую улицу. По полю широкой дугой стоят немцы. Некоторые на поводках держат собак. Они находятся от меня на расстоянии 200-300 метров. Бегу вдоль оцепления, не приближаясь к ним. Наконец достиг улицы, тянувшейся вдоль реки. Здесь, на окраине города, евреи не живут. Пересекаю ближайший двор. Из дома выбегает женщина и осыпает меня проклятиями. За что она меня так? Почему вместо сочувствия столько ненависти? За этой улицей заболоченная пойма, там немцев не должно быть. Слева на расстоянии километра по пойме бегут люди. С моста по беглецам бьют пулеметы, вижу, как эти люди падают. Но меня они не заметят, слишком далеко. Под ногами захлюпала вода. Еще несколько десятков метров и вот спасительная река. Она здесь неширокая, и перебраться вплавь не составит труда, а дальше -густые заросли. Вдруг из прибрежного куста выбежал немец. Короткая очередь из автомата, и трассирующие пули пронеслись мимо.
      - Хальт!
      Я поднял руки. Немец подошел ближе. Он невысок, немолодой, лицо обросло рыжей щетиной, видно, немцы так загружены "работой", что некогда побриться.
      - Ци ты зид, ци ты поляк?
      Только теперь до меня дошло, что на еврея я не похож. На мне гимназическая шинель без желтых лат.
      - Я, пане, поляк, пришел оттуда, - показываю на виднеющуюся за рекой деревню.
      Но немец приказывает идти вперед и выводит меня на улицу. Там стоит молодой знакомый поляк. Немец подзывает его и, указывая на меня, спрашивает:
      - Ци он зид, ци поляк?
      Парень пожимает плечами, он меня не знает. Но немец ведет меня дальше, в центр города. Немцев там не видно, попадаются военные в незнакомой форме. Это и есть литовцы. Они добровольно участвуют в этих "ратных" делах, лучше немцев разбираются в наших евреях. На площади за сетчатой оградой сквера темная масса тесно сбившихся людей. Рядом со взрослыми видны дети. Отдельных лиц различить нельзя, может, маме и сестричке удалось спрятаться и их здесь нет? На другой стороне ограды охрана из полицаев и литовцев. Подходит литовский офицер. Он высок, красив, подтянут, чисто выбрит. В другой обстановке не мог бы поверить, что такой человек руководит убийством тысяч женщин и детей. Литовец хорошо говорит по-польски. Доказываю ему, что утром пришел с деревни к сапожнику. Почему бежал? Так ведь услышал, что стреляют, и побежал напрямик домой. Литовец говорит немцу, что я не жид: мальчишка испугался и побежал домой в свою деревню.
      Иду обратно по той же улице. На меня гитлеровские пособники не обращают внимания. Литовские солдаты срывают ставни, вламываются в еврейские дома, выгоняют спрятавшихся евреев. У обреченных на смерть окаменели лица, кажется, до них не доходит смысл происходящего. Вот мальчик машинально ступил на тротуар. Здоровенный солдат бьет его сапогом в спину. Мальчик качнулся, с трудом удержался на ногах, ему очень больно, но он не плачет. Евреи идут молча, не просят пощады. Дальше улица пустынна, палачи там прошли. На окраине города уже нет оцепления. Из деревни в город толпа женщин идет грабить. Они спешат. Еще живы евреи, а их дома уже разграблены соседями. Немцы не возражают, самое ценное они изъяли у евреев заранее.
      Наугад бреду по безлюдному полю. Словно в насмешку, природа подарила нам еще один теплый солнечный день ушедшего бабьего лета. Издали, со стороны полустанка, доносится пулеметная очередь, затем одиночные выстрелы. Убивают. Эти выстрелы - будто вбиваемые в голову гвозди. Нет слез, лишь тупая боль внутри. Гибнут мои близкие, товарищи, знакомые, гибнет окружающий мир, с которым я был связан тысячью невидимых нитей, вне которого я себя не представлял. Это кажется невероятным, будто кошмарный сон.
      Опять выстрелы. Они торопятся. Предстоит большой объем работ во имя идеи, начертанной фюрером. Ведь это они привели убийц - солдата, целовавшего мою сестричку, и интеллигентного штабного офицера.
      Я подался в Барановичи. Как-никак, областной центр, в котором только евреев больше 10 тысяч. Не могут же там на виду у всех убить столько людей. Держась подальше от дороги, я уходил навсегда из своего родного города.
      НЕСБЫВШИЕСЯ НАДЕЖДЫ
      В Барановичах евреи жили в своих домах, свободно передвигались по городу с нашитыми желтыми звездами. Город большой, с пригородами, мастерскими, подземными сооружениями, который окружить и тщательно прочесать в поисках евреев казалось невозможным. Поэтому евреи чувствовали себя здесь в большей безопасности, но регулярно выполняли требования по сдаче золотых вещей.
      Приютили меня Сухаревские - добрые знакомые моих родителей. Как и всем евреям, им предстояла тяжелая зима, и долго пользоваться гостеприимством этой семьи я не мог. Я знал, что недалеко от Слонима в деревне Полонка живет последняя оставшаяся в живых двоюродная бабушка - Мерча Бревда. Женщина из Полонки рассказала, что в имение вернулась прежняя помещица вдова польского полковника, хлопочущая перед немецким начальством, чтобы не трогали евреев ее деревни. Эта еврейка скоро возвращается домой и согласна взять меня с собой.
      На окраине города Барановичи мы сняли желтые "латы". Пробираясь перелесками, держась подальше от дорог, нам удалось добраться к вечеру в Полонку. Дом, в котором жили мои родственники, представлял собой длинное приземистое строение, крытое соломой, передняя часть которого состояла из жилых комнат с маленькими подслеповатыми окнами, за ними был сарай для скотины, а дальше - гумно с ржаной соломой и необмолоченным овсом.
      В доме властвовал матриархат во главе с двоюродной бабушкой. Это была худенькая, согнутая годами тяжкого труда, но еще весьма подвижная старушка. Ее муж - дед Шахнюк Бревда был высоким, могучего телосложения стариком с окладистой бородой, единственным занятием которого была трехкратная ежедневная молитва и изучение Гемары. Два сына, такие же крепкие, как отец, ежедневно уходили в имение работать на лесопилке. Младшая дочь (старшая вышла замуж за раввина и перед войной уехала в Америку) Дебора или, как ее ласково звали, Доба, была веселой плотно сбитой девушкой лет двадцати с округлым румяным лицом. Она редко бывала дома - уходила помогать польским соседям: шла молотьба.
      Я целыми днями сидел у окна, смотрел из-за занавески на единственную улицу деревни, изрезанную по всей ширине колесами телег, с многочисленными лужами, покрытыми по утрам тонким льдом. Улица была пустынна, лишь изредка проедет телега, груженная сеном или соломой. Часто шел дождь или мокрый снег. За стеной слышен был монотонный речитатив деда, от которого еще тоскливее становилось на душе. Дом оживлялся лишь к вечеру, когда вся семья собиралась за ужином. На столе появлялась большая миска с картошкой в мундире. Очищенную картошку макали в поджаренное льняное семя и посыпали солью. Про новые расстрелы евреев не стало слышно, и разговоры касались лишь скудных деревенских новостей. Иногда попадалась мне "Баранавицкая газэта", в которой описывались радужные перспективы, открывшиеся перед белорусским народом благодаря германскому рейху. Подчеркивалось, что все беды человечества от жидов. Они в сговоре с большевиками и капиталистами Англии и Америки собирались поработить весь мир. Это удобрялось стишком, например:
      Кали прийшли саветы,
      Паны пайшли у лозы,
      Мужики у калхозы,
      А жыды алзели акуляры
      И засели у канцылярыи.
      Заканчивалось все призывом вступать в белорусскую полицию и записываться в организацию "Саюз беларускай моладзи" под руководством партии "Беларуская самапомач".
      Староста деревни предупредил бабушку, чтобы я не появлялся в деревне, но и оставаться дома без дела стало невмоготу. Однажды бабушка привела знакомого крестьянина, одетого в длинный овчинный тулуп и валенки. Оглядев меня, он сказал:
      - Да, не похож, пускай у меня поживет, скажу - родственник.
      Уселись мы в розвальни, и небольшая лошадка резво помчала нас прочь от Полонки. Долго мы сидели молча, слышен был лишь скрип полозьев и стук снежных ошметков из-под конских копыт о передок саней. Василь (так звали крестьянина) обернулся ко мне и спросил:
      - Как тебя назовем?
      - Владимиром, - сказал я, подумав.
      - Хорошо, будешь Володькой.
      К обеду мы приехали на хутор Василя. Здесь, вперемежку с молодым березняком были разбросаны небольшие участки пашни, занесенные снегом. Прижавшись к лесу, поодаль друг от друга стояло несколько домов с хозяйственными постройками: гумнами, сараями и хлевами. Из дома выбежал мальчик моих лет, раскрыл ворота, с любопытством приглядываясь ко мне. Во дворе отец сказал:
      - Вот, Колька, привез тебе товарища, наш родственник, Володькой звать.
      Дома нас встретила молодая приветливая хозяйка. Она, видно, была в курсе дела.
      На столе появилась, картофельная бабка, заправленная салом. Здесь можно было поесть досыта. После обеда мы пошли с Колькой молотить. В гумне пахло хлебной нивой. Казалось, что в необмолоченных снопах сохранилось летнее тепло. В раскрытые ворота лилось яркое зимнее солнце, помещение наполнилось стылым воздухом. Колька сбросил на ток и уложил в ряд несколько снопов ячменя. Мне вручил цеп, а себе взял другой, раскрутив бич над головой, ударил по снопу. Брызнуло, золотом засветившееся на солнце зерно. Я попробовал сделать то же, но цевьем ткнулся в землю, а бич едва не угодил мне по голове. Вскоре я освоил это нехитрое орудие крестьянского труда. После обеда мы взялись резать солому на корм. Но оказалось, что мне не хватает силы раскрутить колесо соломорезки.
      - Да, силы у тебя маловато, - заметил Колька. - Мамка говорила, что уж очень ты бледный и худой.
      В последующие дни мы вдвоем молотили, кормили скот, запрягали коня, заготавливали в лесу дрова. Колька показывал следы зверей. Вот пробежала лисица, а дальше - вязь заячьих следов. У стога кормились куропатки, из-за морозов они жались к хозяйственным постройкам, на снежном фоне ярко выделялись красные гребешки петушков. Постепенно я отъелся, окреп. Хозяева заботились обо мне, как о родном ребенке. Я уже надеялся, что в этой белорусской семье смогу отсидеться до теплых весенних дней. Однако война снова дала о себе знать.
      В окрестных деревнях и хуторах жили попавшие в окружение командиры Красной армии. Рядовым бойцам трудно было скрыться. Немцы, сбив шапку и, заметив стриженную под нулевку голову молодого человека (всех бойцов срочной службы стригли под нулевку), заключали: "рус". Командиры, переодевшись в гражданскую одежду, ничем не отличались от окружающего населения. Этим окруженцам, которых местное население называло "восточниками", охотно крестьяне давали приют, поскольку в единоличном хозяйстве (колхозы не успели организовать) всегда нужны молодые крепкие руки. Немцы в этом деле не разобрались. Однако после организации полиции из местных жителей, знавших всех в округе (некоторые "восточники", в том числе и бывшие милиционеры, добровольно вступили в полицию), были взяты на учет все окруженцы. В декабре 1941 года объявили приказ властей: всем "восточникам" собраться у волостной управы для отправки в лагерь военопленных. К указанному сроку пришли окруженцы в сопровождении своих хозяев, женщин и даже детей. К этим людям успели привыкнуть. Их искренне жалели. Ведь им предстоит тяжелая участь военнопленных. Подъехал грузовик с немецкими автоматчиками. Немцы и местные полицаи, окружив военнопленных, повели их по дороге. Отойдя с полкилометра, всех с ходу расстреляли. Расстрел безоружных людей на виду у местных жителей произвел тяжелое впечатление на моих хозяев. Я заметил, что они боятся, как бы им не попасть из-за меня в беду. Не дожидаясь, пока мне об этом скажут напрямик, я на следующий день вернулся в Полонку. Однажды поздней ночью раздались удары в дверь, и в избу ввалился парень, одетый в мундир литовского солдата. Размахивая винтовкой, он стал угрожать расправой с "жидами". Выкрикивая ругательства по-белорусски, стал хвастаться, как расстреливал евреев. Он надеялся, что перепуганные люди приподнесут ему какие-либо драгоценности, чтобы откупиться. Но тут появились сыновья. Их мощные плечи и решительная поза охладили пыл бандита. Он понял, что здесь ему не поживиться. Разразившись очередной бранью, гитлеровский пособник хлопнул дверью. На улице послышался скрип полозьев. Уехал.
      Наступил январь 1942 года. Однажды, когда я остался дома один, вбежал еврейский мальчик с криком:
      - Бежим! Много полицаев приехало.
      Мы кинулись через сарай во двор, а оттуда - в лес. Отдышавшись, стали с беспокойством смотреть в сторону деревни. Но там было тихо. Мороз пробирался сквозь нашу ветхую одежонку, мерзли ноги и уши. Потоптавшись в лесу час, мы вернулись домой. Оказалось, что полицаи на санях проехали через деревню, не задерживаясь.
      Сидеть в бездеятельности в деревне я больше не мог. Недавно убили "восточников", так что им стоит расстрелять здесь сотню евреев? Хватит ли авторитета помещицы, чтобы ее заступничество уберегло нас? Ведь со всех окрестных деревень и местечек, где евреев не расстреляли осенью прошлого года, их согнали в гетто Слонима. Надо уходить в Барановичи. Город большой, "Баранавицкая газэта" сообщила, что немецкие власти переселяют евреев в гетто, защищая от местного населения.
      Барановичи, январь 1942 года. Внешне город изменился не только тем, что улицы и дома покрылись снегом. Значительно возросла численность полицаев, они уже не были в гражданском с белыми повязками на рукавах, им выдали черную форму белорусской полиции. Встречались и литовские солдаты. Зато меньше стало немцев. Но что с ними? Вот едут два немца на повозке. Ее медленно тянет пара тяжеловозов с куцыми хвостами. Телега с налипшим на колеса толстым слоем снега вязнет в сугробах. Неужели в Германии не знают, что такое сани? Не менее нелепый вид у мерзнущих солдат: уши обмотаны зелеными шарфиками, отвороты пилоток опущены. Их обмундирование оказалось явно не к месту в условиях нашей зимы.
      Евреев уже загнали в гетто. В наступающих ранних сумерках вижу кучку евреев. Они возвращаются с работы. Я подошел к ним, нацепил заранее заготовленные желтые звезды. Построившись по четыре в ряд, мы двинулись в сторону гетто. Вскоре показался забор из колючей проволоки, охраняемый медленно вышагивающими белорусскими полицаями, вооруженными советскими винтовками. У ворот при сторожевой будке стоит полицай. Он внимательно осматривает входящих в гетто евреев. С другой стороны ворот - такая же сторожевая будка. Около нее топчется еврейский парень. На нем ватник с желтыми "латами" и валенки в галошах. На рукаве повязка с желтой шестиконечной звездой и надписью на немецком "геттополиция". Его единственный атрибут власти - короткая деревянная палка. Присутствие парня здесь явно ни к чему. Он с тоской смотрит на возвращающихся узников. Советуют зайти в юденрат - единственное двухэтажное здание, освещаемое электричеством. В комнате перед кабинетом председателя сидит его помощница - красивая средних лет женщина с ярко накрашенным ртом. Внимательно выслушав мою невеселую историю, она идет со мной в соседнюю комнату к пожилому еврею. Они подбирают для меня дом, где я буду жить. Осмотрев мою убогую одежонку, пожилой еврей говорит, что завтра распорядится, чтобы меня лучше одели.
      В сопровождении парня из геттополиции захожу в назначенный для меня дом. В полутьме на кухне около горящей плиты столпились женщины, на столе и подоконнике груда кастрюль, сковородок и мисок. Входим в жилую комнату. Вдоль стен - деревянные нары в три яруса. На нарах свалена постель и одежда. С верхних нар свесились детские головки, а на нижних сидят мужчины и женщины. Оказывается, власти выделили по квадратному метру жилой площади на одного еврея, и в одной комнате теснятся несколько семей. В помещении стоит смешанный с сизым дымом коптилки тяжелый дух бедной немытой толпы.
      Парень из геттополиции говорит, что юденрат направил меня в этот дом на жительство. Женщины доказывают, что у них и так тесно, все нары заняты, повернуться негде. Я смотрю на опустившихся людей, на бледные, голодные лица детей. Здесь уже доведены до крайней степени унижения. Не в состоянии больше сдерживаться, я отвернулся и заплакал, единственный раз за всю войну. Подошла невысокая незнакомая женщина и стала расспрашивать, кто я и откуда.
      И вот она громко заявила, что я ее родственник. На ее нарах найдется место и для меня. Оказывается, она родственница дяди Даниила, живущего в Аргентине. В гетто она с мужем и двумя маленькими детьми семи и пяти лет. Они делились со мной своим пайком, пока я сам не начал добывать себе пропитание.
      Гетто огородили колючей проволокой в начале зимы. В его территорию включили лишь ветхие дома, оставив за его пределами лучшие постройки, поэтому территория гетто имела неправильную форму. Местами изгородь расходилась, включая отрезок нескольких улиц, и снова сходилась, образуя узкие переходы в которых не разминулись бы две телеги. Эти "узости" легко можно было перерезать, разбив гетто на изолированные участки. Наряду с главными воротами вблизи юденрата имелись еще одни ворота в противоположном дальнем конце.
      Все работоспособные евреи, включая девочек и мальчиков, достигших 15-летнего возраста, обязаны были являться на работу. Всем, работавшим за пределами гетто выдавали нового образца паспорта и "аусвайсы" с места работы. Евреи трудились в портняжных и сапожных мастерских, на фабриках и заводах, на погрузочно-разгрузочных работах и обслуживании воинских частей. Рабочие получали продуктовые карточки на себя и иждивенцев, по которым в гетто выдавали скудный паек, способный лишь отсрочить голодную смерть.
      Но при переселении в гетто евреи успели перевезти запасенную на зиму картошку. Этой картошкой, зачастую мерзлой, узники пополняли свой рацион. При этом женщины, немного сдобрив ее жирами, ухитрялись сварить субботний чолнт. Несмотря на запрет, удавалось у знакомых поляков или белорусов обменять кое-что из одежды на муку, а затем тайком перенести это домой.
      Немцы проявили к евреям "либерализм", предоставив нам автономию. По официальной версии выходило, что гетто охранялось от ненавидящего нас населения. Не только полицаи, но и немцы, за исключением начальства из СД ("служба безопасности", которой подчинялись оккупированные территории), не имели права заходить в гетто. Немецкое начальство надеялось, что невероятно скученные в гетто евреи передерутся и перемрут с голоду. Но они просчитались. Осознав свое положение, оказавшись даже в одной комнате, люди различного общественного положения и культурного уровня старались поддерживать друг друга. Даже в переполненных кухнях не слышно было ссор. Насколько мне известно, за все девять месяцев пребывания в гетто, не слышал я, что кто-то умер с голоду. Не успевали.
      Главой юденрата был Изаксон - бывший адвокат, среднего роста, худощавый, энергичный сорокалетний мужчина. Он подобрал себе небольшой штат исполнительных работников и сотню парней для геттополиции. При юденрате организовали сапожную и швейную мастерскую, в которых шили и перешивали одежду для неимущих, главным образом переселенцев из соседних местечек и деревень. Рядом располагался дом престарелых с кухней для самых бедных. В другом каменном здании размещалась больница. Врачи и медсестры лечили больных и даже оперировали.
      Выходить из гетто имели право лишь евреи, направлявшиеся на работу. При этом надо было предъявить аусвайс дежурившему у ворот белорусскому полицаю. Лишь в еврейскую баню, оказавшуюся за пределами гетто, отправлялись все желающие. Колонну вел работник юденрата.
      В юденрате мне оформили документы для получения паспорта. В мастерской веселый сапожник снял мерку и заявил, что скоро я буду обут "как король". Выдали ватник и нижнее белье, а через несколько дней я стал обладателем крепких сапог. Холод уже не казался таким страшным. Вскоре я получил паспорт - сложенный вдвое грубый желтый картон. На лицевой стороне, рядом с типографским латинским шрифтом словом "паспорт" был поставлен красными чернилами штамп: юде, аусфорт ферботен (выезд запрещен). На внутренней стороне паспорта - фотокарточка с печатью, а по-белорусски от руки написано, что такой-то жидовской национальности проживает в гетто, имена родителей, год и место рождения. Внизу подпись немецкого начальника.
      Встретил знакомого парня Шаю Переца. Он обещал устроить меня на хорошее место работы - истопником в гараже. Назавтра у меня уже был аусвайс, где по-немецки было напечатано, что юдэ такой-то является рабочим "Гандельсгезельшафт Ост" (торговая организация "Восток") и имеет право выхода из гетто на место работы. Уклонение от маршрута угрожало расстрелом. Запрещалось находиться на рынках, продавать, покупать что-либо. Ходить только с левой стороны проезжей части улицы. Группа больше двух евреев должна двигаться колонной. Наша колонна в 30-35 человек расходилась у центральной конторы по объектам. Большинство направлялось грузчиками на товарную станцию, а мы с Перецом, пересекая две улицы и большой пустырь выгоревшей центральной части города, шли в гараж. В гараже находились две грузовые советские машины и несколько немецких легковых автомобилей.
      Никакой торговлей "Гандельсгезельшафт Ост" не занималась. Она переправляла в Германию собранное по деревням масло, яйца и зерно, а также снабжала армию запчастями для автомобилей, другим оборудованием и солью. Вот и нужны были евреи на погрузочно-разгрузочные работы. Руководили всем немцы в штатском. На некоторых должностях (кладовщики) находились местные белорусы и поляки.
      В гараже Перец представил меня присутствующим, назвав "Малый" (я тогда был еще мал ростом), а немцы тут же присвоили кличку "Пипель". В гараже всеми делами заправлял личный шофер начальника конторы - невысокий, с брюшком, на вид добродушный пожилой немец по фамилии Дитрих, которого все звали "Шеф". Был еще один немец-шофер, молодой, по имени Франц. По его рассказам, он разбился, когда был сброшен с парашютом при захвате Амстердама. Затем заболел туберкулезом, и его комиссовали. Если у бывшего парашютиста и был гитлеровский пыл, то сейчас уже весь вышел. Из остальных шоферов выделялся Казимеж Пежинский - стройный поляк с красивым породистым лицом молодого шляхтича. До 1939 года он окончил местную гимназию, а при Советах устроился шофером у какого-то начальника. В июне 41-го Казик добрался со своим начальником только до Могилева, участвовал в обороне города, а после падения Могилева вернулся домой. Перец и прежде знал семью Нежинских. Мать Казика заведовала детским домом, в котором воспитывались сестры Переца, и он считал ее добрейшим человеком. Казик спросил меня:
      - Со мной учился в гимназии Михаил Мельник. Это твой старший брат?
      Они, видно, дружили, и это чувство Казик впоследствии перенес на меня. Второй был житель города Барановичи Володя Таргонский - лет двадцати пяти, женатый, но бездетный. Остальные два - водители грузовых машин - были "восточники". О том, кем они были до войны, парни не распространялись.
      В середине гаража стояла печка, переделанная из большой железной бочки. В мои обязанности входило топить печку и греть на ней воду из топленого снега для заливки в радиаторы. С Перецом я пилил и колол дрова для печки. У Переца в гетто были отец, мать, две старшие и две младшие сестры. До 1939 года они жили в Варшаве, и эта большая семья бежала на восток с подходом немцев. Они гордились тем, что их близким родственником был известный еврейский писатель И.Л. Перец.
      Обедать мы ходили в контору - там в подвале собирались все евреи. В бачке приносили из ресторана суп и по кусочку хлеба. Но сильно голодать мне не приходилось. Иногда Казик или Володя приносили мне бутерброд или полбуханки хлеба, Давал мне что-нибудь поесть и "Шеф". Были и другие источники пополнения рациона. Однажды Перец, который всегда знал, чем занимаются наши грузчики, повел и меня на погрузочную работу (была оттепель, и печку не надо было топить). Мы переносили в грузовик длинные плоские ящики, в которых под соломой были упакованы яйца. Закончив погрузку, мы забирались под брезент и по дороге на товарную станцию угощались яйцами. Нужно было лишь тщательно затолкать под солому скорлупу, чтобы, следящий за погрузкой вагона немец не заметил ничего подозрительного. При загрузке вагонов пшеницей мы набирали зерно в карманы. В гетто пшеницу толкли в ступах и получалось что-то наподобие муки.
      В нашем доме было несколько мальчишек и девочек моего возраста. Вечером забирались на нары, пересказывали прочитанные перед войной книжки. Нашелся потрепанный песенник, и мы пели вполголоса "Катюшу", песни про Щорса и Буденного.
      В одну из пятниц я выбрался в баню. В колонне было много стариков и детей, они с любопытством оглядывались по сторонам. За месяцы пребывания в гетто они уже забыли как выглядит воля. Территория бани тоже была огорожена колючей проволокой, а над воротами - большая желтая звезда, свидетельствующая, что это анклав Барановичского гетто. Здесь хлопотали два банщика, вымазанные угольной пылью. Лишь грязные желтые латы свидетельствовали, что эти существа принадлежат к несчастному еврейскому роду. Одежду нашу унесли для прожарки.
      Рядом со мной мылись два парня. У них еще сохранился предвоенный загар. Я с интересом прислушался к их разговору:
      - Немцам здорово всыпали под Москвой. Говорят, без оглядки бежали до Смоленска. Америка также объявила войну Германии, так что скоро пойдем в Берлин добивать Гитлера.
      Видимо, в самом деле немцы задумались о последствиях. Помню, в 30-х годах много говорили о будущей химической войне. Немцы всегда славились своей химической промышленностью, у них сейчас в запасе немало отравляющих газов, но ведь не применяют, боятся ответных действий. США, вступив в войну осенью прошлого года, видимо предупредили гитлеровцев, что в отношении евреев следует придерживаться по крайней мере тех же правил, что и по отношению к военнопленным западных стран. Вот почему уже полгода, как прекратились расстрелы еврейских местечек. В репрессированных местечках немцы создали мини-гетто, заключив там отобранных ранее нужных рабочих, а также нетрудоспособных, которым удалось спрятаться в те дни от полицаев и литовцев.
      Неоднозначным оказалось и отношение немцев к нам. Раньше вывесили приказ: при встрече с немцем евреи должны "резким движением" сдернуть шапку с головы. За невыполнение приказа - расстрел. Но с этим приказом начальство оконфузилось. Вот мы идем по улице и снимаем шапки перед немцами. Те, как правило, делают вид, что нас не замечают, но некоторые, или по рассеянности, или из сострадания, прикладывают пальцы к козырьку. Недалеко от центральных ворот гетто жил в особняке немолодой генерал. По утрам он прогуливался около дома. Рядом -адъютант с овчаркой. В это время выходят на работу колонны евреев и дружно снимают шапки перед генералом, а тот отвечает воинским приветствием. Но чтобы немецкий генерал приветствовал евреев? Появляется новый приказ гитлеровцев: при встрече с немцем шапки не снимать, за нарушение приказа - стандартное наказание - расстрел.
      Однажды на одну ночь привезли несколько ляховичских евреев. Попался мне навстречу наш бывший сосед Борух Спровский. Рассказал, что во время расстрела они спрятались в погребе. Вторую половину дома Спровские сдавали квартиранту - сапожнику Куликовскому. Он-то и показал литовцам, где прячутся евреи. Из всей семьи уцелел лишь Борух, накрылся кучей трапья, и его не заметили. Куликовский тут же объявил себя хозяином всего дома, и из награбленного выдал Боруху лишь полушубок.
      Еще об одном открытии. Был у нас в гимназии "возьны" (вахтер) верзила со злым лошадиным лицом. Изъяснялся он на малопонятном силезском наречии. Признаться, я его побаивался, чувствовал, что он ненавидит меня. После прихода Советов вахтера повысили, назначив заведовать общежитием. В кругу учеников он рассказывал, что он пролетарий, бывший силезский шахтер. В доказательство демонстрировал свои большущие руки. Однажды, находясь за забором в гетто, я наблюдал, как на арийской противоположной. стороне улицы, где находилось управление СД, шныряют туда и обратно офицеры этого зловещего учреждения. Вот на крыльцо легко вбежал офицер в черном мундире, задержался, чтобы поговорить с выходящим немцем, повернулся ко мне боком, и я его узнал. Это был бывший "возьный" гимназии. Теперь этот бывший шахтер, пролетарий и борец за коммунизм остался в Барановичах в настоящем своем обличий. Оказывается, НКВД и здесь прошляпило. Вместо немощной старухи Рейтановой надо было в Сибирь отправить настоящего немецкого шпиона.
      Евреи, проходившие на работу мимо центральной площади, рассказали, что под видом партизан повесили несколько привезенных из деревни белорусов. Вешали литовцы.
      В тот год на 14 марта выпадал веселый праздник Пурим. В далекие времена царя Ахашвероша коварный царский вельможа Аман добился декрета об истреблении евреев. Однако единственный раз за всю историю галута евреям разрешили защищаться. Они, взявшись за мечи, победили врагов. Но гитлеровцы решили нам показать, что XX век - не древняя история. Накануне праздника я пришел в обеденный перерыв в гетто, благо от гаража это было недалеко. Вдруг по улице забегали люди. По их взволнованным лицам видно было: случилась беда. Оказывается, закрыли ворота в дальнем конце гетто и оттуда уже никого не выпускают. Но недалеко находятся главные ворота, а там еще все по-прежнему. Предъявляю полицейскому "аусвайс" и выхожу из гетто. Отойдя метров на
      пятьдесят, оборачиваюсь и вижу: из здания комендантуры выходят немцы с полицаями и закрывают главные ворота. Выпуск евреев из гетто прекращается. В гараже - обычная работа. Если выйти из боковой двери гаража, за пустырем просматривается ближний угол гетто. У ограды уже усилена охрана: полицаи через каждые 10-15 метров. Проходит несколько часов, за оградой гетто людей не видно. Где-то запропастился Перец. Вечереет, в гетто возвращаются колонны рабочих. Я решил туда не идти. Прячусь в легковой машине, стоящей в темном углу. Последним уходит Шеф. Щелчок замка и удаляющиеся шаги. Я прижался к теплой печке и задремал.
      Наконец рассветает. У ограды гетто - густая цепь полицаев. За колючей проволокой - темная, неподвижная толпа людей. Из ворот гетто евреи не выходят. Дальше оставаться здесь опасно. Я срываю свои "латы" и бегу в контору. Спускаюсь в подвал. У стены на ящиках сидят евреи нашей группы. Они здесь прячутся со вчерашнего дня. Проходит в тоскливой безвестности час. Но вот по улице проносятся на большой скорости грузовики, и, хотя окошки в подвале на уровне земли, видно, что в крытых брезентом грузовиках полно евреев, а у задних бортов - литовцы. Из машин доносятся отчаянные женские и детские крики. Эти крики разносятся по всему городу. Везут людей на расстрел на виду у всех, на виду у всего города. Это длится час, второй, третий. Одни прохожие смотрят вослед с сочувствием, другие делают вид, будто ничего не замечают, есть и злорадствующие. Движение машин с обреченными на смерть прекратилось в полдень. С окраины города слышны мощные взрывы, рвут мерзлую землю, чтобы засыпать убитых. Появился Перец, он провел ночь на чердаке у Володи Таргонского.
      Вечереет, мы возвращаемся в гетто. Там плач и уныние. Лица почернели, с трудом узнаю знакомых. Нет семьи, которую не постигло бы горе утраты родственников. Убили четыре тысячи человек, каждого третьего узника. Вот и устроили нам гитлеровцы веселый праздник Пурим! Они в курсе, и делается это нарочно.
      Узнаём подробности. Вчера вечером объявили, что все рабочие должны получить новые "аусвайсы" с перечислением иждивенцев и всей семьей явиться к пяти часам утра на площадь в гетто. Юденрат работал всю ночь, заполняя анкеты, которые должны были стать "картами жизни". Одинокие старики, женщины, а также не поверившие в чудодейственную силу "аусвайсов" попрятались. Врачи прятали больных и пожилых дома престарелых.
      К назначенному часу собралась большая толпа, ее я и видел за оградой гетто. Прибыли немцы. Литовцы и полицаи плотным кольцом окружили евреев. Селекцию провел немец из "арбайтсамта" в штатском (гитлеровцы изобрели набор наукоподобных терминов, маскирующих геноцид: акция - массовое убийство мирных жителей; селекция - деление людей на тех, кто подлежит немедленному уничтожению, и тех, кого следует оставить до следующего раза; экстрадиция - отправка людей к месту уничтожения). Налево направляли семьи с детьми и стариками. После окончания селекции начали вывозить оказавшихся в левой группе. В это время белорусские полицаи шныряли по домам в поисках спрятавшихся евреев.
      На крыльце юденрата стоял Изаксон со своими сотрудниками. Председатель юденрата всматривался в знакомые лица увозимых на смерть. Рушились его надежды сохранить жизнь всех узников гетто. Сколько пришлось вынести унижений и бессонных ночей! В сторонке, в окружении усиленной охраны, стояли "геттополицаи". Начальник СД, командовавший "парадом", махнул рукой, и их тоже загнали на грузовики. Немец-учетчик крикнул: "Есть четыре тысячи!" (Немцы - народ аккуратный. Все должно соответствовать дневной норме.) Акция закончена, и начальник СД приказал отпустить только что приведенных старушку с ребенком. Однако сверх нормы отправил на смерть Изаксона и его помощницу Мень, которую звали "ди гетто мамэ". Накануне им заявили в СД, что в гетто слишком много нетрудоспособных и поэтому юденрат должен составить списки на четыре тысячи ненужных и с помощью геттополиции собрать и отправить их следующим утром к воротам для экстрадиции. Изаксон отказался выполнить приказ и тем самым подписал себе смертный приговор.
      В нашем доме тоже не досчитались многих. Мою родственницу с мужем и детьми отправили "налево". Убили отца и сестер Переца. Уцелели его мать с двумя младшими сестрами. Они вместе с другими нетрудоспособными спрятались в подвале.
      Вечером началось выселение из дальнего анклава. Территория гетто сокращалась соответственно сократившемуся числу его жителей (опять немецкая расчетливость). Оттуда шли люди, нагруженные чемоданам и узлами, несли посуду, белье, одежду... Путник! Выезжая из города Барановичи по старой дороге в направлении автострады Минск - Брест, увидишь в котловине между двумя высокими железнодорожными насыпями памятник - скорбная пожилая женщина оплакивает убитых. Это здесь в марте 1942 года немцы и их пособники убили на виду у всех четыре тысячи узников гетто.
      ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ
      Назначили нового председателя юденрата. Он, как и все последующие за ним, оказался серой личностью. Я даже не запомнил их фамилий.
      Немцы заверяли, что больше расстрелов не будет. Необходимо лишь вести себя примерно, выполнять все предписания и старательно работать. Однако эти предписания становились все жестче. Евреи уже не имели права самостоятельно ходить к месту работы даже при наличии "аусвайса". В крайнем случае при отсутствии конвоя они могли передвигаться по городу в сопровождении нееврея, работающего на том же предприятии.
      Оттепель. Евреи возвращаются с работы. В сгустившихся сумерках плотная людская масса месит грязь в узких переходах гетто. Теперь уже все равны: бывшие богатые и бывшие бедняки, бывшие коммунисты, бундовцы и бейтаристы. Сейчас они осознали, что судьба у всех одна и решается она где-то в кабинетах немецкого начальства. Вспоминается картинка из прошлогодней немецкой газеты, где богато одетая еврейская парочка не обращает внимания на умирающего соплеменника. У нас, в отличие от Варшавского гетто, где о массовых расстрелах, вероятно, и не слышали, первая акция всех уравняла.
      Оптимисты нашего гетто считают, что больше расстрелов не будет. Ведь тысячи евреев работают на предприятиях города. Если нас не станет, рассуждают они, то жизнь в городе будет парализована. Неужели немцы будут поступать себе во вред?
      Однако в гетто еще остались дети и старики, поэтому расстрел может повториться. Сразу же, когда земля оттаяла, начали строить всевозможные тайники, которые послужили бы убежищем в случае повторной акции. Окрестили эти хитроумные сооружения польским словом "схрон".
      Был первый по-настоящему теплый весенний день. Воскресенье - нерабочий день - одновременно и еврейская пасха, Песах. Двор наш раскопан. Вокруг на веревках развешено белье, маскирующее наши земляные работы по сооружению схрона. Греюсь на солнышке. По телу разлита приятная истома, не хочется двигаться и о чем-либо думать. По ту сторону колючей проволоки вышагивает полицай. Видно, ему не терпится дождаться смены, и он часто поглядывает на часы. Спешит, наверно, домой к жене и счастливым сытым деткам. Что бы ни случилось, его деткам ничто не будет угрожать.
      Остроумно соорудили схрон жители дома Переца. В дощатом сарае был большой бетонированный подвал. Вход в подвал засыпали строительным мусором и плотно утрамбовали. Впритык к подвалу построили клозет, а через него вход в подземный тоннель, ведущий к подвалу. Войти можно было в тоннель, опустившись в клозет, а оттуда - через боковое отверстие, закрываемое дощатым щитом. Увидеть вход в тоннель, прикрытый щитом, можно было лишь всунув голову в очко клозета. Но немцы и полицаи навряд ли додумаются до этого.
      Убежища с двойными стенами в комнатах, сараях или чердаках, с подземными тоннелями, с входами даже через печки имелись уже во всех домах не только в нашем гетто (некоторые схроны, в которых имелся большой запас продуктов, подключенные к городскому водопроводу и электросети, гитлеровцам не удалось раскрыть до самого ухода; через многие годы появились в польских газетах сообщения о "пещерных" евреях, скрывавшихся там и после войны, не зная, что она давно окончилась).
      Перец считал, что нужно вооружаться, быть готовым к новым акциям. Мне вспомнился рассказ Янкеля из нашего дома, работавшего истопником, что рядом с котельной имеется сарай, который немцы превратили в слесарную мастерскую. Там много навалено безучетного ломанного советского оружия. Уходя обедать, солдаты оставляют помещение открытым. Я договорился с Янкелем, что в обед приду к нему с большим портфелем. Надо брать стволы автоматов, магазины. Приклады приспособят в гетто. Отправляясь к Янкелю, я переодевался в приличную одежду без лат. Немцам и остальным шоферам Перец говорил, что иду покупать продукты для семьи. Вся добыча с большими предосторожностями переносилась в гетто. В чьи руки попадало оружие, кто занимался его ремонтом и сборкой, я не знал.
      Однажды Перец нашел на пустыре запаянный оцинкованный ящик с винтовочными патронами. Но при их переправке в гетто чуть не случилась катастрофа. Переносили мы патроны небольшими партиями в корзинках. Поверх патронов укладывали купленные на базаре яйца, а на них - пучки редиски. К зелени, переносимой в гетто, гитлеровцы не придирались. Перец прошел через ворота, а меня полицай задержал, отобрал корзинку, вошел в будку, выбросил редиску и стал выкладывать яйца. Захотелось полицаю полакомиться яичницей, но вот-вот увидит патроны. Я стоял как вкопанный. Однако Перец не растерялся, оставил свою корзинку на той стороне за воротами, вернулся, вбежал в будку, всучил полицаю пачку па пирос и, не дав ему опомниться, выхватил корзинку и бросился в ворота гетто.
      В свободное время я копаюсь на пустыре в сгоревших советских автомобилях и нахожу сгоревшие винтовки. Перец уверял, что в гетто есть мастера, восстанавливающие эти винтовки, В гетто не хватает дров для приготовления пищи и люди стали на виду у охраны вносить обрезки дров и досок. Иногда появлялось немецкое начальство и тогда начиналось вытряхивание досок, сопровождаемое руганью и мордобоем. С этими дровами стало легче проносить оружие. Надо было лишь предварительно выведать обстановку у ворот гетто.
      Однажды я увидел несколько евреев в сопровождении белорусского подростка. Я решил, что также смогу справиться с этим делом. Сначала взялся "сопровождать" Переца. Я шествовал по тротуару, а Перец - сбоку по проезжей части. Потом он давал мне задания провожать нужных товарищей. В обеденный перерыв я приходил к указанному рабочему месту евреев. Посвященные подходили ко мне, и я с ними направлялся в нужное место. К концу перерыва мы успевали вернуться не замеченными немецким начальством.
      Я чувствовал, что становлюсь популярным. Несколько раз мне встречались конвоируемые немцами узники гетто, и я замечал, что в колонне шепчутся, поглядывая на меня. Вдобавок Янкель рассказал дома, зачем я навещаю его на работе. Это подогревало мое мальчишеское самолюбие, но становилось опасным. Перец завел меня в сарайчик недалеко от его дома:
      - Вот здесь будешь ночевать, - сказал он, - сейчас тепло. На прежнее место жительства не возвращайся, и чтобы никто из твоих знакомых не знал, где ты ночуешь.
      В этом сарае я познакомился с двумя его обитателями. Один - коренастый блондин - Нёма Иоселевич, а второго, долговязого, звали Левой. Это были доверенные друзья Переца. Лева был неплохим художником. Еще ранее я заметил, что от постоянного трения в кармане, на картоне паспорта стираются буквы. Паспорт этот фактически не нужен. Для выхода из гетто достаточно предъявить аусвайс, а на расстрел повезут и без паспорта. Лева удалил надпись "юде" и другие компрометирующие данные. У меня появился "арийский" паспорт, и я стал Владимиром Ивановичем.
      Немцы создавали "армии освободителей", которые должны были добить большевистскую власть. Объявили об организации "Белорусской Краевой Армии" (БКА). Батальон "Беларусь" (командир Степанов) сформировали в лагере военнопленных Колдычево, недалеко от Барановичей. Появились и батальоны украинцев. Сколачивали "войско" и из советских нацменов. Однажды нам встретилась колонна военнослужащих монголоидной внешности: не то казахи, не то калмыки. В другой раз по городу строевым шагом с пением "Катюши" бодро прошла колонна из бывших военнопленных в советской поношенной, но чисто выстиранной форме. Это была "Русская освободительная армия" (РОА). В некоторых деревнях оккупанты уже создали "самаахову". Члены ее получили трофейные винтовки и должны были, не отрываясь от своих крестьянских хозяйств, охранять деревню и вылавливать беглецов из гетто.
      Опять горе. Расстреляли слонимских евреев. При организации слонимского гетто осенью прошлого года туда переселили евреев из окрестных деревень. До сих пор на Гродненщине не было расстрелов. Западную часть области - Гродно, Скидель, Волковыск и Зельву включили в состав Восточной Пруссии. Мы считали, что в близком к новой границе Слониме евреев не будут убивать, чтобы об этом не узнали в Польше и Германии.
      Казик рассказал, что слонимское гетто находилось между двумя рукавами реки Щара. Этот остров внутри города был застроен деревянными хибарками, где прежде ютилась еврейская беднота. Когда полицаи и немцы двинулись на грузовиках к мостам, с гетто начали стрелять. Гитлеровцы отступили и открыли ответный огонь. Гетто превратилось в море огня. Многие бросались в воду, и, по мнению Казика, некоторым удалось прорваться сквозь оцепленеие и уйти из города.
      Через некоторое время расстреляли остатки евреев в мини-гетто Клецка, Несвижа и Ляховичах. Однако акции уже не проходили так гладко, как прежде. Немецких пособников встречали выстрелами и бутылками с горючей смесью. Евреи живьем горели в своих домах. Лишь отдельным группам удавалось уйти в леса.
      Однако потери гитлеровцев мизерные. Мы ведь практически безоружны. В июне 1941 года Красная Армия бросила много винтовок, гранат и даже пушки. Белорусы и поляки прятали это добро: "В хозяйстве все пригодится". Только мы, евреи, этим не занимались: нам нельзя раздражать гитлеровцев. Напрасно мы послушались наших мудрецов, утверждавших, что нет альтернативы покорности и выполнению всех немецких приказов. Сейчас еще как бы пригодились те винтовки и гранаты, чтобы гитлеровцы и их пособники почувствовали, что геноцид евреев - невыгодное дело. А батальон "Беларусь" возвращался в свои казармы с песней: "...и кровь жидовская потечет рекой". И текла она дымящейся рекой, пока вся не иссякла.
      Мы завидовали нашим соплеменникам на Западе, уверенные, что убивают лишь евреев оккупированной территории СССР. Но летом 42-го на станции остановился товарный состав, охраняемый немцами. В вагонах - евреи. Они кричат, просят дать им воды. Перец со свойственной ему решительностью обратился к офицеру с просьбой разрешить принести воды заключенным. Немец разрешил. Зачем ему возиться с умершими в пути узниками? Перец быстро раздобыл ведра и с помощью наших евреев разносил воду по вагонам. Оказывается, там евреи из Варшавы. Оттуда вывозят мужчин на восток, сказали - на строительные работы. Перец предупредил их, что немцы здесь расстреливают евреев, поэтому при первой же возможности следует бежать.
      Через несколько дней на запасную ветку загнали состав пассажирских вагонов. Сквозь окна видны богато одетые женщины и дети. На ступеньках охрана. К вагонам подъехали голубые автобусы. В автобусах нет боковых окон, лишь высоко в крыше имеется большое зарешеченное окно. Пассажиры, оказывается, евреи, беззаботно усаживались в автобусы, которые увозили их за город. Вскоре автобусы возвращались порожними, и погрузка продолжалась.
      После обеда в швейную мастерскую, где работали наши девушки, привезли много одежды для сортировки. Это была одежда умерщвленных австрийских евреев. Одна женщина показала мне найденный в одежде паспорт. В паспорте фотография молодой элегантной еврейки из Вены.
      В последующие дни продолжали прибывать эшелоны с евреями из Австрии, Чехословакии и Польши. Одних разгружали тут же, другие следовали дальше, где их тоже ждали расстрельные команды (мы тогда не знали, почему в нашу сторону везут этих евреев. Оказалось, Газовые камеры, построенные и запущенные только что в Польше, не в состоянии были пропустить всех предназначенных к уничтожению узников). Так много привозили одежды западноевропейских евреев, что сортировали ее несколько месяцев. Затем немцы расстреляли и наших девушек, не дождавшись завершения этой работы.
      В тот летний день Перец болел, и на работу я выбрался один. Перед воротами выстраиваются, как обычно, колонны рабочих. На той стороне ворот нас ожидают конвоиры. По улице, ведущей из гетто, движется колонна за колонной. Вскоре они должны разойтись, направляясь в разные концы города. Но на первом перекрестке фельджандарм приказывает конвоирам следовать прямо. Это повторяется и на следующем. Все колонны загнали в тупиковую улицу. На тротуарах - густая цепь немцев.
      Плохо! Наверно, отсюда нас будут вывозить на расстрел. Я пробираюсь ближе к краю. Мне эти места хорошо знакомы. За ближайшими воротами проходной двор. Дожидаюсь момента, когда рядом эсэсовец глянет в сторону, и ныряю между двумя немцами. Всем телом бросаюсь на калитку в воротах. Калитка захлопывается за мной, и немцы меня уже не видят.
      На бегу сбрасываю шапку и пиджак с желтыми латами, и вот я уже на следующей улице. Иду спокойно, ничем не выделяясь среди остальных прохожих. Из того двора выбегают еще несколько евреев, они пересекают улицу и скрываются в каком-то дворе. Издалека видны их желтые звезды. Чудаки, почему их не сорвали? В таких экстремальных случаях пример заразителен. Стоит бежать одному, как его примеру следуют другие. На тупиковой улице крики и выстрелы. Одна девушка убита. На помощь эсэсовцам бегут полицаи. Немцы стараются утихомирить толпу, кричат, что расстрела не будет, нужны мужчины для срочной работы.
      Добираюсь переулками к дому Володи Таргонского. В обед узнаю подробности. Немцы погрузили тысячу мужчин в товарные вагоны и увезли их на север. Среди них оказался и наш друг Лева. Потом говорили, что наших евреев вывезли на строительство дороги под Молодечно. Примерно через месяца два, когда работу завершили, их всех расстреляли.
      Вместо увезенных узников гетто немцы доставили в Барановичи евреев из польского города Межеричи - мужчин и подростков. Колонну межеричских евреев встретила в воротах большая толпа. Приезжих угощают хлебом или картошкой, делятся с ними последним.
      А эшелоны с евреями все шли и шли. Узнали, что в Минск привезли евреев из немецкого города Гамбург (не поленились гитлеровцы устроить им такое дальнее путешествие). Они пишут домой, что благополучно прибыли на место "переселения". Затем их расстреляют вместе с местными евреями. Эти дальние перевозки в военное время нужны были, чтобы остававшиеся еще на Западе евреи не знали об ожидавшей их участи.
      Да, наше будущее рисовалось все более мрачным. В прошлом году мы надеялись, что в больших городах акций не будет. Тогда расстрелы в местечках казались самодеятельностью местного начальства и к зиме прекратились. Явная перемена произошла в 1942 году. Еврейских женщин и детей, даже из стран Запада, убивали уже под руководством немцев на виду у всех. Казалось невероятным, что эта участь уготована даже немецким евреям.
      Несмотря на запрет и смертельную опасность, некоторые поляки слушали передачи лондонского радио. Я спросил у Казика, как в Англии реагируют на истребление евреев под корень.
      - Лондонское радио ничего не сообщает об этом.
      Странно. Немцы соблюдают общепризнанные запреты: не убивают пленных поляков, французов и англичан, не применяют отравляющих газов. Теперь же, не страшась ответственности, на виду у всех убивают сотни тысяч еврейских стариков и детей. Почему же на злодейства гитлеровцев не реагируют союзники? Почему не используют все это в антигерманской пропаганде?
      Говорят, в лесах появились советские партизаны. На днях привезли несколько десятков убитых жандармов. Они попали в засаду в Налибокской пуще севернее Новой Ельни. О, если бы я знал, как добраться до этих партизан! Но где их найти?
      Перец сказал, что надо уходить из гетто, но вместе с семьями, а для этого нужно приготовиться. Через несколько дней он дал мне задание:
      - Сходишь в скверик, в котором до войны размещалась радиостанция, там увидишь несколько повозок, обратишься к старшему возчику, и приведешь обоз на товарную станцию.
      В то время на товарной станции стоял в тупике вагон с солью. Наши парни мигом нагрузили телеги мешками с солью, и обоз ушел из города. Соль в те годы была дефицитнейшим товаром, и в ней особенно нуждались партизаны.
      На следующий день Перец похвалил меня за выполненное задание и дал новое:
      - Завтра в обед пойдешь в кафе на бывшей улице Шептицкого (в том кафе обедали преимущественно чиновники и полицаи). Сядешь с левой стороны от входа при крайнем столике. К тебе подойдут и спросят: "Можно суп посолить?" Скажешь: "Соли хватит, можно еще добавить". Вот тебе талоны на обед и тысяча рублей на расходы.
      В кафе оказалось немного людей. Я ел свой обед не спеша, стараясь дождаться того, с кем должен встретиться. Однако никто из посетителей не обратил на меня внимания. В зал вошли четыре парня и заняли столик поодаль. Я почувствовал, что они заинтересовались моей особой. Одного, сидевшего напротив меня, я узнал. Это был мой соученик по гимназии Ярошевский. Мы с ним не ладили. Он один раз обозвал меня пархатым жидом, и мы подрались. После 1939 года я ничего о нем не слышал. И вот встреча через три года. Ярошевский безусловно узнал меня, парни перешептываются, смотрят на меня. Еще бы, еврей - и в таком месте! Но на чьей стороне эти парни? Бежать нельзя, все равно не успею. За столиками полицаи, да и по улице их немало ходит.
      Перекусив, Ярошевский и его спутники поднимаются из-за столика, медленно идут к выходу. Поравнявшись со мной, Ярошевский тихо говорит:
      - Честь, Мельник! (Словом "честь" приветствовали друг друга гимназисты в довоенной Польше.)
      Все перепуталось. Многие "восточники", направленные ранее в Западную Белоруссию для укрепления советской власти, теперь заняли высокие посты в управах и полиции, а польский антисемит стал нам, евреям, сочувствовать.
      Проходит еще час, зал опустел, оставаться в кафе не имело смысла. Так мне не удалось связаться с людьми Переца.
      На следующий день, к концу рабочего дня, в гараже оказались приезжие автомобили.
      Перед дальней дорогой их надо было вымыть. Перец был на погрузочных работах, а я один в оставшееся время не мог управиться. "Шеф" обещал, что сам отвезет меня в гетто. Вернувшись с работы, я узнал, что Переца арестовали, искали и меня. Оказывается, к концу рабочего дня в контору приехали немцы из СД. Вызвали Переца, а
      позже на крыльцо вышел начальник и приказал позвать меня. Узнав, что "Пи-пеля'' нет, он отправил колонну в гетто без Переца.
      - По-видимому, произошло что-то серьезное, - сказал Нёма, - завтра утром выходи с другой колонной и убирайся из города.
      Из гетто я вышел с евреями, маршрут которых пролегал мимо гаража. Надо забрать "арийскую" одежду. В гараже уже знали об аресте Переца. Видели, как его, распухшего от побоев, увезли немцы.
      Зазвонил телефон. "Шеф" снял трубку, покосился на меня.
      - Он здесь, вчера я задержал его на работе, а потом лично отвез в гетто. Ведет себя примерно.
      - Тобой, Пипель, начальство интересуется, - сказал Дитрих, - смотри, не шляйся больше по городу.
      Позже, по отрывочным сведениям, я узнал о причине провала Переца и по ним представил себе ход событий и случайные обстоятельства, благодаря которым я уцелел.
      Оказывается, сторож товарной станции догадался, что операция с солью незаконна, написал донос, указав на Переца, как главного организатора хищения. Видимо, в доносе было сказано, что обоз привел мальчишка, которого сторож раньше видел среди евреев.
      Поэтому эсэсовцы спросили, нет ли среди евреев подобного мальчишки? Но меня не было на сборном пункте (в это время я единственный раз за все 180 дней работы не оказался у конторы; бывает же такое счастье - по теории вероятности). Не зная причины моего отсутствия, опасаясь ответственности за плохо налаженный присмотр, начальник вернулся и сказал, что подобного подростка среди евреев нет. Назавтра, узнав от "Шефа" причину моего отсутствия, он решил не связываться с СД, а ждать дальнейшего хода событий. Несмотря на побои, Перец ни в чем не признался, а через две недели немцы передали его белорусской полиции, и они его расстреляли (еврея, попавшего в полицию по малейшему подозрению, ожидал только расстрел). Кладовщика-поляка за соучастие отправили в концлагерь.
      "Шеф" запил. Он и раньше выпивал, с тех пор как начали заправлять автомобили спиртом. Экономили бензин. Сейчас немец не просыхает. Поскольку я часто без дела околачиваюсь в гараже (после гибели Переца мне незачем ходить по городу), старик использует меня в качестве слушателя его душевных излияний. Дела у него действительно незавидные. Его старуха с дочерью голодают в Берлине, два сына погибли на Восточном фронте, а сейчас туда отправили последнего, самого младшего. По пути на фронт он заехал повидаться с отцом. Это был совсем молодой парнишка, на вид не более семнадцати лет.
      Дитрих нашел себе достойных собутыльников в лице солдат аэродромной прислуги. Всем за пятьдесят: плешивые, пузатые и кривоногие. Забиралось это общество в каморку, разводили спирт водой и осушали помутневшее пойло графин за графином. Бывало, шеф зазывает меня туда, сует стакан спирта: "Пей, Пипель!"
      - Не могу, мне от спирта тошнит и голова болит, - отказываюсь.
      - Не можешь пить, так поешь, - и дает мне хлеб, намазанный свиной тушенкой.
      Из-за жары я снял пиджак с желтыми звездами, и солдаты спрашивают шефа, откуда у него взялся этот "юнге" с берлинским акцентом? Они уверены, что я немец.
      Дитрих, прищурившись, смотрит на меня и смеется.
      Однажды, придя на работу, застаю его пьяным с утра. Он возбужденно говорит собравшимся вокруг шоферам:
      - О дерьмо, мы им вчера дали. Представьте себе, зашли мы (он со своими собутыльниками) в ресторан, а за столиком рядом сидят эти собаки из латышского СД. Вот дерьмо! Мы им говорим, чтобы убрались подальше, не хотим рядом сидеть, у них руки в крови. Они обиделись и полезли в драку. Ну, мы их и побили. Прибежали жандармы, скандал... Но всё это дерьмо.
      Назавтра Дитрих не явился на работу. Говорили, что ночью его забрали. Дальнейшая его судьба неизвестна.
      Через несколько дней появился новый шеф по фамилии Кестнер. Был он высокий, худой, с болезненным лицом землистого цвета. Спиртного не употреблял, глотал пилюли и запивал их водой. Говорили - "желудочник". Компании он ни с кем не водил, ко мне относился хорошо. Однажды, когда нового шефа послали в Варшаву, я попросил его взять меня с собой и высадить за Бугом в польской деревне. Кестнер покачал головой:
      - Ты хочешь, чтобы твоего шефа арестовали?
      Он, конечно, прав. С какой стати немец будет рисковать ради еврея?
      На днях у нас появился новый шофер. Веселый парень из пригородной деревни. Ему дали кличку "Инженер", хотя его образование ограничилось начальной школой.
      Инженер был честолюбив, и коллеги почему-то невзлюбили новенького.
      После гибели Переца у меня в гетто остался лишь один близкий друг Нёма. Однажды вечером он показал мне под своей кроватью яму, в которой оказался ящик с ручными гранатами.
      - Недолго здесь пробудем, - сказал Нёма, - уйдем к партизанам, но с оружием. Без оружия никто нас не примет.
      Через несколько дней на находившемся близка от гетто еврейском кладбище, забегали немцы и полицаи. Говорили, что обнаружили потайной ход, прорытый из гетто, по которому ночью уходили евреи в партизаны.
      Раннее утро. У выхода из гетто собираются колонны рабочих. Вдруг у ворот возникло замешательство. Кто-то заметил, что колонны направляются немцами по одной улице. Опять немцы задумали что-то против нас. Подбегают мальчишки и передают приказ не выходить из гетто - будем сопротивляться. Рабочие разбегаются по домам. Я спешу в свой сарай. Яма раскрыта, ящика с гранатами в ней уже нет. Опоздал я. Что же делать? Забираю из-под матраса свой "арийский" паспорт, может, еще пригодится. За колючей проволокой почти впритык стоят немцы из фельджандармерии, вооруженные автоматами и в касках, даже с противогазами на боку. К ограде подходит еврейка, по-видимому, уже сошла с ума. Она без конца повторяет:
      - Зачем вы нас убиваете? Мы же вам ничего плохого не сделали.
      Эсэсовцы скалят зубы. Видно, как в том конце гетто полицаи сгоняют евреев к грузовикам. Вблизи ни души, здесь все уже попрятались. Куда же мне деться? Из соседнего дома выглянул мальчишка. Узнаю, он из дома Переца. Машет мне рукой. Мы спускаемся в схрон.
      Тускло горит коптилка. В подвале преимущественно женщины, дети и пожилые мужчины. Здесь мать и две сестры Переца. Дети притихли. С напряжением ждем дальнейших событий. Время медленно тянется. Коптилка погасла - не хватает кислорода. Душно. Медленно нарастает издалека гул, как будто на гигантском току молотят в сотни цепов. Гул приблизился, уже можно различить отдельные удары топоров. Послышались отрывистые голоса, лай собак, быстрые шаги. Ищут, ищут нас на расстрел. Убийцы бегут в наш сарай, копают над самой головой, слышен стук лопат о камни, наступают последние минуты, люди прощаются с жизнью. Дети начинают тихо плакать, им затыкают рты, чтобы там, наверху, нас не услышали. Опять удары, бьют топором по стенам сарая, слышен скрежет отдираемой доски. Недалеко выстрелы, взрывы гранат. Кажется, прошла вечность, но шаги стихают, удары стали глуше, гитлеровские пособники ушли дальше.
      Ночью выхожу наружу. Светит полная луна. Держась в тени построек, бегу в дом. На кухне развалена печь, кое-где пробиты стены, разворочены нары, на полу валяются дверные и оконные косяки. Полицаи поработали, не щадя сил, искали не только вход в схрон, но и драгоценности. В сарае местами гитлеровцы копали землю над самым подвалом, они искали места с рыхлой землей, свидетельствующие о наличии схрона. Но здесь они наткнулись на камни и кирпичи, которыми давным-давно засыпали бетонированный свод подвала. Если бы они копнули ближе к стене, то сразу наткнулись бы на обводной тоннель нашего схрона.
      На другом конце гетто, вблизи кладбища, разгорается стрельба, слышны даже взрывы гранат, но затем всё стихает. Гитлеровцы на ночь ушли из гетто, боятся, но усилили охрану забора. Все же можно было бы попытаться выбраться, но светит луна. Надо дождаться темных ночей. Когда же это будет?
      Возвращаюсь в схрон. Захватил с собой найденное на кухне ведро с водой. Вода еще пригодится. Мои друзья по несчастью толпятся у входа, стараются хоть сейчас подышать свежим воздухом. В темноте кто-то сует мне галету размоченную в воде.
      На следующий день все повторяется: медленно нарастающий гул, отдельные выстрелы, а потом - близкие удары топоров, опять копают над головой. Какой-то полицай забежал по "большой нужде" в наш сортир. Теперь уже не догадаются, что туалет "фиктивный". Зато в подвале густой запах человеческих экскрементов, тем более и в схроне в углу испражняются в ямке, которую тут же засыпают песком. Дышать всё труднее. Последующие ночи опять лунные. Днем моросил дождик, а ночью светло как днем. Нельзя незамеченным подползти к проволоке. Как долго мы сможем здесь продержаться?
      Прошло около пяти дней, когда под вечер послышались еврейские голоса, забегали люди. Оказывается, акция закончена, вернулись рабочие. Их все это время держали на рабочих местах. Опять убили четыре тысячи узников гетто.
      По улице медленно движется телега. На телеге лежит убитый, накрытый окровавленной простыней. Из-под простыни торчат ноги в кирзовых сапогах. За телегой идет обезумевшая от горя дочь убитого. Она оборачивается к прохожим:
      - Евреи! Сопровождайте. Будьте добры, воздайте последние почести.
      Никто не обращает внимание на ее причитания, у каждого свое, не меньшее горе. Следом везут еще несколько растерзанных трупов. Оказывается, в соседнем с нами доме гитлеровцы обнаружили схрон. У входа еврейский парень схватил полицая за отвороты мундира, ударил его ножом, и из отобранного пистолета обстрелял полицаев. В ответ полицаи забросали схрон гранатами. Чудом спаслась эта еврейка, спрятавшаяся в ответвлении тоннеля. На крыльце другого дома причитает молодая женщина:
      - Прости меня, Розочка, я не хотела, чтобы они погнали тебя к яме.
      Она сама убила свою шестилетнюю дочку. При приближении полицаев девочка начинала плакать. Мать зажимала ей рот, чтобы палачи не услышали плач ребенка. Девочка просилась:
      - Мамочка не души меня, я больше не буду.
      Но в критический момент, когда казалось, что схрон раскрыт, мать задушила свое дитя. Женщина уже была невменяема. Ночью она повесилась. Таких случаев, когда матери душили своих малюток, было немало. О бедные еврейские матери! Кто измерит вашу предсмертную боль за ваших гибнущих детей?
      В подвале конторы "Гандельсгезельшафт Ост" плачет пожилой еврей. У него убили всех близких: жену и троих детей. Его двенадцатилетнего мальчика немцы отделили от остальных, угостили конфетами и допытывались, где попрятались евреи? Его мать и сестричек уже загнали на грузовик, отвозящий евреев к месту казни. Мать успела крикнуть сыну:
      - Сынок! Никого не выдавай.
      На ночь немцы закрыли мальчика вместе с другими рабочими, находившимися за пределами гетто. Они рассказали отцу, что его сынок плакал и говорил, что ничего немцам не показал. Назавтра, немцы, убедившись, что он не выдает места нахождения схронов, отправили его на расстрел с очередной партией.
      У Нёмы убили любимую девушку Иду. Он рассказал о плане восстания в гетто и причину его неудачи. При попытке проведения акции в гетто еврейские рабочие, находившиеся за пределами гетто, должны были поджечь деревянные постройки в городе, а вооруженная группа - захватить полицейский участок, где хранился запас оружия. Во время акции обычно полицаи направлялись в гетто, что облегчило бы задачу вооруженной группы. В самом гетто наши товарищи открыли бы огонь по гитлеровцам. В создавшейся суматохе можно было бы вывести узников в леса. По-видимому, кто-то выдал немцам план восстания, поэтому утром загнали рабочих в тупиковую улицу. В гетто вошла группа немцев под видом солдат строительной организации "Тодт" за оставшимися рабочими, а в это время в считанные минуты гетто окружили фельджандармы. Убедившись, что планы восстания расстроены, немцы ввели полицаев, поднаторевших в своем деле. Группа Нёмы, не получив команды на открытие огня, ушла в подземелье и просидела там до конца акции.
      По указанию властей ведется перепись оставшихся в гетто узников. Соответственно количеству убитых опять сократили территорию гетто. Отрезанную часть сразу отгородили колючей проволокой. Оставшихся там евреев продолжают искать и вывозить на расстрел. Занимаются этим только полицаи. Выходя из гаража, вижу, как там целыми днями полицаи копают во дворах, забираются даже на крыши. Теплый день конца лета. Убрав в гараже, выхожу погреться на солнышке. За пределами гетто тротуары запружены прохожими. Полицаи гуляют со своими дамами. Из ворот отрезанной части гетто выезжает открытый грузовик. В нем, тесно прижавшись друг другу, сидят извлеченные из схронов евреи. Почти все обреченные - женщины и дети. Головы опущены, видны лишь белые головные платки. В середине сидит седой мужчина. Два полицая с револьверами стоят опершись спиной о кабину, а два других сидят на заднем борту. Евреев везут на расстрел на виду у всех. Вдруг, полицай у заднего борта поднимается и с силой бьет толстой палкой сидящего мужчину. Может, он шевельнулся, может, пытался выпрыгнуть? Палка сломалась, но полицай хватает другую и продолжает наносить удары по седой голове. На перекрестке грузовик притормаживает и поворачивает налево к расстрельным ямам.
      Накануне мне дали почитать книгу на польском языке "Я жгу Париж" Бруно Ясенского. В ней обиженный обществом француз бросил в городской водопровод пробирку с микробами холеры, после чего люди стали падать и умирать на улицах Парижа. Глядя, как безразличны на арийской стороне к только что увиденному, я с удовольствием повторил бы дело француза и со злорадством смотрел бы, как падают и умирают полицаи и их дамочки.
      Но чудес на свете не бывает, солнце продолжает светить как прежде, полицаи и немцы продолжают веселиться, уверенные, что при любом повороте событий им не придется отвечать за массовое убийство евреев.
      Несмотря ни на что, в юденрате настроены оптимистично. Там нас обрадовали: немцы заявили, что поскольку теперь остались лишь нужные евреи-рабочие ("нуцлихе юден"), гетто преобразуется в рабочий лагерь ("арбайтер лагер") и больше акций проводиться не будет. Однако чувствовалось, что мы доживаем последние дни. Ведь вокруг, в местечках и городах, убили уже всех евреев, в том числе и "нуцлихе юден". Группа Нёмы Иоселевича уходит ночью из гетто.
      Прошу друга взять меня с собой, хотя я еще не взрослый, но могу им пригодиться в разведке. Но Нёма не берет меня с собой, говорит - не имеет права. Он считает, что мне не составит труда уйти днем, имея "арийский" паспорт. Советует идти на юг, в Полесье, где я смогу найти партизан. Нёма прощается с матерью. В глазах у нее - ни слезинки:
      - Иди сынок, отомсти за всех нас.
      В гетто мне встретился незнакомый, исхудавший со всклокоченной бородой старик. Он остановился, внимательно присмотрелся ко мне, и вдруг затрясся, затопал ногами:
      - Ты, с твоей внешностью, что ты здесь делаешь? Беги отсюда, беги!
      Да, мне уже здесь делать нечего. Переца убили, Нёма ушел. Однако надо обязательно найти партизан, а в партизаны, говорят, принимают только вооруженных беглецов из гетто. То оружие, которое мы раньше принесли, забрали другие.
      Пришла мать Переца. Просит взять с собой ее старшую дочь Мирку. Мирка - красивая девушка моих лет, но черные вьющиеся волосы выдают в ней еврейку.
      Я признался, что собираюсь покинуть гетто, но не знаю даже, куда направиться. Уходить с Миркой можно только ночью. Я пытался найти удобный проход. Немцы запретили евреям селиться в домах вблизи ограды. Миновав крайний незаселенный дом, я оказался у самого забора. Видно, что и на той стороне дома нежилые. Ночью здесь можно будет выбраться. Полицай срывает винтовку с плеча и, не прицеливаясь, стреляет. Быстро ретируюсь. Мальчишка из соседнего дома кричит, чтобы я ушел от забора, полицаи стреляют здесь без предупреждения. Оказывается, ночью усиливают караулы, и из гетто через проволоку незамеченным не пробраться. Я решил сначала найти партизан, а затем забрать сестру Переца.
      Надо приобрести оружие. Единственная надежда - "Инженер". Он - верткий парень, хвастается, что все может. Выслушав меня, "Инженер" согласился к концу недели достать для меня пистолет за имеющиеся у меня две тысячи рублей. К этому сроку я раздобыл килограмм сала и буханку хлеба. Есть у меня полушубок. Свои вещи прячу на чердаке гаража.
      "Инженер" принес товар. Выходим из гаража, вокруг развалины и со стороны нас не видно. "Продавец" вынимает револьвер, демонстрирует, что он исправен. Он не спеша прячет мои деньги в карман, а затем - туда же и револьвер.
      - Слушай, Пипель, лучше, чтобы револьвер остался пока у меня. Поговори со своими евреями, пускай дадут еще денег, я вам раздобуду даже пулемет, ведь у вас и золота много.
      В это время мимо медленно проходит полицай, страхует моего "друга". Вот как обернулось дело! Но я хватаюсь за спасительную мысль о золоте, теперь моя очередь заманить его в капкан. Рассказываю, что у меня закопано золото у родственников в Полонке.
      - Ну и отлично. Зачем тебе сидеть в гетто? Поедем в Полонку, там у меня дядя начальник полиции, заберем золото, поделим, а тебя переправим в Польшу.
      Теперь он начальству обо мне не доложит, будет помалкивать, предпочитая себе забрать еврейское золото, а меня втихаря убьет. Договариваюсь с "Инженером", что поедем в Полонку через четыре дня, мне надо подготовиться к уходу из гетто. Про себя я решил: в гетто не возвращаться, а из города уйти на следующий день. Позже я узнал, что "Инженер" искал меня, расспрашивал обо мне евреев. Ему говорили, что я тяжело заболел, и поэтому не могу выйти из гетто.
      Оружие все же у меня будет. В кладовке у Шефа я видел старинный французский штык в железных ножнах. На ручке штыка выгравировано: "Париж 1789 год" (год Французской революции), наверно, стащили из музея. К концу рабочего дня прячусь в смотровую яму, накрывшись досками. Когда все ушли, я пробрался через форточку в кладовку, внутри нашел порожний мешок, новое солдатское байковое одеяло и штык. С трофеями забираюсь на чердак, укутываюсь в одеяло и засыпаю. Утром укладываю все свое имущество в мешок и становлюсь в угол за входной дверью. Шеф открывает дверь и тем самым прикрывает меня. Когда он зашел в кладовку, я вышел незамеченным наружу. Вот и окраина города. У сторожевой будки стоят немец и полицай. Они смотрят на въезжающие в город повозки. Преодолеваю еще 200 метров. Гитлеровцы не обратили на меня внимание. Дальше - поворот, а за ним - ельничек. Барановичи остались позади, впереди - неизвестность.
      НА АРИЙСКОЙ СТОРОНЕ
      Я пошел на юг, в сторону Полесья. Казалось, среди бесконечных болот, зарослей ивняка и густых лесов Полесья нет места немцам и их пособникам. Там, среди дикой природы, я смогу укрыться, даже если партизан не найду. Первый ночлег я устроил себе в молодом ельнике. Густота посадки была такая, что добраться ко мне могли только волки, но страшнее волков - люди. На следующий день надо было идти через большую деревню. Там партизанами и не пахло. На улице не видно было немцев, зато много пособников - белорусских полицаев. Они обосновались в еврейских домах со следами оторванных мезуз. За деревней мне встретилась группа школьников. Увидев меня, стали кричать: "Жид! Жид!", хотя внешностью и одеждой не отличался от деревенского подростка. Им твердили, что любой встречный незнакомый - жид. Теперь я старался обходить деревни стороной, но их попадалось на моем пути все меньше, местность становилась безлюднее, все чаще среди леса попадались болота.
      Я чувствовал, что слабею, запасы еды кончались, а ягоды брусники и клюквы не утоляли голода. На рассвете решился зайти в крайний дом небольшой деревеньки. Молодая хозяйка возилась у печи. Я сказал, что - сирота, иду к своим родственникам и попросил немного хлеба. Вместо того чтобы накормить, она осыпала меня проклятиями. Надо было немедленно уходить, но перед этим я набил карманы картофельной бабкой со сковороды. Не успел я отойти от деревни сотню шагов, как меня стал звать выбежавший на крыльцо другого дома мужчина. Черные галифе и белая рубашка выдавали в нем полицая. Но спасительный лес рядом, туда гитлеровец не сунется.
      Ночью я подошел к дому на небольшом хуторе, легонько постучал в окно.
      - Василь, нехта ходзиць по надворку, - отозвалась женщина с печи.
      - Дайте немного хлеба, - попросил я.
      - Иди отсюда, нельзя давать вам хлеба.
      - Дайте хлеба, а то хату подпалю.
      Молчат. Больше пожара боятся нарушить приказ немецкого командования. Как ни горько и обидно, но я не способен выполнить свою угрозу - зажечь дом, в котором живут люди. Но Всевышний пожалел меня, днем в лесу я обнаружил забытую пастушью торбу, а в ней - буханка хлеба. Хлеб размок от дождей, но для меня это целое сокровище.
      Сыро, туман. Холодные капли падают с деревьев. Мокрая одежда не согревает даже на ходу. Временами начинаются галлюцинации. Мне казалось, что я вижу родной дом, чувствую исходящее от него тепло. Но через несколько шагов из тумана вырисовывалась сосна со сломанной вершиной или ставшие в круг ели, и прежнее видение исчезало.
      К обеду туман рассеялся, лес расступился перед обширным болотом. За болотом виднелась темная стена леса. Оборвавшаяся у воды колея свидетельствовала, что в сухое лето проезжали к тому лесу на телегах. Перепрыгивая с кочки на кочку, я медленно продвигался вперед. Иногда нога соскальзывала с кочки, и я оказывался по колено в воде. К счастью, грунт под водой был плотный.
      Уже темнело, когда я добрался до леса. Там росли могучие сосны и ели. Вокруг бурелом. Видно, люди давно не посещали это место. На ночлег устроился в яме под вывернутой ветром елью. Мощный пласт дернины и сплетенных корней упавшего гиганта нависал над ямой, защищая ее от ветра и дождя. В яме было сухо и тепло. Я завидовал медведю: лежал бы в этой берлоге всю зиму до теплых лучших дней и кушать не надо. Всю ночь лил дождь, а утром оказалось, что вода поднялась. Напрасными были попытки уйти с острова.
      Днем небо прояснилось, и начало подмораживать. Ночью мороз усилился. Я несколько раз просыпался от холода, выползал из берлоги, и бегал вокруг, чтобы согреться. К утру вода покрылась льдом, и мне удалось выбраться на сухое место. Лес оказался светлым сосняком без подлеска. Лишь смерзшийся вереск шуршал под ногами.
      Надо возвращаться, в этих безлюдных болотах я погибну. Теперь я отсыпался в крестьянских погребах. Из-за близости грунтовых вод погреба всей деревни располагались на бугре за околицей. Ночью туда уже никто не наведывался. В погребах было тепло и сухо. Подкреплялся заготовленной на зиму морковью и брюквой.
      Почему-то направился я в свои Ляховичи: а вдруг весь кошмар последнего года мне приснился и дома меня ждут родные? Пользуясь ранними осенними сумерками, я незамеченным пробрался к дому. Наш огород густо зарос вы
      сокими сорняками. Отсюда, оставаясь незамеченным, можно было наблюдать за тем, что делается в соседних домах. В нашем доме - темно и тихо. Но рядом в доме светились все окна, как в мирное время. Оттуда то и дело выбегали немецкие солдаты, слышна была громкая немецкая речь. Было довольно тепло. Накрывшись байковым одеялом, я согрелся и задремал.
      Проснулся за полночь. Огни в соседнем доме погасли, сквозь редкие тучи проглянула луна. Согнувшись и озираясь по сторонам, я подкрался через наш двор и вошел в дом. Из прежней обстановки ничего не сохранилось. Во всех комнатах - нары в два яруса. На них свежая солома. Видно, одни солдаты уехали, а другие еще не прибыли. До утра я проспал в тепле среди родных стен. Не хотелось думать, что ночью могут нагрянуть немцы. Эта последняя ночь в своем доме придала мне силы бороться за жизнь, которую официальный Берлин у меня уже отнял.
      На рассвете я постучался к соседям. Это были татары, с которыми евреи мирно жили в местечках в течение многих столетий. Хозяин Якуб Мурзич с трудом узнал меня. Не говоря ни слова, провел в каморку и дал поесть. Оказывается, оставшихся евреев убили в конце лета. Вечером Якуб вывел меня за город, и утром следующего дня я уже был у Володи Таргонского в Баранови-чах. Он советовал идти на запад: за Сло-нимом, говорят, в лесах много партизан.
      На полпути в Слоним - Полонка. Задами я пробрался в избу к Аньцутам соседям моих родственников. Они рассказали подробности: евреев Полонки расстреляли весной 1942 года. Бабушка Мерча подожгла свой дом. Спички единственное оружие, оказавшееся у старушки. Она предпочитала сгореть заживо вместе со своим имуществом. Полицаи потушили огонь, а бабушку поволокли на расстрел, притом ее так били, что местами сквозь окровавленное тело видны были кости. Доба где-то спряталась, но, узнав про судьбу семьи, сама побежала к месту расстрела - не хотела жить.
      В Слониме полно было немцев, но ни они, ни полицаи не обратили на меня внимания. Ночевал я на чердаке полусгоревшего еврейского дома. За городом лучшей показалась мне дорога, ведущая на северо-запад в сторону Липичанской пущи. По шоссе сновали грузовики с немцами, на мундирах - эсэсовские эмблемы. Но на остановившемся у обочины грузовике заговорили по-украински. Неужели это "украинское войско" в эсэсовской форме? На очередном перекрестке меня задержал украинец-часовой.
      - Документы! - потребовал он.
      Я вспомнил свой "арийский" паспорт, которым впервые придется воспользоваться. Поможет ли он мне? Солдат внимательно сличил фотографию с оригиналом и отпустил меня. Так же благополучно прошла проверка и в других местах. Но свернуть в сторону от шоссе я уже не мог. На горизонте маячили конные разъезды "украинско-эсэсовской армии". Выходит, опоздал. В октябре 1942 года масса украинских, литовских и белорусских полицаев выплеснулась на дороги Западной Белоруссии. Огромный невод сжимался, гнал партизан в его середину, где их, по замыслам стратегов в Берлине, должны были полностью уничтожить.
      Под вечер я зашел к солтысу очередной деревни. Моя легенда: последнее время жил в Слониме, осиротел, иду к родственникам. Солтыс направил меня на ночлег к одинокой старушке. В тот день у нее гостила сестра из деревни Золотеево, за местечком Деречин. Сестра хозяйки предложила мне пожить у нее. Она живёт только с мужем, детей дома нет. Им нужен пастушок. Я, конечно, согласился. Назавтра я запряг коня, усадил старушку и, взяв вожжи, уселся на облучке, как подобает мужику. На выезде из Деречина к нам подошел полицай:
      - Здравствуй, мама, кого везешь? - обратился он к старушке.
      Она рассказала сыну, что взяла к себе сироту, поскольку она и муж не в состоянии управиться с хозяйством. Полицай зло посмотрел на меня:
      - Не надо вам никакого помощника, сами управитесь, а ты, - обратился он ко мне, - пойдешь со мной.
      Вскоре мы оказались перед комендатурой местной жандармерии и полиции. В этом двухэтажном деревянном здании размещалось раньше лесничество. Теперь его обнесли высокой стеной из двух рядов бревен, между которыми насыпали земли. Весь участок огородили колючей проволокой. На углах - дзоты с накатами бревен, в амбразурах пулеметы. Гитлеровцы хорошо укрепились.
      Полицай оставил меня под присмотром часового, а сам пошел докладывать начальству, что задержал подозрительного. Через несколько минут он вернулся, вместе со мной поднялся на второй этаж, втолкнул меня в какую-то дверь, а сам остался в коридоре. В комнате стоял невысокий чернявый, с заметным брюшком, немец в форме СД, а рядом - переводчик в гражданском рослый австриец, оставшийся в этой местности после Первой мировой войны. Выслушав мою легенду (я прикинулся, что немецкого языка не знаю), переводчик и немец, внимательно осмотрев мой паспорт, дали указание войту устроить меня на ночлег у местных жителей. Я - свободен.
      За ночь выпал снег и ударил мороз. Куда мне, ослабевшему от голода и холода одинокому мальчишке, податься? Облава против партизан продолжается, горят белорусские деревни. Будь что будет, пойду опять к немцу.
      - Паночку, не нашел свою тетю, уехала, дайте какую-нибудь работу, попросил я.
      - Работа, арбайт? Гут, гут.
      Немец сел за стол, что-то напечатал на машинке:
      - Иди к зондерфюреру, он даст тебе работу.
      Завернув за угол, оглянулся я и пробежал глазами текст. Там было: "Предоставить работу бездомному". Для начала совсем неплохо.
      Зондерфюрер оказался молодым, симпатичным на вид оберлейтенантом вермахта. Убедившись, что я его не понимаю, он открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:
      - Ирена!
      Вошла смазливая девчонка лет восемнадцати, выполнявшая здесь роль домохозяйки и делившая с зондерфюрером постель. Она передала мне приказ немца являться сюда ежедневно на работу. Хозяйство немца состояло из награбленного в партизанской деревне коня, коровы, свиней и гусей. Мне надо было варить картошку свиньям, раздавать корм, убирать навоз. Зондерфюрер, как истый немец крестьянского корня, сам доил корову. В его основные обязанности входило руководство заготовкой для Германии леса и сельхозпродуктов - занятие лучшее, чем воевать на фронте. По его распоряжению мне выделили квартиру для ночлега.
      Управившись с работой, я садился на кухне в углу за печью, и ждал, когда Ирена даст мне поесть из того, что осталось после господской трапезы. К зондерфюреру иногда приходили в гости жандармы. После выпивки голоса становились громче. Хозяин был уверен, что я не понимаю их, и они не стеснялись. Из разговоров я понял, что дела на фронте у немцев неважные.
      К Ирене приходила бабушка. Она стучала посохом о пол и кричала:
      - Курвёнтко малэ, идзь до дому!..
      Ирена фыркала, как рассвирепевшая кошка. Старуха плевалась, вспоминала матку Боску и все кары, ожидающие негодницу на том свете.
      Вскоре вернулся после болезни постоянный работник зондерфюрера, а меня немец отправил в помощь мобилизованным в окрестных деревнях парням, укрывающим на зиму картофельные бурты. Эта работа была мне не по силам, и повар взял меня в помощники чистить картошку, носить воду из колодца. Однако парни скоро закончат работу, вернутся к своим деревням, а мне куда? Опять выручил случай. Один из них сказал, что в семье, где он квартирует, немцы убили сына и зятя хозяйки. Оставшиеся две женщины соглашаются взять меня, чтобы я присматривал за скотом.
      В тот день я отправился по указанному адресу. На краю местечка, в глубине двора виден небольшой приземистый дом, крытый соломой. За домом традиционные крестьянские постройки: погребня, сарай для скота, свинарник и гумно. Пройдя просторные темные сени, я оказался в пахнущей живительным теплом кухне. У окна сидела за прялкой старушка, наматывая на веретено тонкую льняную нить. Вместо принятой в деревне общей "хаты" дом был разделен на несколько комнат. В зале висел образ богоматери, свидетельствующий, что в доме живут поляки-католики.
      Я изложил свою заученную легенду. Она не вызывала сомнений, поскольку уже прошла проверку в жандармерии, кроме того, я знал наизусть "Отче наш", умел креститься ладошкой с левого плеча на правое и по воскресеньям посещал костёл. Жильцы этого дома: Филомена Дедович, под семьдесят, и ее дочь Анна - тридцати пяти лет. Хозяйство немалое: лошадь, две коровы с телками, десяток овец, свиньи, гуси и куры. Земли: семь гектаров пашни и по три гектара сенокосов и пастбищ, большой огород и участок под сад.
      После обеда Анна знакомила меня с работами, которые мне под силу. Зашли в гумно приготовить соломенную резку. Оказывается, с осени обмолотили немного ржи на семена, но сейчас кончается даже солома на корм, а гумно завалено по самую крышу снопами ржи, пшеницы, ячменя и овса. Некому молотить. Я сказал, что с этой работой могу справиться. Анна посмотрела на меня с недоверием, но я полез наверх, сбросил на ток десять снопов овса, уложил их в два ряда колосьями внутрь, выбрал среди висящих в углу цеп получше, затем прошелся цепом по снопам, перевернул снопы и обмолотил их с другой стороны, потом развязал перевясла и обмолотил комли. Осталось мне связать в снопы солому, после чего выбрал граблями пустые колоски и сгреб в угол тока зерно с мякиной. Очень пригодились знания, полученные на хуторе Василя.
      Анна высоко оценила мою работу. Она улыбнулась уголком рта и сказала:
      - Видно, что ты крестьянский хлопчик.
      Это должно было снять подозрения, что являюсь не тем, за кого себя выдаю, в особенности, что я - еврей. Ведь если не по правилам связать сноп или сделать другую крестьянскую работу, то в деревне говорили: "по-жидовску". Позже мне один полицай хвастался, что может безошибочно выявить любого скрывающегося еврея, поскольку ни один еврей не выговорит слово кукуруза (по отношению ко мне подозрений у него даже в мыслях не было: ведь я не картавил).
      Итак, я остался в этом доме. В местечке говорили, что Дедовичи взяли себе "парабка". Батрак этот не дюжий мужик, мальчишка (из-за недоедания и переживаний я ростом не вышел и выглядел моложе своих лет), но все же женщинам помощь. Коль батрак, то персона моя не вызывала излишнего любопытства. Дело житейское, бездетные семьи, как правило, брали себе пастушка на лето, а то и на круглый год. А пока, главной работой была молотьба. Решалось, кто кого обгонит: или я быстрее обмолочу свезенные в гумно снопы, или их переточат мыши. Мне эта работа пришлась по душе, она успокаивала. Начинал я молотьбу рано утром и завершал ее в сумерках, занимаясь в перерывах другими хозяйственными делами. Кормили меня отлично, а в мороз легче выбивается зерно из колосьев.
      Однако оставалась опасность разоблачения. Нужно было остерегаться в разговоре, не проговориться во сне. Мне продолжали сниться расстрелы. Просыпаясь и глядя в темноту, я гадал, не закричал ли на идиш? Поэтому я старался забыть, вычеркнуть из памяти прежнюю жизнь, даже в мыслях не произносить еврейские слова. Нужно было присматриваться к христианским обрядам, примечать. Ведь ставка была - жизнь.
      Вскоре появилась новая опасность. Власти издали распоряжение о замене паспортов. Моему "документу" предстояло очутиться в руках специалистов, которые запросто обнаружат подделку. В Деречине выдачей паспортов занимался поляк Адамович. На правах доброго знакомого он бывал у Дедовичей, где его нередко угощали рюмкой самогонки с закуской из копченой "полендвицы". Вдобавок со времен совместной работы в польском суде Адамович дружил с другим зятем Филомены - Бернатовичем. Надо было предупредить Дедовичей, чтобы Бернатович договорился с Адамовичем по поводу моих документов. Оставшись наедине с Анной, я рассказал всю правду о себе.
      Прошло несколько дней, и я понял, что мне разрешено остаться, хотя как неблагонадежная у властей семья женщины из-за меня рисковали жизнью. Все закончилось благополучно, вскоре у меня был законный паспорт, с которым я прожил в Деречине до конца оккупации. В Иерусалимском мемориале Яд ва-Шем, на памятной таблице, на вечные времена зачислены Праведниками мира Филомена Дедович и ее дочь Анна.
      Из разговоров местных жителей я узнал о предшествовавших моему приходу событиях. Деречин когда-то принадлежал могущественному князю Сапеге. Как водится, рядом поселились евреи. В 1941 году власть в местечке осуществлялась несколькими жандармами, в подчинении которых находилась сотня полицаев из местных добровольцев. В начале 1942 года евреев Деречина закрыли в гетто, а чтобы узники не соскучились, их выгоняли на дорожные и другие тяжелые работы. Немцы отбирали крепких еврейских парней и запрягали в рессорную коляску. В ней разъезжал по городу начальник жандармерии, показывая, кто теперь истинный хозяин этой земли и кому на роду написано бегом тянуть карету. Весной гитлеровцы арестовали двенадцать поляков, в том числе и двух Дедовичей и, без долгих разбирательств расстреляли. Для укрепления власти мобилизовали в окрестных белорусских деревнях сотню крестьян в самаахову. Самааховцев пока что обучали строевому шагу, но затем должны были вооружить.
      Пришла очередь и евреев Деречина. На рассвете самааховцы стали копать ямы у дороги за мельницей. Это было недалеко от дома Дедовичей, и те с ужасом видели все происшедшее потом. Перед обедом появилась колонна евреев. В плотном окружении полицаев шли мужчины, подростки и женщины с детьми на руках. Возглавлял колонну молодой красавец - председатель юденрата. Он спокойно разговаривал с начальником жандармерии, и лишь мертвенная бледность выдавала его чувства. Видимо, он спрашивал, далеко ли "это место"? Немец показал рукой, что уже близко. Не доходя до ям метров пятьдесят, толпу остановили. Евреев заставили раздеться догола. Отделили первую группу, и полицаи, избивая, погнали людей к яме. Раздались выстрелы, и вскоре погнали следующую партию. Видно, гитлеровцы поднаторели в этом деле, работали быстро, без заминки. Позже, у Дедовичей, я слышал рассказы бывшего начальника самааховы Кучука. После расстрела полицаи забавлялись, укладывая зачастую знакомых голых мертвых мужчин и женщин в интимные позы. Не лучше вели себя самааховцы. В гетто увидели лежащую в крови парализованную старуху, стащили ее с кровати и стали рыться в ее постели, надеясь найти там спрятанные драгоценности, однако кроме гнилой, провонявшей испражнениями трухи ничего не оказалось, но тут выявилось, что еврейка еще жива, и тогда самааховцы добили старуху камнем.
      Приведу рассказ еще одного очевидца - Бернатовича. В кустах, недалеко от его дома, полицай из восточников - Лешка (говорили, что раньше он был советским милиционером) обнаружил знакомую молодую еврейку. Она отказалась идти к расстрельным ямам, села на обочину дороги и закрыла лицо руками:
      - Бери туфли, новые лакированные, только убей сразу.
      Лешка выстрелил, взял туфли и ушел, а девушка долго мучилась перед смертью.
      По воскресеньям молодежь собиралась около костела. К нам часто подходил пьяный, тоже восточник, по фамилии Кулак. У немцев он выполнял обязанности банщика. Во время расстрела Кулак по собственной инициативе занялся вылавливанием еврейских детей, которым удалось бежать из гетто и спрятаться в местечке на огородах. Банщик хвастался, как шею обнаруженного ребенка он зажимал смастерованными им щипцами, чтобы тот от него не сбежал, и вел "жиденка" к яме. За это немцы разрешали ему собственноручно убить этого "зайца". На суде после войны он твердил, что кроме евреев никого не убивал. Это учли и присудили ему 10 лет лагерей. Столько давали за украденный в колхозе мешок картошки.
      Все же у немцев в Деречине не получилось так гладко, как в других местах. Каким-то образом евреи узнали о предстоящем расстреле, и некоторым удалось сбежать к партизанам Булака. До войны Булак - крестьянин деревни Острово (восемь километров от Деречина) сидел в польской тюрьме за "политику", а в короткий период советской власти председательствовал в родном сельсовете. После прихода немцев Булак скрывался в лесной деревушке, а когда началась охота за окруженцами, собрал командиров, не пожелавших попасть в лагерь военнопленных. В лесу они выкопали землянку и лишь ночью наведывались к знакомым за едой. После таяния снега партизаны Булака собрали брошенное Красной Армией оружие. Они нуждались в пополнении людьми, и отряд рос за счет евреев, бежавших из Слонима, окрестных местечек, а также из Деречина.
      В темную дождливую ночь лета 42-го года партизаны подошли к Деречину. Им удалось незамеченными пробраться и захватить сильно укрепленный дот на площади. Другая группа перебила караул полицаев на кладбище. Услышав выстрелы, разбежались по домам самааховцы. После короткого боя партизаны захватили казарму полицаев. Упорное сопротивление оказали немцы, засевшие в штабе. Толстые кирпичные стены особняка защищали их от пуль, а с плоской крыши стрелял из пулемета сам комендант белорусской полиции Черток. Все попытки партизан прорваться к штабу не дали положительных результатов. Булак прискакал к мельнице, находившейся недалеко от штаба. К ее каменным стенам, защищавшим от огня гитлеровцев, жались растерянные парни и девушки.
      - Товарищи! - крикнул Булак. - Там засели убийцы ваших родителей. Евреи, вперед!
      Жители ближайших домов рассказывали, что в начале боя попадали на пол, но отчетливо слышали призыв Булака, а также громкое "ура!" в ответ. Услышав многоголосое картавое "ура!" со стороны расстрельных ям, суеверный Черток подумал, что воскресли евреи. Он приподнялся с криком:
      - Жиды, жиды из ям!..
      В ту же секунду партизанская пуля снесла ему верх черепа. Евреям удалось подбежать под стены штаба, оказавшись в мертвом пространстве. Девушка метнула гранату в окно. Немцы побежали на второй этаж, но вскоре штаб оказался в руках партизан. Лишь немногим жандармам удалось укрыться в соседних домах местных жителей.
      Было уже светло, партизаны укладывали на подводы убитых, трофейное оружие и муку с мельницы. Еврейские врачи перевязывали раненых. Партизанский обоз ушел из местечка, но потом каждый вечер партизаны возвращались в Деречин. Евреи жгли собственные дома. Ведь из-за этого имущества немцы, полицаи и даже соседи старались, чтобы ни один еврей не остался в живых.
      - Нет наших родных, так пусть никто не пользуется нашим имуществом.
      Через месяц немцы с помощью украинского батальона восстановили свою власть в Деречине. Обидно, что я опоздал. Приди я немного раньше, и мне не понадобился бы фальшивый паспорт.
      Год я оставался у Дедовичей, пахал, бороновал, жал серпом созревшие хлеба, вязал и свозил снопы, даже косил понемногу.
      Надо отметить еще один случай, касающийся евреев. Весной 1943 года группа евреев из Белостокского гетто пробиралась на восток к партизанам. Мальчишки обнаружили их на лугу спящими в стогу сена, и прибежали в деревню Нацково (недалеко от Деречина) с криком:
      - Жиды, жиды!..
      Против винтовок самааховцев деревни Нацково беглецы отстреливались из револьверов, и немецкие пособники, не приближаясь, убили их. Потом я слышал, как самааховцы всенародно хвастались, что на каждом убитом еврее было по несколько свитеров, дырки зашили и кровь отмыли, а немцы похвалили.
      Мой друг Виктор Балобин, сотрудник Белорусского НИИ плодоводства, попал перед освобождением Белоруссии в полицейскую засаду. В тюрьме их утешили, что партизаны уже приравниваются к военнопленным и не подлежат смертной казни, но среди них был еврей, его одного и убили. Полицаи ходили смотреть на "последнего жида".
      В начале лета 1944 года, в третью годовщину немецкой власти, вдруг забегали полицаи. Погрузили в повозки награбленное добро, усадили домочадцев и уехали. Странно: считалось, что фронт где-то за сотни километров за Витебском, и вдруг такая паника.
      Назавтра на шоссе из-за реки Щара появились советские танки, за ними артиллерия на конной тяге и длиннющий обоз. Неужели красные? Но на повозках сидели мужчины в эсэсовском обмундировании с нарукавными нашивками РОА власовцы. Это была сформированная из полицаев Орловской, Курской и Смоленской областей дивизия Каминского, коменданта оккупированного Орла. Немцы вооружили власовцев советским трофейным оружием. Странная армия: на лафете пушки лежит старик с седой бородой, а рядом бежит подросток с винтовкой. На повозках женщины и дети. У всех на шее алюминиевые крестики. Воины самого Бога.
      Несколько власовцев направилось к нам. Ничего не говоря, вывели коня, коров и телят, похватали и повязали овец, а невесть откуда взявшиеся бабы погнали свиней. Теперь Деречин грабили так же основательно, как за два года до этого некоторые жители местечка грабили имущество расстрелянных евреев. Власовцы заходили в кладовые, забирали муку и последнюю буханку хлеба. В поисках закопанного добра со знанием дела пороли шомполами землю в гумнах и огородах. Ничего удивительного: власовская дивизия состояла из тех же бывших колхозников, которые в свое время грабили помещиков, а потом раскулаченных ими соседей.
      Немецкие пособники гнали схваченных в деревнях мужиков, используя их для ремонта мостов, а также в качестве живых миноискателей. За ними тянулся кровавый след. Проходя через партизанские районы, расстреливали заподозренных в связях с партизанами, не щадя стариков. Так было на хуторе вблизи переправы через Щару. Отступая последними из местечка Дятлово, сожгли живьем всех оставшихся в тюрьме.
      В последующие дни за власовцами шли казаки, крымские татары и воинские соединения нацменов юга России. В колодцах уже воды не стало, а гитлеровские пособники все шли и шли. Казалось, вся Россия двинулась вместе с отступавшими немцами. Откуда их столько взялось? Как с голодного края, они всё искали, чем бы еще поживиться? Вот казак обнаружил спрятанную в кустах корову нашей соседки. Ее муж погиб в 39-м в боях поляков с нем нами, и она, обремененная выводком малых детей, с трудом сводила концы с концами. Казак тащил корову, а его жена подгоняла прутиком упиравшуюся скотину. Вслед бежит вдова с детьми и просит:
      - Паночку! Отдай коровку, мои детки с голоду помрут.
      Казак огрызается:
      - Молчи, блядь! Хочешь корову большевикам оставить?
      Полька оторопела, для нее все годы русские отождествлялись с большевиками.
      - Вы же и есть большевики, - крикнула она.
      Рассвирепевший казак начал нагайкой избивать хозяйку коровы. Она упала, затем поднялась и, сопровождаемая плачущими детьми, побежала домой.
      В другом месте две бабы несут мешок с мукой. Этих мешков на повозке уже целая куча. Конь пристал, рассохшиеся колеса скоро развалятся, а им все мало.
      Власовцы расположились у нас на ночь на полу. Лишь один пожилой в гражданской одежде остался с винтовкой сидеть на табуретке. Филомена спросила его:
      - Зачем тебе, старому, нужна винтовка?
      - Нам сказали, что у вас кругом бандиты, вот и приходится защищаться.
      - Какие бандиты? Это же ваши советские партизаны.
      - Я тоже советский, был председателем колхоза, но не хочу, чтобы командовали жиды.
      - Жиды... - грустно улыбнулась Филомена. - Недалеко отсюда всех уложили в ямы. Но ваши дружки расстреляли не только жидов, они убили и моих деточек. Куда же вы теперь денетесь? Недалеко отсюда уже граница.
      - Немцы обещали нам отдать Восточную Пруссию.
      - При Польше некоторые ходили туда на заработки. Немцы там богато живут, неужели думаете, они вам отдадут свое богатство, а сами наймутся к вам в батраки?
      Прошла неделя, и советские войска без боя вошли в Деречин.
      УТРАЧЕННЫЕ ИЛЛЮЗИИ
      Власть переменилась, но теперь надо было срочно убрать урожай, иначе моих благодетельниц, ограбленных власовцами, ожидала голодная зима. За несколько бутылок самогонки красноармейцы дали Анне коня, и мы начали свозить снопы в гумно. Помогать мне взялся Новик - деречинский еврей, которому Филомена обещала пшеничной муки нового урожая. Удивительно, как этот тщедушный человечек с худенькой женой и тремя детьми моложе десяти лет осмелился бросить вызов могучему рейху, его плану по "окончательному решению еврейского вопроса" и накануне расстрела гетто уйти с семьей в лес. Два года они побирались по деревням партизанского района, прятались в лесах во время облав и назло судьбе все выжили. Однажды, не выдержав, я признался ему, что я еврей. Новик охнул, подался назад, чуть не свалившись с высоты нагруженного снопами воза. Долго не мог выговорить ни слова, только ойкал. В то время, увидеть еврея было так же маловероятно, как встретить легендарного снежного человека.
      Вышел указ, что поляки, а также евреи, проживавшие до войны в пределах довоенной Польши, в том числе в западных областях Белоруссии, Украины, а также в Виленском крае, могут репатриироваться в послевоенную Польшу. Оставаться в СССР я не хотел, все казалось здесь мне чужим. Может, через Польшу удастся добраться в Палестину. В моем представлении после кровавого потопа только там и остались евреи.
      Хотелось побыстрее сбросить чужую личину, стать самим собой. На листке из ученической тетради я написал справку на русском языке, в которой указал свое настоящее имя, отчество, дату и место рождения, а также еврейскую национальность. Председатель деречинского сельсовета, ничего не говоря, заверил справку, и на основании этого простенького документа мне выдали в районном отделении Союза польских патриотов документ гражданина Польши с правом выезда из СССР. Надо было в последний раз побывать в Ляховичах. Наш довоенный сосед Якуб Мурзич сказал, что если бы мой брат Михаил был жив, то до сих пор отозвался бы. В городе евреев уже не было, надеяться не на что, скорей надо уехать отсюда, навсегда. До отхода поезда осталось несколько часов, и вдруг вбежала взволнованная мать Якуба:
      - Твой брат Михаил жив!
      Оказывается, она случайно встретила Прощицкую - еврейку, недавно вернувшуюся из леса. Ее дочь Нехама, назначенная заведующей ЗАГСом, случайно обнаружила среди вороха писем письмо Михаила, в котором он запрашивал о судьбе своих родных. Ему ответили, что мы все погибли. Но Нехама сохранила обратный адрес письма. Михаил живет в Сызрани. Опять случайное стечение обстоятельств в который раз оказалось решающим в моей жизни. Если бы не этот случайный набор встреч, я бы уехал в Польшу, и мы с Михаилом никогда бы не увиделись.
      Считаю нужным хотя бы вкратце рассказать о семье Прощицких. Редчайший случай, когда вся семья: родители и шесть несовершеннолетних детей спаслась. Самой старшей, Нехаме, было шестнадцать лет. Глава семьи - Исрол Прощицкий имел в деревне Цыгань "смолярню". Немцы сначала разрешили ему оставаться в деревне (им нужна была продукция смолокурни), для того чтобы Исрол обучил этому производству назначенного ими белоруса. Летом 1942 года Прощицкий понял, что после расстрела ляховичских евреев его семья на очереди. Знакомый крестьянин привез ему две винтовки и ручные гранаты. Ветеран русской армии Первой мировой войны, знаток всех лесов в округе, Исрол, вооружив и старшего сына, обосновался в глубине Полесья на острове среди болот. Всей семьей они там прожили Робинзонами до изгнания немцев.
      В ответном письме Михаил просил меня не уезжать из СССР. Он не забыл оскорблений, которыми его награждали тамошние антисемиты. Зато в Союзе можно учиться бесплатно и получить высшее образование. Михаил вышлет мне вызов.
      Пришлось сдать полякам документы и в который раз выправить себе другие. Нехама помогла мне получить метрику, а в школе выдали справку об окончании семилетки перед войной. Мы встретились с Михаилом в августе 1945 года, а вскоре нас обоих перевели в Куйбышев на нефтеперегонный завод.
      В октябре я начал учиться в восьмом классе вечерней школы, но через четыре месяца ее закрыли из-за отсутствия помещения, и в следующем году не было девятого класса. Оставаться второй год в восьмом не имело смысла. Подготовившись, я сразу "перескочил" в десятый класс. Пришлось много заниматься, чтобы наверстать упущенное. В первые послевоенные годы из-за введения в СССР аттестата зрелости ужесточились требования к экзаменуемым. В нашем классе из четырнадцати учеников до финиша экзаменов дошло только двое. Одним из этих двух счастливчиков был я.
      Как ни странно, но меня потянуло обратно в Белоруссию. Поволжье мне показалось еще более чужим. Поступил в Белорусскую сельскохозяйственную академию (БСХА) на плодоовощной факультет. Мне с детства запомнились сады с деревьями, согнувшимися под тяжестью яблок или груш. Евреи арендовали помещичьи сады, и я с мальчишками бывал там при уборке урожая. В моем сознании эти сады ассоциировались с библейским райским садом. Но сады вызывали и грустные воспоминания. Летом 1942 года я видел в гетто двухлетнюю девочку, играющую с красным яблоком, невесть каким путем попавшим в эту юдоль печали. Ребенок смеялся, вертел яблочко, разглядывая его со всех сторон. В его глазах отражалось безмерное счастье обладания этим чудом природы. Девочка никогда не видела садов, лесов и полей и никогда их не увидит. Через неделю-две злодеи в респектабельном человеческом обличье повезут ребенка за город и убьют. Мне казалось, что выращивание садов для детей, которые уже не познают ужасов людоедства, мой долг перед памятью замученных еврейских детей.
      До начала занятий осталось 17 дней. На это время я выбрался в Деречин. В западных областях Белоруссии еще не провели коллективизацию, и Дедовичам приходилось вести хозяйство, обращаясь за помощью к чужим людям. В Деречине я успел намолотить ржи и пшеницы, а Филомена приготовила мешок сухарей, которые послужили мне хорошим подспорьем к мизерной еде, получаемой по продуктовым карточкам.
      На обратном пути я остановился в Минске. Своих родственников в СССР я никогда не видел. Как представиться, что сказать? Дверь открыла женщина средних лет:
      - Михлина нет дома, - сказала она. Но я не уходил, все повторял:
      - Он мне очень, очень нужен. Вдруг за спиной женщины появилось рассерженное мужское лицо в очках:
      - Ну, я Михлин, я! Что вам от меня нужно?
      Совсем растерявшись, я тихонько прошептал:
      - Я ваш племянник.
      Наступила долгая немая сцена. Оказывается, дядя, увидев через окно молодого человека, заподозрил во мне студента, не сдавшего экзамен (дядя работал на кафедре физики).
      - Меня нет дома, - сказал он тете.
      Но "студент" не уходил, все чего-то добивался. Его нахальное поведение и вывело дядю из себя.
      Таким образом, у меня оказались близкие родственники в Минске, а через них я связался еще с одним маминым братом - Наумом, жившим с семьей в Ташкенте. Дядя Наум, не дожидаясь моей просьбы, ежемесячно высылал мне двести рублей, необходимых для продолжения учебы (стипендия в сельхозвузах была меньше, чем в других). Однако надо было еще подработать, чтобы прилично одеться.
      Я работал в соседнем с академией колхозе "Шлях социализма", и мне выдавали за трудодень картошку и немного денег. Председатель колхоза, маленький горбатый еврей по фамилии Генкин, обычно сидел за большим столом, поочередно выслушивая просьбы толпившихся колхозниц (война убила почти всех мужчин). Керосиновая лампа тускло освещала его худое, носатое с большими грустными глазами лицо. Говорил он медленно, ровным тихим голосом. Родом председатель был из этого же местечка. В войну гитлеровцы убили всю его семью. Сейчас Генкин жил один в своей старой, крытой соломой хате. Как и многие одинокие пожилые евреи с подобной судьбой, он весь отдался работе, считая основной целью оставшихся лет жизни помочь своим нееврейским землякам. Генкину удалось организовать уборку луга и заготовить сено для личного скота колхозников. Загвоздка получилась с привозкой сена вдовам красноармейцев.
      На правах опытного крестьянина-единоличника я взялся за эту работу. Ежедневно после занятий делал один рейс с сеном. Запрягал я в повозку пару лошадей и брал с собой в помощники подростка. Погода стала портиться, ветер мешал укладке сена, иногда в пути захватывал нас моросящий дождь или мокрый снег. Один раз, когда мы проезжали в потемках дряхлый мост, колесо угодило в дыру. Пришлось сено разгрузить, вытянуть воз и заново загрузить. Зато после окончания работы меня угощали сытным ужином. К этому времени в общежитии уже все спали, а мне надо было через считанные часы вставать на занятия.
      Улучшить свое финансовое положение можно было также, получив повышенную стипендию. Необходимо было очередную экзаменационную сессию сдать только на одни пятерки. За все время учебы у меня в зачетке не было ни одной четверки, сплошные "отлично". Этот своеобразный рекорд тоже дался немалым трудом.
      1948 год оказался богатым на нерядовые события. Первый день нового года вошел в историю как день отмены продуктовых карточек. Прямо не верилось, что можно вволю наесться хлеба. Зимние каникулы я провел в Минске. Как-то дядя сообщил, что в городе убили еврейского артиста. Подозрение пало на бывших полицаев, уже сняли с работы начальника городской милиции. Фамилию Михоэлс я слышал впервые. В "Известиях" появился некролог с малюсенькой фотографией. Оказывается, погибший - большая шишка, народный артист СССР. Разве я мог предугадать, какие события еще развернутся вокруг этого имени?
      Величайшим событием того года я считал провозглашение независимости еврейского государства. Пусть на карте Израиль маленький и лоскутный, но если бы это случилось на десять лет раньше, это государство стало бы участником антигитлеровской коалиции со своей национальной армией, и гитлеровцы не пошли бы на искореняющий геноцид европейского еврейства. Ведь кроме евреев только цыгане, за которых тоже некому было заступиться, оказались в таком положении.
      Дядя Макс переписывался со своим старшим братом Михаилом. С помощью американского дяди я связался с дедушкой, бабушкой и Иосифом в Израиле.
      После окончания академии меня направили в совхоз "Виноградный" Пружанского района. Вокруг болота, до боли знакомые с детства. Но глухая местность меня не тяготила. Окружающие относились ко мне благосклонно. Казалось, моя национальность никого не интересует и все принимают меня за своего.
      Еще в бытность студентом я проводил опыты по укоренению растений с применением недавно синтезированных стимуляторов роста. Результаты моих исследований были опубликованы во всесоюзном научно-производственном журнале, что считалось редким достижением для студента. Работа была на уровне кандидатской диссертации тех времен. Поэтому я решил поступить в заочную аспирантуру и обратился в академию за рекомендацией, хотя для заочной аспирантуры она была не обязательна. Полученный ответ гласил: "Ученый совет академии в выдаче рекомендации вам отказал". Было очень обидно: ведь члены совета помнили меня. Будучи в командировке, я встретил заведующего кафедрой плодоводства Александра Николаевича Ипатьева (в доме его деда расстреляли царскую семью, а его дядья по материнской линии были выдающиеся ученые - президент Академии наук СССР Сергей Иванович Вавилов и его брат Николай, сгноенный в сталинской тюрьме.) Александр Николаевич многие годы был моим лучшим наставником. Он и его супруга Нина Ивановна тепло принимали меня у себя дома. Ипатьев очень удивился, узнав, что мне отказали в рекомендации.
      - Ведь я был на заседании ученого совета, - сказал он, - вашу фамилию даже не упоминали. Никто не был бы против вашей кандидатуры. Рекомендовали в аспирантуру выпускников, которые этого не заслужили.
      В Академии наук БССР мне встретился сокурсник Алексей Книжников свежеиспеченный аспирант.
      - Ты приехал насчет поступления в аспирантуру? - спросил он. - Это зависит от того, какой ты пишешься национальности.
      - Ты ведь знаешь, что я - еврей.
      - Так вот, евреев в аспирантуру не принимают.
      Опять надвигается на евреев полоса невзгод. Говорили, что в Москве закрыли еврейский театр, арестованы некоторые артисты. В Минске в киосках исчезла литература на идише. В газетных фельетонах критиковали граждан с еврейскими именами и фамилиями. Антисемитизм в СССР чувствовался и раньше, но хотелось верить, что это только "пережитки капитализма".
      13 января 1953 года. Сгущались ранние сумерки. Рабочие сгружали торф с саней и уезжали домой. Я задержался посчитать проведенную работу. Наконец, и мне пора домой. Выездной конь нетерпеливо натягивал вожжи.
      На крыльце дома мне встретился сосед.
      - Только что, - сказал он, - варшавское радио (местное население предпочитало слушать поляков) сообщило, что в Москве арестовали врачей, отравлявших руководителей СССР.
      Назавтра оказалось, что раскрыта преступная группа кремлевских врачей-убийц, связанных с "известным еврейским буржуазным националистом" Михоэлсом. Странно получалось. Хорошо помню, что в некрологе по поводу смерти Михоэлса говорилось о больших заслугах этого общественного деятеля и народного артиста. Выходит, что на ниве еврейского буржуазного национализма он успешно трудился уже после смерти. Теперь во всеуслышанье произнесли слово "еврейский". В карикатуре Бориса Ефимова (еврея по папе и маме) крепкая советская рука схватила за воротник белого халата врача с характерным еврейским носом. Не нужно было обладать шибкой грамотностью, чтобы увидеть в этом деле антисемитскую провокацию похлеще дела Дрейфуса и Бейлиса. Почему же евреи, занимающие высокое положение в коммунистических партиях западных стран, не протестуют? Разве не видят, что на виду у всех творится новый кровавый навет!
      В бывшем еврейском местечке Пружаны жила лишь одна молодая еврейская семья с четырехлетней девочкой. Он демобилизовался из армии. Она - с вытатуированным освенцимским номером. Вьюжным днем добрался я к ним узнать, что творится. Ведь они живут в городе и должны знать, что нас ожидает. А они лишь пожимали плечами и грустно улыбались. В моей альма-матер - БСХА заведовал кафедрой Израиль Шмерович Горфинкель. Ректор - друг детства Виктор Иванович Шемпель предупредил:
      - В списке ты первый. Надо, чтобы у жены твоей под рукой были деньги.
      А местное начальство уже действовало. В совхозе мне рассказали, что в соседнем местечке председатель райисполкома обвинил еврейку-врача, что она плохо лечила его сына. Ее довели до такого состояния, что она повесилась. Говорили, что в Бресте приготовлены вагоны для вывозки евреев в Сибирь. Если слухи о предстоящем выселении дошли до нашей глуши, значит, масштабы готовящейся акции действительно большие. У меня не было оснований сомневаться в этом. Не забылось, как в предвоенную ночь июня 1941 года арестовали и погрузили в вагоны семьи евреев - беженцев из Польши. У меня сложилось четкое представление о том, что нас ожидало. Выселение сопровождалось бы арестом многих мужчин. Кого расстреляли бы, кого загнали бы в сибирские лагеря. С меня достаточно было гетто. Сидеть сложа руки я не собирался. Надо исчезнуть хотя бы на полгода, а там видно будет. Вероятно, вскоре будет суд, а общественность поддержит последующие репрессии.
      Оставалось несколько недель до Пурима. В 1942 году гитлеровский амалек устроил нам в Барановичах "пуримшпиль", расстреляв несколько тысяч евреев. Теперь краснознаменный амалек собирается устроить нам подобный "пуримшпиль" на виду у всех. Но рядом знакомые дикие родные места: отсижусь там до осени. Во время массовых арестов проводится повальная проверка документов в поездах, но через некоторое время, когда все успокоится, я смогу добраться в какую-нибудь глушь, зато останусь на воле.
      На охоте я заметил в дальнем углу сенокоса среди разросшегося кустарника забытый стог сена. Пусть остается, за ним уже не приедут. В этом стогу устрою себе убежище.
      Вечерами я сушил на плите сухари. Зарядил два десятка патронов, добыл еще пороху и дроби в запас. Вокруг было много зайцев и куропаток. Закупил в разных магазинах города спички, соли, чая, а на базаре - несколько килограммов сала. Приготовил разную посуду, несколько бутылок водки. Пищевые продукты уложил в большой алюминиевый чемодан или завернул в клеенчатую скатерть, чтобы к ним не добрались грызуны. Все это потом перевез в стог. Учитывая свой прежний опыт, я основательно приготовился к робинзонаде.
      Хорошо запомнился последний перед исчезновением вечер танцев. Наш клуб посещала молодежь окрестных деревень и хуторов. Гармонисты наяривали польки, вальсы, оберки и краковяки вперемежку с танго и фокстротами. Парней было мало, и девушки танцевали друг с дружкой. Я танцевал с Кристиной хорошенькой стройной девушкой из дальних хуторов. Кружилась она легко, слегка прижимаясь ко мне, сквозь тонкую ткань чувствовалось ее сильное упругое тело. После танцев я провожал Кристину и ее подруг. По пути нас становилось все меньше, и, наконец мы остались с Кристиной вдвоем. Вдали показался ее дом, окруженный высокими тополями. Стояла тихая безветренная морозная ночь. Светила полная луна, снег искрился, переливаясь многоцветьем. Я хорошо видел ее раскрасневшееся на морозе милое лицо. При прощании девушка задержала мою руку и с решимостью, не замеченной раньше, сказала:
      - Не надо вам возвращаться домой, лучше оставайтесь у нас, место найдется.
      Она тоже знает, что меня ожидает, она готова спрятать меня в своем доме. Но сейчас я уже взрослый и сам буду решать свою судьбу.
      Осталось взять очередной отпуск, благо нам, агрономам, и давали отпуск зимой, когда работы меньше. Рабочий совхоза отвез меня на железнодорожную станцию. При нем я купил билет. Когда поезд Брест - Минск подошел к перрону, я побежал к хвостовому вагону, но не вскочил на подножку, а нырнул в пристанционный лесок. Поздней ночью добрался до своего стога. Забравшись внутрь, снял промокшую обувь, надел сухие валенки, отверстие в логове заткнул сеном, на всякий случай положил рядом заряженное ружье. Согревшись под ватным одеялом, я уснул глубоким сном. В последующие дни сохранялась солнечная погода с небольшими морозами. Я свыкся с новым положением. По утрам разжигал костер, готовил еду, был всегда выбрит. Ни один встречный не заподозрил бы во мне беглеца, подумал бы - отпускник-охотник.
      Дней через десять поднялся ветер, началась метель. На следующее утро мне с трудом удалось выбраться из сугроба, наметанного вокруг стога. К полудню снег сменился дождем. Сидя в стогу, прислушиваясь к шуму непрекращающегося дождя, я с тоской думал: как мне быть дальше? Надо будет в конце лета добираться на Дальний Восток. Ведь там имеется Еврейская автономная область.
      Ночью мне приснился страшный сон. Вроде еду в поезде, следующем в Биробиджан. В вагон входит ревизор, берет мой билет, внимательно вглядывается в меня и хохочет:
      - В Биробиджан? Там евреев нет. Вышел указ ликвидировать область.
      С ужасом замечаю на его фирменном кителе коричневые петлицы со знаками СС. Пытаюсь бежать, спрыгиваю со ступенек вагона и падаю в сырую холодную траву. Просыпаюсь, вокруг все сыро, снизу подсачивается вода. Надо уходить на время в сухие леса. Складываю в рюкзак самое необходимое, беру ружье, удочки, засовываю за пояс топорик. В пути зашел в сельский магазин, купил пряники. Продавщица завернула их в газету. На первой странице, как обычно, портрет Вождя. Но что это? Портрет в черной рамке. Сталин умер. Можно на время возвращаться домой. Если евреев еще не вывезли, то властям сейчас не до нас. В совхоз я вернулся ночью. Кажется, в мою квартиру никого не поселили. Ощупываю входную дверь, и, не обнаружив пломбы, открываю ее своим ключом. Квартира ожидала моего возвращения из отпуска.
      Пуримшпиль Амалека на этот раз не удался. Врачей реабилитировали. Многие евреи плакали, жалели обожаемого Сталина. А меня мучили противоречивые чувства: радость и печаль. Всевышний явил чудо в Пурим 1953 года, пожалел нас, евреев-безбожников, а не послал ангела смерти к Гитлеру в Пурим 1933 года, чтобы спасти набожных евреев Европы.
      Что-то изменилось в СССР. В Академии наук БССР я видел в списке сдавших экзамены по кандидатскому минимуму много еврейских фамилий. Воспользовались хрущевской оттепелью. В Минске я женился на выпускнице физмата. Позже Элла, став со мной сельской жительницей, многие годы учила деревенских детишек, возила их на математические олимпиады. Неплохи были и мои достижения в совхозе. Наградили меня медалью "К 100-летию со дня рождения И.В. Мичурина", а затем Большой серебряной медалью Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. В Москве на ВСХВ появился мой портрет. Позже меня направили в другую деревню в Могилевскую область на сельскохозяйственную опытную станцию. Там я подготовил и успешно защитил кандидатскую диссертацию. Получил авторское свидетельство на новый сорт яблони. Под моим руководством были выращены сотни тысяч плодовых саженцев и заложено много садов в Белоруссии. Садоводы-любители до сих пор вспоминают меня добрым словом. Однако галут не забывал напоминать нам о себе.
      1967 год. Военные действия на Ближнем Востоке начались рано утром. Советские радиостанции передавали, что арабские войска победили Израиль. Сосед дяди Макса выразил ему свое соболезнование:
      - Жаль евреев, но что поделаешь, разве они умеют воевать? Это же лавочники.
      Но назавтра тон сообщений изменился. Оказывается, этот презренный "агрессор" разбил арабские армии наголову и захватил уйму современнейшей советской техники. Реакцию советского руководства можно квалифицировать как потрясание кулаками и скрежет зубовный. В газетах появлялись заголовки: "Агрессор не унимается". В карикатурах маленький горбоносый еврей (как в геббельсовских агитках) стреляет в высокого, красивого, славянского типа араба. Казенные евреи во главе с генералом Драгунским тоже клеймили "сионистских агрессоров".
      Все это возрождало наветы на советских евреев. В детском садике города Клецка (Минская область) отравились насмерть дети. Во время похорон пустили слух, что детей отравила молодая воспитательница-еврейка. Присутствующие начали избивать девушку. Потом оказалось, что виноват повар. Холодильник много раз размораживался из-за перебоев в подаче электричества, и хранившиеся в нем рыба и мясо протухли.
      В Минске при взрыве в цехе радиозавода погибло много людей. Пустили слух, что это дело евреев, хотя среди погибших было немало евреев. Готовился погром. Позже оказалось, что евреи тут ни при чем: испортилась вентиляция в красильном цехе.
      В Глусском районе Могилевской области горели леса. Видели, как сионисты, разъезжая на мотоциклах, разбрасывали по лесу горящие факелы.
      От горящих торфяников взлетел в воздух забытый во время войны склад артиллерийских снарядов вблизи Бобруйска - "евреи подожгли". Даже после аварии в Чернобыле пустили слух, что "без ихней диверсии тут не обошлось".
      Была в этом деле и положительная сторона. После Шестидневной войны враз прекратились анекдоты типа "кривое ружье" и "ташкентский фронт", в которых высмеивалась негодность и трусость еврейского солдата. Сильных не любят, но уважают.
      Я понимал, что в этих условиях не время представлять к защите свою докторскую диссертацию. Наш вождь быстро деградировал. Можно было надеяться, что между возгласами "Король умер!" и "Да здравствует король!" опять наступит оттепель. После смерти Брежнева я отвез свою докторскую диссертацию в Москву в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию. Все отзывы кафедр были положительные, но в Высшей аттестационной комиссии (ВАК) дали мне понять, что с моим именем-отчеством мне не быть доктором наук. В Москве я навестил бывшего заведующего кафедрой БСХА профессора Солопова. В свое время он считался моим добрым приятелем, поскольку я давал положительные отзывы на диссертации его аспирантов. Теперь же за рюмкой коньяка профессор-пенсионер начал рассказывать, что евреи нехорошие, но подсластил свою речь стандартной фразой: "Ты на еврея не похож". В течение многих лет нашего знакомства старый член КПСС Солопов никогда не смотрелся антисемитом. Выходит, что-то меняется в СССР. Ведь в Москве формируется климат и рождаются ураганы, сотрясающие страну. Неудивительно, что опять действует "процентная норма" в отношении присуждения ученых степеней евреям.
      Нечто подобное, но с трагическим концом случилось с моим братом Михаилом в горбачевское время. Он успешно защитил докторскую диссертацию, но ВАК потребовал вторичной защиты, а результаты вторичной защиты оказались даже лучше. В ВАК вызвали председателя ученого совета и поругали: почему снова пропустили нежелательного диссертанта. На заседаниях президиума ВАКа, не скрывая, поиздевались над Михаилом, хотя работа к этому времени получила широкое признание и применение. Мой брат очень расстроился, как будто он снова в той панской Польше. С ним на заседании случился инсульт, а вскоре второй приступ оказался роковым.
      Партийное руководство бросалось в крайности. Горбачев взялся за еще более непопулярное дело - сделать советских людей трезвенниками. Зато стали пить самогон и одурманивающие самоделки. Результат - массовые отравления и наркомания.
      Чувствовалось, что империя, подобно взбесившемуся мотору, пошла вразнос. Следуя большевистской тактике, искали знаменитое звено, чтобы враз вытянуть всю цепь. Уедут два миллиона евреев, и останутся сотни тысяч хорошо обставленных квартир (приватизация еще не снилась) с автомобилями и дачами. Запад одобрит реализацию лозунга: "Отпусти народ мой!" Но надо было стимулировать евреев оставить нажитое годами тяжелого труда. За этим дело не стало. Горбачев взял себе в официальные советники идеолога юдофобии Валентина Распутина. Партаппарату и средствам массовой информации достаточно было намека. Субсидировали "Память". На заседании пленума Союза писателей РСФСР, возглавляемого Ю.Бондаревым, уже обвиняли евреев во всех несчастиях России. Академик Углов разъезжал с лекциями, доказывая, что евреи споили русский народ. Антисемитские объединения проникали в литературные журналы и газеты, особенно в провинции. На виду у всех замаршировали поклонники Гитлера. Несмотря на многочисленные обращения к нему, Горбачев новоявленных фашистов не одернул. Я был в Варшаве, когда в 1988 году туда с официальным визитом прибыл Горбачев. Поляки встретили генсека веселенькой песенкой: "Михаил, Михаил! Ты построишь новый мир". Надеялись избавиться от московских объятий. По традиции официальный гость Польши возлагал венок у памятника восставшим евреям Варшавского гетто. До этого у памятника опустился на колени Папа Римский. Возложили венки канцлер Германии, вице-президент США. Не последовал этой традиции лишь Горбачев.
      Даже главный антисионист Давид Драгунский, побывав на собрании неофашистов в Ленинграде, выступил с протестом в "Известиях". Говорили, что готовится всесоюзный погром, в некоторых городах уже составляли списки евреев и собирали их адреса. Пошли слухи, что назначена дата погрома. В тот день евреи закрылись в своих домах, боялись появляться на улице. И хотя погром в тот день не состоялся, но гарантии безопасности не было. Еще рубль был крепок, еще не предвиделся распад СССР, а евреи уже с 1989 года штурмовали израильское представительство в Москве, хотя США быстренько прикрыли свои двери. Только для сдачи документов в Могилевский ОВИР выстроилась очередь на восемь месяцев, а пока попросили меня учить с будущими репатриантами иврит. Я приезжал после работы и занимался с ними до полуночи. Моим ученикам было от 12 до 65 лет. В короткий срок они уже читали и переводили несложный текст, а также освоили основы грамматики. Я прививал им сефардское, а не ашкеназийское произношение, чтобы они в Израиле не отличались от старожилов.
      Партия предусмотрела, чтобы евреи уезжали "голенькие", как после прихода Гитлера к власти. Запрещалось брать с собой драгоценности, раритеты - только несколько сот долларов. Требовалось отказаться от пенсии, оплатить обязательный отказ от гражданства и будущий ремонт квартиры, хотя бы она была в полном порядке.
      Оставаться в стране, предавшей нас, я не желал. Тяжело рвать корни, связывающие нас с этой землей, но надо. Я сел писать дяде Иосифу в Израиль - пусть вышлет вызов. С Иосифом я и раньше переписывался, поэтому навещали меня работники КГБ. Ни в чем не обвиняли, не требовали прекратить переписку, наоборот, предлагали, чтобы я им "помог". Давали понять, что им в Израиле нужны люди, знающие иврит. Я каждый раз отказывался. Доказывал, что многие годы живу в деревне, где евреев нет, все забыл и в помощники не гожусь. Никакого геройства в этом не было. Мне, беспартийному, не занимающему административной должности, отказ от сотрудничества с КГБ ничем не угрожал. Впрочем, с начала 70-х "органы" оставили меня в покое. Вероятно, в тоненьком ручейке алии у них уже были добровольные пособники.
      Надо было наведаться также на могилу родственников в Полонке. До этого я был в Ляховичах и Ганцевичах. Евреев Полонки расстреляли в ближнем лесу.
      Участок леса оказался сильно захламленным ветровалом и сухостоем. В подлеске поднялся сосновый молодняк, перевитый колючей ежевикой, малиной и крапивой. Нигде ни дороги, ни тропинки. Видно, в то место даже грибники не заглядывали. Наконец, я наткнулся на невысокую насыпь с поваленным замшелым деревянным заборчиком. Темно, сквозь густую листву кустарника с трудом пробивается луч света. Но сорок восемь лет назад в этом месте был редкий сосновый лес. Их гнали по деревне к расстрелу на виду у всех и убивали в такой же солнечный день, под такой же мирный шум леса, прерываемый выстрелами и предсмертным человеческим криком. Никто больше не придет почтить память этих евреев. Я взял с собой горсть земли. В тот смертный год, в последний пасхальный седер апреля 1942 года они, как всегда, повторяли: "В этом году мы здесь, а в будущем году - в Ерушалаиме". Отвезу эту горсточку земли в обетованную страну, в которую они верили, что вернутся, если не при жизни, то после воскресения из мертвых с приходом Машиаха.
      ...Корчуют. Накинули железную петлю на ствол. Взревел мощный мотор, натянулся трос. Согнулась крона долу, ломая ветки. Послышался треск рвущихся корней, коротко вздрогнула возмущенная земля. Уезжаем. Навсегда.
      АНАТОМИЯ ГЕНОЦИДА
      (Вместо послесловия)
      Геноцид европейского еврейства - невиданное по масштабам и скорости искоренение многочисленного народа. За что? Даже религиозные евреи в тупике. Чем объяснить убийство сотен тысяч малюток, не успевших согрешить? Не выдерживает критики гипотеза, что в миллионы умерщвленных евреев переселились души грешников. Зачем же Всевышний мобилизовал из преисподней столько грешных душ для одного поколения Избранного народа, наградив ими богобоязненных, а также добрейших из евреев? Многие считают, что те события, как и антисемитизм, необъяснимы. Ведь необъяснима бессмысленная гибель людей во время землетрясений или извержения вулканов. Итак, трагедию еврейского народа тоже определили как катастрофу - Холокост.
      Однако во имя нашего будущего, будущего наших детей и внуков надо разобраться. Обратимся в далекое прошлое и спроецируем давние события на современность. Немало было стран, где в течение последнего тысячелетия короли и князья приглашали евреев для развития торговли и ремесла, чтобы налогами пополнить казну. Евреям давали статус вольных людей с защитой жизни и имущества, а когда они обзаводились имуществом, их грабили, изгоняли и нередко убивали. Потом, когда снова нужны были деньги, опять впускали наших предков в страну. Евреев Венгрии изгнали в 1360 году, но через несколько лет пригласили их вернуться, поскольку казна истощилась. В 1495 году изгнали и конфисковали имущество у евреев Литвы, а через восемь лет указ отменили. Евреи Испании оставили после себя огромное богатство. Выгодным предприятием оказалась инквизиция. Имущество крещеных евреев, обвиненных в ереси и сожженных на кострах, доставалось церкви и королю.
      Как это ни прискорбно, но в человеческом понимании сильный всегда прав. Исключения только подтверждают правило. Грабят и убивают слабого. Венец творения - человек старается при этом обвинить свою жертву, чтобы не терзаться угрызениями совести. Как в басне дедушки Крылова: волк, прежде чем сожрать безобидного ягненка, обязательно должен доказать, что несчастная жертва виновата перед ним. В прежние времена убиваемых евреев обвиняли в использовании крови христиан, осквернении гостий, распространении чумы, холеры и прочих напастей. Теперь удобней доказывать, что путем экономической диверсии мы стремимся завладеть всем миром.
      Если подходить с исторической меркой к событиям прошедшего века, то вырисовывается четкая картина: Катастрофа нацеливалась на ограбление евреев, а чтобы после войны не осталось претендентов на отнятое имущество, убивали даже самых маленьких. Спасшийся из расстрелянной белорусской партизанской деревни оставался жить в соседнем поселке, и никто его не искал, но пощады не было бежавшему еврейскому ребенку. Даже полукровок отбирали у христианских дедушек и бабушек. Мой добрый знакомый белорус Александр Сивицкий перед уходом на фронт отправил жену-еврейку и двух мальчиков-дошкольников к своим родителям в деревню. После войны ему показали донос деревенской соседки с резолюцией начальника белорусской полиции города Могилева: "Иду Сивицкую расстрелять как жидовку". Через несколько дней полицай забрал на расстрел мальчиков Сивицких, и никто из деревни не сказал своему полицаю: "Оставь их, они же наши дети".
      Всемирный экономический кризис 30-х годов больнее всего ударил по проигравшей войну Германии. Российские события убедили немецкого бюргера, что пролетарская революция приведет к гражданской войне и еще большему обнищанию страны. Его больше устраивала программа Гитлера, обещавшая расширение жизненного пространства и ограбление евреев, к этому времени обросших жирком. Гитлер и его сообщники понимали: ассимиляция и массовое крещение немецких евреев достигли таких размеров, что лучше устроенные враз откажутся от иудаизма, а с бедняков много не возьмешь. Религиозный мотив ограбления евреев уже не сработает, зато расовый подход лишит богатых возможности уйти от расправы.
      В прежние времена евреи спасались, уходя в другие страны. Но в середине XX века земной шарик полностью освоили колониальные империи, и беженцев никто не желал принять. Конференция в Эвиане накануне войны показала, что для ста тысяч немецких евреев нигде места нет. По этому поводу Гитлер заметил, что он больше гуманист, чем остальной мир. Действительно, гитлеровцы предлагали переселить своих евреев на остров Мадагаскар. Место неплохое, тепло, можно разгуливать голышом, поменьше думать о потерянном имуществе. Вся беда в том, что Мадагаскар был французской колонией, а французы не собирались выручать евреев.
      В 1939 году Конгресс США обсуждал законопроект, предусматривавший прием 20 тысяч еврейских детей из Германии. Многие семьи готовы были забрать их к себе. Рузвельт, осведомленный об отрицательном настроении профсоюзов и многих других избирателей (дети вырастут и отберут у старожилов рабочие места), не поддержал законопроект, после чего юдофобы в союзе с изоляционистами и пацифистами провалили его. Еще раньше Англия в нарушение своих обязательств закрыла перед евреями Палестину. У немцев неожиданно появилась возможность досрочно осуществить "окончательное решение еврейского вопроса". Спусковой крючок Катастрофы сработал в Прибалтике. 23 июня 1941 года, на второй день военных действий, до прихода немцев было создано Временное правительство Литвы, призвавшее расправиться с евреями. Сразу начали грабить и убивать евреев.
      Немцы сначала не одобряли эту самодеятельность. Ведь они сами претендовали на еврейские ценные вещи. Но уже через десять дней Гейдрих распорядился не препятствовать, а поощрять местных активистов к очищению оккупированных территорий от евреев, но делать это так, чтобы в будущем не обвинили немцев в массовом убийстве мирных жителей. Гитлеровские власти учитывали, что в войну вступили США, не удался захват Англии, а успех блицкрига против СССР был более чем сомнителен. Немцы старались "сохранить лицо" перед Западом. Гитлер готов был в любую минуту заключить с ним мир. Перед Международным Красным Крестом демонстрировали, какие прекрасные условия созданы для евреев в показательном гетто Терезина. Репрессии против евреев - дело местного населения, а немцы тут ни при чем...
      Летом и осенью 1941 года были осуществлены массовые расстрелы евреев на всей оккупированной территории СССР. Немцы, привыкшие все делать аккуратно, разработали методику сбора, конвоирования евреев к месту расстрела, порядок раздевания, сортировки одежды, часы работы расстрельной команды, ее дневную "норму", рассчитанную на окончание казней до наступления темноты. Строго учитывалось количество убитых. Перед акцией у евреев обязательно изымались драгоценности в пользу рейха под видом контрибуции.
      Глубокой осенью 1941 года расстрелы прекратились. Германия ждала реакции противной стороны. Массовые убийства на виду у всех не могли уйти от внимания союзников. У них уже были свидетели-очевидцы. Много людей переходило линию Восточного фронта или через нейтральные страны пробиралось на Запад. Кроме того, существовало много каналов радиосвязи с организациями Сопротивления Польши, которые через своих соплеменников были осведомлены о действиях оккупантов в Прибалтике, западных областях Белоруссии и Украины. Но Москва, Лондон и Вашингтон молчали. В своих воспоминаниях, изданных в 1985 году, бывший спикер английского радио, вещавшего на польском языке, Мейсснер ("Воспоминания летчика", Краков) свидетельствует, что английская цензура запретила им сообщать по радио о геноциде евреев.
      Немцы восприняли это молчание как знак согласия. Теперь можно было не стесняться. Несмотря на наметившиеся уже неудачи в войне, гитлеровская верхушка постановила в начале 1942 года окончательно решить еврейский вопрос. Стрельба по евреям уже не прекращалась. Ускоренными темпами строили газовые камеры и крематории. Летом 1942 года в лагеря смерти уже потянулись эшелоны с евреями, сначала из Польши, а потом - со всей Европы. Мне рассказала бывшая узница Варшавского гетто, что в первое время евреи добровольно шли к этим поездам, немцы обещали "переселенцам на Восток" выдать хлеба и повидла на дорогу. Только позже, от поляков, поставлявших контрабандой продукты питания в гетто, узнали о судьбе депортируемых.
      Газовые камеры не справлялись с нагрузкой, и эшелоны с евреями отправляли на оккупированные территории СССР, где их ожидали расстрельные команды. Отрицатели Катастрофы не учитывают эти расстрелы. Всю гигантскую работу гитлеровцы провели в считанные месяцы. При этом немцам не понадобилось снять с фронта ни одной дивизии. Многие тысячи местных добровольцев от Атлантического побережья до Кавказа и от Средиземного моря до Балтики включились в план сделать Европу "юденрейн". Выискивали евреев французы и хорваты, словаки и венгры, босняки и румыны, бельгийцы и голландцы, всех не перечесть. Загоняли евреев в газовые камеры "иваны грозные" и эсэсовцы из Прибалтики. Немцы знали, что тот, кто захватил жилье и другое еврейское имущество, останется их сторонником даже после поражения Германии, что мы и наблюдаем сейчас. Для получения своей доли еврейского имущества с немцами сотрудничали и западноевропейские интеллектуалы. Много добра осталось после евреев в Европе: дома, фабрики, магазины, банковские вклады и драгоценности. Одной только земли под постройками и огородами было не меньше, чем пашни в Израиле. Безмерен подвиг Праведников мира, спасавших евреев, но много сделать они не смогли. Против течения трудно плыть.
      Пособники говорили: "За евреев нам ничего не будет" - и старательно убивали до самого конца войны. После войны многие исполнители Холокоста ушли от суда, они безбедно прожили жизнь в Европе и за океаном. По-видимому, если бы преступления гитлеровской верхушки ограничивались только евреями, то послевоенного Нюрнбергского процесса не было бы.
      Тотальный геноцид европейского еврейства можно было предотвратить при категорическом предупреждении со стороны антигитлеровской коалиции о неминуемом наказании. Немцы в некоторых случаях отказывались от принятого ими образа действий. Например, выпустили из тюрьмы и оставили в живых евреев, немецкие жены которых потребовали вернуть мужей домой. Плененные евреи американской и английской армий содержались в удовлетворительных условиях (Сталин сам отказался от своих, попавших в плен). Если бы евреев признали воюющей стороной, то и отношение к нам было бы другое. Гражданам воюющей стороны не устраивают тотального геноцида - боятся ответных действий. На фронтах против немцев воевало больше миллиона евреев, тысячи участвовали в Сопротивлении на оккупированных территориях. На советско-германском фронте участвовали в боях Литовская, Латвийская и Польская дивизии (в составе этих соединений тоже было немало наших соплеменников), а также Чехословацкий и Казачий корпуса. Евреев хватило бы на большее - на целую армию, пусть даже под названием Биробиджанская. В Эрец-Исраэль предлагали евреи сформировать две национальные дивизии, тем более что в английской армии были Канадская, Австралийская и Новозеландская дивизии, но евреев-добровольцев включали в ряды английских частей. Англичане согласились сформировать Еврейскую бригаду лишь в конце войны. Вдобавок на Западе, как и в СССР, замалчивали участие евреев в войне. Выходило, что евреи воюют даже за малюсенький Люксембург, но не за спасение убиваемых гитлеровцами сородичей.
      Почему же союзники замалчивали геноцид нашего народа? Сталину не нужны были евреи, но где была западная цивилизация? Почему себя так повели Соединенные Штаты? Чтобы понять это, достаточно познакомиться с приключениями представителя польского сопротивления Яна Карского, переправленного для связи на Запад. По просьбе своих еврейских друзей он побывал под видом охранника в Освенциме и видел творившийся там ад. Но и в Англии, и в США отрицательно реагировали на его предложения помочь евреям, отказались даже сбросить листовки с предупреждением немецкому народу. Сердились, когда Карски заговаривал на эту тему. Не поверил Карскому Франкфуртер - влиятельный член Верховного Суда, к которому "прислушивался" даже президент Рузвельт. Как же так, дорогой наш еврей? Ведь если только десятая часть рассказанного поляком соответствовала истине (а истину, занимая высокий пост, он узнать мог), то надо было бить во все колокола.
      Основные причины такого поведения западных союзников были две:
      Первая - сказалась довоенная демонизация евреев: "Неужели пошлете своих сыновей погибать за интересы еврейских толстосумов?"
      Вторая - США знали, что Европа жаждет завладеть имуществом евреев. Надо было сохранить хорошие отношения с ней, поскольку уже намечалась опасность захвата всего континента коммунистами, поэтому лучше было не иметь там склонных к левизне евреев. Прошло пять лет, на сей раз геноцид замаячил перед советским еврейством. Страна с трудом выкарабкивалась из военной разрухи. Спившиеся инвалиды войны, заполонившие общественные места, не стесняясь, критиковали власть. Надо было срочно "выпустить пар", наметить виновных и ограбить их. Для этого лучше всего подходили евреи, преимущественно жители крупных городов, где сложилась трудная ситуация с жильем. "Дело врачей" - гениальнейшее изобретение Сталина. Можно не сомневаться, что опытные карательные органы быстро реализовали бы замысел Вождя. Соседи уже делили между собой квартиры евреев, которых вот-вот вышлют. Сталин не боялся реакции Запада. Он знал, что евреи - левые интеллектуалы, занимавшие там сильные позиции в обществе, встанут горой за своего кумира, оправдают советский геноцид евреев. Но случилось непредвиденное: Сталин умер. Советские юдофобы не могли простить свое руководство за реабилитацию врачей и что не дали Рюмину довести дело до конца. Они надеялись взять реванш в 67-м году после Шестидневной войны. Мальчишки говорили во дворе: "Скоро евреев вывезут в Сибирь, будут у нас телевизоры и холодильники".
      Декабрь 2000 года. На пороге нового тысячелетия обострились отношения с арабами. Был бы Израиль, как в прошлом веке, страной малярийных болот и каменистых осыпей, соседние арабы не стали бы тратить огромные деньги и воевать за этот клочок земли, не имеющий даже полезных ископаемых. Расселились бы по просторам богатых нефтью братских стран. Но, глядя на теперешний цветущий и богатый Израиль, уж очень хочется им завладеть этим жирным куском. В свое время надоело Каину жрать тощую кашу, захотелось заправить ее бараньей косточкой, а овцы были у брата. Питался бы Авель насекомыми да червями - и не было бы братоубийства.
      Европа опять против евреев. Из-за нас арабы поднимают цены на нефть, так лучше, если Израиля не станет. Для власть имущих Запада гуманизм словесная шелуха. Напомнить бы им, что те шесть миллионов остаются на совести Европы, и пусть знают, что попытка нового Холокоста им дорого обойдется. Сильного предпочитают не задирать.
      Апрель 2001 г.
      К О Н Е Ц